Страница:
Оставляю 100 рублей обычных. Свои расходы сообщу в конце месяца1".
1 Я вела сводку наших расходов по месяцам.
...Я должна продолжать подсчитывать расходы, должна думать "холодной головой". ... И это тогда, когда жизнь моя - одно метание, когда я места себе не нахожу! Нет, неужто в самом деле мой муж не понимает, какой непомерный груз взвалил на меня?.. И тут же - небывало щедрый подарок. Совсем недавно мерили с ним мне пальто в "Березке", и оно очень шло мне, но сказал: "К чему тебе?" А теперь моя очередь спросить: к чему?.. Что бы я ни покупала себе - всегда с одной мыслью: заново понравиться своему мужу! Он всегда замечал все новое на мне и чаще всего одобрял: то шляпку, то блузку, то костюм... А теперь... для кого? для чего мне что-то покупать?.. Он решительно ничего не понимает!
Ростроповича на даче нет и в этот день, и на следующий. Оставив ему письмо с просьбой повидать отца Всеволода (они знакомы!), я уехала. Уехала в Москву, в свою новую комнату.
Моей "хозяйке" Нине Викторовне известно, чья я жена. Известно еще, что мне нужно жить отдельно от мужа, что я занята серьезной работой. Но... не больше.
На новом месте сделала себе небольшой запас продуктов, разобралась, разложилась... Ночь поспала неплохо, хотя, разумеется, с лекарствами, как все эти тяжелые дни.
На следующее утро я прочла литературную работу Нины Викторовны - крик ее израненной души. О том же, о том же... Она такая привлекательная, талантливая и все равно - т а же трагедия... Но у нее есть сын, есть внучка, хотя и живет она отдельно от них, совсем одна. Только так и может быть после того, как ушел муж. Раньше никогда ничего не писала, а после того, как пережила драму, - потянуло к творчеству. Все так похоже...
День был прохладный, но солнечный. Я вышла погулять по довольно безлюдному парку, начинавшемуся совсем близко от дома. Взяла с собой дневник, чтобы сделать записи. Присев на одну из скамеек, написала: "Природа так мягка и ласкова, а жизнь разрушена вконец. И дневник, который велся, чтоб запечатлевать все то, что с ним, несмотря ни на что, любимым мужем, было связано, поневоле стал превращаться в мой дневник".
То прогуливаясь, то присаживаясь на попадавшиеся скамейки, . старалась найти хоть какую-нибудь радость, глядя на окружающие пейзажи, на осенние краски, так мною любимые, обрести хоть какое-нибудь подобие спокойствия. Ничего не получалось. Грусть не только не уходила, но все больше и больше меня охватывала.
Как... заставить себя свыкнуться с новым положением, в котором еще так недавно я надеялась найти преимущество свободной жизни?.. Мне казалось, что она расширится, ничто не будет отвлекать от своих занятий... Я уже была настроена начать такую жизнь. А сейчас все это поглотила боль, отчаяние от сознания, что произошло непоправимое, окончательное, закрепленное ребенком, как печатью гербовой!
Я поняла, что мне сейчас невозможно общаться с тем, кто не знает всего. Или полное одиночество и разговор с самой собою, или общение с тем, кто знает, кому можно излиться, на чьей груди можно поплакать. Решила пока вернуться в наше "Сеславино".
12 сентября - день рождения Шуры Поповой. Предлагаю ей провести его у меня. Если Ростроповича не будет на даче - еще и попоем с ней! Шура согласилась, и мы вместе поехали туда. Попеть, увы, не пришлось. Как раз и Мстислав Леопольдович приехал из Москвы. Сказал мне, что пока Всеволоду Дмитриевичу не дозвонился. Но его дача совсем близко отсюда... Нет, очень занят.
Шура, сама одинокая, сумела подбодрить меня. Ведь у меня интересная и важная для человечес-тва работа. А... музыка? Это возмутительно, что Саня считает тебя несостоявшимся музыкантом! Вот даже Ростропович признал! А сколько есть интересного? Музеи! Лекции! Концерты! Люди, наконец!
...Неужели еще не поздно начать новую жизнь?.. Все-таки уйти?.. Но как это сделать, как на это решиться, если любишь, если не мыслишь жизни своей вне его жизни?..
13 сентября было воскресенье. Вместе с Шурой поехали в Москву. Меня очень тянуло послушать проповедь отца Всеволода. Нина Викторовна говорила, что читает он их необыкновенно, что они так созвучны душе человека, что каждому кажется, что именно к нему и только к нему обращена проповедь...
Из-за опоздания электрички мы, к сожалению, опоздали к проповеди. Но вся обстановка небольшой церкви в Вешняковском переулке, прекрасный многоголосый хор как-то заставили душу раскрыться и предстать такой, какой она есть в действительности. Там, в церкви, я не смогла больше себя обманывать. Все надуманные самоутешения покинули меня. Горе так обнажилось, что слезы полились неудержимым потоком.
...Нет, не пережить, все равно не пережить мне того, что выпало на мою долю! Не могу без него, не могу...
3. Свидание
Возвращалась в "Сеславино" уже одна. Под мерное укачивание электрички продолжала думать о своем...
...Не в моих силах разорвать все до конца. Пусть в Борзовке я не буду, пусть будет там его другая семья! Но моя комнатка в "Сеславине" должна остаться за мной наряду с московской. Чтоб я могла приезжать сюда в любой день. ...Но как мне не сорваться? Как принять, сердцем принять... ту семью?..
Я поняла вдруг, в чьем совете я нуждаюсь. Даже Саня меня толкал на это. Почему я не подумала раньше?.. Вот строки из его письма: "И ты и я знаем нашу знакомую семью и ее неожиданный опыт, который ты, однако, со стороны... принимала?.."
Мой муж имел в виду семью Кобозевых. В той же самой квартире, где живут Николай Иванович и Эсфирь Ефимовна, живет и сын Николая Ивановича со своей матерью. Смогла же жена Николая Ивановича справиться с подобной ситуацией? осилить ее? принять?..
По приезде в "Сеславино" позвонила Эсфирь Ефимовне. Сказала, что очень надо бы с ней повидаться, но только чтобы Николай Иванович не знал об этом... В ближайшие дни невозможно, у Николая Ивановича очень неважно со здоровьем, но вообще-то да, конечно. Просила позвонить через несколько дней.
...Что же делать? Хочется чьей-то опытности, мудрости и вместе с тем женского понимания... Сусанна Лазаревна - за разрыв. Я же чувствую себя на него неспособной...
И я подумала о родной сестре ближайшей подруги матери моего мужа. Сама эта подруга Таисии Захаровны живет не в Москве, зато здесь живет Татьяна Васильевна. Я с ней едва знакома. Но если не к моей судьбе, то к судьбе Александра Исаевича она не сможет остаться безразличной. Да ведь она еще и ученый-психолог к тому же!..
Я приехала к Татьяне Васильевне 17 сентября и очень скоро поняла, что не ошиблась, сделав еще и ее своей поверенной.
- Вот вам ваш Санечка! - закончила я ей свой горестный рассказ. (Я забыла эти свои слова, но она сама мне их потом напомнила.)
Ей кажется, что у Александра Исаевича мир вымышленный и мир реальный смешались. На него нельзя действовать снаружи! Только... изнутри. Под ее влиянием и сделав над собой усилие, чтоб отключиться от своих собственных страданий, я стала думать о нем, о муже своем, даже за него. И тут мне стало жаль его, попавшего в столь сложное положение. Пока все как-то разрешится, он-то один там, в нашей Борзовке. Никто не позаботится о нем... Почему не попытаться приблизить решение? не помочь ему? чтобы всем стало легче?..
Я решаюсь на следующее же утро ехать в Борзовку.
Ночую у Татьяны Васильевны. Просыпаюсь с тем же настроением. После завтрака еду.
Путь до Борзовки не близкий. Было время и для размышлений. И вдруг я догадалась, у кого должен родиться ребенок от моего мужа. Незримо зашевелились и завзаимодействовали клеточки в моем мозгу, и то, что лежало на разных полочках памяти, внезапно соскочило с них и соединилось вместе. Я поняла, кто она, будущая мать ребенка, хотя не знала ее, не видела никогда, да и почти ничего о ней не слышала...
Ранее всего я сообразила, что ее зовут так же, как и меня. Вспомнила, как однажды этим летом сказала мужу, что вокруг него много Наталий. А он на это ответил:
- Да. Даже слишком много.
И еще одно обстоятельство это подтверждало. Как-то поделилась с мужем тем, что вычитала в воспоминаниях Пассек, двоюродной сестры Герцена. Меня поразила взаимная влюбленность его жены, Натальи Александровны, с будущей второй женой Герцена - Натальей Алексеевной, которая была намного моложе первой, рано умершей. Я заметила, что, когда я назвала эти имена, у мужа как-то взметнулись брови. Он то ли не знал, то ли забыл, что у Герцена обе жены были Натальи.
Всем нашим знакомым Натальям было немало лет, а этой лишь 29. Впрочем, в письме мужа было написано: "Не думай, ради Бога, ни на кого знакомого, только ошибешься.."
Натальей зовут дочь Екатерины Фердинандовны Светловой... И уж ей-то вполне может быть 29 лет - ведь Екатерина Фердинандовна мне ровесница. Не потому ли за все лето она ни разу к вам не приезжала? Не потому ли Александр Исаевич уже не ей, а Шафаревичу хочет передавать Борзовку?.. Быть может, именно эта Наталья и была законспирированной помощницей моего мужа?.. Но тогда как же Светлова-старшая могла бывать у нас на даче, пользоваться моим гостеприимством и ни разу словом не обмолвиться, что мой муж знаком с ее дочерью?.. Или это делалось опять-таки ради конспирации?.. Но от кого? От м е н я!.. И совесть ей это позволяла? И вот только когда будет рассекречена конспиративная помощница Александра Исаевича! Когда он признает ее ребенка своим! Да. Тяжко... Но не буду сейчас думать о Светловой-старшей, буду думать о муже, о том, как ему помочь!..
На станции Нара оставался небольшой промежуток времени между приходом электрички и автобусом, идущим в направлении к нашему дачному поселку. Недалеко, в палатке, купила большущий арбуз. Если вместе пообедаем - он будет на третье. Саня очень любит их.
Я хотела проникнуть на дачу незаметно. День был погожий, солнечный. Муж, скорее всего, сейчас пишет в своем любимом уголке над Истьей. У меня с собой ключи. Войду в дом, наведу порядок, дам всему лад, приготовлю какой-нибудь обед... Если почувствую, что не в силах говорить с Саней может и уеду назад, в Москву, с ним не повидавшись... Впрочем, лучше проглочу еще одну таблетку седуксена, чтобы быть спокойнее, и останусь. Поговорить-то ведь надо!
По легкому колыханию занавесок на окне нашей мансарды я убедилась, что муж на даче.
На терраске не подметено, да и внутри домика заметно запустение. Хотя Александр Исаевич вообще-то аккуратен. Он никогда не забудет, входя, сменить обувь уличную на комнатную. Но подметать, мыть посуду - было не в его правилах. И я никак не могла его к этому приучить. А потому, когда уезжала, оставляла ему в закрытом судочке набор из вилки, ножа и ложек. Стакан был прикрыт, одна тарелка закрывала другую...
Стараясь производить как можно меньше шума, поднялась по внутренней лесенке на второй этаж. С площадки второго этажа, через широкое окно, увидела мужа, который сидел за своим столом, задумавшись. Лицо его было повернуто в мою сторону (меня скрывала тюлевая занавеска) и, насколько можно было видеть издали, показалось мне грустным-грустным. Глубокое чувство жалости к нему охватило меня. Оставаясь невидимой, продолжала смотреть на него... Милый мой! Бедный мой! Как же нам всем быть?.. Я должна, должна сделать над собой усилие и постараться вести себя так, чтобы ему стало легче...
Начала вытирать пыль на его огромном, как бы с альковом, старинном письменном столе. Вспомнилось, как мама хлопотала, переадресовывая этот стол, чтоб он не приехал в Рязань; как я бегала, разыскивая машину, грузчиков на станции Нара; как мы вдвоем с мужем с трудом поднимали его на второй этаж по узенькой лестнице, а он упирался, не верил, вероятно, что это его последнее пристанище... Где он, этот стол сейчас? И кто стирает с него пыль?..
Я еще очень мало успела сделать по уборке, когда снизу услышала голос мужа:
- Кто здесь?
- Это я. Ты зачем пришел? Я не думала тебя тревожить. Хотела лишь навести порядок в доме. Иди работай!
Все же поднялся. Оказывается, затерялась какая-то бумажка. Думал, что она здесь, - за нею и пришел. Его растрогала моя забота. В глазах стояли слезы. Поцеловал руку.
- Я тебе такое сделал, а ты...
Чуть порылся в бумагах в ящиках. Не найдя того, что было нужно, снова ушел.
Однако очень скоро вернулся.
- Рабочее настроение пропало. Пойдем поговорим!
Разговаривали, сидя все на той же борзовской большой скамье.
Я прежде всего сказала о том, что он зря поторопился с последним, главным своим сообщением. Ведь я уже приняла решение: он мог видеть это из той записки, которую прочел, когда приехал в "Сеславино" 6 сентября. Надо было подождать. Посмотреть, что выйдет из моей попытки зажить самостоятельной жизнью, почувствую ли я в ней какие-то преимущества...
Муж соглашался. Сожалел, что не сделал так, не подождал, что слишком сгрудил все...
Я напомнила мужу о нашем с ним давнем споре, по чему судить о поступках людей: по побуждениям или по результатам. Сказала, что единственный раз в жизни я готова нарушить свой принцип. Ведь результат будущий живой человечек. А потому буду стараться не думать о том, что за этим, каковы были побуждения. Я даже постараюсь принять в свое сердце женщину, которая стала ему дорога и с которой он теперь, из-за ребенка, связан неразрывно... Я просила мужа познакомить меня с ней. "Нет, в ее положении волнение может повредить ей. Познакомитесь потом..."
Я сказала мужу, что догадалась, кто эта женщина. Он не сразу, но, в конце концов, сознался, что я угадала верно. Только тут я от него узнала, что Екатерина Фердинандовна - еврейка. (Как это противоречило его устойчивым представлениям о том, каких женщин он не смог бы полюбить!..)
О ней Александр Исаевич говорил хорошо. Она очень деловая, делает ему все, что нужно, и будет верна его ДЕЛУ даже в том случае, если у нее будет другой мужчина. Одним словом, она годится ему в подруги жизни.
- Этим нынешняя ситуация отличается от ситуации 64-го года.
...Т а, ученая, самостоятельная женщина не годилась ему в подруги жизни! Боже мой, что сталось с моим мужем? Неужели он не сознает цинизма своего в подходе к решению жизненных проблем?..
Настроенность, с которой я приехала в Борзовку, не дала мне в тот день сорваться, проглоченные пилюли седуксена удержали слезы. Я была только печальна. Продолжала оставаться настроенной жертвенно, готовой многое, очень многое принять...
Я хотела приготовить обед. Но муж отказался. Зная, что я здесь, он не сможет работать.
- Поедим арбуз, и я отвезу тебя на станцию, - сказал он. Потом мы еще посидели с мужем за его столиком над Истьей. Еще говорили.
- Зачем же ты не давал мне развиваться своим собственным путем? Почему негодовал, когда я читала книги, не тобой рекомендованные?.. Зачем заставлял образовываться литературно по твоим конспектам?
- Да, да... - говорил муж сокрушенно.
- Почему ты препятствовал тому, чтобы я ездила в Москву продолжать музыкальные занятия, говоря, что тебя "вполне устраивает", как я играю?..
- Да, да... - продолжал говорить он раскаяние.
- Смогу ли я теперь, в свои годы, что-то наверстать, чтобы жить своею жизнью и чтобы она была для меня выносимой?..
Еще в тот день муж отозвался и о сыне ее, тогда шестилетнем, как о прелестном ребенке - втором, который ему понравился (после Лилечки!).
И я все это тогда стерпела. Боль была какая-то приглушенная, смягченная тем, что вот мы с ним так хорошо, мирно разговариваем... А ведь, по сути, становилось совершенно ясно, что я - лишняя, лишняя в его жизни. Да и он в тот день, хотя пока лишь робко, без нажима, но все же сказал о... разводе, только о формальном разводе...
Муж завел "Дениса" и повез меня в Нару. Там, на платформе, до прихода электрички мы продолжали дружелюбно разговаривать. Я сказала ему даже, что рада, что ребенок у него будет от женщины, достойной его...
...И все-таки зачем упустил Александр Исаевич тот момент, когда я была готова принять т у женщину в свое сердце?.. Поделился ли он с ней этой моей готовностью?.. Если да, то почему она не сделала шаг ко мне?.. к женщине, которой она причинила страдания неслыханные и нескончаемые...
Приехав в Москву, позвонила маме в Рязань, обещала ей на днях приехать. Но мой звонок не принес ей успокоения; она записала в дневнике: "В пятницу 18-го Натусик позвонила... Не понравилась мне ее интонация: нервная, неспокойная".
Не пойму, почему-то наше свидание с мужем вселило в меня какие-то иллюзии. Вернувшись в "Сеславино", устроившись в парке, за недавно сооруженным столом, я стала продолжать свой разговор с ним. Пишу листик за листиком. И не затем вовсе, чтобы он обязательно прочел их. Просто не могу отказаться от желания делиться с ним наплывающими мыслями, чувствами... Вот кое-что из них:
"Вспомни октябрь 56-го года. Я, опередив Наташу Б., которая не только не была еще твоей, но, стараясь полюбить тебя, еще не успела этого, все же посчитала и долгом своим, и порывом своим написать ей повинное письмо. И все равно она, еще ровно никаких прав на тебя не имеющая, прислала тебе какую-то книгу назад бандеролью, а на адресе значилось: Солженицыну-Хлестакову.
Теперь еще одна Наташа отнимает тебя у меня. Что она чувствует при этом? Что я для нее?
В письме ты много пишешь о своей вине. Разделяет ли она ее в какой-то мере?... Способна ли о н а вашего ребенка сделать нашим общим ребенком? Знает ли она, что я ради тебя пожертвовала двумя приемными сыновьями, один из которых уже несколько лет назад сделал бы меня бабушкой?..
Способна ли она на это сердцем? Если не сердцем, то способна ли она на жертву какую-нибудь ради меня? потому что это и ради тебя тоже... Ты постоянно пишешь и говоришь, что "не только жизнь, но и совесть дается один только раз". Эта самая один раз данная тебе совесть никогда не успокоится, если мне на старости лет не приведется прислониться к кому-нибудь...
Так что решение твоей судьбы не в моих руках и даже не в твоих. Я вижу единственный выход - обоюдное благожелательство. Но, разумеется, не жизнь под одним кровом. Но - видеться, общаться, быть в курсе дел друг друга, всем любить малыша, и лишь к двум Наташам ты не должен при их обоюдном присутствии выражать своих чувств..."
Словно магнит, притягивает меня к себе письмо мужа, его главное письмо, главнее которого за всю жизнь не получала... Погружаюсь в него. И в душе снова поднимается мятежное чувство. Что ни строка, что ни тезис просятся возражения, просятся ответы. Сначала на самом письме стала записывать, но мысли не умещались там. Лист за листом исписывала. В конце концов родились "Комментарии к письму", которые я даже отпечатала на "Колибри".
Получилось пять тесно отпечатанных страниц! В самом конце я напоминала слова его письма: "Лучший выход - это возвыситься до вечной дружбы ПРИ ЛЮБОМ РЕШЕНИИ... И да не испортим прошлого недостойным поведением сейчас!" И дала такой комментарий: "Думаю, что это сказано неискренне. Лишь при принятии мною одного из твоих решений, а еще вернее - одной, и последней, твоей просьбы - развода, формального развода..."
Когда печатала эти строки, я вдруг совершенно отчетливо поняла, что этого я не могу! А для него именно это становится самым важным. Нет! Ни за что!
4. Во гневе
Мне известно, что 25 сентября мой муж будет у Сусанны Лазаревны. Я решаю, что должна отвести свои "Комментарии" ей и просить передать их Сане.
21 сентября вечером я снова у Теушей. Прочтя "Комментарии", Сусанна Лазаревна произносит решительно:
- Ни в коем случае.
Я ни в коем случае не должна давать их Сане! Да я и сама понимаю, что нельзя с ним вести себя столь прямолинейно. В моих "Комментариях" много упреков: я уличала его в противоречивости, в непоследовательности, в нелогичности, в неискренности, в искажении фактов в его главном письме. Что я вызову в нем этим градом упреков...
Тогда я прошу Сусанну Лазаревну оставить у нее экземпляр, но внимательно его еще раз прочесть. Вобрать в себя то, что в них написано, проникнуться им для разговора с Саней! И... не упрекать, а лишь напомнить ему многое такое, что делает совершенно неоправданным, морально неоправданным развод.
Сама Сусанна Лазаревна, которая была за наш разрыв, поддается моим особенно сильным аргументам. Тем более поддается, что она, живя один год со своим мужем в Рязани, знала мою вторую семью, знала также, какой удар я нанесла моей маме, разрушив эту семью ради Сани. Я лишила ее внуков! лишила на всю жизнь! И вот теперь... Сусанна Лазаревна понимала, что сама я пожертвовала тогда узнанным чувством материнства. Так как же во имя проснувшихся отцовских чувств можно все это сбросить со счета?.. Забыть?..
На следующий день, 22 сентября, я еду в Рязань. Еду в тяжелейшем настроении. К счастью, приехав более ранним поездом, чем меня ждали, избежала встречи меня на вокзале Наташей Радугиной с нашим одним общим знакомым - Николаем Павловичем, да еще с букетом цветов, как они собирались. Не до цветов...
Перешагивать порог квартиры, где, быть может, мне одной, лишь со старушками, предстоит доживать и свою старость - что-то подобно вхождению в свой собственный склеп.
Мое отчаяние вылилось в жестокие слова, обращенные к маме:
- Зачем вы пережили мое счастье?
Немного успокоившись, сказала ей, что повторилась история 64-го года.
Мама записала об этом дне:
"...во вторник 22-го часа в 4 Наташин дверной звонок- передо мной исхудавшая дочурка с перекошенным от нервности лицом... Когда она сказала, как-то сразу выпаливши: "Повторился 64-й год", мне вспомнилось, как в 56-м году, встретившись после ссылки с Саней в Торфопродукте, - она, едва переступив порог, выпалила: "Я вышла замуж за Саню. Это что-то свыше... Это от неба... Это навечно..."
Я была огорошена. Ко всему я была готова; тяжелые дни в Борзовке настраивали меня ко всему, к самой большой трагедии, и все-таки все это было оглушительным ударом.
Она сразу увидела, как я сникла от "приятных новостей", и сейчас же дала мне проглотить пилюльку седуксена.
Я сказала маме, что не обедала, просила покормить меня. Через некоторое время пришла Наташа Радугина. Но мне тяжело ее видеть: она бы тоже смогла так заставить страдать! Я ни слова не говорила с ней, а только играла на рояле без перерыва одну вещь за другой...
Наташа спросила меня, хочу ли я, чтобы к нам пришел Николай Павлович вместе со своим двоюродным братом - музыкантом-теоретиком, преподавателем консерватории? Пожалуй, да. Надо пытаться жить иначе! Пусть будет общество, пусть будут люди, и я - сама по себе, а не просто бледная тень своего знаменитого мужа!
Вечером на следующий день в нашей квартире звучала музыка. Играли отдельно каждый: тот музыкант и я, а потом - прямо с листа - фортепианные дуэты на двух инструментах.
Потом я прочла гостям свою главу "Признание".
Какой-то вспышкой ощутила я этот вечер; какой-то надеждой осветилось будущее - надеждой на возможность новой жизни.
Этот вечер записан и у мамы: "К вечеру собрались все. После чая занялись музыкой. Играл музыкант... Дальше играла Наташа - сыграла два этюда Шопена. А затем они играли на двух роялях... Сыгранности, конечно, полной не было, но в общем производили впечатление. Наташа оживилась, как-то похорошела, посвежела... И после их ухода сказала: "Это то, что мне нужно. Это то, о чем я мечтаю. Это - вознаграждение за долгие месяцы, тяжелые месяцы..." После их ухода она со мной разоткровенничалась. Так близка она со мной никогда не была: ведь она очень скрытная. Все его поведение: резкое, доходящее до жестокости... все объяснялось. Появилась еще одна Наташа (это - третья в его жизни) - ей 29 лет. Она печатает его вещи. И Саня предлагает моей Наташе остава-ться жить с ним. Он плачет. Стал к Наташе мягким. Говорит, что все от нее зависит. Мне Наташа сказала: "Мама, окончательного решения нет. Все зависит от меня. Но если бы ты знала, как мне тяжело делать для него что-нибудь по быту. И, с другой стороны, он какой-то жалкий. Приехала я как-то из Москвы. Все запущено. Кругом пыль, беспорядок". Моя Наташа мечется. Ей везде тяжело жить: и в Рязани, и в Борзовке, и в "Сеславине". Она мечется по Москве: у нее много друзей, которые вместе с ней плачут. Говорит, что есть у нее и самостоятельный угол".
Пробуждение на следующее утро, как и во всякое утро после 5 сентября, началось с ощущения ноющей боли, нестерпимой боли, сжимавшей сердце. Что это? Ах, да... И все снова навалилось своей страшной реальностью. ...Настанет ли для меня когда-нибудь утро, когда можно будет проснуться и порадоваться тому, что живешь?.. Не хочется пробуждаться, не хочется жить, нет сил страдать...
Позавтракав, стала готовиться к поездке в Москву. Попросила у мамы взять с собой фотографии Сережи и Бори, когда-то дорогих мне мальчиков. Вот за кого я несу расплату! А еще положила с собой две цилиндрические коробочки из-под витаминов. В каждой из них было по три пачки мединала, в каждой пачке - шесть таблеток. Если все выпить - смерть придет, не обманет! Может быть, не останется другого выхода... С верхних пачек я сняла наружную обертку, чтобы не обнаружилось содержимое.
Сложила пришедшую на имя Александра Исаевича корреспонденцию в два конверта: "Почта старая", "Почта новая".
Перепечатала на машинке несколько Саниных писем, особенно мне дорогих, в том числе его "Консуэло", написанное осенью 64-го года и ко мне обращенное: "...Отгремел наш кризис февраля-апреля, и, не удивляйся, меня он убедил еще больше прежнего, что никто-никто, как ты, не может быть предан мне. Никто не может жить моими интересами так, как ты. И ни с кем никогда мне не могло бы быть так просто, так естественно, так легко, как с тобой...
Не из пафоса, а потому что это так и есть: ничего уже, кроме смерти, не может нас, Джеммочка, разлучить.
Но пусть она будет не скоро".
1 Я вела сводку наших расходов по месяцам.
...Я должна продолжать подсчитывать расходы, должна думать "холодной головой". ... И это тогда, когда жизнь моя - одно метание, когда я места себе не нахожу! Нет, неужто в самом деле мой муж не понимает, какой непомерный груз взвалил на меня?.. И тут же - небывало щедрый подарок. Совсем недавно мерили с ним мне пальто в "Березке", и оно очень шло мне, но сказал: "К чему тебе?" А теперь моя очередь спросить: к чему?.. Что бы я ни покупала себе - всегда с одной мыслью: заново понравиться своему мужу! Он всегда замечал все новое на мне и чаще всего одобрял: то шляпку, то блузку, то костюм... А теперь... для кого? для чего мне что-то покупать?.. Он решительно ничего не понимает!
Ростроповича на даче нет и в этот день, и на следующий. Оставив ему письмо с просьбой повидать отца Всеволода (они знакомы!), я уехала. Уехала в Москву, в свою новую комнату.
Моей "хозяйке" Нине Викторовне известно, чья я жена. Известно еще, что мне нужно жить отдельно от мужа, что я занята серьезной работой. Но... не больше.
На новом месте сделала себе небольшой запас продуктов, разобралась, разложилась... Ночь поспала неплохо, хотя, разумеется, с лекарствами, как все эти тяжелые дни.
На следующее утро я прочла литературную работу Нины Викторовны - крик ее израненной души. О том же, о том же... Она такая привлекательная, талантливая и все равно - т а же трагедия... Но у нее есть сын, есть внучка, хотя и живет она отдельно от них, совсем одна. Только так и может быть после того, как ушел муж. Раньше никогда ничего не писала, а после того, как пережила драму, - потянуло к творчеству. Все так похоже...
День был прохладный, но солнечный. Я вышла погулять по довольно безлюдному парку, начинавшемуся совсем близко от дома. Взяла с собой дневник, чтобы сделать записи. Присев на одну из скамеек, написала: "Природа так мягка и ласкова, а жизнь разрушена вконец. И дневник, который велся, чтоб запечатлевать все то, что с ним, несмотря ни на что, любимым мужем, было связано, поневоле стал превращаться в мой дневник".
То прогуливаясь, то присаживаясь на попадавшиеся скамейки, . старалась найти хоть какую-нибудь радость, глядя на окружающие пейзажи, на осенние краски, так мною любимые, обрести хоть какое-нибудь подобие спокойствия. Ничего не получалось. Грусть не только не уходила, но все больше и больше меня охватывала.
Как... заставить себя свыкнуться с новым положением, в котором еще так недавно я надеялась найти преимущество свободной жизни?.. Мне казалось, что она расширится, ничто не будет отвлекать от своих занятий... Я уже была настроена начать такую жизнь. А сейчас все это поглотила боль, отчаяние от сознания, что произошло непоправимое, окончательное, закрепленное ребенком, как печатью гербовой!
Я поняла, что мне сейчас невозможно общаться с тем, кто не знает всего. Или полное одиночество и разговор с самой собою, или общение с тем, кто знает, кому можно излиться, на чьей груди можно поплакать. Решила пока вернуться в наше "Сеславино".
12 сентября - день рождения Шуры Поповой. Предлагаю ей провести его у меня. Если Ростроповича не будет на даче - еще и попоем с ней! Шура согласилась, и мы вместе поехали туда. Попеть, увы, не пришлось. Как раз и Мстислав Леопольдович приехал из Москвы. Сказал мне, что пока Всеволоду Дмитриевичу не дозвонился. Но его дача совсем близко отсюда... Нет, очень занят.
Шура, сама одинокая, сумела подбодрить меня. Ведь у меня интересная и важная для человечес-тва работа. А... музыка? Это возмутительно, что Саня считает тебя несостоявшимся музыкантом! Вот даже Ростропович признал! А сколько есть интересного? Музеи! Лекции! Концерты! Люди, наконец!
...Неужели еще не поздно начать новую жизнь?.. Все-таки уйти?.. Но как это сделать, как на это решиться, если любишь, если не мыслишь жизни своей вне его жизни?..
13 сентября было воскресенье. Вместе с Шурой поехали в Москву. Меня очень тянуло послушать проповедь отца Всеволода. Нина Викторовна говорила, что читает он их необыкновенно, что они так созвучны душе человека, что каждому кажется, что именно к нему и только к нему обращена проповедь...
Из-за опоздания электрички мы, к сожалению, опоздали к проповеди. Но вся обстановка небольшой церкви в Вешняковском переулке, прекрасный многоголосый хор как-то заставили душу раскрыться и предстать такой, какой она есть в действительности. Там, в церкви, я не смогла больше себя обманывать. Все надуманные самоутешения покинули меня. Горе так обнажилось, что слезы полились неудержимым потоком.
...Нет, не пережить, все равно не пережить мне того, что выпало на мою долю! Не могу без него, не могу...
3. Свидание
Возвращалась в "Сеславино" уже одна. Под мерное укачивание электрички продолжала думать о своем...
...Не в моих силах разорвать все до конца. Пусть в Борзовке я не буду, пусть будет там его другая семья! Но моя комнатка в "Сеславине" должна остаться за мной наряду с московской. Чтоб я могла приезжать сюда в любой день. ...Но как мне не сорваться? Как принять, сердцем принять... ту семью?..
Я поняла вдруг, в чьем совете я нуждаюсь. Даже Саня меня толкал на это. Почему я не подумала раньше?.. Вот строки из его письма: "И ты и я знаем нашу знакомую семью и ее неожиданный опыт, который ты, однако, со стороны... принимала?.."
Мой муж имел в виду семью Кобозевых. В той же самой квартире, где живут Николай Иванович и Эсфирь Ефимовна, живет и сын Николая Ивановича со своей матерью. Смогла же жена Николая Ивановича справиться с подобной ситуацией? осилить ее? принять?..
По приезде в "Сеславино" позвонила Эсфирь Ефимовне. Сказала, что очень надо бы с ней повидаться, но только чтобы Николай Иванович не знал об этом... В ближайшие дни невозможно, у Николая Ивановича очень неважно со здоровьем, но вообще-то да, конечно. Просила позвонить через несколько дней.
...Что же делать? Хочется чьей-то опытности, мудрости и вместе с тем женского понимания... Сусанна Лазаревна - за разрыв. Я же чувствую себя на него неспособной...
И я подумала о родной сестре ближайшей подруги матери моего мужа. Сама эта подруга Таисии Захаровны живет не в Москве, зато здесь живет Татьяна Васильевна. Я с ней едва знакома. Но если не к моей судьбе, то к судьбе Александра Исаевича она не сможет остаться безразличной. Да ведь она еще и ученый-психолог к тому же!..
Я приехала к Татьяне Васильевне 17 сентября и очень скоро поняла, что не ошиблась, сделав еще и ее своей поверенной.
- Вот вам ваш Санечка! - закончила я ей свой горестный рассказ. (Я забыла эти свои слова, но она сама мне их потом напомнила.)
Ей кажется, что у Александра Исаевича мир вымышленный и мир реальный смешались. На него нельзя действовать снаружи! Только... изнутри. Под ее влиянием и сделав над собой усилие, чтоб отключиться от своих собственных страданий, я стала думать о нем, о муже своем, даже за него. И тут мне стало жаль его, попавшего в столь сложное положение. Пока все как-то разрешится, он-то один там, в нашей Борзовке. Никто не позаботится о нем... Почему не попытаться приблизить решение? не помочь ему? чтобы всем стало легче?..
Я решаюсь на следующее же утро ехать в Борзовку.
Ночую у Татьяны Васильевны. Просыпаюсь с тем же настроением. После завтрака еду.
Путь до Борзовки не близкий. Было время и для размышлений. И вдруг я догадалась, у кого должен родиться ребенок от моего мужа. Незримо зашевелились и завзаимодействовали клеточки в моем мозгу, и то, что лежало на разных полочках памяти, внезапно соскочило с них и соединилось вместе. Я поняла, кто она, будущая мать ребенка, хотя не знала ее, не видела никогда, да и почти ничего о ней не слышала...
Ранее всего я сообразила, что ее зовут так же, как и меня. Вспомнила, как однажды этим летом сказала мужу, что вокруг него много Наталий. А он на это ответил:
- Да. Даже слишком много.
И еще одно обстоятельство это подтверждало. Как-то поделилась с мужем тем, что вычитала в воспоминаниях Пассек, двоюродной сестры Герцена. Меня поразила взаимная влюбленность его жены, Натальи Александровны, с будущей второй женой Герцена - Натальей Алексеевной, которая была намного моложе первой, рано умершей. Я заметила, что, когда я назвала эти имена, у мужа как-то взметнулись брови. Он то ли не знал, то ли забыл, что у Герцена обе жены были Натальи.
Всем нашим знакомым Натальям было немало лет, а этой лишь 29. Впрочем, в письме мужа было написано: "Не думай, ради Бога, ни на кого знакомого, только ошибешься.."
Натальей зовут дочь Екатерины Фердинандовны Светловой... И уж ей-то вполне может быть 29 лет - ведь Екатерина Фердинандовна мне ровесница. Не потому ли за все лето она ни разу к вам не приезжала? Не потому ли Александр Исаевич уже не ей, а Шафаревичу хочет передавать Борзовку?.. Быть может, именно эта Наталья и была законспирированной помощницей моего мужа?.. Но тогда как же Светлова-старшая могла бывать у нас на даче, пользоваться моим гостеприимством и ни разу словом не обмолвиться, что мой муж знаком с ее дочерью?.. Или это делалось опять-таки ради конспирации?.. Но от кого? От м е н я!.. И совесть ей это позволяла? И вот только когда будет рассекречена конспиративная помощница Александра Исаевича! Когда он признает ее ребенка своим! Да. Тяжко... Но не буду сейчас думать о Светловой-старшей, буду думать о муже, о том, как ему помочь!..
На станции Нара оставался небольшой промежуток времени между приходом электрички и автобусом, идущим в направлении к нашему дачному поселку. Недалеко, в палатке, купила большущий арбуз. Если вместе пообедаем - он будет на третье. Саня очень любит их.
Я хотела проникнуть на дачу незаметно. День был погожий, солнечный. Муж, скорее всего, сейчас пишет в своем любимом уголке над Истьей. У меня с собой ключи. Войду в дом, наведу порядок, дам всему лад, приготовлю какой-нибудь обед... Если почувствую, что не в силах говорить с Саней может и уеду назад, в Москву, с ним не повидавшись... Впрочем, лучше проглочу еще одну таблетку седуксена, чтобы быть спокойнее, и останусь. Поговорить-то ведь надо!
По легкому колыханию занавесок на окне нашей мансарды я убедилась, что муж на даче.
На терраске не подметено, да и внутри домика заметно запустение. Хотя Александр Исаевич вообще-то аккуратен. Он никогда не забудет, входя, сменить обувь уличную на комнатную. Но подметать, мыть посуду - было не в его правилах. И я никак не могла его к этому приучить. А потому, когда уезжала, оставляла ему в закрытом судочке набор из вилки, ножа и ложек. Стакан был прикрыт, одна тарелка закрывала другую...
Стараясь производить как можно меньше шума, поднялась по внутренней лесенке на второй этаж. С площадки второго этажа, через широкое окно, увидела мужа, который сидел за своим столом, задумавшись. Лицо его было повернуто в мою сторону (меня скрывала тюлевая занавеска) и, насколько можно было видеть издали, показалось мне грустным-грустным. Глубокое чувство жалости к нему охватило меня. Оставаясь невидимой, продолжала смотреть на него... Милый мой! Бедный мой! Как же нам всем быть?.. Я должна, должна сделать над собой усилие и постараться вести себя так, чтобы ему стало легче...
Начала вытирать пыль на его огромном, как бы с альковом, старинном письменном столе. Вспомнилось, как мама хлопотала, переадресовывая этот стол, чтоб он не приехал в Рязань; как я бегала, разыскивая машину, грузчиков на станции Нара; как мы вдвоем с мужем с трудом поднимали его на второй этаж по узенькой лестнице, а он упирался, не верил, вероятно, что это его последнее пристанище... Где он, этот стол сейчас? И кто стирает с него пыль?..
Я еще очень мало успела сделать по уборке, когда снизу услышала голос мужа:
- Кто здесь?
- Это я. Ты зачем пришел? Я не думала тебя тревожить. Хотела лишь навести порядок в доме. Иди работай!
Все же поднялся. Оказывается, затерялась какая-то бумажка. Думал, что она здесь, - за нею и пришел. Его растрогала моя забота. В глазах стояли слезы. Поцеловал руку.
- Я тебе такое сделал, а ты...
Чуть порылся в бумагах в ящиках. Не найдя того, что было нужно, снова ушел.
Однако очень скоро вернулся.
- Рабочее настроение пропало. Пойдем поговорим!
Разговаривали, сидя все на той же борзовской большой скамье.
Я прежде всего сказала о том, что он зря поторопился с последним, главным своим сообщением. Ведь я уже приняла решение: он мог видеть это из той записки, которую прочел, когда приехал в "Сеславино" 6 сентября. Надо было подождать. Посмотреть, что выйдет из моей попытки зажить самостоятельной жизнью, почувствую ли я в ней какие-то преимущества...
Муж соглашался. Сожалел, что не сделал так, не подождал, что слишком сгрудил все...
Я напомнила мужу о нашем с ним давнем споре, по чему судить о поступках людей: по побуждениям или по результатам. Сказала, что единственный раз в жизни я готова нарушить свой принцип. Ведь результат будущий живой человечек. А потому буду стараться не думать о том, что за этим, каковы были побуждения. Я даже постараюсь принять в свое сердце женщину, которая стала ему дорога и с которой он теперь, из-за ребенка, связан неразрывно... Я просила мужа познакомить меня с ней. "Нет, в ее положении волнение может повредить ей. Познакомитесь потом..."
Я сказала мужу, что догадалась, кто эта женщина. Он не сразу, но, в конце концов, сознался, что я угадала верно. Только тут я от него узнала, что Екатерина Фердинандовна - еврейка. (Как это противоречило его устойчивым представлениям о том, каких женщин он не смог бы полюбить!..)
О ней Александр Исаевич говорил хорошо. Она очень деловая, делает ему все, что нужно, и будет верна его ДЕЛУ даже в том случае, если у нее будет другой мужчина. Одним словом, она годится ему в подруги жизни.
- Этим нынешняя ситуация отличается от ситуации 64-го года.
...Т а, ученая, самостоятельная женщина не годилась ему в подруги жизни! Боже мой, что сталось с моим мужем? Неужели он не сознает цинизма своего в подходе к решению жизненных проблем?..
Настроенность, с которой я приехала в Борзовку, не дала мне в тот день сорваться, проглоченные пилюли седуксена удержали слезы. Я была только печальна. Продолжала оставаться настроенной жертвенно, готовой многое, очень многое принять...
Я хотела приготовить обед. Но муж отказался. Зная, что я здесь, он не сможет работать.
- Поедим арбуз, и я отвезу тебя на станцию, - сказал он. Потом мы еще посидели с мужем за его столиком над Истьей. Еще говорили.
- Зачем же ты не давал мне развиваться своим собственным путем? Почему негодовал, когда я читала книги, не тобой рекомендованные?.. Зачем заставлял образовываться литературно по твоим конспектам?
- Да, да... - говорил муж сокрушенно.
- Почему ты препятствовал тому, чтобы я ездила в Москву продолжать музыкальные занятия, говоря, что тебя "вполне устраивает", как я играю?..
- Да, да... - продолжал говорить он раскаяние.
- Смогу ли я теперь, в свои годы, что-то наверстать, чтобы жить своею жизнью и чтобы она была для меня выносимой?..
Еще в тот день муж отозвался и о сыне ее, тогда шестилетнем, как о прелестном ребенке - втором, который ему понравился (после Лилечки!).
И я все это тогда стерпела. Боль была какая-то приглушенная, смягченная тем, что вот мы с ним так хорошо, мирно разговариваем... А ведь, по сути, становилось совершенно ясно, что я - лишняя, лишняя в его жизни. Да и он в тот день, хотя пока лишь робко, без нажима, но все же сказал о... разводе, только о формальном разводе...
Муж завел "Дениса" и повез меня в Нару. Там, на платформе, до прихода электрички мы продолжали дружелюбно разговаривать. Я сказала ему даже, что рада, что ребенок у него будет от женщины, достойной его...
...И все-таки зачем упустил Александр Исаевич тот момент, когда я была готова принять т у женщину в свое сердце?.. Поделился ли он с ней этой моей готовностью?.. Если да, то почему она не сделала шаг ко мне?.. к женщине, которой она причинила страдания неслыханные и нескончаемые...
Приехав в Москву, позвонила маме в Рязань, обещала ей на днях приехать. Но мой звонок не принес ей успокоения; она записала в дневнике: "В пятницу 18-го Натусик позвонила... Не понравилась мне ее интонация: нервная, неспокойная".
Не пойму, почему-то наше свидание с мужем вселило в меня какие-то иллюзии. Вернувшись в "Сеславино", устроившись в парке, за недавно сооруженным столом, я стала продолжать свой разговор с ним. Пишу листик за листиком. И не затем вовсе, чтобы он обязательно прочел их. Просто не могу отказаться от желания делиться с ним наплывающими мыслями, чувствами... Вот кое-что из них:
"Вспомни октябрь 56-го года. Я, опередив Наташу Б., которая не только не была еще твоей, но, стараясь полюбить тебя, еще не успела этого, все же посчитала и долгом своим, и порывом своим написать ей повинное письмо. И все равно она, еще ровно никаких прав на тебя не имеющая, прислала тебе какую-то книгу назад бандеролью, а на адресе значилось: Солженицыну-Хлестакову.
Теперь еще одна Наташа отнимает тебя у меня. Что она чувствует при этом? Что я для нее?
В письме ты много пишешь о своей вине. Разделяет ли она ее в какой-то мере?... Способна ли о н а вашего ребенка сделать нашим общим ребенком? Знает ли она, что я ради тебя пожертвовала двумя приемными сыновьями, один из которых уже несколько лет назад сделал бы меня бабушкой?..
Способна ли она на это сердцем? Если не сердцем, то способна ли она на жертву какую-нибудь ради меня? потому что это и ради тебя тоже... Ты постоянно пишешь и говоришь, что "не только жизнь, но и совесть дается один только раз". Эта самая один раз данная тебе совесть никогда не успокоится, если мне на старости лет не приведется прислониться к кому-нибудь...
Так что решение твоей судьбы не в моих руках и даже не в твоих. Я вижу единственный выход - обоюдное благожелательство. Но, разумеется, не жизнь под одним кровом. Но - видеться, общаться, быть в курсе дел друг друга, всем любить малыша, и лишь к двум Наташам ты не должен при их обоюдном присутствии выражать своих чувств..."
Словно магнит, притягивает меня к себе письмо мужа, его главное письмо, главнее которого за всю жизнь не получала... Погружаюсь в него. И в душе снова поднимается мятежное чувство. Что ни строка, что ни тезис просятся возражения, просятся ответы. Сначала на самом письме стала записывать, но мысли не умещались там. Лист за листом исписывала. В конце концов родились "Комментарии к письму", которые я даже отпечатала на "Колибри".
Получилось пять тесно отпечатанных страниц! В самом конце я напоминала слова его письма: "Лучший выход - это возвыситься до вечной дружбы ПРИ ЛЮБОМ РЕШЕНИИ... И да не испортим прошлого недостойным поведением сейчас!" И дала такой комментарий: "Думаю, что это сказано неискренне. Лишь при принятии мною одного из твоих решений, а еще вернее - одной, и последней, твоей просьбы - развода, формального развода..."
Когда печатала эти строки, я вдруг совершенно отчетливо поняла, что этого я не могу! А для него именно это становится самым важным. Нет! Ни за что!
4. Во гневе
Мне известно, что 25 сентября мой муж будет у Сусанны Лазаревны. Я решаю, что должна отвести свои "Комментарии" ей и просить передать их Сане.
21 сентября вечером я снова у Теушей. Прочтя "Комментарии", Сусанна Лазаревна произносит решительно:
- Ни в коем случае.
Я ни в коем случае не должна давать их Сане! Да я и сама понимаю, что нельзя с ним вести себя столь прямолинейно. В моих "Комментариях" много упреков: я уличала его в противоречивости, в непоследовательности, в нелогичности, в неискренности, в искажении фактов в его главном письме. Что я вызову в нем этим градом упреков...
Тогда я прошу Сусанну Лазаревну оставить у нее экземпляр, но внимательно его еще раз прочесть. Вобрать в себя то, что в них написано, проникнуться им для разговора с Саней! И... не упрекать, а лишь напомнить ему многое такое, что делает совершенно неоправданным, морально неоправданным развод.
Сама Сусанна Лазаревна, которая была за наш разрыв, поддается моим особенно сильным аргументам. Тем более поддается, что она, живя один год со своим мужем в Рязани, знала мою вторую семью, знала также, какой удар я нанесла моей маме, разрушив эту семью ради Сани. Я лишила ее внуков! лишила на всю жизнь! И вот теперь... Сусанна Лазаревна понимала, что сама я пожертвовала тогда узнанным чувством материнства. Так как же во имя проснувшихся отцовских чувств можно все это сбросить со счета?.. Забыть?..
На следующий день, 22 сентября, я еду в Рязань. Еду в тяжелейшем настроении. К счастью, приехав более ранним поездом, чем меня ждали, избежала встречи меня на вокзале Наташей Радугиной с нашим одним общим знакомым - Николаем Павловичем, да еще с букетом цветов, как они собирались. Не до цветов...
Перешагивать порог квартиры, где, быть может, мне одной, лишь со старушками, предстоит доживать и свою старость - что-то подобно вхождению в свой собственный склеп.
Мое отчаяние вылилось в жестокие слова, обращенные к маме:
- Зачем вы пережили мое счастье?
Немного успокоившись, сказала ей, что повторилась история 64-го года.
Мама записала об этом дне:
"...во вторник 22-го часа в 4 Наташин дверной звонок- передо мной исхудавшая дочурка с перекошенным от нервности лицом... Когда она сказала, как-то сразу выпаливши: "Повторился 64-й год", мне вспомнилось, как в 56-м году, встретившись после ссылки с Саней в Торфопродукте, - она, едва переступив порог, выпалила: "Я вышла замуж за Саню. Это что-то свыше... Это от неба... Это навечно..."
Я была огорошена. Ко всему я была готова; тяжелые дни в Борзовке настраивали меня ко всему, к самой большой трагедии, и все-таки все это было оглушительным ударом.
Она сразу увидела, как я сникла от "приятных новостей", и сейчас же дала мне проглотить пилюльку седуксена.
Я сказала маме, что не обедала, просила покормить меня. Через некоторое время пришла Наташа Радугина. Но мне тяжело ее видеть: она бы тоже смогла так заставить страдать! Я ни слова не говорила с ней, а только играла на рояле без перерыва одну вещь за другой...
Наташа спросила меня, хочу ли я, чтобы к нам пришел Николай Павлович вместе со своим двоюродным братом - музыкантом-теоретиком, преподавателем консерватории? Пожалуй, да. Надо пытаться жить иначе! Пусть будет общество, пусть будут люди, и я - сама по себе, а не просто бледная тень своего знаменитого мужа!
Вечером на следующий день в нашей квартире звучала музыка. Играли отдельно каждый: тот музыкант и я, а потом - прямо с листа - фортепианные дуэты на двух инструментах.
Потом я прочла гостям свою главу "Признание".
Какой-то вспышкой ощутила я этот вечер; какой-то надеждой осветилось будущее - надеждой на возможность новой жизни.
Этот вечер записан и у мамы: "К вечеру собрались все. После чая занялись музыкой. Играл музыкант... Дальше играла Наташа - сыграла два этюда Шопена. А затем они играли на двух роялях... Сыгранности, конечно, полной не было, но в общем производили впечатление. Наташа оживилась, как-то похорошела, посвежела... И после их ухода сказала: "Это то, что мне нужно. Это то, о чем я мечтаю. Это - вознаграждение за долгие месяцы, тяжелые месяцы..." После их ухода она со мной разоткровенничалась. Так близка она со мной никогда не была: ведь она очень скрытная. Все его поведение: резкое, доходящее до жестокости... все объяснялось. Появилась еще одна Наташа (это - третья в его жизни) - ей 29 лет. Она печатает его вещи. И Саня предлагает моей Наташе остава-ться жить с ним. Он плачет. Стал к Наташе мягким. Говорит, что все от нее зависит. Мне Наташа сказала: "Мама, окончательного решения нет. Все зависит от меня. Но если бы ты знала, как мне тяжело делать для него что-нибудь по быту. И, с другой стороны, он какой-то жалкий. Приехала я как-то из Москвы. Все запущено. Кругом пыль, беспорядок". Моя Наташа мечется. Ей везде тяжело жить: и в Рязани, и в Борзовке, и в "Сеславине". Она мечется по Москве: у нее много друзей, которые вместе с ней плачут. Говорит, что есть у нее и самостоятельный угол".
Пробуждение на следующее утро, как и во всякое утро после 5 сентября, началось с ощущения ноющей боли, нестерпимой боли, сжимавшей сердце. Что это? Ах, да... И все снова навалилось своей страшной реальностью. ...Настанет ли для меня когда-нибудь утро, когда можно будет проснуться и порадоваться тому, что живешь?.. Не хочется пробуждаться, не хочется жить, нет сил страдать...
Позавтракав, стала готовиться к поездке в Москву. Попросила у мамы взять с собой фотографии Сережи и Бори, когда-то дорогих мне мальчиков. Вот за кого я несу расплату! А еще положила с собой две цилиндрические коробочки из-под витаминов. В каждой из них было по три пачки мединала, в каждой пачке - шесть таблеток. Если все выпить - смерть придет, не обманет! Может быть, не останется другого выхода... С верхних пачек я сняла наружную обертку, чтобы не обнаружилось содержимое.
Сложила пришедшую на имя Александра Исаевича корреспонденцию в два конверта: "Почта старая", "Почта новая".
Перепечатала на машинке несколько Саниных писем, особенно мне дорогих, в том числе его "Консуэло", написанное осенью 64-го года и ко мне обращенное: "...Отгремел наш кризис февраля-апреля, и, не удивляйся, меня он убедил еще больше прежнего, что никто-никто, как ты, не может быть предан мне. Никто не может жить моими интересами так, как ты. И ни с кем никогда мне не могло бы быть так просто, так естественно, так легко, как с тобой...
Не из пафоса, а потому что это так и есть: ничего уже, кроме смерти, не может нас, Джеммочка, разлучить.
Но пусть она будет не скоро".