Страница:
Он стал легендой, легендой на веки веков, чем-то вроде святого и тирана одновременно.
Но те, кто еще помнит его могущественным землевладельцем, место которого теперь занял его внук, рассказывают деревенским детям, указывая на него чуть заметным кивком головы и быстрым взглядом, чтобы припугнуть их, что Диого Релвас был высоким, стройным и красивым человеком, с пронизывающим взглядом живых светло-карих глаз, цвет которых напоминал старое золото.
А голос?!
О голосе его говорят как о чем-то волшебном. Голос его, бывало, перекрывал все голоса, затыкая рот всем и каждому, завораживал, околдовывал, гипнотизировал, так что уйти не удавалось никому, все оказывались в его власти.
Однако в тот вечер, когда он удалился в Башню, голос ему, как видно, изменил. И даже два дня спустя, когда он собрал своих домашних в большом зале, чтобы выразить им свою последнюю волю, он произносил странный монолог все так же тихо, с трудом выдавливая из себя слово за словом. Диого Релвас старался казаться спокойным, но волнения скрыть не сумел, хотя дрожащую нижнюю губу и прикрывала борода. Он приказал всем сесть, сам же встал во главе стола, взялся большими руками за спинку своего кресла и пробежал глазами по лицам тех, кто смотрел на него с вопросом. Нет, он, что бы с ним ни было, не собирался отвечать на их вопросы и тут же постарался предупредить даже попытку о чем-либо спросить его. Они должны были слушать его – и все.
А говорил он им приблизительно следующее:
– Я дал обет заступнице Алдебарана, что, как только почувствую холод в крови, удалюсь в Башню, потому что считаю себя обязанным хранить престиж нашего имени. Ясность ума меня заботила всегда. Иметь ясный ум не так-то просто, он вроде бы… особые очки с разными линзами… И которая лучшая – подберешь не сразу.
Но я старался быть внимательным… Несколько лет тому назад, когда точно – мне сейчас вспоминать не хочется, я решил, что не сумею перенести причиненную мне боль. Но смог и не умер, так как, к несчастью своему, был физически крепок. И шел из последних сил, как раненый зверь, который ищет место, где бы умереть. Я сопротивлялся смерти. Сопротивляться помогали мне вы… Однако не думайте, что я считаю себя повинным в том, что кому-то причинил зло. Зла я не делал никому. Я только старался быть справедливым…
Два дня назад я почувствовал, что кровь моя застаивается. Когда-то это должно было случиться. Это неизбежно. Меня оскорбили, а я, вместо того чтобы убить мерзавца, который меня уничтожил морально, задрожал, сидя в седле. А раз так, то я перестал быть главой этого дама, которому все же еще могу помочь советом, но не крепкой рукой. Я жалок… но не потому, что лишен богатства, а потому, что лишен смелости и мужества, чем всегда славились Релвасы…
Мир болен, болен, и в том даже мы, Релвасы, повинны. Мой отец, к примеру, в либеральных идеях видел доброе. Ведь одна из набальзамированных лошадиных голов – голова коня Дона Педро. И отцу мы все, без сомнения, обязаны большей частью своего состояния, однако люди нашего склада не должны утратить нажитые ими блага, из-за этого самого либерализма, от гнусных последствий которого, именно гнусных, я не оговорился, мы и страдаем, страдаем гак же, как и все, веря в прогресс, приводящий данный богом мир к полному беспорядку. Ведь прогресс – это вымысел, вымысел злого гения.
Мы допустили развитие промышленности и убедились, во всяком случае многие, что приносимая ею польза ведет к анархии. И мы даже тогда, когда это было еще в наших силах, не преградили ей дорогу. А нерешительность в этом вопросе могла бы стать и роковой для сельского хозяйства, которое до сих пор есть и всегда будет единственной опорой для сбившегося с пути человечества. Страна катится под откос… Сейчас я думаю, что, может, и не плохо предоставить ей эту возможность. Бывают моменты, когда лучше и для себя, и для других подтолкнуть того, кто катится под откос.
Когда же страна окажется в беде, а это будет – бог тому свидетель, – мы сможем протянуть ей руку помощи, вернув страну к национальным традициям. Вот тогда и придет наш черед наказать ее и наставить на путь истинный: жить под сенью отчего древа добрых людей…
И это будут люди земли, только земли, вот увидите, потому что только земля учит различать и ценить непреходящие ценности, теперь явно забытые, которые нам в Алдебаране надлежит сохранять, чего бы это ни стоило, даже если для того потребуется предать огню всех предателей и отщепенцев. Огонь очищает людей и нации. Огонь и кровь…
Еще я хочу сказать, что с сегодняшнего дня проводником моих идей на этой земле и в этом доме станет Руй Диого. Каждый день он будет наведываться ко мне в Башню и со мной советоваться. Не обсуждайте того, к чему мы с ним придем. Тех, кто это будет делать, не ждет ничего хорошего. Верьте нам… Бог будет нам в помощь…
Он уже не мог совладать с волнением. Старался лишь удержать в повиновении тело.
– Никто не вставайте… Никто не смотрите мне вслед… Он направился к двери, а когда его помазанник поднялся со стула и поспешил преклонить пред ним колени, прося благословения, остановился, заставил его подняться и кивнул головой в знак согласия, услышав заверения Руя Диого:
– Оставьте их на меня, я с ними управлюсь!…
Но этот священный обет никто не услышал. Сказанное Руем Диого осталось секретом деда и внука.
Порывисто, точно стремясь сорвать швартовы, землевладелец повернулся и исчез в коридоре. Какое-то время семья слышала его удаляющиеся тяжелые шаги. Потом там, наверху, в Башне, стукнула дверь, из которой он уже больше не вышел ни живым, ни мертвым.
Глава II. Кошмарный сон Диого Релваса о горящих бородах и освободившихся лошадях
Глава III. Маленький Апокалипсис
Глава IV, В которой рассказывается о войне с маврами и смерти старика
Но те, кто еще помнит его могущественным землевладельцем, место которого теперь занял его внук, рассказывают деревенским детям, указывая на него чуть заметным кивком головы и быстрым взглядом, чтобы припугнуть их, что Диого Релвас был высоким, стройным и красивым человеком, с пронизывающим взглядом живых светло-карих глаз, цвет которых напоминал старое золото.
А голос?!
О голосе его говорят как о чем-то волшебном. Голос его, бывало, перекрывал все голоса, затыкая рот всем и каждому, завораживал, околдовывал, гипнотизировал, так что уйти не удавалось никому, все оказывались в его власти.
Однако в тот вечер, когда он удалился в Башню, голос ему, как видно, изменил. И даже два дня спустя, когда он собрал своих домашних в большом зале, чтобы выразить им свою последнюю волю, он произносил странный монолог все так же тихо, с трудом выдавливая из себя слово за словом. Диого Релвас старался казаться спокойным, но волнения скрыть не сумел, хотя дрожащую нижнюю губу и прикрывала борода. Он приказал всем сесть, сам же встал во главе стола, взялся большими руками за спинку своего кресла и пробежал глазами по лицам тех, кто смотрел на него с вопросом. Нет, он, что бы с ним ни было, не собирался отвечать на их вопросы и тут же постарался предупредить даже попытку о чем-либо спросить его. Они должны были слушать его – и все.
А говорил он им приблизительно следующее:
– Я дал обет заступнице Алдебарана, что, как только почувствую холод в крови, удалюсь в Башню, потому что считаю себя обязанным хранить престиж нашего имени. Ясность ума меня заботила всегда. Иметь ясный ум не так-то просто, он вроде бы… особые очки с разными линзами… И которая лучшая – подберешь не сразу.
Но я старался быть внимательным… Несколько лет тому назад, когда точно – мне сейчас вспоминать не хочется, я решил, что не сумею перенести причиненную мне боль. Но смог и не умер, так как, к несчастью своему, был физически крепок. И шел из последних сил, как раненый зверь, который ищет место, где бы умереть. Я сопротивлялся смерти. Сопротивляться помогали мне вы… Однако не думайте, что я считаю себя повинным в том, что кому-то причинил зло. Зла я не делал никому. Я только старался быть справедливым…
Два дня назад я почувствовал, что кровь моя застаивается. Когда-то это должно было случиться. Это неизбежно. Меня оскорбили, а я, вместо того чтобы убить мерзавца, который меня уничтожил морально, задрожал, сидя в седле. А раз так, то я перестал быть главой этого дама, которому все же еще могу помочь советом, но не крепкой рукой. Я жалок… но не потому, что лишен богатства, а потому, что лишен смелости и мужества, чем всегда славились Релвасы…
Мир болен, болен, и в том даже мы, Релвасы, повинны. Мой отец, к примеру, в либеральных идеях видел доброе. Ведь одна из набальзамированных лошадиных голов – голова коня Дона Педро. И отцу мы все, без сомнения, обязаны большей частью своего состояния, однако люди нашего склада не должны утратить нажитые ими блага, из-за этого самого либерализма, от гнусных последствий которого, именно гнусных, я не оговорился, мы и страдаем, страдаем гак же, как и все, веря в прогресс, приводящий данный богом мир к полному беспорядку. Ведь прогресс – это вымысел, вымысел злого гения.
Мы допустили развитие промышленности и убедились, во всяком случае многие, что приносимая ею польза ведет к анархии. И мы даже тогда, когда это было еще в наших силах, не преградили ей дорогу. А нерешительность в этом вопросе могла бы стать и роковой для сельского хозяйства, которое до сих пор есть и всегда будет единственной опорой для сбившегося с пути человечества. Страна катится под откос… Сейчас я думаю, что, может, и не плохо предоставить ей эту возможность. Бывают моменты, когда лучше и для себя, и для других подтолкнуть того, кто катится под откос.
Когда же страна окажется в беде, а это будет – бог тому свидетель, – мы сможем протянуть ей руку помощи, вернув страну к национальным традициям. Вот тогда и придет наш черед наказать ее и наставить на путь истинный: жить под сенью отчего древа добрых людей…
И это будут люди земли, только земли, вот увидите, потому что только земля учит различать и ценить непреходящие ценности, теперь явно забытые, которые нам в Алдебаране надлежит сохранять, чего бы это ни стоило, даже если для того потребуется предать огню всех предателей и отщепенцев. Огонь очищает людей и нации. Огонь и кровь…
Еще я хочу сказать, что с сегодняшнего дня проводником моих идей на этой земле и в этом доме станет Руй Диого. Каждый день он будет наведываться ко мне в Башню и со мной советоваться. Не обсуждайте того, к чему мы с ним придем. Тех, кто это будет делать, не ждет ничего хорошего. Верьте нам… Бог будет нам в помощь…
Он уже не мог совладать с волнением. Старался лишь удержать в повиновении тело.
– Никто не вставайте… Никто не смотрите мне вслед… Он направился к двери, а когда его помазанник поднялся со стула и поспешил преклонить пред ним колени, прося благословения, остановился, заставил его подняться и кивнул головой в знак согласия, услышав заверения Руя Диого:
– Оставьте их на меня, я с ними управлюсь!…
Но этот священный обет никто не услышал. Сказанное Руем Диого осталось секретом деда и внука.
Порывисто, точно стремясь сорвать швартовы, землевладелец повернулся и исчез в коридоре. Какое-то время семья слышала его удаляющиеся тяжелые шаги. Потом там, наверху, в Башне, стукнула дверь, из которой он уже больше не вышел ни живым, ни мертвым.
Глава II. Кошмарный сон Диого Релваса о горящих бородах и освободившихся лошадях
Между тем из жизни Диого Релвас не ушел, нет. Наоборот, удалившись от людей, он смог стать более непреклонным и, потрясая мечом правосудия, не испытывать усталости в руке. Он мстил всем, исходя желчью, преувеличивал свою горечь, точно испытывал необходимость терпеть позор, чтобы были основания никого не прощать. Все должны помнить его до скончания века. И не забывать, никогда не забывать…
Республиканские канальи похолодели бы от ужаса, увидев адресованную им улыбку Диого Релваса. Отсюда, из Башни, он видел их крохотными, они были для него насекомыми. И он давил их всех безо всякой жалости.
Однако присутствия духа и способности мыслить было недостаточно, чтобы все его желания и пророчества осуществлялись, и мгновенно. Он располагал землей, скотом, слугами, состоянием… Но достаточно ли этого? Должно быть, нет!
Мог ли он утверждать, что в данный момент был смел?
На этот вопрос он предпочитал не отвечать и себе самому. Да, пожалуй, на этот коварный вопрос он бы сейчас и не ответил. Смелость во многих случаях проявляется в способности сдержать свои порывы, в умении выжидать… А в тот момент, когда враг выдохнется, провести свою линию в жизнь, и решительно, чтобы изменить положение дел. Чего, собственно, он хотел?… Самого простого – возвращения к миру, покою, пребывая в котором люди обычно принимают существующую иерархию – кому хомут, кому хлыст – и каждый рад своей судьбе и не желает меняться местами в мчащейся колеснице. Если бы ему пришлось это высказать кому-то, он бы подыскал более мягкую форму: избежать хаоса, воспрепятствовать людям вернуться к животному состоянию…
И этот крестовый поход выпал на долю внука Диого Релваса и всех тех, кто понял, что только прочный союз с землей, неприятие чуждых нации идей, уклонение от соблазна подражать тому, что делается за пределами страны, будут залогом ее экономической стабильности, морального единства и сплоченности, потому что каждая страна – это самостоятельный, неповторимый мир. А лучше сказать: «Алдебаран – это целый мир. Точно, гак. И мир, который важно уберечь от пустых миражей. Пусть каждый займется тем? что выпало на его долю, и здравый смысл вернется к пастве.
Между тем времена были совсем не легкие. Где была теперь традиционная мягкость нашего народа, такого ласкового, такого наивного? Это были издержки, издержки образования и доступного печатного слова. Плохой пример подавали и дети землевладельцев, которые стали заносчивыми от университетской учености. Возможно, стоило вернуться к временам, когда учение было уделом священников – людей, не способных употребить книжное слово во вред, хотя книгам вообще нужно было бы объявить войну, а часть их, особенно вредную, сжечь и пепел развеять над морем.
Теперь у Диого Релваса было предостаточно времени, чтобы поразмыслить над всем этим.
И хотя внук, боясь увидеть деда случайно задетым копытом какого-нибудь либерального животного, многое скрывал от него, Диого Релвас, следя за жизнью с верхотуры Башни, видел и понимал, что волна народного недовольства идет во всю ширь и вполне может на какое-то время захлестнуть и Алдебаран. На какое?! И весь драматизм положения состоял в том, что он не знал, выпадет ли ему судьба увидеть конец этого безобразия или же он сойдет в могилу среди разгула обезумевшей черни. Он надеялся на бога, что бог не обойдет его своей милостью и дарует ему первое.
Однажды ему показалось, что внук тоже поддался моде бороться за республику, которой следовали многие, оправдываясь тем, что так им будет легче добиться ее падения. Диого Релвас рассвирепел.
– Короля не выбирают, как не выбирают отца, которого должно слушаться! – кричал он, будучи на грани апоплексического удара и указывая Рую на дверь.
А оставшись один, принялся размышлять и с сокрушенной душой пришел к совсем прискорбным выводам: «Люди не в состоянии избрать своим уделом горести, а они – ужасающая примета времени и обрушиваются лавиной, которая способна святого сделать дураком, а героя – трусом».
Тут он закрыл окна и отдался гневу: кричал, бил себя в грудь, точно желал ее разбить, чтобы не пришлось ей страдать от грядущих обид. Бил и кричал до полного изнеможения. А накричавшись до одышки, заснул.
И всегда ему снились сны. Нет, не сны, а, вернее сказать, его преследовали кошмары.
Вот он едет верхом по высокой, очень высокой, покрытой зеленью горе, он даже не думал, что горы бывают такие высокие. На нем новые доспехи, в руках его щит и копье, шляпа земледельца на голове, для того чтобы всем было ясно, кто он такой. Его сопровождают другие всадники, тоже земледельцы, но без доспехов и оружия, в гривы и хвосты их лошадей вплетены, как для боя быков, шелковые ленты. Они едут под звуки выходного марша тореро, исполняемого деревьями, что стали музыкальными инструментами, едут с победным видом, и вдруг среди всеобщей радости и аплодисментов, которыми встречают их красивые женщины, слышится чей-то грохочущий, угрожающий голос. Кому он принадлежит, неясно.
– Кто это едет?! Ответствуйте, кто едет?!
Диого Релвас шепнул одному из сопровождающих, тому, кто ехал в шлеме, закрывавшем всю голову:
– Пошлите его ко всем чертям и не отвечайте…
– Верно, капитан! Должно быть, это еретик.
Предположение, передаваясь из уст в уста, дошло до головы кортежа, где развевалось боевое знамя крупных землевладельцев. Все смолкли, даже лошади не ржали. Слышался только четкий ритм лошадиных копыт, под которыми дрожала перепуганная и притихшая земля.
И снова стал вопрошать голос:
– Кто вы?!
– Кто мы?! Ты нас не знаешь?…
– Знаю, и очень хорошо. Тот, кто едет, спасаясь от одолевающих его мух, в центре, – Диого Релвас.
– Откуда ты меня знаешь? – закричал хозяин Алдебарана, приподнявшись на стременах.
– Я – Зе Педро Борда д'Агуа, тот, кто объездил того коня, что под тобой. Ты считал, что убил меня, так нет. Вот он я, мой бородач! И теперь пути тебе нет, если не скажешь, зачем едешь.
– Так я убью тебя во второй раз.
Ответом ему был взрыв смеха, смеха подонков общества – он это понял тут же, потому что люди приличные никогда не смеются таким разнузданным и бесстыдным смехом.
– Ты слышал, что я сказал? – спросил его разозленный Релвас.
– Слышал, но ты не проедешь!
В этот же миг вся конница безо всякой видимой причины остановилась, точно передние ноги коней были подрублены. Релвас посмотрел на свою лошадь и обнаружил, что она стоит на коленях, осмотрелся вокруг и увидел, что все до единого всадники сползли со своих седел, так как огромный ужасный серп срезал миллиметр за миллиметром ноги лошадей. С передних рядов несся страшный крик – то ли потому, что направляющие были ранены, то ли по какой другой причине, только едва Диого Релвас очутился на земле, как рядом с ним оказались другие паладины крестового похода землевладельцев, объятые дымом и пламенем.
Что же это, боже небесный?!
У его друзей и товарищей горели бороды, и они бежали, спасались бегством, толкаясь и дерясь друг с другом, в то время как лошади, встав на дыбы, превратились в людей и, махая передними конечностями, ставшими руками, хватали эти бегущие факелы и смеялись, бездельники, радуясь бегству наездников, хозяев всей жизни.
– Кончилась их власть! – воскликнул гнедой конь.
– Больше не будем ходить под седлом, – добавил другой, белый, на вид породистый. – Пусть ездят на ослах, если те согласны…
Тут Диого Релвас понял, что пропал. Он знал, что если Зе Педро окажется с ним рядом, то превратит его в факел. Объездчик лошадей сожжет его, в том нет сомнения. И, закрыв лицо, хозяин Алдебарана бросился бежать, преследуемый табуном рассвирепевших кентавров, которые повторяли его имя четко и мрачно:
– Рел-вас! Рел-вас! Рел-вас!
Вдруг ему пришла одна мысль – он еще продолжал быть человеком ясного ума. Бросившись наземь, он прикрыл голову, делая вид, что мертв, и первая партия кентавров, сорвав всю листву с деревьев, пролетела над ним. Еще одно преступление этих людей: полетели зеленые листья! Эти мерзавцы не щадили ни женщин, ни детей!… Убийцы!
Но упавшие листья прикрыли Диого Релваса. Он глубоко вздохнул. Должно быть, спасся. Крики кентавров доносились до него откуда-то издалека, он слышал разве что их отдаленное эхо, но рядом с ним кто-то жалобно плакал. Это были всадники с обгоревшими лицами. Если он себя обнаружит, то они тут же убьют его, сочтя предателем. Да, и он не найдет нужных слов для оправдания. Почему не сожгли его бороду?!
И вдруг – сладостный шум! – он понял, что рядом журчит вода. Должно быть, это сбегающий с гор ручей, ему казалось, он видит его хрустальную голубую ленту. Диого Релвас поднял голову и прислушался еще раз, все еще недоверчиво оглядывая окрестность. Никого!… Он был один. Слава богу. Никому не надо давать объяснений. И пополз потихоньку к ручью и с волнением припал к нему, смочив в нем свою седую бороду.
Секундой позже Диого Релваса испугал громкий саркастический смех, тяжеленная ручища опустилась ему на голову, грозя утопить землевладельца. От кошмара он очнулся в холодном поту, все еще считая, что он у ручья, хотя он не стоял на коленях и доспехи не стесняли его движений.
В юг самый удивительный вечер – кажется, погожий – его впервые посетили предки. Дед Кнут, улыбаясь, стукнул его по плечу, показывая (вой крепкие и крупные зубы – ведь он ушел в лучший мир, так и не потеряв ни единого.
– Неужто я грежу? – спросил сам себя Диого Релвас. Но тут отец – молодой человек в сравнении с ним самим, ведь он предстал перед ним в том самом возрасте, в котором скончался, – ласково спросил:
– Ну, сын, чем же ты так перепуган?!
Республиканские канальи похолодели бы от ужаса, увидев адресованную им улыбку Диого Релваса. Отсюда, из Башни, он видел их крохотными, они были для него насекомыми. И он давил их всех безо всякой жалости.
Однако присутствия духа и способности мыслить было недостаточно, чтобы все его желания и пророчества осуществлялись, и мгновенно. Он располагал землей, скотом, слугами, состоянием… Но достаточно ли этого? Должно быть, нет!
Мог ли он утверждать, что в данный момент был смел?
На этот вопрос он предпочитал не отвечать и себе самому. Да, пожалуй, на этот коварный вопрос он бы сейчас и не ответил. Смелость во многих случаях проявляется в способности сдержать свои порывы, в умении выжидать… А в тот момент, когда враг выдохнется, провести свою линию в жизнь, и решительно, чтобы изменить положение дел. Чего, собственно, он хотел?… Самого простого – возвращения к миру, покою, пребывая в котором люди обычно принимают существующую иерархию – кому хомут, кому хлыст – и каждый рад своей судьбе и не желает меняться местами в мчащейся колеснице. Если бы ему пришлось это высказать кому-то, он бы подыскал более мягкую форму: избежать хаоса, воспрепятствовать людям вернуться к животному состоянию…
И этот крестовый поход выпал на долю внука Диого Релваса и всех тех, кто понял, что только прочный союз с землей, неприятие чуждых нации идей, уклонение от соблазна подражать тому, что делается за пределами страны, будут залогом ее экономической стабильности, морального единства и сплоченности, потому что каждая страна – это самостоятельный, неповторимый мир. А лучше сказать: «Алдебаран – это целый мир. Точно, гак. И мир, который важно уберечь от пустых миражей. Пусть каждый займется тем? что выпало на его долю, и здравый смысл вернется к пастве.
Между тем времена были совсем не легкие. Где была теперь традиционная мягкость нашего народа, такого ласкового, такого наивного? Это были издержки, издержки образования и доступного печатного слова. Плохой пример подавали и дети землевладельцев, которые стали заносчивыми от университетской учености. Возможно, стоило вернуться к временам, когда учение было уделом священников – людей, не способных употребить книжное слово во вред, хотя книгам вообще нужно было бы объявить войну, а часть их, особенно вредную, сжечь и пепел развеять над морем.
Теперь у Диого Релваса было предостаточно времени, чтобы поразмыслить над всем этим.
И хотя внук, боясь увидеть деда случайно задетым копытом какого-нибудь либерального животного, многое скрывал от него, Диого Релвас, следя за жизнью с верхотуры Башни, видел и понимал, что волна народного недовольства идет во всю ширь и вполне может на какое-то время захлестнуть и Алдебаран. На какое?! И весь драматизм положения состоял в том, что он не знал, выпадет ли ему судьба увидеть конец этого безобразия или же он сойдет в могилу среди разгула обезумевшей черни. Он надеялся на бога, что бог не обойдет его своей милостью и дарует ему первое.
Однажды ему показалось, что внук тоже поддался моде бороться за республику, которой следовали многие, оправдываясь тем, что так им будет легче добиться ее падения. Диого Релвас рассвирепел.
– Короля не выбирают, как не выбирают отца, которого должно слушаться! – кричал он, будучи на грани апоплексического удара и указывая Рую на дверь.
А оставшись один, принялся размышлять и с сокрушенной душой пришел к совсем прискорбным выводам: «Люди не в состоянии избрать своим уделом горести, а они – ужасающая примета времени и обрушиваются лавиной, которая способна святого сделать дураком, а героя – трусом».
Тут он закрыл окна и отдался гневу: кричал, бил себя в грудь, точно желал ее разбить, чтобы не пришлось ей страдать от грядущих обид. Бил и кричал до полного изнеможения. А накричавшись до одышки, заснул.
И всегда ему снились сны. Нет, не сны, а, вернее сказать, его преследовали кошмары.
Вот он едет верхом по высокой, очень высокой, покрытой зеленью горе, он даже не думал, что горы бывают такие высокие. На нем новые доспехи, в руках его щит и копье, шляпа земледельца на голове, для того чтобы всем было ясно, кто он такой. Его сопровождают другие всадники, тоже земледельцы, но без доспехов и оружия, в гривы и хвосты их лошадей вплетены, как для боя быков, шелковые ленты. Они едут под звуки выходного марша тореро, исполняемого деревьями, что стали музыкальными инструментами, едут с победным видом, и вдруг среди всеобщей радости и аплодисментов, которыми встречают их красивые женщины, слышится чей-то грохочущий, угрожающий голос. Кому он принадлежит, неясно.
– Кто это едет?! Ответствуйте, кто едет?!
Диого Релвас шепнул одному из сопровождающих, тому, кто ехал в шлеме, закрывавшем всю голову:
– Пошлите его ко всем чертям и не отвечайте…
– Верно, капитан! Должно быть, это еретик.
Предположение, передаваясь из уст в уста, дошло до головы кортежа, где развевалось боевое знамя крупных землевладельцев. Все смолкли, даже лошади не ржали. Слышался только четкий ритм лошадиных копыт, под которыми дрожала перепуганная и притихшая земля.
И снова стал вопрошать голос:
– Кто вы?!
– Кто мы?! Ты нас не знаешь?…
– Знаю, и очень хорошо. Тот, кто едет, спасаясь от одолевающих его мух, в центре, – Диого Релвас.
– Откуда ты меня знаешь? – закричал хозяин Алдебарана, приподнявшись на стременах.
– Я – Зе Педро Борда д'Агуа, тот, кто объездил того коня, что под тобой. Ты считал, что убил меня, так нет. Вот он я, мой бородач! И теперь пути тебе нет, если не скажешь, зачем едешь.
– Так я убью тебя во второй раз.
Ответом ему был взрыв смеха, смеха подонков общества – он это понял тут же, потому что люди приличные никогда не смеются таким разнузданным и бесстыдным смехом.
– Ты слышал, что я сказал? – спросил его разозленный Релвас.
– Слышал, но ты не проедешь!
В этот же миг вся конница безо всякой видимой причины остановилась, точно передние ноги коней были подрублены. Релвас посмотрел на свою лошадь и обнаружил, что она стоит на коленях, осмотрелся вокруг и увидел, что все до единого всадники сползли со своих седел, так как огромный ужасный серп срезал миллиметр за миллиметром ноги лошадей. С передних рядов несся страшный крик – то ли потому, что направляющие были ранены, то ли по какой другой причине, только едва Диого Релвас очутился на земле, как рядом с ним оказались другие паладины крестового похода землевладельцев, объятые дымом и пламенем.
Что же это, боже небесный?!
У его друзей и товарищей горели бороды, и они бежали, спасались бегством, толкаясь и дерясь друг с другом, в то время как лошади, встав на дыбы, превратились в людей и, махая передними конечностями, ставшими руками, хватали эти бегущие факелы и смеялись, бездельники, радуясь бегству наездников, хозяев всей жизни.
– Кончилась их власть! – воскликнул гнедой конь.
– Больше не будем ходить под седлом, – добавил другой, белый, на вид породистый. – Пусть ездят на ослах, если те согласны…
Тут Диого Релвас понял, что пропал. Он знал, что если Зе Педро окажется с ним рядом, то превратит его в факел. Объездчик лошадей сожжет его, в том нет сомнения. И, закрыв лицо, хозяин Алдебарана бросился бежать, преследуемый табуном рассвирепевших кентавров, которые повторяли его имя четко и мрачно:
– Рел-вас! Рел-вас! Рел-вас!
Вдруг ему пришла одна мысль – он еще продолжал быть человеком ясного ума. Бросившись наземь, он прикрыл голову, делая вид, что мертв, и первая партия кентавров, сорвав всю листву с деревьев, пролетела над ним. Еще одно преступление этих людей: полетели зеленые листья! Эти мерзавцы не щадили ни женщин, ни детей!… Убийцы!
Но упавшие листья прикрыли Диого Релваса. Он глубоко вздохнул. Должно быть, спасся. Крики кентавров доносились до него откуда-то издалека, он слышал разве что их отдаленное эхо, но рядом с ним кто-то жалобно плакал. Это были всадники с обгоревшими лицами. Если он себя обнаружит, то они тут же убьют его, сочтя предателем. Да, и он не найдет нужных слов для оправдания. Почему не сожгли его бороду?!
И вдруг – сладостный шум! – он понял, что рядом журчит вода. Должно быть, это сбегающий с гор ручей, ему казалось, он видит его хрустальную голубую ленту. Диого Релвас поднял голову и прислушался еще раз, все еще недоверчиво оглядывая окрестность. Никого!… Он был один. Слава богу. Никому не надо давать объяснений. И пополз потихоньку к ручью и с волнением припал к нему, смочив в нем свою седую бороду.
Секундой позже Диого Релваса испугал громкий саркастический смех, тяжеленная ручища опустилась ему на голову, грозя утопить землевладельца. От кошмара он очнулся в холодном поту, все еще считая, что он у ручья, хотя он не стоял на коленях и доспехи не стесняли его движений.
В юг самый удивительный вечер – кажется, погожий – его впервые посетили предки. Дед Кнут, улыбаясь, стукнул его по плечу, показывая (вой крепкие и крупные зубы – ведь он ушел в лучший мир, так и не потеряв ни единого.
– Неужто я грежу? – спросил сам себя Диого Релвас. Но тут отец – молодой человек в сравнении с ним самим, ведь он предстал перед ним в том самом возрасте, в котором скончался, – ласково спросил:
– Ну, сын, чем же ты так перепуган?!
Глава III. Маленький Апокалипсис
Только спустя какое-то время Диого Релвас, поразмыслив над всем как следует, решил поведать своим предкам, до нелепого молодым в сравнении с ним самим, о причинах, побудивших его удалиться в Башню четырех ветров. Может, Башне надо дать другое название. Ее лучше было бы назвать «Башней четырех циклонов».
Так или иначе, но он видел, что вынужден дать объяснение, ведь ясно же, что он не мог сослаться на желание составить им компанию здесь, в Башне, из чувства дружбы или потому, что решил провести с ними свой отдых. Он был уверен, что отец и дед побьют его, если он предложит им следующее:
– Ну так будем принимать здесь солнечные ванны! Наденьте трусы, да, только в трусах. Мы должны лечь на пол на десять минут. Первый раз – не больше десяти минут…
Сказать им подобное значило накликать на себя если не гнев деда Кнута и отца, то смех.
Что говорить, дел в доме по горло, проблем невпроворот и все требуют разрешения, так что оба они сочтут подобное предложение за полное безразличие к земледелию. «Они еще и наполовину не знают, какие у нас тут дела», – тихо сказал он.
Отдавая себе во всем этом отчет, Диого Релвас знал, что исповедь будет трудной. Иного ждать нечего.
Он начал мямлить, повторять то, что мямлил, все бессвязно, неразборчиво – ужасная, печальная картина.
В старости с ним происходило то, что никогда не сличалось в молодости, и это при том, что он был большим любителем поговорить, ведь даже неполных четырех лет от роду он, едва выучивший полдюжины слов, не больше, произнес, как рассказывали, тост в день рождения бабушки Леферины, вздорной алентежской ханжи. Это стало семейной легендой. Судя по всему, подобные таланты и сеяли раздор между стариками. Бабушка считала, что он способен стать если не епископом, то уж, во всяком случае, каноником – он ведь так читал молитвы. А вот дед Кнут был в этом вопросе прочив жены, но совсем не потому, что ненавидел сутану, нет, а потому, что, по его понятиям, Релвасам надлежало заниматься более полезным делом.
Хорошо еще, что сейчас он не услышал, как Кнут шептал его отцу, не то жалуясь, не то защищая внука:
– Похоже, Диого страдает разжижением мозгов. Бедняга! Не иначе как из-за юбки…
И все– таки один из них решился спросить Диого именно об юбке, что тут же его обидело: как они могли подумать такое!
– А-а, вы об этом? Нет, никоим образом не это! Мария Жоана Ролин Вильяверде была примерной супругой, хотя матерью не ахти какой. Я не люблю Вильяверде, но совсем по другим причинам, которые ничего не имею! общего с женской верностью… Все Вильяверде очень заносчивы. – Потом, гневно взглянув на них, добавил: – Похоже, сеньоры думают, что мое меч го было бы здесь, в Башне, если бы мне изменила моя жена?…
– Женщина – это исчадье ада… – подчеркнул дед, соболезнуя.
– А я еще почище… и если бы случилась измена, мое место было бы в тюрьме из-за двух смертей сразу. Я бы убил обоих, уверяю вас.
Но даже это он не сумел сказать так, как следовало. От негодования он стал заикаться и пускать петуха. Отец снисходительно похлопал его по плечу. Сразу видно было, что он умер, когда ему еще не было сорока, и сохранил свой возраст. «Если бы ты не был моим отцом, я бы тебе ответил», – подумал раздосадованный Диого Релвас.
Несколько часов подряд он молчал, не разговаривал с ними, раздумывая над причинами своего странного состояния. И пришел к заключению: давно не курил. Должно быть, поэтому. Сигара или сигарета были необходимы, чтобы четко мыслить. А интересно, в своем шестидесятилетнем возрасте он должен просить на то разрешения предков? Да, ведь он никогда не курил в их присутствии… Тут он зашел за одну из портьер и раскурил гаванскую сигару, почти с жадностью затягиваясь дымом, хотя все время злился, что должен делать это тайком. В Башне стало дымно. Правда, ни один из предков не обратил внимания на подобное оскорбление. Ну и хорошо.
Теперь он себя чувствовал много лучше. Удивительное дело!… Верхом на лошади или с сигарой во рту человек себя чувствует иначе, заключил он. Да, вот теперь он способен во всех подробностях, не опасаясь за память и правильно произнося слова, рассказать о причинах, приведших его сюда, к ним, на постоянное жительство.
– Я предлагаю вам создать триумвират, который предпримет особые действия, чтобы возвратились добрые времена…
– А разве добрые времена когда-нибудь были?! – простодушно спросил отец. – В том-то вся и штука, что их никогда не бывало.
Дед Кнут, оставив без внимания сказанное, бросил:
– Вы, должно быть, не помните проповедь одного святого, брата Жоана, который как-то в присутствии Дона Мигела…
– Вон куда! Дон Мигел! – вмешался отец Диого Релваса.
– Замолчите, – снова заговорил первый сеньор Алдебарана. – Судя по тому, о чем говорил твой сын, только новый Дон Мигел впряжет этот народ в оглобли…
– Но что же сказал брат Жоан?
– Приблизительно следующее: «Сеньор! От имени бога и религии я прошу ваше величество, чтобы вы покончили с этой либеральной сволочью: это же безбожники и каменщики. И знайте, ваше величество, что есть три средства, чтобы с ними покончить: повесить, уморить голодом в тюрьмах и отравить, отравить, сеньор!».
– Теперь уже это невозможно, – пожаловался Диого.
– Невменяемый. Тогда прикажи дать им кнута! – прикрикнул на него рассвирепевший дед. – У меня это было первое средство…
На что отец-либерал возразил:
– Попробуй пряник…
– Останешься без руки… – зло пробурчал дед.
Остаток дня отец и дед провели в горячем споре, тогда как Диого Релвас размышлял, облокотившись на подоконник одного из окон. Размышлял долго, припоминая все возможные виды мести. Он желал всем сволочам медленной, мучительной смерти. Предки умолкали и задремывали. Потом снова принимались спорить и ругаться друг с другом, даже прервали свои отношения на несколько месяцев, а может, и лет, а Диого обдумывал, вынашивал планы, целиком отдавшись надежде получить реванш. Наконец в один из вечеров, когда его внук Руй Диого поднялся в Башню, чтобы поговорить с ним о делах земледельческих, Диого Релвас приказал ему сесть и изложил выработанный план. Зловещий, но достойный, как он хотел думать: достоинство для Релвасов было делом особым.
Однако в жизни, на практике, все складывалось иначе, чем в созревшем за многие годы дедовском плане. Но это не смущало Диого Релваса, ведь даже богам не всегда дано направлять мир их чудодейственными руками, возможно не всегда твердыми, ибо богам хорошо известно, сколько всего люди делают, прикрываясь их именами.
Правда, на Алдебаран сошел покой, печальный покой, хотя каждое воскресенье и все светлые праздники люди, нанятые Руем Диого, пускали фейерверк и играли на музыкальных инструментах на подмостках эстрады, которую Руй Диого приказал построить на деревенской площади. И жили в уважении. Любой хороший человек мог выйти на улицу и не опасаться плохого обращения со стороны кого-либо. И это самое главное.
Если бы Диого Релвас решил спуститься с Башни, путь его был бы устлан покорностью преданных животных, которые даже не скалили бы свои зубы.
Кончилась болтовня о прогрессе, который не что иное, как Дьявольские козни, чтобы обмануть простой народ, много раз забывавший о том, что только привычная бедность открывает врата рая.
И хотя ясный ум все еще тешит Диого Релваса, многие шепчутся о старческом слабоумии хозяина, а он, почитая себя человеком ясного ума, бредит, что его внук, одетый в средневековую одежду, крепко держит в своей мощной руке поводья какого-то удивительного, огромного животного, на спине которого сидят и он, и его отец, и его дед. Спина этого животного такая длинная, что на ней хватает места всем троим.
Что же это за зверь?!
Нечто вроде пятого зверя Апокалипсиса, непредусмотренного святым Иоанном, который был не способен изобрести Росинанта розового цвета, полуосла, получерепахи, слабого, если глядеть издали, но смело сокрушающего землю своей уверенной поступью. Время от времени он радостно ржет и прячет голову под чепрак и с тайным наслаждением подмигивает тому, кто дает ему корм.
Не сразу и поймешь – пусть себе Диого Релвас бредит, – едет ли кто на спине Росинанта или нет, так воедино слиты животное и седоки. Да и на самом деле они единое существо, единая крепкая воля. Релвасы продолжаю! быть абсолютными хозяевами Алдебарана, его живых и мертвых душ. Одних они обрекают на голод, других – на прозябание. Да и сами они стоят на месте, лишь в воображении скачут галопом во главе кавалькады. Деда Кнута начинает мутить – такой безумной кажется ему эта скачка. Он шепчет сыну: «Мы слишком гоним, Жоан! Так мы погибнем, свернем себе шею на каком-нибудь повороте…»
Сын раздраженно пожимает плечами и поворачивает голову в сторону Диого Релваса, который держит за локти внука, обучая его править розовым Росинантом.
Старик не признает, что все они уже в яме, в яме слепых.
Он чувствует себя отмщенным. Да, он, сельскохозяйственный бог, ощущает себя отмщенным за все оскорбления.
И в бреду величия и всемогущества верит, что все мерцающие звезды прекрасного неба, которое отдано в его полную и безраздельную власть, зажжены его дрожащей рукой.
Так или иначе, но он видел, что вынужден дать объяснение, ведь ясно же, что он не мог сослаться на желание составить им компанию здесь, в Башне, из чувства дружбы или потому, что решил провести с ними свой отдых. Он был уверен, что отец и дед побьют его, если он предложит им следующее:
– Ну так будем принимать здесь солнечные ванны! Наденьте трусы, да, только в трусах. Мы должны лечь на пол на десять минут. Первый раз – не больше десяти минут…
Сказать им подобное значило накликать на себя если не гнев деда Кнута и отца, то смех.
Что говорить, дел в доме по горло, проблем невпроворот и все требуют разрешения, так что оба они сочтут подобное предложение за полное безразличие к земледелию. «Они еще и наполовину не знают, какие у нас тут дела», – тихо сказал он.
Отдавая себе во всем этом отчет, Диого Релвас знал, что исповедь будет трудной. Иного ждать нечего.
Он начал мямлить, повторять то, что мямлил, все бессвязно, неразборчиво – ужасная, печальная картина.
В старости с ним происходило то, что никогда не сличалось в молодости, и это при том, что он был большим любителем поговорить, ведь даже неполных четырех лет от роду он, едва выучивший полдюжины слов, не больше, произнес, как рассказывали, тост в день рождения бабушки Леферины, вздорной алентежской ханжи. Это стало семейной легендой. Судя по всему, подобные таланты и сеяли раздор между стариками. Бабушка считала, что он способен стать если не епископом, то уж, во всяком случае, каноником – он ведь так читал молитвы. А вот дед Кнут был в этом вопросе прочив жены, но совсем не потому, что ненавидел сутану, нет, а потому, что, по его понятиям, Релвасам надлежало заниматься более полезным делом.
Хорошо еще, что сейчас он не услышал, как Кнут шептал его отцу, не то жалуясь, не то защищая внука:
– Похоже, Диого страдает разжижением мозгов. Бедняга! Не иначе как из-за юбки…
И все– таки один из них решился спросить Диого именно об юбке, что тут же его обидело: как они могли подумать такое!
– А-а, вы об этом? Нет, никоим образом не это! Мария Жоана Ролин Вильяверде была примерной супругой, хотя матерью не ахти какой. Я не люблю Вильяверде, но совсем по другим причинам, которые ничего не имею! общего с женской верностью… Все Вильяверде очень заносчивы. – Потом, гневно взглянув на них, добавил: – Похоже, сеньоры думают, что мое меч го было бы здесь, в Башне, если бы мне изменила моя жена?…
– Женщина – это исчадье ада… – подчеркнул дед, соболезнуя.
– А я еще почище… и если бы случилась измена, мое место было бы в тюрьме из-за двух смертей сразу. Я бы убил обоих, уверяю вас.
Но даже это он не сумел сказать так, как следовало. От негодования он стал заикаться и пускать петуха. Отец снисходительно похлопал его по плечу. Сразу видно было, что он умер, когда ему еще не было сорока, и сохранил свой возраст. «Если бы ты не был моим отцом, я бы тебе ответил», – подумал раздосадованный Диого Релвас.
Несколько часов подряд он молчал, не разговаривал с ними, раздумывая над причинами своего странного состояния. И пришел к заключению: давно не курил. Должно быть, поэтому. Сигара или сигарета были необходимы, чтобы четко мыслить. А интересно, в своем шестидесятилетнем возрасте он должен просить на то разрешения предков? Да, ведь он никогда не курил в их присутствии… Тут он зашел за одну из портьер и раскурил гаванскую сигару, почти с жадностью затягиваясь дымом, хотя все время злился, что должен делать это тайком. В Башне стало дымно. Правда, ни один из предков не обратил внимания на подобное оскорбление. Ну и хорошо.
Теперь он себя чувствовал много лучше. Удивительное дело!… Верхом на лошади или с сигарой во рту человек себя чувствует иначе, заключил он. Да, вот теперь он способен во всех подробностях, не опасаясь за память и правильно произнося слова, рассказать о причинах, приведших его сюда, к ним, на постоянное жительство.
– Я предлагаю вам создать триумвират, который предпримет особые действия, чтобы возвратились добрые времена…
– А разве добрые времена когда-нибудь были?! – простодушно спросил отец. – В том-то вся и штука, что их никогда не бывало.
Дед Кнут, оставив без внимания сказанное, бросил:
– Вы, должно быть, не помните проповедь одного святого, брата Жоана, который как-то в присутствии Дона Мигела…
– Вон куда! Дон Мигел! – вмешался отец Диого Релваса.
– Замолчите, – снова заговорил первый сеньор Алдебарана. – Судя по тому, о чем говорил твой сын, только новый Дон Мигел впряжет этот народ в оглобли…
– Но что же сказал брат Жоан?
– Приблизительно следующее: «Сеньор! От имени бога и религии я прошу ваше величество, чтобы вы покончили с этой либеральной сволочью: это же безбожники и каменщики. И знайте, ваше величество, что есть три средства, чтобы с ними покончить: повесить, уморить голодом в тюрьмах и отравить, отравить, сеньор!».
– Теперь уже это невозможно, – пожаловался Диого.
– Невменяемый. Тогда прикажи дать им кнута! – прикрикнул на него рассвирепевший дед. – У меня это было первое средство…
На что отец-либерал возразил:
– Попробуй пряник…
– Останешься без руки… – зло пробурчал дед.
Остаток дня отец и дед провели в горячем споре, тогда как Диого Релвас размышлял, облокотившись на подоконник одного из окон. Размышлял долго, припоминая все возможные виды мести. Он желал всем сволочам медленной, мучительной смерти. Предки умолкали и задремывали. Потом снова принимались спорить и ругаться друг с другом, даже прервали свои отношения на несколько месяцев, а может, и лет, а Диого обдумывал, вынашивал планы, целиком отдавшись надежде получить реванш. Наконец в один из вечеров, когда его внук Руй Диого поднялся в Башню, чтобы поговорить с ним о делах земледельческих, Диого Релвас приказал ему сесть и изложил выработанный план. Зловещий, но достойный, как он хотел думать: достоинство для Релвасов было делом особым.
Однако в жизни, на практике, все складывалось иначе, чем в созревшем за многие годы дедовском плане. Но это не смущало Диого Релваса, ведь даже богам не всегда дано направлять мир их чудодейственными руками, возможно не всегда твердыми, ибо богам хорошо известно, сколько всего люди делают, прикрываясь их именами.
Правда, на Алдебаран сошел покой, печальный покой, хотя каждое воскресенье и все светлые праздники люди, нанятые Руем Диого, пускали фейерверк и играли на музыкальных инструментах на подмостках эстрады, которую Руй Диого приказал построить на деревенской площади. И жили в уважении. Любой хороший человек мог выйти на улицу и не опасаться плохого обращения со стороны кого-либо. И это самое главное.
Если бы Диого Релвас решил спуститься с Башни, путь его был бы устлан покорностью преданных животных, которые даже не скалили бы свои зубы.
Кончилась болтовня о прогрессе, который не что иное, как Дьявольские козни, чтобы обмануть простой народ, много раз забывавший о том, что только привычная бедность открывает врата рая.
И хотя ясный ум все еще тешит Диого Релваса, многие шепчутся о старческом слабоумии хозяина, а он, почитая себя человеком ясного ума, бредит, что его внук, одетый в средневековую одежду, крепко держит в своей мощной руке поводья какого-то удивительного, огромного животного, на спине которого сидят и он, и его отец, и его дед. Спина этого животного такая длинная, что на ней хватает места всем троим.
Что же это за зверь?!
Нечто вроде пятого зверя Апокалипсиса, непредусмотренного святым Иоанном, который был не способен изобрести Росинанта розового цвета, полуосла, получерепахи, слабого, если глядеть издали, но смело сокрушающего землю своей уверенной поступью. Время от времени он радостно ржет и прячет голову под чепрак и с тайным наслаждением подмигивает тому, кто дает ему корм.
Не сразу и поймешь – пусть себе Диого Релвас бредит, – едет ли кто на спине Росинанта или нет, так воедино слиты животное и седоки. Да и на самом деле они единое существо, единая крепкая воля. Релвасы продолжаю! быть абсолютными хозяевами Алдебарана, его живых и мертвых душ. Одних они обрекают на голод, других – на прозябание. Да и сами они стоят на месте, лишь в воображении скачут галопом во главе кавалькады. Деда Кнута начинает мутить – такой безумной кажется ему эта скачка. Он шепчет сыну: «Мы слишком гоним, Жоан! Так мы погибнем, свернем себе шею на каком-нибудь повороте…»
Сын раздраженно пожимает плечами и поворачивает голову в сторону Диого Релваса, который держит за локти внука, обучая его править розовым Росинантом.
Старик не признает, что все они уже в яме, в яме слепых.
Он чувствует себя отмщенным. Да, он, сельскохозяйственный бог, ощущает себя отмщенным за все оскорбления.
И в бреду величия и всемогущества верит, что все мерцающие звезды прекрасного неба, которое отдано в его полную и безраздельную власть, зажжены его дрожащей рукой.
Глава IV, В которой рассказывается о войне с маврами и смерти старика
Однако и звезд он уже не видит, и не потому, что слеп, как внук, а потому, что давно умер.
Или н-нет? Так он, бывало, заканчивал речь, стараясь произвести должный эффект.
Да, Диого Релвас умер. Вот уже десять лет, как умер, но в Алдебаране о том никто не знает. Это тайна!…
Они видели его только издали, никогда не слыша голоса (помните это, правда?), видели сидящим у одного из окон Башни четырех ветров в имении «Мать солнца», он наводил на них страх и ужас. Он нечто вроде грозного бога их сельскохозяйственного племени. Но теперь он мертв. Он умер по вине коварной судьбы в день «большой славы», выпавшей на его долю.
Ему грезилось, что он верхом на лошади бьет на большой равнине мавров. Некоторые из них напоминали ему Зе Педро и землекопов Ассоциации. Ему помогает Фортунато Ролин – он подносит копье, на которое нанизаны двое мавританских ребятишек, что еще живы и дрыгают ногами. Диого Релвас и Фортунато Ролин смеются, смеются вместе, они теперь кумовья – во всяком случае, так они называют друг друга. И вот они решают изобрести игру, чтобы попытать силу каждого. Каждый из них должен дернуть одного из ребят за ногу – развлечения ради. Война ведь дело развлекательное. И запах крови, и смерть, как видно, возбуждают.
Или н-нет? Так он, бывало, заканчивал речь, стараясь произвести должный эффект.
Да, Диого Релвас умер. Вот уже десять лет, как умер, но в Алдебаране о том никто не знает. Это тайна!…
Они видели его только издали, никогда не слыша голоса (помните это, правда?), видели сидящим у одного из окон Башни четырех ветров в имении «Мать солнца», он наводил на них страх и ужас. Он нечто вроде грозного бога их сельскохозяйственного племени. Но теперь он мертв. Он умер по вине коварной судьбы в день «большой славы», выпавшей на его долю.
Ему грезилось, что он верхом на лошади бьет на большой равнине мавров. Некоторые из них напоминали ему Зе Педро и землекопов Ассоциации. Ему помогает Фортунато Ролин – он подносит копье, на которое нанизаны двое мавританских ребятишек, что еще живы и дрыгают ногами. Диого Релвас и Фортунато Ролин смеются, смеются вместе, они теперь кумовья – во всяком случае, так они называют друг друга. И вот они решают изобрести игру, чтобы попытать силу каждого. Каждый из них должен дернуть одного из ребят за ногу – развлечения ради. Война ведь дело развлекательное. И запах крови, и смерть, как видно, возбуждают.