Как сообщила мне поутру Мойра, праздник должен был начаться с мессы. Так и произошло. Я с удовольствием отметила про себя, что, бывает, посещаю службу не только из желания что-нибудь разведать и кого-нибудь выглядеть. Хотя и тут я была не совсем права. Я намеревалась посмотреть, каков у Тальви капеллан. К некоторому моему удивлению, служил тот же сельский священник, что был вчера на деревенской площади. Явно смущаясь подобной паствы, он неуверенным голосом начал читать проповедь о замечательной важности сего дня, ибо он знаменует союз между властелином и подданными, подобно тому, как грифон, что служит гербом дому Тальви, являет собою символ союза Бога и человека…
Поскольку во время службы мне удалось убраться подальше как от патрона, так и от гостей и откочевать поближе к госпоже Риллент, я выразила шепотом свое недоумение по поводу личности проповедника.
– Да, – подтвердила она. – В замке нет капеллана. Для совершения треб у нас приглашают отца Нивена из деревни.
– Странно, – сказала я. – Господин Тальви не кажется скупым человеком, а денег у него достаточно, чтобы содержать при себе десяток священников.
– Именно поэтому, – назидательно произнесла домоправительница, – он и не желает терпеть в своем замке избалованных и ленивых приживалов, а придворные капелланы все таковы. Он предпочитает, чтоб у него служил простой сельский пастырь. И пусть у отца Нивена есть свои недостатки… – мне показалось, будто она что-то недоговаривает, – господин дает ему много денег для бедняков прихода. Он также оплатил постройку новой церкви во Фьялли-Маахис. За это нашего господина в округе еще больше уважают…
На бледном лице госпожи Риллент проступил несвойственный ей румянец, и она стиснула в пальцах четки. Я кивнула. В округе, конечно, могут сколько угодно уважать Тальви, а пожилые дамы – умиляться его благочестию. Благочестию, как же! Он, разумеется, прав – домашние священники славятся ленью, обжорством и сластолюбием. Но известно также, что они нередко промышляют шпионством. Дешевле отсыпать денег на благотворительность скромному сельскому пастырю, пусть и с таинственными «недостатками» – а у кого их нет, недостатков-то? – и заодно избавиться от подобной напасти.
А может, не в одной благотворительности дело, и…
Нет. Не стоит сейчас думать об этом.
Библиотекаря у него нет, священника у него нет. И служит деревенский пастырь в роскошной капелле.
Посвященной святому Христофору. Покровителю странствующих и путешествующих. Тому, кто нес непосильную ношу и хотел служить величайшему из господ.
Сомнительно, чтоб Тальви мечтали кому-то служить. Судя по этому представителю рода, они предпочитали, чтоб служили им.
Домоправительница продолжала что-то шептать. Кажется, она все еще восхваляла необыкновенное благочестие рода Тальви. Такое молитвенное отношение к добродетелям господ, прямо скажем, плохо сочеталось с ее вчерашней готовностью поверить в жестокость хозяина.
– … И здоровье им за то даровано, и долголетие, и сила…
Я опустила глаза. Все-таки я в церкви. Могу я хотя бы в церкви удержаться от своих чертыханий!
Ну, а после мессы вышли в сад, где мне еще не приходилось бывать, а там были уже накрыты столы. Кто-то вскричал, какой, мол, Тальви счастливец – все у него есть, и даже погода к нему милостива – захотел гостей в саду угощать – и солнце сияет! Я с тоской поглядела на небо, но там не было видно ни облачка. Что ж, будем веселиться. Самитш – он когда-то успел переодеться – заявил, что, встретив на пути труппу бродячих актеров, взял на себя смелость пригласить их в замок, и к вечеру они должны быть здесь. Почему к вечеру? Но, господа, их колымага при всем желании не может катить с такой быстротой, как моя карета, да и ваши тоже… Для Тальви сообщение советника не было неожиданностью, его, вероятно, предупредили сразу по приезде. Но гости завопили от восторга. Глотки у них были такие, что на охоте они смело могли обходиться без рогов. Впрочем, рогами их наверняка обеспечивали супруги… Однако до вечера было еще далеко, а столы ломились от яств. Отец Нивен благословил трапезу, и челюсти заработали. Священника усадили на дальнем конце стола – вместе с управляющим и домоправительницей. Как бы ни был благочестив владелец замка, место сельского священника – рядом с челядью. Я с радостью отправилась бы к ним и разведала, что за птицы этот Олиба и отец Нивен, чем дышат и каково творят, но мне этого не позволили. А как же! Если гости прибыли сюда главным образом, чтобы набить брюхо и напиться, то гостьи – дабы поглазеть на меня. Нельзя же было лишать их такого удовольствия. Надеюсь, в своем серо-черном платье, как у какой-нибудь дамы-благотворительницы, я выглядела достаточно блекло в их цветнике. Может быть, оскорбительно блекло, но они вряд ли это поняли.
За столом я сидела, как всегда, по левую руку от Тальви (по правую находился Самитш), а рядом со мной восседала какая-то дородная Арсинда. Она первоначально хотела было возмутиться таким соседством, но смекнула, что вблизи хозяина замка шуметь не стоит, а утолив голод и выхлестав несколько бокалов сладкого вина, наподобие того, что обожал Рик, и вовсе пришла в благостное расположение духа и начала приставать ко мне с разговорами. Я тоже не желала быть грубой, однако разговоры ее были мне ни к чему. Поэтому я со всей возможной ловкостью втянула в беседу сидевшую напротив круглолицую Гумерсинду (Эгир, которого она при этом выпустила из когтей, метнул на меня благодарный взгляд), а потом незаметно выбыла из общения, предоставив дам друг другу. Представляю, что они будут повествовать о моих высказываниях домашним… Черт побери! Почему среди так называемых порядочных женщин столь мало умных? Нет, есть, конечно, но все же так мало, что ум впору считать признаком непорядочности. А может, не тех надо мнить порядочными?
Большая часть гостей веселилась от души, но меня не оставляло чувство, будто что-то здесь не так. Я не великий знаток по части празднеств в дворянских домах, но довольно живу на свете и побывала в разных обществах. Не потому ли меня угрызало это ощущение, что Тальви утром сказал, чем является для него этот праздник? Предлогом. Чего нам ждать? Каких неожиданных неприятностей?
Пока что событие последовало ожиданное – доложили, что прибыли актеры. Тальви сказал, что сам взглянет на них и решит, достойны ли они представлять перед его гостями. Хотя перед этим избранным обществом вряд ли выступали великие мастера, те из гостей, кто еще был в состоянии понимать сказанное, важно закивали. Самитш вызвался сопровождать хозяина Я также поднялась из-за стола. Тальви не стал возражать Подозвал управляющего и велел проводить актеров в библиотеку
Оставив общество веселиться в вечереющем саду, мы поднялись по лестнице. Слуги зажгли свечи, и возникшая из коридора госпожа Риллент двинулась вперед, освещая нам путь. Очевидно, она сочла себя не вправе оставаться за столом, раз хозяин ушел и могли последовать новые распоряжения.
Самитш, который за столом вел себя вполне посветски, изумляя провинциалов манерами эрденонского жителя, стоило нам покинуть прочих гостей, оставил притворство. Его лицо стало угрюмым и усталым.
– Как здоровье его светлости? – спросила я у Тальви. Он резко повернулся ко мне.
– Жив, если ты это желаешь узнать.
Олиба, человек, судя по всему, опытный, не хотел оставлять актеров в библиотеке без присмотра – книги ведь больших денег стоят, комедианты же братия еще та-и продержал служителей муз где-то за задней дверью, впустив, только когда мы уселись в кресла, а госпожа Риллент поставила шандал на стол и покинула нас. Они вошли – десяток мужчин и женщин, одетых с жалкой роскошью, ничем не уступающей той, что отличала гостей, оставшихся в саду, разве что ткани были победней, а драгоценности – из дутого стекла и дурно позолоченной меди, бледные от усталости под слоем пыли и загара. Как только я увидела женщин, то поняла, что это, должно быть, южане. На Севере все еще держится стародавний обычай, допускающий в актеры исключительно мужчин. Фризбю когда-то объяснял мне, что обычай этот родился как из соображений нравственных, так и из сугубо благого желания избавить женщин от тягот кочевой жизни. Идиотское желание – как почти все благие. Большинство знакомых мне актеров-северян были люди женатые и таскали семьи за собой по дорогам. И кочевой жизни им хватало сверх головы, со всеми ее тяготами, но без единого удовольствия.
Высокий тощий мужчина, назвавшийся Дайре, главой трупы, и впрямь говорил со скельским выговором – таковую речь, толковали мне южане, они у себя в Древней Земле почитают образцовой. Речь у него была образцовая, а манеры заискивающие. При нынешних настроениях («Эрденон для эрдов») вряд ли южане стяжали в городах и селениях большой успех. Одна надежда – на просвещенных вельмож, а просвещенные бывают самодурами похуже самых темных невежд. Глава труппы сделал попытку представить хозяину своих актеров, особливо же актрис. Тальви перебил его, спросив, что тот имеет представить для развлечения гостей. Дайре, низко поклонившись, приложив руку, длиннопалую и не весьма чистую, к груди, объявил, что труппа его числит за собой множество пьес, как легких и занимательных, так полезных и поучительных, подобных знаменитому моралите «Наказанный порок»…
– Старье, – оборвал его Самитш. – Ты бы еще «Девять бессмертных героев» предложил.
Дайре снова поклонился, точно извиняясь. А мне стало грустно. Напрасно альдерман это сказал. Конечно, над «Девятью героями» нынче не смеется только ленивый, и вышучивают их в каждом балагане, так же, как раньше в каждом балагане торжественно представляли. Но это была единственная пьеса, которую я успела посмотреть вместе с родителями. Это было, кажется, после Пасхи. Городские власти Кинкара разрешали тогда к представлению – как и сейчас – лишь старые, проверенные и душеполезные пьесы. Но мне тогда было пять лет, я сидела у отца на плече и с упоением смотрела на Цезаря, Александра, Самсона, Иуду Маккавея и других непобедимых древних рыцарей. В этом возрасте не замечаешь, что латы на рыцарях картонные, мечи у них деревянные, и хочется верить, что герой – это взаправду герой.
Стоит подрасти, и начинаешь понимать, что герои хороши только на подмостках балагана.
Но Дайре не собирался мучить публику героями. Он заявил, что может представить «забавные комедии, пантомимы и пасторали.
– Вот пасторалей не надо, – снова вмешался Самитш. – Они хороши в городе, а здесь пастухи с пастушками и без того глаза намозолили.
– Есть также совершенно новая пьеса, с пением, музыкой и танцами, на мифологический сюжет. Называется «Примирение Кефала и Прокриды». Она недавно игралась при императорском дворе в Тримейне и стяжала там значительный успех, оставшись притом, как сказал поэт, незамаранной грубыми хлопками черни… Если господину будет угодно продлить наше пребывание здесь, то я сейчас завершаю перевод одной замечательной английской трагедии, тоже совсем новой…
– О трагедиях – после, – сказал Тальви. – Сегодня, ежели вы в состоянии, представите комедию по собственному выбору. Играть будете в большом зале, там достаточно места. А завтра, коли погода дозволит, покажете под открытым небом «Кефала и Прокриду».
Тут они углубились в вопросы оплаты. Я мучительно не люблю слушать, как люди выклянчивают деньги, и постаралась отвлечься, переведя взгляд с настырного Дайре на остальных. Тоска моя не проходила. Ведь если по правде, я должна быть по ту сторону – не сидеть в кресле с барским видом, а стоять у порога, среди этих женщин, из последних сил расправляющих плечи и взбивающих пропыленные кудри. Или я не права? Я не играю на сцене, я не играю в карты, играю ли я в жизни? Если так, то следует уточнить – с жизнью. В отличие от многих – со своей.
И тут я насторожилась. Может, почтеннейший Дайре и большая часть его шатии действительно притащилась с Юга, но один из них – точно нет. Эту рожу я несколько раз замечала в Свантере и в Гормунде. И был тогда владелец рожи вовсе не актером, а был он вором, и не из крупных. Ансу его звали, если мне память не изменяет. На вид – обычный человек, обычный северянин – среднего роста, волосы цвета пеньки, приплюснутый нос. Ничего особо приметного, с такой внешностью только в толпе и отираться. Может, я ошибаюсь и это совсем не он.. прежде чем успела довести до конца эту мысль, я, приподняв в локтях руки, доселе праздно сложенные на коленях, некоторым образом сложила пальцы. У воровской братии в больших городах есть свой условный язык, и мне поневоле пришлось его выучить, хотя я работала сама по себе. И он ответил мне тем же жестом – видимо, безотчетно, потому что тут же спрятал руку за спину и отодвинулся, скрывшись за другими актерами. Еще бы! Я сидела так, что ни Тальви, ни Самитш, если бы не повернулись ко мне, меня не увидели. А вот Ансу (я и кличку его вспомнила – Пыльный Ансу) им был виден превосходно. Но то ли он слишком быстро опомнился, то ли господа не обращали внимания на дерганье какого-то комедианта, но его жест остался без последствий. И, обменявшись с ним любезностями (а это было лишь просто: «Я тебя знаю» – «И я тебя»), я могла также сказать ему, не произнеся ни слова: «Опоздал, братец. Место занято».
Мне было горько и смешно, пока мы дожидались спектакля. Как ни выдергивали меня из прежней жизни, она постоянно напоминала о себе. И как бы меня ни рядили в модные платья, сколько бы драгоценностей на меня ни навешивали, я всегда останусь беззаконной Золотой Головой, последней из рода разбойных Скьольдов. Воры и фигляры – более подходящая для меня компания, чем высокородные заговорщики либо сельские дворяне с их расфуфыренными женами. Тальви, однако, я не собиралась говорить об Ансу. Он пока не сделал ничего такого, за что его стоило бы драть плетьми или вешать. Возможно, он действительно покончил с воровским ремеслом и стал лицедеем. Так бывает. Правда, чаще бывает наоборот.
Но столь же возможно, что он нарочно проник в замок, втеревшись в актерскую труппу, пользуясь тем, что южане недостаточно знают местные нравы и местных жителей. Что ж, в таком случае – я его предупредила. Он может думать обо мне что угодно, но, если Ансу следует традициям, то не станет перебегать мне дорогу.
Если же не следует…
С вечером гости перебрались в зал, где слуги приготовили для них сообразно рангу кресла либо скамьи. Актеры же выгородили сцену. Их ширмы и аляповатые занавески на фоне тисненых стен и мозаичного пола выглядели еще более убого, чем я представляла. Даже свечи, смягчавшие положение неярким освещением, не могли полностью его спасти. Но Самитш, сдается мне, именно этим контрастом и наслаждался. Мне показалось вдруг, что этот милый светский говорун гораздо более жесток, чем я предполагала вначале. Более тонко жесток, чем, скажем, Рик, ему не нужно убивать. Настроение Тальви, как всегда, определить было невозможно. Гости были вполне довольны.
Актеры представили одну из тех комедий, что так любят на Юге, а у нас тоже пожалуй что и любят, но никогда не сочиняют, справедливо считая, что южане этого добра настрогали лет на двести вперед – со старыми глупыми папашами, богатыми противными женихами, парочкой влюбленных, сводницей и продувными слугами. Давно замечено, что южные театральные творения столь же страдают однообразием, как наши, северные, сюжеты коих достаточно разнятся друг от друга – непременным желанием из всего вывести мораль. Но вероятно, эти особенности имеют и свои достоинства. Например, когда заранее знаешь, чем дело кончится, можно полностью сосредоточиться на игре. Надо отдать южанам справедливость – они были вполне неплохи, умели плясать, играть на гитарах и лютнях, а у складной брюнеточки, представлявшей служанку, оказался приятный голос – поэтому ее по ходу комедии то и дело просили спеть. Знакомец мой Пыльный Ансу изображал педанта и успеха у публики не добился. Может быть, потому, что местная публика плохо представляла, что за зверь такой – педант. Но он и вообще был скован больше, чем допускалось ролью. И тут вряд ли причиной было то, что он недавно на сцене. Его смущало мое присутствие в зале. И одновременно озадачивало. Он то и дело поглядывал в мою сторону. Я, разумеется, сидела возле «сцены» – выгородки, в кресле рядом с Тальви, так что шарить глазами по залу Пыльному не приходилось. Меня это раздражало – взялся играть, так не выходи из роли! – и хотелось сделать что-нибудь в ответ, например, прошептать нечто на ухо Тальви со значительным видом, одновременно указуя перстом на Ансу. Но я удержалась от соблазна. Такие мелкие пакости годятся лишь для подростков. И я ограничилась тем, что сделала еще один условный жест: «Тебе лучше уйти».
На следующий день, судя по тому, что сказал Тальви комедиантам, «праздник» должен был продолжаться. С утра явилась Мойра – на сей раз она ничего не принесла, а пришла отчасти для того, чтобы получить еще один урок, не подобающий порядочной девушке, отчасти же – чтобы пожаловаться на грубых и наглых слуг заезжих господ, от которых не устаешь отбиваться.
– Наши, конечно, тоже могут слово всякое сказать, и ущипнут, бывало, и руки распускают, но приличное обращение понимают и дальше положенного не пойдут. А эти… скоты – они скоты и есть.
«Каковы хозяева, таковы и слуги», – мысленно заметила я, вслух же спросила:
– Актеры тебя не обижали?
– Нет.
В ее голосе послышалось некое сожаление. Похоже, она не стала бы возражать, чтоб именно кто-нибудь из актеров ее слегка обидел. Конечно, знойных красавцев среди них не было, даже тот, что вчера играл любовника, брал скорее умением двигаться да четким выговором, чем смазливой внешностью, но – актеры были издалека, они были непонятны, они были интересны и, наконец – они были актеры.
«Ладно, девочка, если они здесь задержатся, в чем я лично сомневаюсь… «
– Это потому, что их по нынешним временам самих могут обидеть, – неожиданно для себя сказала я Мойре. – Так, давай умываться-одеваться.
Сегодня я выбрала синее платье. Подумаешь, Самитш меня в нем уже видел! Зато Арсиндам и Гумерсиндам будет о чем посудачить. У этого, правда, поглубже вырез, цепочку будет видно, а вот кольцо – уже нет. И кинжал, как я имела случай обнаружить, в этом платье удобно прячется. Кинжал я отправила за корсаж, когда отпустила Мойру. Нечего ей пока об этом знать. Достаточно и того, что она таращилась на перстень на цепочке. И что это за привычка, черт побери, не выходить никуда без оружия! Зато так удобнее, чем вчера, – обе руки будут свободны…
Жара началась чуть ли не с рассвета – вот южанам раздолье! Я тоже вообще-то люблю жару, материнская кровь, наверное, сказывается, но сегодня было излишне душно. Видно, к вечеру будет дождь. А может, и раньше. Но пока что небо было пронзительно-синим, и Самитш не замедлил сказать какой-то расхожий комплимент по поводу небес и моего наряда. Он снова играл светского человека, но взгляд его был холоден и насторожен. Однако не я – определенно не я – была причиной этой настороженности.
Гости Тальви обильно подкреплялись с утра, головы от вчерашнего явно ни у кого не болели. Все вели себя довольно свободно. Священник сегодня среди гостей отсутствовал. Хотя я и вчера уже, во время представления, его не заметила. Когда рядом со мной очутился Эгир, я сказала: при таких гостях и с такими слугами, да еще с заезжими актерами в замке трудно сохранить порядок, недалеко до путаницы какой-нибудь, а то и пропажи, не случилось ли чего за ночь? Он ответил, что мастер Олиба и госпожа Риллент прилагают все усилия и пока что никто не жаловался.
Подошедший Хрофт услышал наш разговор и фыркнул.
– Странно, что именно ты об этом беспокоишься, – заявил он, глядя на меня в упор, и, не дожидаясь ответа, ретировался.
– Что ж тут странного? – пробормотала я. – Что такое дырка в зубе, лучше знает не лекарь, а зубная боль…
Эгир прыснул совершенно по-детски и предложил проводить меня в сад. Там под каким-то предлогом мне удалось от него оторваться. Мне хотелось посмотреть на подготовку к представлению.
Тальви стоял на лестнице, наблюдая за суетящимися комедиантами. Рядом с ним маялся настырный Дайре. Как я поняла, он повествовал о новомодной британской трагедии, которую собирался в ближайшее время представить на сцене.
– … пьеса называется «Оборотень». Это трагедия в пяти действиях…
– Оборотень? – безразлично переспросил Тальви. – Призраки, боги, эльфы, ведьмы и прочая дребедень в английском духе?
– О нет! – с горячностью возразил Дайре. – Ваша милость изволит ошибаться. Слово «оборотень» здесь следует трактовать метафорически. – Поскольку Тальви не переспрашивал и не перебивал его, актер поспешно продолжал: – Это история одной юной девицы из знатной семьи. Она любила некоего молодого человека, но отец требовал, чтобы она вышла замуж за другого. И дабы избавиться от нежеланного брака, она прибегла к помощи бедного дворянина, давно влюбленного в нее, большого негодяя… Она обещала ему много денег, если он освободит ее от жениха. И он убил жениха, но платы потребовал не денежной… Ну, вы понимаете. И хотя она вышла замуж за кого хотела, мужа она уже не любила. Она полюбила того негодяя… во всем уподобилась ему. Они и после совершали преступления… Потом их разоблачили, и они, чтобы не попасть в руки правосудия, покончили с собой. «Сеньоры, я избавил вас от мести. Как я учил, Джоанна, ну же! – вместе». – Дайре сделал паузу и, не уверенный, что Тальви прислушался хоть к одному слову из его повествования, грустно добавил, скорее для себя: – По пьесе получается, что их жалко, хотя они оба подлецы. А других – нет, хотя они порядочные люди…
Ансу среди тех, кто копошился с выгородкой на лужайке, не замечалось. Оставив Дайре обрабатывать владельца замка, я двинулась дальше. Сомнительно, чтоб Тальви оставил труппу при себе, у него несколько иные развлечения, но кто знает, может, южанин и преуспеет. Пройдя по дорожке между высокими шпалерами, я увидела Пыльного. Стоя за деревом, он рассматривал лестницу, по которой в сад спускались гости. Он был так увлечен этим занятием, что не услышал, как я подошла, а походку мою нельзя было назвать совершенно бесшумной. Как ни старайся в этих шелковых платьях, а они все равно шуршат.
– Добычу вынюхиваешь, Пыльный?
Он мгновенно развернулся, держа руку за отворотом кафтана. Увидев меня, слегка расслабился, но руку не убрал.
– А ты, Золотая Голова, ремеслишко решила сменить?
– Так же, как ты, – спокойно ответила я. – Или ты его не менял?
– Твое какое дело?
– По-моему, я тебя вчера предупредила.
– Ну и что? Подумаешь, какая цаца – шелковые тряпки нацепила и туда же, большую госпожу из себя строит. Да стоит мне словечком намекнуть здешнему хозяину, кем ты была…
– А ты намекни. И не словечком. Хоть весь список представь. Хочешь, прямо сейчас пройдем? – Я протянула руку.
Он попятился:
– Блефуешь…
– А ежели я тебя смущаю, валяй, иди один. Расскажи все, не стесняйся!
Пыльный в задумчивости прикусил губу. То, что Тальви знал о моем прошлом, – а в это Ансу упорно отказывался, но вынужден был поверить, лишало Пыльного сильнейшего оружия защиты.
– Все равно ты меня не заложишь, – после некоторого замешательства произнес он. – Это против наших обычаев.
– Точно. Против. Как меня закладывать, так про обычаи и речи нет…
– Я только припугнуть!..
– … а как до тебя дошло, так сразу вспомнил. И не надо брать меня на испуг. А то озлюсь. Нет, Пыльный, я не скажу Тальви, кто ты есть. Я только сообщу твоим нынешним дружкам-актерам, что ты шпион, – не думаю, что на Юге больше любят ищеек, чем здесь…
Я всего лишь морочила ему голову – как привыкла это делать всегда, но по тому, как побледнел Пыльный (сейчас его скорее следовало прозвать Меловой), похоже было, что он опасается гораздо большего, чем позорное изгнание из бродячей труппы. Неужели, бросая камнем в дерево, я сшибла птицу?
– Мне все равно, чей ты шпион – императорский, герцогский… – я выдержала паузу, – Нантгалимского Быка… – снова промедлила, следя за его лицом, – или Вирс-Вердера…
При этом имени он дернулся. – Рука, сжимавшая нож за отворотом кафтана, напряглась.
– … мне важно одно – чтоб ты убрался отсюда.
– Заткнись! Или…
– Или что? – Кинжал в моей руке был нацелен в его горло. – Глотку мне перережешь, как бедняге Форчиа?
Он смотрел на лезвие кинжала, но медлил вытягивать свой нож (что это был нож, вырисовалось под сукном кафтана). Насколько мне было известно, мокрушником он не был. Вряд ли именно он убил Мартина Форчиа, но имя его было Пыльному знакомо. Однако в крайности люди способны на все, а драться в этих юбках и на каблуках будет чертовски неудобно. Если он трепыхнется, я метну кинжал, пусть я и не люблю этого делать.