Страница:
Чутко спящие женщины проснулись и начали прислушиваться, а когда часы смолкли, стук копыт стал явственней, ближе. Иисус, святая Мария! Что это? Земля прямо тряслась от этого топота, удары копыт были тяжелыми и глухими и отдавались гулким эхом. А тут еще на церковной крыше заухала сова – должно быть, совы и ведьмы пьют масло из лампад алтаря и из той, что в арке, в конце улицы…
– Святая Мария, что я вижу! – заголосила вдруг одна старуха, воздевая к небу трясущиеся руки.
Тут вся улица запричитала, заплакала и принялась читать молитвы.
Все, все видели, видели своими собственными глазами, как земля поглотила белую лошадь, белую и огромную, с оборотнем на спине, тоже белым, ой, Иисус, меня всю затрясло, волосы встали дыбом, и платок поднялся вместе с волосами, меня как иголками кололо, а лошадь шла, и от ее шагов сотрясалась земля и эхо неслось во все концы, точно земля была огромным барабаном и тоже бежала, бежала из-под ног этого призрака. Тут весь Алдебаран стал молиться у зажженных лампад. Никогда еще здесь не молились в столь поздний час и так истово. Те из женщин, что осмелились поглядеть на лошадь-призрак, на следующий день рассказывали, что оба они, и лошадь и призрак, светились. Похоже, были из стекла или чего-то в этом роде, и всякий раз, когда копыта касались земли, подковы выбивали из мостовой огонь, ослеплявший тех, кто все видел. Что бы это могло быть?! Возможно, какая-то неприкаянная душа пришла кому-то напомнить о данном и неисполненном обещании? А может, оборотень надеялся, что кто-нибудь отважится и снимет с него чары? Кто бы это мог быть, а?!
И все это случилось, как только Диого Релвас отбыл в Мадрид, в ту же самую ночь. Может, это был его отец, что погиб от несчастного случая в поле?! Да, должно быть, он, хозяин Жоан Релвас!
Призрак, или что другое, промчался по всей улице, потом скрылся на кладбище и вернулся той же дорогой – нет, этого никто не видел, но топот, топот был слышен снова, и такой же тяжелый и гулкий, слышен до тех пор, пока не стих где-то вдалеке. И тут же запели петухи, и куры запели, те, что сидели на яйцах, словно они не куры вовсе. И ни из одного яйца в Алдебаране не вывелись в ту ночь цыплята!…
Обо всем виденном и выдуманном было на утренней мессе рассказано падре Алвину, и он бранил их, потому что живут они во грехе, а мир может быть спасен верой, молитвами и смирением. Почему они перестали выполнять приказ хозяина? Ведь он столько раз им говорил, что в жару нужно сидеть дома, каждому в своем дворе, а не судачить о чужой жизни и не прислушиваться к спорам и ссорам в Алдебаране. И если они видели призрак, или оборотня, или что бы там ни было, то повинны в этом только они, и никто больше.
Вот тогда-то одна из старух и вспомнила сказанные карликом слова, что у человека две тени, одна день ангела-хранителя, а другая – дьявола.
– Да, и та, которую вы видели, была тенью дьявола – она всегда следует за грешниками.
– Но она была белая, а ведь нечистая сила красного цвета, падре Алвин. Белый цвет – цвет ангелов…
Падре Алвин разозлился. Что они понимают, да еще в цвете?! Что они понимают в ангелах? Церковь имеет своих ученых, и церкви, только церкви надлежит заниматься подобными вопросами. И какие это подчас бывают вопросы! Шли бы домой, занимались бы детьми, блюли благочестие и запирали бы двери на ночь…
Следующую ночь, хоть жара усилилась, двери в Алдебаране были закрыты. А если и приоткрыты, то чуть-чуть, и нигде никакого огня. Однако женские уши никогда не были такими чуткими, как теперь.
И опять, чуть раньше полуночи, в то самое время, когда часы стали бить двенадцать, послышался тяжелый стук копыт, должно быть, той же белой лошади. Сердце обуял страх и заставил всех усердно молиться. Спаси меня, пресвятая дева Мария!
Однако на этот раз призрак удалился только спустя два часа. Где же эти два часа он был?! На кладбище с душами умерших? С душами, пребывающими в ином мире? Или у источника, принимая участие в танцах ведьм?! И вот теперь, возвращаясь, он особо сильно – это действительно так – бил копытами, потому что эхо было более гулким и раскатистым. Некоторые даже утверждали, что слышали его посвист. Возможно, они и догадались бы, что это был за призрак, если бы вспомнили, кто любил так свистеть и свистел сейчас, едучи по улицам Алдебарана.
В течение четырех или пяти ночей появлялся в Алдебаране призрак на белом коне и каждый раз задерживался в деревне все дольше и дольше. Кое-кто даже стал надеяться увидеть его, если тот будет застигнут рассветом. Ведь если бы такое случилось, если бы пропел первый петух и призрак не успел бы скрыться в рассеивающейся тьме, чары были бы разбиты и стало бы наконец ясно, душа ли это неприкаянная, просящая успокоения, или живой человек, покорившийся свалившемуся на него проклятию.
Но до петушиного пения дело не дошло, потому что в два часа, на пятую ночь, притихшую от страха деревню потряс выстрел. И следом за ним послышался все тот же топот лошадиных копыт, сначала, как обычно, тяжелый и размеренный, а потом переходящий в галоп. Казалось, в этом галопе с ним вместе помчатся дома, это был истинный ураган, и слышались, да, слышались, как на следующий день говорили женщины Алдебарана, человеческие стоны, а потом еще и еще выстрел… А белая лошадь заржала, из ноздрей у нее вырывался огонь, из-под копыт сыпались искры, даже камни почернели там, где прошел призрак, кто не верит, может убедиться.
Убедиться захотели все, но с должной предосторожностью: пальцы левой руки были переплетены и дважды прочитана молитва «Отче наш».
Услышав прозвучавшие выстрелы, карлик не на шутку испугался. Несколько минут спустя в конюшне появился Мигел, белый, как носившая его все эти ночи на своей спине лошадь. У Мигела дрожали руки, он моргал глазами и повторял: «Хуже всего, что я не принес простыню. На ней должна быть монограмма».
Боясь, как бы вспотевшая лошадь не схватила воспаление легких, Жоакин Таранта тут же принялся ее чистить и вдруг сообразил, что всему виной юбочные дела парня. Однако понять почти безумную озабоченность Мигела Жоана Вильяверде Релваса, который твердил о простыне, никак не мог. А потому не удержался и спросил:
– Так барин желает иметь все простыни, на которых он спит с женщинами? Простите, что я это говорю, но у вас не в порядке с головой…
Услышанное от карлика привело парня в себя, и он рассмеялся. И тут же, рассказав Жоакину Таранте обо всем, что произошло, потребовал от него новой клятвы: не проболтаться ни отцу, ни управляющему. Жоакин Таранта, оказавшись посвященным в такую тайну, от страха даже подскочил на своих лапках таксы! Ведь о том пойдут болтать по деревне. Однако все же отважился дать Мигелу совет, повторяя свою любимую мысль:
– Вот что я вам скажу, молодой человек. У каждого из нас две тени… Сегодня ночью вас сопровождала тень дьявола.
– Тень дьявола, это точно, и она еще две отбрасывала.
– Я об обесчещенных женщинах, – возразил карлик спокойно.
– Но одна тень была хороша! – нагло продолжал Мигел Жоан.
И тут же скрылся в доме, спеша рассказать брату о своих похождениях, может, Антонио Лусио изобретет способ вернуть простыню, ведь он стащил ее с кровати, а горничная очень удивилась: куда же она могла деться? Но Антонио Лусио еще не вернулся домой. Оба они, каждый по-своему, старались забыть обиду на отца, который не взял их с собой в Мадрид.
Антонио Лусио предпочитал отправляться в поселок и там, в поселке, флиртовать с одной из рыбачек, с той, с которой ему нравилось плясать под аккомпанемент гитары и частушек. «Там, – думал Мигел, – по крайней мере не надо скрываться, чтобы побыть с девчонкой».
Он был так возбужден, что никак не мог заснуть, и решил подождать возвращения брата, он уже начинал за него беспокоиться, не хватало еще, чтобы и с ним что-нибудь стряслось… Мигел подошел к окну и закурил сигарету: он хотел успокоиться, а может, надеялся, что огонек его заметят. Стоя у окна, он думал: «Если бы Каретник всадил в меня дробь, меня бы отправили в имение Куба, куда отправляли моего двоюродного дедушку Мануэла Фелипе. Отец всегда всем угрожал ссылкой именно туда, и на этот раз, похоже, мне этого не миновать. Но я не понимаю, нет, не понимаю: ведь столько женщин вокруг – мы же не из соломы. К тому же если крестьянка что надо, черт побери!»
Он принялся насвистывать.
Ночь полнилась ароматами сада и леса.
«Падре Алвин – вот кто хорошо сказал: досуг чреват пороком».
Однако во всей этой истории больше всех пострадал Зе Каретник. Он всегда возвращался домой поздно. А тут его послали починить несколько повозок – обычное дело; он управился до срока и поспешил в Алдебаран пешком, да, пешком прошел много километров – и ради чего? Ради того, чтобы увидеть то, что увидел. И из всего увиденного, пожалуй, самым ужасным была простыня. На ней имелась монограмма, которая говорила сама за себя. Жнице он задал трепку… Но что он этим достиг? Однажды старый хозяин закроет глаза, и хозяином будет молодой. Испортить себе жизнь, и из-за чего! Надо же было такому случиться… С другой стороны, отдать бабу хозяину – дудки, делить ее с хозяином – тоже нет, не для того он родился. Знать бы, для чего человек рождается!
Глава XI. Маленькие пороки больших досугов
Глава XII, Из которой мы узнаем о маленькой мести Иова
– Святая Мария, что я вижу! – заголосила вдруг одна старуха, воздевая к небу трясущиеся руки.
Тут вся улица запричитала, заплакала и принялась читать молитвы.
Все, все видели, видели своими собственными глазами, как земля поглотила белую лошадь, белую и огромную, с оборотнем на спине, тоже белым, ой, Иисус, меня всю затрясло, волосы встали дыбом, и платок поднялся вместе с волосами, меня как иголками кололо, а лошадь шла, и от ее шагов сотрясалась земля и эхо неслось во все концы, точно земля была огромным барабаном и тоже бежала, бежала из-под ног этого призрака. Тут весь Алдебаран стал молиться у зажженных лампад. Никогда еще здесь не молились в столь поздний час и так истово. Те из женщин, что осмелились поглядеть на лошадь-призрак, на следующий день рассказывали, что оба они, и лошадь и призрак, светились. Похоже, были из стекла или чего-то в этом роде, и всякий раз, когда копыта касались земли, подковы выбивали из мостовой огонь, ослеплявший тех, кто все видел. Что бы это могло быть?! Возможно, какая-то неприкаянная душа пришла кому-то напомнить о данном и неисполненном обещании? А может, оборотень надеялся, что кто-нибудь отважится и снимет с него чары? Кто бы это мог быть, а?!
И все это случилось, как только Диого Релвас отбыл в Мадрид, в ту же самую ночь. Может, это был его отец, что погиб от несчастного случая в поле?! Да, должно быть, он, хозяин Жоан Релвас!
Призрак, или что другое, промчался по всей улице, потом скрылся на кладбище и вернулся той же дорогой – нет, этого никто не видел, но топот, топот был слышен снова, и такой же тяжелый и гулкий, слышен до тех пор, пока не стих где-то вдалеке. И тут же запели петухи, и куры запели, те, что сидели на яйцах, словно они не куры вовсе. И ни из одного яйца в Алдебаране не вывелись в ту ночь цыплята!…
Обо всем виденном и выдуманном было на утренней мессе рассказано падре Алвину, и он бранил их, потому что живут они во грехе, а мир может быть спасен верой, молитвами и смирением. Почему они перестали выполнять приказ хозяина? Ведь он столько раз им говорил, что в жару нужно сидеть дома, каждому в своем дворе, а не судачить о чужой жизни и не прислушиваться к спорам и ссорам в Алдебаране. И если они видели призрак, или оборотня, или что бы там ни было, то повинны в этом только они, и никто больше.
Вот тогда-то одна из старух и вспомнила сказанные карликом слова, что у человека две тени, одна день ангела-хранителя, а другая – дьявола.
– Да, и та, которую вы видели, была тенью дьявола – она всегда следует за грешниками.
– Но она была белая, а ведь нечистая сила красного цвета, падре Алвин. Белый цвет – цвет ангелов…
Падре Алвин разозлился. Что они понимают, да еще в цвете?! Что они понимают в ангелах? Церковь имеет своих ученых, и церкви, только церкви надлежит заниматься подобными вопросами. И какие это подчас бывают вопросы! Шли бы домой, занимались бы детьми, блюли благочестие и запирали бы двери на ночь…
Следующую ночь, хоть жара усилилась, двери в Алдебаране были закрыты. А если и приоткрыты, то чуть-чуть, и нигде никакого огня. Однако женские уши никогда не были такими чуткими, как теперь.
И опять, чуть раньше полуночи, в то самое время, когда часы стали бить двенадцать, послышался тяжелый стук копыт, должно быть, той же белой лошади. Сердце обуял страх и заставил всех усердно молиться. Спаси меня, пресвятая дева Мария!
Однако на этот раз призрак удалился только спустя два часа. Где же эти два часа он был?! На кладбище с душами умерших? С душами, пребывающими в ином мире? Или у источника, принимая участие в танцах ведьм?! И вот теперь, возвращаясь, он особо сильно – это действительно так – бил копытами, потому что эхо было более гулким и раскатистым. Некоторые даже утверждали, что слышали его посвист. Возможно, они и догадались бы, что это был за призрак, если бы вспомнили, кто любил так свистеть и свистел сейчас, едучи по улицам Алдебарана.
В течение четырех или пяти ночей появлялся в Алдебаране призрак на белом коне и каждый раз задерживался в деревне все дольше и дольше. Кое-кто даже стал надеяться увидеть его, если тот будет застигнут рассветом. Ведь если бы такое случилось, если бы пропел первый петух и призрак не успел бы скрыться в рассеивающейся тьме, чары были бы разбиты и стало бы наконец ясно, душа ли это неприкаянная, просящая успокоения, или живой человек, покорившийся свалившемуся на него проклятию.
Но до петушиного пения дело не дошло, потому что в два часа, на пятую ночь, притихшую от страха деревню потряс выстрел. И следом за ним послышался все тот же топот лошадиных копыт, сначала, как обычно, тяжелый и размеренный, а потом переходящий в галоп. Казалось, в этом галопе с ним вместе помчатся дома, это был истинный ураган, и слышались, да, слышались, как на следующий день говорили женщины Алдебарана, человеческие стоны, а потом еще и еще выстрел… А белая лошадь заржала, из ноздрей у нее вырывался огонь, из-под копыт сыпались искры, даже камни почернели там, где прошел призрак, кто не верит, может убедиться.
Убедиться захотели все, но с должной предосторожностью: пальцы левой руки были переплетены и дважды прочитана молитва «Отче наш».
Услышав прозвучавшие выстрелы, карлик не на шутку испугался. Несколько минут спустя в конюшне появился Мигел, белый, как носившая его все эти ночи на своей спине лошадь. У Мигела дрожали руки, он моргал глазами и повторял: «Хуже всего, что я не принес простыню. На ней должна быть монограмма».
Боясь, как бы вспотевшая лошадь не схватила воспаление легких, Жоакин Таранта тут же принялся ее чистить и вдруг сообразил, что всему виной юбочные дела парня. Однако понять почти безумную озабоченность Мигела Жоана Вильяверде Релваса, который твердил о простыне, никак не мог. А потому не удержался и спросил:
– Так барин желает иметь все простыни, на которых он спит с женщинами? Простите, что я это говорю, но у вас не в порядке с головой…
Услышанное от карлика привело парня в себя, и он рассмеялся. И тут же, рассказав Жоакину Таранте обо всем, что произошло, потребовал от него новой клятвы: не проболтаться ни отцу, ни управляющему. Жоакин Таранта, оказавшись посвященным в такую тайну, от страха даже подскочил на своих лапках таксы! Ведь о том пойдут болтать по деревне. Однако все же отважился дать Мигелу совет, повторяя свою любимую мысль:
– Вот что я вам скажу, молодой человек. У каждого из нас две тени… Сегодня ночью вас сопровождала тень дьявола.
– Тень дьявола, это точно, и она еще две отбрасывала.
– Я об обесчещенных женщинах, – возразил карлик спокойно.
– Но одна тень была хороша! – нагло продолжал Мигел Жоан.
И тут же скрылся в доме, спеша рассказать брату о своих похождениях, может, Антонио Лусио изобретет способ вернуть простыню, ведь он стащил ее с кровати, а горничная очень удивилась: куда же она могла деться? Но Антонио Лусио еще не вернулся домой. Оба они, каждый по-своему, старались забыть обиду на отца, который не взял их с собой в Мадрид.
Антонио Лусио предпочитал отправляться в поселок и там, в поселке, флиртовать с одной из рыбачек, с той, с которой ему нравилось плясать под аккомпанемент гитары и частушек. «Там, – думал Мигел, – по крайней мере не надо скрываться, чтобы побыть с девчонкой».
Он был так возбужден, что никак не мог заснуть, и решил подождать возвращения брата, он уже начинал за него беспокоиться, не хватало еще, чтобы и с ним что-нибудь стряслось… Мигел подошел к окну и закурил сигарету: он хотел успокоиться, а может, надеялся, что огонек его заметят. Стоя у окна, он думал: «Если бы Каретник всадил в меня дробь, меня бы отправили в имение Куба, куда отправляли моего двоюродного дедушку Мануэла Фелипе. Отец всегда всем угрожал ссылкой именно туда, и на этот раз, похоже, мне этого не миновать. Но я не понимаю, нет, не понимаю: ведь столько женщин вокруг – мы же не из соломы. К тому же если крестьянка что надо, черт побери!»
Он принялся насвистывать.
Ночь полнилась ароматами сада и леса.
«Падре Алвин – вот кто хорошо сказал: досуг чреват пороком».
Однако во всей этой истории больше всех пострадал Зе Каретник. Он всегда возвращался домой поздно. А тут его послали починить несколько повозок – обычное дело; он управился до срока и поспешил в Алдебаран пешком, да, пешком прошел много километров – и ради чего? Ради того, чтобы увидеть то, что увидел. И из всего увиденного, пожалуй, самым ужасным была простыня. На ней имелась монограмма, которая говорила сама за себя. Жнице он задал трепку… Но что он этим достиг? Однажды старый хозяин закроет глаза, и хозяином будет молодой. Испортить себе жизнь, и из-за чего! Надо же было такому случиться… С другой стороны, отдать бабу хозяину – дудки, делить ее с хозяином – тоже нет, не для того он родился. Знать бы, для чего человек рождается!
Глава XI. Маленькие пороки больших досугов
Их даже грехами назвать нельзя, признал бы это сам падре Алвин, в распоряжении которого имелись точные весы для подобного взвешивания. Ведь с кое-какими пороками не расставался и он – сохранил их в поддержание гипотезы о святости, возможность иметь которую – право каждого человека, коль скоро все великие святые были великими грешниками. Так как скромность падре Алвина была самым большим недостатком его мягкого характера, он занимался тем, чем занимаются в наше время лишь мелкие игроки, – поигрывал, но весьма осмотрительно, в картишки. Нет, рисковать он почти не рисковал, а вроде бы отдавал себя в руки судьбы.
Маленькие пороки, если их так можно назвать. Сигарета время от времени, так, штук шесть в день, не больше, немного вина, конечно красного, ну и картишки – бесовское наваждение! Он давал себе эти поблажки во избежание, и это совершенно очевидно, больших пороков – таких, как, например, у Антонио Лусио, который, как мы знаем, просто пристрастился к игре, а это уже большой порок. Быть около греха, подвергать себя опасности согрешить – вот то, что падре Алвин делал – пусть даже принося себя в жертву – ради овец своего алдебаранского стада.
Потом, правда, он загорался и давал возможность маленьким порокам стать побольше. Ему не нравилось проигрывать! А кому нравится?!
В тот вечер он получил письмо от Диого Релваса, который писал ему, что задержится в Мадриде еще на неделю в связи с шумным успехом, который выпал на долю его партии быков.
Двух быков выволокли с арены под аплодисменты после того, как погибло десять лошадей, у трех пикадоров были переломаны ноги и ребра, один ранен с угрозой для жизни и двое других, работавших с мулетами, получили менее тяжелые увечья. Бык, выбранный Салсой и им самим, по кличке «Художник» вышел на арену с высокомерием льва, но кончил плохо (мадридские газеты назвали его ручным). Но Гитарист и Оливковый довели зрителей до исступления. Зе Педро вынужден был сделать два круга почета в честь скотовода, который, конечно же, отказался выйти на арену. Зато потом король Испании и его величество принц Португальский пригласили его в королевскую ложу, чтобы познакомиться и поздравить. В эту ночь он продал шесть партий быков для всех испанских арен, среди которых две мадридские. «Диого Релвас, – думал падре Алвин, – во грехе гордыни». Вот и оба сына Диого Релваса были тоже во грехе, но ином: они положили глаз на гувернантку, чуть суховатую, но с изюминкой, как говорил Антонио, которому возражал своей обычной шуткой Мигел: «Чего там разглядывать изюминку в булке? Булку надо есть – и все тут!» Англичанка находила их забавными, хотя намеков не понимала. Однако приглашение принять участие в маленьком семейном торжестве, которое Релвасы решили устроить под весьма благовидным предлогом – во славу желто-голубого флага [31] Релвасов, приняла. Чтобы избежать ненужных разговоров по этому поводу, приглашен был падре Алвин, ну, и этот глупый слизняк, преподаватель истории, географии и языка, – он-то для того, чтобы составить партию в картишки. Об ужине пообещала позаботиться Брижида, выбор вин, имеющихся в доме, взял на себя наследник Антонио Лусио, который договорился с управляющим, чтобы тот позаботился о количестве и качестве, как говорится, на вкус каждого.
Все шло как задумано. Получивший в этот день свое жалованье падре Алвин весь сиял. Он сказал несколько слов по поводу успеха в Мадриде, подняв бокал за всех присутствующих и отсутствующих, в числе которых не преминул самым трогательным образом упомянуть имя деда молодых людей, благодаря которому он из Алентежо перебрался сюда. Теперь падре Алвин считался другом дома. Он был свидетелем рождения в этом доме четверых детей, крестил их, кропил святой водой и днем и ночью молился за них и за то, чтобы в дом этот было вхоже Одно только счастье. Он им желал счастья, и только счастья.
Вдруг падре Алвин заговорил еще более вдохновенно и энергично, вроде служа «субботний молебен» для гувернера, которому решил преподать урок истории здешних мест.
– «Мать солнца» – под таким названием известно всем нам и живущему окрест народу это имение, стоящее среди леса; здесь в прошлом были пережиты прекрасные минуты нашей истории.
Мисс Карри клевала носом от выпитого вина, вернее – от смеси выпитого.
– Оно называется «Мать солнца», – тихим голосом вещал падре Алвин, – потому что именно над ним восходит небесное светило, рождаясь вроде бы из недр этой земли. И это весьма примечательно, ибо для тех, кто живет и работает у Релвасов, которые, точно отцы, оделяют работой каждого, будь то бедняк, человек среднего достатка или богач, именно в этом доме рождается солнце. Здесь мы как бы на небесах, и здесь, в этом имении, происходит то, что диктуют небеса. А потому деревня, в добрый час и благодаря этому дому возникшая здесь, в которой живут те, кто работает у Релвасов, и носит имя Алдебаран, самой большой звезды созвездия Быка, которое, как считали древние, занимает четвертую часть неба. Звезда Алдебаран в сорок раз больше, чем солнце, и она – око созвездия Быка. Вот потому-то мне очень хочется отметить, что нет ничего удивительного, что быки, выведенные Релвасами под этим символическим созвездием, в котором Алдебаран – звезда первой величины, изумляют своей породистостью и храбростью Мадрид.
Антонио Лусио тысячу раз, пока падре Алвин держал речь, благодарил священника, совершенно убежденный, что этим он заткнет фонтан безудержной фантазии приора, но тот, похоже, был в восторге от своего красноречия и хотел дать ему излиться до конца. Тогда он встал и произнес тост.
Педантичный гувернер, каковым ему и надлежало быть, решил не ударить в грязь лицом и напомнить старому священнику, что звезда Алдебаран была еще и стражем неба, как считали персы, и самим солнцем, да, самим солнцем, так почитаемым арабами. Разве само название звезды не арабского происхождения, известно же, сколько своих названий оставили они на берегах Тежо.
Падре пожал плечами, но совсем не по незнанию, а потому, что ему, проводнику святой религии, представлялось недозволительным принимать во внимание то, что считали неверные. И он сказал, что должен был сказать, и ничего добавлять не желал, хотя эрудицию доктора Сантоса Пинто похвалил, обратив его внимание только на один момент: иногда эрудиция бывает опасной; обо всем с достоверностью сказано в единственно мудрой книге – Библии, и, по его понятию, напоминать об этом излишне.
Мисс разговаривала с Мигелем Жоаном по-английски и, похоже, не была довольна разговором. Как, впрочем, и Антонио Лусио, который понял, какую беседу руками вел брат под столом. Из-за этого он и предложил перейти в зал для игры и курения, где намеревался свести кое-какие счеты с падре Алвином, ну и ля того, чтобы все хитрости братца были на виду. Теперь, после этой истории с бабой Зе Каретника, Жоан Мигел был в его руках, о чем Антонио Лусио уже предупредил Мигела. Мигел сделал вид, что струсил, что у него нет никакого плана относительно англичанки, и сказал:
– Если я правильно тебя понял, то тут же иду спать. И еще: я сейчас же могу написать отцу в Мадрид и сам расскажу, что со мной тут произошло. Не по душе мне эти угрозы. Не люблю, когда со мной играют в кошки-мышки.
Бурная реакция брата поколебала Антонио Лусио.
– Будь моим партнером в биске. Давай обставим падре и гувернера, чтобы они попали в наши руки.
– Нет, я не вхожу в подобные сделки, братец Антонио.
– Но, Мигел, другого же средства, более действенного, нет, чтобы они оказались на нашей стороне.
– Падре Алвин давно на твоей стороне.
– Но никогда не лишне завязать узел потуже.
Гувернер тоже хотел уклониться, но угодил в сети старого священника. Мисс Карри предпочла поиграть в бильярд, ей нужно было совладать с головой, которая шла у нее кругом, и это заставляло ее смеяться. Ей очень хотелось смеяться. Мигел сердился, это была тактика, и англичанка сожалела, что обидела его. Оба брата были хороши собой, однако каштановым усам Антонио Лусио мисс Карри предпочла черный пушок на губах того, кто был помоложе. Она уже была в том возрасте, когда предпочитают молодых, чтобы возраст не чувствовать. Англичанка, прицеливаясь, принялась бить кием по красному шару и в трудных положениях особенно усердствовала, ложась на стол.
От четвертой партии гувернер отказался. Он не любил играть на деньги, ему это казалось недостойным. Тут падре Алвин напомнил ему одно изречение: «Кто безгрешен, пусть бросит камень. – И уточнил: – Знаете, ведь самый тяжкий грех – это обжорство».
– Знаю, знаю, отец мой! (Гувернер улыбался.) Но вы забываете, что у меня солитер.
Все засмеялись. Гувернер обозлился.
– Доктор Пинто ест только суп, а все остальное – солитер, – съязвил не зависимый от гувернера Антонио Лусио.
– Должно быть, это – гидра о семи головах, – подлил масла в огонь падре Алвин.
Силва Пинто бросил карты на стол:
– По-моему, смеяться над болезнью, которая может свести в могилу, – дурной тон.
Все замолчали.
– Мисс Карри! – сказал гувернер. – Пора бы и домой. Англичанка что-то ответила ему на своем языке, продолжая гонять шары. Антонио Лусио подошел к доктору Пинто и напомнил ему, что сегодня они с мисс Карри приглашены на домашнюю вечеринку, а потому свободны от установленного договором с отцом твердого распорядка. Еще он напомнил им, что завтра Мигел Жоан должен ехать в имение Понте-де-Сор, из чего следует, что они будут свободны и от своих профессиональных обязанностей. Так что пусть себя чувствуют как в гостях.
– Но вы не можете принуждать меня играть в азартные игры, – зло ответил Пинто.
– И не собираюсь, доктор… Этому типу следовало бы хорошенько надрать уши. Вы ведь у себя дома, поступайте как знаете. Только не нужно называть невинное времяпрепровождение азартной игрой…
– Это невинное времяпрепровождение вынуло у меня из кармана пять мильрейсов.
– О-о, прошу прощения, – включился падре Алвин, – но это некорректно, некорректно говорить хозяевам дома о том, сколько ты им проиграл. Гораздо приятнее было услышать, сколько мы выигрываем, зарабатывая у них, доктор Пинто…
Сказанным гувернер был выведен из равновесия. Он сел, но играл как попало, на что приор разозлился.
С этого момента игра стала обычной – такой, какой она бывала, когда падре Алвин и Антонио Лусио втайне от Диого Релваса сидели друг против друга с двумя колодами карт и бутылкой испанского вина.
Жоан Мигел распрощался, решив оставить свое намерение отправиться к мисс Карри. Это было слишком рискованно после всего того, что говорилось о появившемся призраке. Он пропустил еще две рюмки, чтобы крепче спалось, и ушел. Вслед ему, удаляющемуся по коридору, Антонио Лусио крикнул:
– Посмотрим, что ты этим выиграешь!…
– Пусть твоя душенька будет покойна, потому что моя будет спать. Напоминание о поездке в Понте-де-Сор заставило меня вспомнить о совести! Наслаждайтесь как можно больше и тратьтесь как можно меньше.
Мисс Карри, увидев, что он уходит, опечалилась. Какое-го время она продолжала тянуться через весь бильярд, вертя кий то в одной, то и другой руке, потом села на один из диванов. Ей было очень одиноко. Между тем Диого Релизе, нанимая ее на работу, подчеркивал: в Лиссабоне вы можете делать все, что вам заблагорассудится, не доводя, конечно, до публичного скандала. Здесь же, где в доме есть девушка, которой нужно подавать пример, должно вести себя образцово, девушка и двое молодых людей, с которыми вы обязаны держать себя достойно, чтобы они не думали плохо обо всех женщинах. Все это не просто. Подходит ли это вам?…
Мисс Карри ответила, что подходит, но она никогда не думала, что одиночество действует столь разлагающе. И досуг столь опасен.
Во что же обходятся маленькие пороки больших досугов, падре Алвин уже понял, так как проиграл почти половину полученного от Релваса жалованья, хотя наперед знал, что злой рок преследует его, когда он играет с Антонио Лусио.
Гувернеру же Антонио Лусио сказал:
– Доктор Пинто, вы можете считать себя свободным от нашего общества, когда вам будет угодно, – я имею в виду наше сражение с падре Алвином. Я, конечно, хотел просить вас, чтобы вы остались. Надеюсь, мы понимаем друг друга…
Приор скорчил гримасу. Как видно, карты у него были никуда. Воспользовавшись представившимся случаем, доктор Пинто откланялся, кивнув мисс Карри. Мисс Карри подошла к окну и почувствовала, что вот-вот расплачется. Возможно, от жары… Жара всегда ее угнетала. Потом вернулась к столу и задула догоравшую в подсвечнике свечу, освещавшую зеленоватую стену, на которой отражалась тень от ее сухой фигуры.
– Вы еще долго будете играть? – спросила она по-английски.
– До тех пор, пока один из нас не останется без гроша, – ответил Антонио Лусио, смеясь.
Скорчив гримасу неудовольствия, приор тут же пошел с восьмерки и принялся постукивать картами, не в силах сдержать дрожь в руках. Потом улыбнулся мисс Карри, заметив, что та следит за его руками.
– Мне не везет, – сказал он, делая ударение на каждом слоге. Она не поняла, но пожала плечами. И тихонько, не прощаясь, вышла.
Маленькие пороки, если их так можно назвать. Сигарета время от времени, так, штук шесть в день, не больше, немного вина, конечно красного, ну и картишки – бесовское наваждение! Он давал себе эти поблажки во избежание, и это совершенно очевидно, больших пороков – таких, как, например, у Антонио Лусио, который, как мы знаем, просто пристрастился к игре, а это уже большой порок. Быть около греха, подвергать себя опасности согрешить – вот то, что падре Алвин делал – пусть даже принося себя в жертву – ради овец своего алдебаранского стада.
Потом, правда, он загорался и давал возможность маленьким порокам стать побольше. Ему не нравилось проигрывать! А кому нравится?!
В тот вечер он получил письмо от Диого Релваса, который писал ему, что задержится в Мадриде еще на неделю в связи с шумным успехом, который выпал на долю его партии быков.
Двух быков выволокли с арены под аплодисменты после того, как погибло десять лошадей, у трех пикадоров были переломаны ноги и ребра, один ранен с угрозой для жизни и двое других, работавших с мулетами, получили менее тяжелые увечья. Бык, выбранный Салсой и им самим, по кличке «Художник» вышел на арену с высокомерием льва, но кончил плохо (мадридские газеты назвали его ручным). Но Гитарист и Оливковый довели зрителей до исступления. Зе Педро вынужден был сделать два круга почета в честь скотовода, который, конечно же, отказался выйти на арену. Зато потом король Испании и его величество принц Португальский пригласили его в королевскую ложу, чтобы познакомиться и поздравить. В эту ночь он продал шесть партий быков для всех испанских арен, среди которых две мадридские. «Диого Релвас, – думал падре Алвин, – во грехе гордыни». Вот и оба сына Диого Релваса были тоже во грехе, но ином: они положили глаз на гувернантку, чуть суховатую, но с изюминкой, как говорил Антонио, которому возражал своей обычной шуткой Мигел: «Чего там разглядывать изюминку в булке? Булку надо есть – и все тут!» Англичанка находила их забавными, хотя намеков не понимала. Однако приглашение принять участие в маленьком семейном торжестве, которое Релвасы решили устроить под весьма благовидным предлогом – во славу желто-голубого флага [31] Релвасов, приняла. Чтобы избежать ненужных разговоров по этому поводу, приглашен был падре Алвин, ну, и этот глупый слизняк, преподаватель истории, географии и языка, – он-то для того, чтобы составить партию в картишки. Об ужине пообещала позаботиться Брижида, выбор вин, имеющихся в доме, взял на себя наследник Антонио Лусио, который договорился с управляющим, чтобы тот позаботился о количестве и качестве, как говорится, на вкус каждого.
Все шло как задумано. Получивший в этот день свое жалованье падре Алвин весь сиял. Он сказал несколько слов по поводу успеха в Мадриде, подняв бокал за всех присутствующих и отсутствующих, в числе которых не преминул самым трогательным образом упомянуть имя деда молодых людей, благодаря которому он из Алентежо перебрался сюда. Теперь падре Алвин считался другом дома. Он был свидетелем рождения в этом доме четверых детей, крестил их, кропил святой водой и днем и ночью молился за них и за то, чтобы в дом этот было вхоже Одно только счастье. Он им желал счастья, и только счастья.
Вдруг падре Алвин заговорил еще более вдохновенно и энергично, вроде служа «субботний молебен» для гувернера, которому решил преподать урок истории здешних мест.
– «Мать солнца» – под таким названием известно всем нам и живущему окрест народу это имение, стоящее среди леса; здесь в прошлом были пережиты прекрасные минуты нашей истории.
Мисс Карри клевала носом от выпитого вина, вернее – от смеси выпитого.
– Оно называется «Мать солнца», – тихим голосом вещал падре Алвин, – потому что именно над ним восходит небесное светило, рождаясь вроде бы из недр этой земли. И это весьма примечательно, ибо для тех, кто живет и работает у Релвасов, которые, точно отцы, оделяют работой каждого, будь то бедняк, человек среднего достатка или богач, именно в этом доме рождается солнце. Здесь мы как бы на небесах, и здесь, в этом имении, происходит то, что диктуют небеса. А потому деревня, в добрый час и благодаря этому дому возникшая здесь, в которой живут те, кто работает у Релвасов, и носит имя Алдебаран, самой большой звезды созвездия Быка, которое, как считали древние, занимает четвертую часть неба. Звезда Алдебаран в сорок раз больше, чем солнце, и она – око созвездия Быка. Вот потому-то мне очень хочется отметить, что нет ничего удивительного, что быки, выведенные Релвасами под этим символическим созвездием, в котором Алдебаран – звезда первой величины, изумляют своей породистостью и храбростью Мадрид.
Антонио Лусио тысячу раз, пока падре Алвин держал речь, благодарил священника, совершенно убежденный, что этим он заткнет фонтан безудержной фантазии приора, но тот, похоже, был в восторге от своего красноречия и хотел дать ему излиться до конца. Тогда он встал и произнес тост.
Педантичный гувернер, каковым ему и надлежало быть, решил не ударить в грязь лицом и напомнить старому священнику, что звезда Алдебаран была еще и стражем неба, как считали персы, и самим солнцем, да, самим солнцем, так почитаемым арабами. Разве само название звезды не арабского происхождения, известно же, сколько своих названий оставили они на берегах Тежо.
Падре пожал плечами, но совсем не по незнанию, а потому, что ему, проводнику святой религии, представлялось недозволительным принимать во внимание то, что считали неверные. И он сказал, что должен был сказать, и ничего добавлять не желал, хотя эрудицию доктора Сантоса Пинто похвалил, обратив его внимание только на один момент: иногда эрудиция бывает опасной; обо всем с достоверностью сказано в единственно мудрой книге – Библии, и, по его понятию, напоминать об этом излишне.
Мисс разговаривала с Мигелем Жоаном по-английски и, похоже, не была довольна разговором. Как, впрочем, и Антонио Лусио, который понял, какую беседу руками вел брат под столом. Из-за этого он и предложил перейти в зал для игры и курения, где намеревался свести кое-какие счеты с падре Алвином, ну и ля того, чтобы все хитрости братца были на виду. Теперь, после этой истории с бабой Зе Каретника, Жоан Мигел был в его руках, о чем Антонио Лусио уже предупредил Мигела. Мигел сделал вид, что струсил, что у него нет никакого плана относительно англичанки, и сказал:
– Если я правильно тебя понял, то тут же иду спать. И еще: я сейчас же могу написать отцу в Мадрид и сам расскажу, что со мной тут произошло. Не по душе мне эти угрозы. Не люблю, когда со мной играют в кошки-мышки.
Бурная реакция брата поколебала Антонио Лусио.
– Будь моим партнером в биске. Давай обставим падре и гувернера, чтобы они попали в наши руки.
– Нет, я не вхожу в подобные сделки, братец Антонио.
– Но, Мигел, другого же средства, более действенного, нет, чтобы они оказались на нашей стороне.
– Падре Алвин давно на твоей стороне.
– Но никогда не лишне завязать узел потуже.
Гувернер тоже хотел уклониться, но угодил в сети старого священника. Мисс Карри предпочла поиграть в бильярд, ей нужно было совладать с головой, которая шла у нее кругом, и это заставляло ее смеяться. Ей очень хотелось смеяться. Мигел сердился, это была тактика, и англичанка сожалела, что обидела его. Оба брата были хороши собой, однако каштановым усам Антонио Лусио мисс Карри предпочла черный пушок на губах того, кто был помоложе. Она уже была в том возрасте, когда предпочитают молодых, чтобы возраст не чувствовать. Англичанка, прицеливаясь, принялась бить кием по красному шару и в трудных положениях особенно усердствовала, ложась на стол.
От четвертой партии гувернер отказался. Он не любил играть на деньги, ему это казалось недостойным. Тут падре Алвин напомнил ему одно изречение: «Кто безгрешен, пусть бросит камень. – И уточнил: – Знаете, ведь самый тяжкий грех – это обжорство».
– Знаю, знаю, отец мой! (Гувернер улыбался.) Но вы забываете, что у меня солитер.
Все засмеялись. Гувернер обозлился.
– Доктор Пинто ест только суп, а все остальное – солитер, – съязвил не зависимый от гувернера Антонио Лусио.
– Должно быть, это – гидра о семи головах, – подлил масла в огонь падре Алвин.
Силва Пинто бросил карты на стол:
– По-моему, смеяться над болезнью, которая может свести в могилу, – дурной тон.
Все замолчали.
– Мисс Карри! – сказал гувернер. – Пора бы и домой. Англичанка что-то ответила ему на своем языке, продолжая гонять шары. Антонио Лусио подошел к доктору Пинто и напомнил ему, что сегодня они с мисс Карри приглашены на домашнюю вечеринку, а потому свободны от установленного договором с отцом твердого распорядка. Еще он напомнил им, что завтра Мигел Жоан должен ехать в имение Понте-де-Сор, из чего следует, что они будут свободны и от своих профессиональных обязанностей. Так что пусть себя чувствуют как в гостях.
– Но вы не можете принуждать меня играть в азартные игры, – зло ответил Пинто.
– И не собираюсь, доктор… Этому типу следовало бы хорошенько надрать уши. Вы ведь у себя дома, поступайте как знаете. Только не нужно называть невинное времяпрепровождение азартной игрой…
– Это невинное времяпрепровождение вынуло у меня из кармана пять мильрейсов.
– О-о, прошу прощения, – включился падре Алвин, – но это некорректно, некорректно говорить хозяевам дома о том, сколько ты им проиграл. Гораздо приятнее было услышать, сколько мы выигрываем, зарабатывая у них, доктор Пинто…
Сказанным гувернер был выведен из равновесия. Он сел, но играл как попало, на что приор разозлился.
С этого момента игра стала обычной – такой, какой она бывала, когда падре Алвин и Антонио Лусио втайне от Диого Релваса сидели друг против друга с двумя колодами карт и бутылкой испанского вина.
Жоан Мигел распрощался, решив оставить свое намерение отправиться к мисс Карри. Это было слишком рискованно после всего того, что говорилось о появившемся призраке. Он пропустил еще две рюмки, чтобы крепче спалось, и ушел. Вслед ему, удаляющемуся по коридору, Антонио Лусио крикнул:
– Посмотрим, что ты этим выиграешь!…
– Пусть твоя душенька будет покойна, потому что моя будет спать. Напоминание о поездке в Понте-де-Сор заставило меня вспомнить о совести! Наслаждайтесь как можно больше и тратьтесь как можно меньше.
Мисс Карри, увидев, что он уходит, опечалилась. Какое-го время она продолжала тянуться через весь бильярд, вертя кий то в одной, то и другой руке, потом села на один из диванов. Ей было очень одиноко. Между тем Диого Релизе, нанимая ее на работу, подчеркивал: в Лиссабоне вы можете делать все, что вам заблагорассудится, не доводя, конечно, до публичного скандала. Здесь же, где в доме есть девушка, которой нужно подавать пример, должно вести себя образцово, девушка и двое молодых людей, с которыми вы обязаны держать себя достойно, чтобы они не думали плохо обо всех женщинах. Все это не просто. Подходит ли это вам?…
Мисс Карри ответила, что подходит, но она никогда не думала, что одиночество действует столь разлагающе. И досуг столь опасен.
Во что же обходятся маленькие пороки больших досугов, падре Алвин уже понял, так как проиграл почти половину полученного от Релваса жалованья, хотя наперед знал, что злой рок преследует его, когда он играет с Антонио Лусио.
Гувернеру же Антонио Лусио сказал:
– Доктор Пинто, вы можете считать себя свободным от нашего общества, когда вам будет угодно, – я имею в виду наше сражение с падре Алвином. Я, конечно, хотел просить вас, чтобы вы остались. Надеюсь, мы понимаем друг друга…
Приор скорчил гримасу. Как видно, карты у него были никуда. Воспользовавшись представившимся случаем, доктор Пинто откланялся, кивнув мисс Карри. Мисс Карри подошла к окну и почувствовала, что вот-вот расплачется. Возможно, от жары… Жара всегда ее угнетала. Потом вернулась к столу и задула догоравшую в подсвечнике свечу, освещавшую зеленоватую стену, на которой отражалась тень от ее сухой фигуры.
– Вы еще долго будете играть? – спросила она по-английски.
– До тех пор, пока один из нас не останется без гроша, – ответил Антонио Лусио, смеясь.
Скорчив гримасу неудовольствия, приор тут же пошел с восьмерки и принялся постукивать картами, не в силах сдержать дрожь в руках. Потом улыбнулся мисс Карри, заметив, что та следит за его руками.
– Мне не везет, – сказал он, делая ударение на каждом слоге. Она не поняла, но пожала плечами. И тихонько, не прощаясь, вышла.
Глава XII, Из которой мы узнаем о маленькой мести Иова
Хотя радость мести в сердце падре Алвина и не должна была бы находить приюта, все-таки ему было приятно узнать о нежданном возмездии, обрушившемся на Антонио Лусио, тем более что рука провидения не была его собственной. И в этом случае совесть приора оставалась чистой – совесть и руки, которые всегда легче вымыть, что тут говорить!
Не так много прошло времени с того самого вечера, когда старый священник, поддавшись своему маленькому пороку, не заметил, как исчезло его месячное вознаграждение, все целиком, и он оказался в долгу у Антонио Лусио, проиграв ему около двадцати двух мильрейсов. «Он обобрал меня, обобрал как липку», – повторял падре Алвин, и он действительно был обобран. За дурную голову всегда расплачивается тело. Он хорошо понимал, что впереди у него дни на похлебке, но это еще ничего, хуже, что придется лгать экономке, выдумывая историю о потере денег. Да и если бы экономке можно было сказать: потерял, и все, – это бы и ложью не было, но его Гильермина была дотошной, и с ней легко войти во грех, начав лгать. Это его очень мучило, несмотря на его преклонный возраст, и не ускользнуло от внимательных глаз женщин Алдебарана, которые тут же заметили странное поведение падре: он был оглушенным, беспокойным, почти не глядел на алтарь скорбящей – защитницы Алдебарана и всех живущих в его окрестностях.
Как я уже сказал, возмездие обрушилось на Антонио Лусио, и это случилось несколько дней спустя после того утомительного вечера за картами, но до возвращения Диого Релваса с дочерью.
Всегда, когда представлялась возможность сбежать в поселок, Антонио Лусио сбегал, стараясь воспользоваться последними оставшимися ему месяцами вольной жизни. Если бы вдруг его в лоб спросили, на ком бы он хотел жениться, он бы, не колеблясь ни секунды, ответил: на Флоринде. Не раз он это высказывал, и со всей откровенностью, даже отцу, уверяя его, что готов на геройский поступок – сделаться лодочником или рыбаком, лишь бы стать достойным мужем этой девушки. Он видел себя босым, перепоясанным черным поясом, в касторовых штанах и рубашке, сидящим на веслах шлюпки или лодки посередине Тежо. С теми же мозолями, что у всех лодочников, безо всяких барских замашек, такой же, как все простые люди.
Отец никак не мог понять сына, когда случалось ему видеть Антонио Лусио сидящим около шкипера судна, готового к отплытию, или помогающим забрасывать петли канатов при швартовке. Его невеста Мария Луиза выглядела какой-то неживой куклой рядом с этим живчиком – Флориндой, будучи в то же время такой величавой красавицей, хоть и щупловатой. А потом эти волосы белокурые и глаза голубые, а руки, руки с длинными пальцами, всегда очень выразительными, доверительно сообщавшими то, что должно быть понятным мужчине, на долю которого досталась такая женщина.
Не так много прошло времени с того самого вечера, когда старый священник, поддавшись своему маленькому пороку, не заметил, как исчезло его месячное вознаграждение, все целиком, и он оказался в долгу у Антонио Лусио, проиграв ему около двадцати двух мильрейсов. «Он обобрал меня, обобрал как липку», – повторял падре Алвин, и он действительно был обобран. За дурную голову всегда расплачивается тело. Он хорошо понимал, что впереди у него дни на похлебке, но это еще ничего, хуже, что придется лгать экономке, выдумывая историю о потере денег. Да и если бы экономке можно было сказать: потерял, и все, – это бы и ложью не было, но его Гильермина была дотошной, и с ней легко войти во грех, начав лгать. Это его очень мучило, несмотря на его преклонный возраст, и не ускользнуло от внимательных глаз женщин Алдебарана, которые тут же заметили странное поведение падре: он был оглушенным, беспокойным, почти не глядел на алтарь скорбящей – защитницы Алдебарана и всех живущих в его окрестностях.
Как я уже сказал, возмездие обрушилось на Антонио Лусио, и это случилось несколько дней спустя после того утомительного вечера за картами, но до возвращения Диого Релваса с дочерью.
Всегда, когда представлялась возможность сбежать в поселок, Антонио Лусио сбегал, стараясь воспользоваться последними оставшимися ему месяцами вольной жизни. Если бы вдруг его в лоб спросили, на ком бы он хотел жениться, он бы, не колеблясь ни секунды, ответил: на Флоринде. Не раз он это высказывал, и со всей откровенностью, даже отцу, уверяя его, что готов на геройский поступок – сделаться лодочником или рыбаком, лишь бы стать достойным мужем этой девушки. Он видел себя босым, перепоясанным черным поясом, в касторовых штанах и рубашке, сидящим на веслах шлюпки или лодки посередине Тежо. С теми же мозолями, что у всех лодочников, безо всяких барских замашек, такой же, как все простые люди.
Отец никак не мог понять сына, когда случалось ему видеть Антонио Лусио сидящим около шкипера судна, готового к отплытию, или помогающим забрасывать петли канатов при швартовке. Его невеста Мария Луиза выглядела какой-то неживой куклой рядом с этим живчиком – Флориндой, будучи в то же время такой величавой красавицей, хоть и щупловатой. А потом эти волосы белокурые и глаза голубые, а руки, руки с длинными пальцами, всегда очень выразительными, доверительно сообщавшими то, что должно быть понятным мужчине, на долю которого досталась такая женщина.