Вода была с сильным торфяным привкусом, но мне было все равно – это была чистая, холодная вода, и ладно. Я долго пила, а потом вымыла лицо. Повернулась и улеглась навзничь – на мху, среди пучков травы, жухлой и блеклой даже летом, и сухого вереска, под жалобного вида березой – единственным деревом на всем острове – и сырым, бессолнечным небом.
И постепенно, от холодной ли воды, оттого ли, что хотя бы на время можно было не терзаться необходимостью беспрерывно двигаться, из-за того, что снова стало светло, в голове у меня тоже начало понемногу проясняться.
Я вспомнила недомогания, упорно терзавшие меня в последние недели – меня, знать не знавшую ни о каких болезнях, вспомнила свои странные поступки, противоречившие как логике, так и моим обычным привычкам, сопоставила кое-какие сроки – и на меня напал дикий, отчаянный хохот, с которым я не могла, да и не хотела справиться.
Тальви, доселе лежавший неподвижно, приподнялся на локте и посмотрел на меня. По его грязному лицу было видно: он решил, будто я не выдержала испытаний и помешалась умом. От этого смех разобрал меня еще пуще.
– Ты был прав… – еле отдышавшись, проговорила я, – и добился своего… тебе нужен был ребенок… наследник изгнанников с чудесными свойствами… Так ты его получишь… если я доживу до того времени, чтоб его родить!
И вновь, повалившись на спину, я смеялась, смеялась неостановимо, до колик, до боли в груди.
Тальви смотрел на меня с ужасом.
Поскольку светало теперь поздно, присоединиться к паломникам мне удалось незаметно и без особого труда. Паломников было достаточно много. Если бы их было мало, это бы весьма осложнило мою жизнь, в которой сложностей и без того хватало. Но сейчас, как всегда во время смут, люди бросились за заступничеством к Господу и святым Его, спеша поклониться гробницам праведников и с молитвою оставить там свечу.
У ворот аббатства я заметила солдат – по случаю осени под кирасами на них были подбитые ватой куртки, а шлемы они и вовсе сняли, оставшись в суконных подшлемниках с завязочками под подбородком, сильно напоминавших бабьи чепцы. Я насторожилась, но сонные ребята даже не посмотрели на серую толпу, смирно дожидавшуюся, пока откроются ворота аббатства. Собственно, вряд ли стоило ожидать, что именно здесь меня будут выглядывать. Конечно, меня ищут. Но в первую очередь ищут высокого светловолосого мужчину, хромающего на левую ногу, которого сопровождает женщина в мужской одежде и при шпаге. Одинокую деревенскую бабу, в шерстяном платке, посконине и овчинной безрукавке до колен, каких в любой толпе двенадцать на дюжину, не ищет никто. И уж конечно, ни этого мужчину, ни эту женщину не ищут здесь, в родовых владениях Сверре Дагнальда. Такой наглости даже от нас с Тальви не ожидают.
На самом деле это была не наглость, а единственная возможность выжить. Поначалу я хотела сделать то, что и предполагала, – пробраться к Эннету, а оттуда – на Юг. Но не тут-то было. Тальви почти не способен был передвигаться, хорошо хоть рана, вопреки моим опасениям, не загноилась. Но жар у него был, и слабость, и скорость, как у улитки. И первые недели приходилось оставлять его в лесу и шарить по деревням в поисках пропитания. Мне вновь пришлось опуститься до пошлейшего воровства, как в детстве, когда я еще не была Золотой Головой, мастерицей интриги, которой подобает играть только на высокие ставки. Сейчас я уже ею не была, но ставка – выше, чем когда-либо. Это весной я могла гордо поплевывать на все с высоты эшафота и опасаться лишь, что мой переход в мир иной несколько затянется. Теперь я хотела жить. Что же до перехода в мир иной… но об этом – после.
К сожалению, в нашу смерть в Катрейских болотах никто не поверил.
Шныряя по деревням, я слышала, как пристава выкликают описания наших личностей. Из чего с прискорбием явствовало, что кто-то из людей Тальви попал в плен и рассказал о наших намерениях уйти через Катрею и скрыться на Юге. Не знаю, кто это мог быть. Ренхид? А может, и нет. В моем описании приметы личности почти не были упомянуты. Зато не позабыта ни шляпа с загнутыми полями, нечувствительно сгинувшая той ночью, ни «кольцо с большим красным камнем». Я еще подумала – зачем людей в искушение вводить, небось подумают, что рубин или альмандин. Если эта неточность не была преднамерена. Как говорят в Свантере – на людскую честность никогда нельзя полагаться, зато верней людской корысти ничего нет.
Но шутки шутками, а дело было плохо. Гораздо хуже, чем я могла себе представить. Как не могла я представить ни разу за всю мою беззаконную жизнь – что буду скрываться от травли беременной и выхаживая раненого. А травля не прекращалась. Бывший Нантгалимский Бык, ныне Эрдский Единорог, намерен был сесть крепко. В Эрденоне беспрерывно заседал трибунал под водительством генерального судьи Виллибальда Вирс – Вердера. Мне удалось поймать слухи о судьбе иных заговорщиков. Самитша сгоряча повесили сразу, без суда, и ему, надо полагать, повезло, чего не могу сказать о Кренге. Полковника присудили к смерти, но приговор пока не был приведен в исполнение, поскольку новоявленный герцог никак не мог выбрать между четвертованием и колесованием, либо ради отпрыска столь древнего рода (хотя и младшей линии) вновь ввести в обиход отмененную в прошлом столетии квалифицированную казнь. Фрауэнбрейс бежал в центральные области, но был схвачен и заточен в Тримейне, правда, не в Свинцовой башне, а замке Святого Гавриила. Сейчас Вирс-Вердер торговался с имперскими властями об его выдаче.
Тем временем Дагнальд наводил порядок. Как он его наводил, позвольте мне умолчать. Но я понимала – если я попадусь к нему в руки, милой патриархальной казнью в кинкарском духе мне не отделаться. В конце концов, мой род еще древнее, чем род Кренге… А об отсрочке казни, полагающейся по закону беременной женщине, можно ради такого случае и позабыть. Однако, разумеется, Дагнальду нужна была не я. Ему нужен был Тальви, и Бык разыскивал его со свирепостью, достойной его прозвища, и упорством, сравнимым с рвением Святых Трибуналов прошлого.
Так что все мои трепыхания оказались попусту. Были перекрыты все выходы к портам – а не в лодке же переплывать море об это время года! – и на Юг. Получалось, что зимовать придется в Эрде. А чтоб обеспечить убежище, наличности у нас было маловато. Конечно, была кое-какая, на нее я и рассчитывала, когда надеялась, что мы с Тальви сможем пробиться в Карниону. А там бы Тальви смог получить кредиты у местных финансистов… Но все эти надежды обломались. Хорошо хоть Тальви, вдобавок ко всему, не успел начеканить собственных денег, пользуясь древним правом герцогов Эрда. Как же ее звали, ту юную девицу, которая на английском троне продержалась еще меньше, чем Тальви на герцогском… забыла, давно дело было, еще голову ей отрубили… так она первым делом полновесную монету принялась чеканить взамен порченой. Старый Гарнего монету не портил, отчего она и сейчас в ходу по всей империи. За это пусть черти на том свете отгребут малость углей из-под его сковородки. Если, конечно, там есть черти и сковородки с грешниками, в чем я в последнее время стала сомневаться.
И все же бычий напор, с которым нас травил Дагнальд, порой приводил меня в недоумение. Неужели ему так досадил Тальви, что он готов без счета тратить деньги и усилия, прочесывать леса и деревни только для того, чтобы увидеть его голову на блюде?
Но оказалось, что не так уж был злобен и глуп Нантгалимский Бык. Были у него свои резоны. Тальви об этом едва обмолвился, почти губ не размыкая и уже много дней после того, как мы пустились в бега. А я тоже хороша, могла бы и сама догадаться, ведь слышала же, что говорил Ларком, да не о том были тогда мои мысли (по правде сказать, они и сейчас были не о том). Сказал же он-у Тальви герцогские регалии, без них провозглашение недействительно. Как-то толковал мне об этом Фризбю, да не втолковал ясно: корону, цепь и печать Йосселинги получили от Мелги Благодатного, первого императора Эрда-и – Карнионы. Так вот, по всему выходило, что Дагнальд полагал, будто эти регалии и сейчас у Тальви. А при таком раскладе, что бы ни говорилось, Тальви остается законным правителем, а Сверре Дагнальд, как ни называй он себя – самозванцем. И люди об этом знали. Вот Бык и рыл землю рогами. Но дело в том, что никаких регалий при Тальви не было. Из тех слов, что обронил Тальви, я поняла, что регалии в пути он отдал Эгиру, и тот вез их при себе. (Я тогда еще заметила при нем небольшую увесистую суму через плечо, но внимания не обратила – мало ли что люди могут тащить с собой при отступлении. ) А что стало с Эгиром, известно. Но известно только нам. Тальви, кстати, никаких чувств при известии о том, что Эгир и его груз на дне реки, не выразил, но у него всегда с выражением чувств было туго. И пока идет облава по всему Эрду, никто не догадается обшарить дно Хамара – что было бы вовсе не трудно, там ведь неглубоко, в конце концов. И хорошо, что не догадались, подумала я. Раньше в могилу полагалось класть ценный дар – приношение усопшему, и что может быть лучшим даром, чем герцогские регалии, в холодную и тинистую могилу последнего потомка рода, насчитывавшего больше тысячи лет? Эгир, возможно, по происхождению имел больше прав на герцогский титул, чем Тальви, да только никому это не приходило в голову, и ему в том числе, и мне бы не пришло, если б он остался жив.
Но ей-богу, с таким капиталом, как притязание на владение подлинными регалиями, и, следовательно, законной властью, Тальви мог бы попытаться найти сторонников среди эрдского дворянства или купечества, собрать вокруг себя людей. Мог бы, но не попытался. Я не знаю даже, хотел ли он этого. Может, и не хотел. Он слишком ясно видел, к чему приводят благородные и честолюбивые замыслы. И в этом отношении он оказался ничуть не выше бедного актера Дайре, который всего лишь переводил чужую трагедию, а его за это убили…
Но я не уверена, думал ли он о чем-то подобном. Мне он об этом ничего не говорил. Вообще избегал говорить со мной. Иногда мне казалось, что он меня ненавидит не меньше, чем Хрофт, и по той же причине: как свидетельницу своего унижения и даже виновницу его. Если бы не я, он был бы давно уже мертв, погиб быстро и без мучений. А так мучения все длились, и я упрямо отказывалась положить им конец. Не исключаю, что клевещу на него, и ему было просто стыдно быть обузой.
Да, он был для меня обузой. Ну и что? Мужчины придают этому слишком много значения. И если он ничем не помогал мне, то хотя бы не мешал.
Но пусть Тальви все было безразлично, мне – нет. Далеко нет. После первоначального недомогания здоровье мое восстановилось, и я с новыми силами готова была бороться за жизнь. За три жизни. Даже странно – когда все еще не было так безнадежно, мои мысли были чернее черного, теперь же мне было просто не до того, чтобы впасть в отчаяние.
А отчаяться было отчего. Все мои – наши! – попытки прорваться в Карниону провалились. Будь я одна… но я не была одна. Война в Эрде не прекращалась, хотя Тальви и был разбит. То и дело возникали, как грибы после дождя, новые претенденты на титул герцога, напиравшие на то, что Сверре Дагнальд – правитель незаконный и у них прав не меньше, а даже больше («всюду, где ни собиралась толпа, она тут же избирала себе царя… «), чем у него. Бродившие по дорогам шайки, похоже, готовы были пойти за любым, кто, побряцав какими-то побрякушками, выдавал их за чудесно явленные истинные реликвии дома Йосселингов или просто обещал им дармовую выпивку и баб.
Ну, а Гейрред Тальви – единственный, если вдуматься, законный правитель в этой череде претендентов и претендентишек? Бог с ними, с дворянством и бюргерством, не в них была сейчас сила, но разве не мог он крикнуть толпе то же самое – хромая нога, она глотку драть не препятствует – и повести за собой простонародье? Пожалуй, что и не мог, даже если б захотел. Я слышала, что говорили в деревнях. Тальви считали виновником всех несчастий, обрушившихся на Эрд, – должна признаться, не вполне несправедливо. Его проклинали с лютой ненавистью – не для того, чтобы угодить новой власти, а от души. Если бы его опознали, вряд ли бы пристава Дагнальда успели подоспеть вовремя, чтобы схватить его. И как ни тяжко мне приходилось, трудно было винить крестьян. Среди общих бедствий всегда нужно на ком-то отыгрываться, и Тальви досталась эта неблаговидная роль. Совсем по-иному говорили об Альдрике – герое, спасителе Эрденона, светлом воине. Вирс-Вердер не решился вовсе лишить его погребения или посмертно предать тело огню, однако, как рассказывали, объявил его еретиком и богохульником, о чем неопровержимо свидетельствовало принятое им кощунственное прозвище, и приказал похоронить его так, как и надлежало хоронить еретиков, отступников и тех, кто лишен был последнего отпущения грехов, – в неосвященной земле, при дороге, без гроба, но в осмоленной бочке, разрисованной языками адского пламени. Странным образом это лишь добавило Альдрику популярности. Прозвище Без Исповеди, непрестанно употреблявшееся в указах генерального судьи, никогда не повторялось в народе. И я бы не удивилась, узнав, что на могиле его будут тайно собираться паломники, там начнут свершаться чудеса и в конце концов простонародье начнет считать Рика Без Исповеди – Альдрика Эрденонского – святым. Был бы он жив, вволю бы посмеялся такой славной шутке. В которой, в сущности, ничего смешного не было. Знаем мы примеры со святыми и похлеще. И никому не приходило на ум, что Тальви сделал то же самое, что и Альдрик, пытаясь спасти Бодвар от разрушения и разграбления, но неудачно. Однако всякое народное сочувствие имеет пределы, хоть и принято утверждать обратное. Может быть, Тальви бы простили, если б он погиб. Но он остался жив – а такое не прощается. И вдобавок пропал без вести – а это раздражает. И пусть Тальви не мог затесаться в толпу и послушать разговоры, все же во время наших скитаний он что-то понял. Обязан был понять. Возможно, и это также было одной из причин его бездействия.
Насчет моей собственной безопасности тоже вряд ли следовало обольщаться. Особенно это стало ясно после того, как я стала свидетельницей следующего достопримечательного случая. Дело было возле постоялого двора у дороги, к западу от Катреи. Народу поблизости собралось довольно много для эдакого захолустья – беженцы, погорельцы, крестьяне из окрестных деревень, просто бродяги. На них-то в первую очередь и насел отряд приставов, подъехавший, разбрызгивая грязь из многочисленных колдобин, – десяток молодцов в клеенчатых плащах, отнюдь не лишних, ибо шел дождь. Однако это была не облава на нищих и бродяг, несмотря на то что их хватали в первую очередь. Хватали и подтаскивали к своему начальнику, вальяжно восседавшему на рыжем мерине с отвислым задом. Начальник осматривал задержанных и небрежно делал ручкой – гоните, мол, в шею. Приглядевшись, я узнала в нем Ансу. Выходит, я не ошиблась – бросил он несчастных южан. И подался в служители правосудия. Такого даже я предположить не могла.
Всплыл, значит, Ансу. Немудрено. Дерьмо всегда всплывает. Вор, шпион и комедиант явно нравился себе в своей новой роли. Ради удовольствия покрасоваться на коне (ну ладно, на мерине) перед жалкой толпой он даже не ушел под навес, хотя под дождем это было бы куда как удобнее. Или им у себя в управе благочиния плащи такие прочные выдают?
Почему такая вошь, как Ансу, вдруг выбилась в начальники, пусть и мелкие, невзирая на провал своей шпионской карьеры, загадки не представляло. Все разъясняла манера оглядывать согнанных к нему бродяг. Разумеется, Пыльный доложился своему хозяину, что сумеет меня опознать.
Представителей воровской братии вряд ли можно назвать благородными джентльменами, но среди них, мягко говоря, не принято закладывать своих. Опять-таки не от высоких моральных принципов. Если об этом станет известно, собратья по стенке размажут. Оправданием могут служить только пытки, и то не всякие Своди счеты сам, а не с помощью властей – гласит воровской кодекс, который, в сущности, так же бессмыслен и бесполезен в трудные времена, как кодекс рыцарский. Но раз Ансу уже побывал в шпионах, все дальнейшее должно было даваться ему гораздо легче. Впрочем, он мог оправдывать свои действия тем, что я «начала первая» и к «своим» уже не принадлежала.
Однако, когда я прошла мимо него, он меня не узнал. А я шла спокойно, не торопясь и не прячась. И сеющийся дождь вовсе не был помехой. Конечно, у Ансу были преимущества перед теми, кто всего лишь слышал мое описание. Но он не смог совместить облик, в котором видел меня в последний раз, – бархат и кружева, низкий вырез и высокие каблуки, блеск драгоценностей и пресловутых золотых волос – с нынешним, посконно-овчинным. Недостаток воображения, свойственный большинству жителей Эрда и столько раз выручавший меня, помог и теперь. … А и в самом деле, считают ли меня своей прежние знакомые? Им было не впервой слышать о том, что меня ловят и собираются казнить, но причины, по которым по мне сызнова застрадала плаха, были им совершенно чужды и непонятны. Живо представилось, как в зале «Оловянной кружки» Маддан вещает посетителям – тем, что не из «племянников»: «Вот тоже – Золотая Голова. Говорил я ей – не лезь ты в это дело Не послушалась, дура баба, и сгинула ни за грош. Вот что значит – связаться с благородными! « А Оле-вышибала бубнит от дверей: «Неа, хозяин. Не такая она дура, чтобы просто так взять и сгинуть».
Правильно, Оле. Я не собиралась сгинуть. А если и сгину, то не просто.
Вероятно, то, как нагло и безнаказанно прогулялась я на глазах Ансу, подтолкнуло меня к решению двинуться в вотчинные владения Дагнальда. Тогда я думала лишь о том, что лучшее укрытие чаще всего бывает под самым носом у врага. Мы перешли Нантгалим, причем, поскольку часть пути нужно было проделать по открытой местности, пришлось свести лошадей – мне повезло больше, чем тем троим, что в недобрый час сидели в засаде у лесной тропы, – а потом, на правобережье, избавиться от них, потому что предстояло углубиться в чащу, да и прокормить их стало невозможно.
От спешки и от усилий рана Тальви, начавшая уже было подживать, снова открылась, и у него сызнова началась лихорадка. Дней на пять пришлось остановиться. Я соорудила какой-то шалаш, уложила Тальви там. Сама чуть не подохла от голода, потому что не рисковала отходить далеко и помышлять об охоте, а тем более о походе по деревням. Уж конечно, припомнились мне все мои трапезы – и в «Коронованной треске», и в «Ландскнетте», и в «Раю земном», об «Оловянной кружке» я и не говорю, и горько пожалела я о том, что могла бы съесть и не съела – вот хотя бы с того подноса, что Берталь притащила Ларкому. Да, Ларком… О нем я ничего не сказала Тальви. Он и без того пережил довольно предательств. Но почему-то у меня было чувство, что он и так знает. Короче, не только о еде были мои мысли в те дни и ночи, когда я сидела возле горевшего в жару Тальви. Становилось все холоднее, но до морозов было еще далеко, я украла теплую одежду, и мы скрылись в такой глуши, что можно было разводить костер. Но это все – не спасение. Даже если Тальви поправится – а я надеялась, что он поправится, зимовать под открытым небом мы не сможем. Могли бы… но не в эту зиму. Я должна заботиться о своем ребенке. Это значит: я должна найти безопасное убежище, где смогу выносить его и родить. В этой части империи я не знала такого места. Да и есть ли для нас вообще безопасное место в империи?
В те дни вынужденного лесного сидения я много размышляла о недавних событиях, и постепенно стала мне мерещиться в них некая закономерность, и все яснее вырисовывалась фигура, доселе возникавшая в происходящем лишь как фигура умолчания. Карл-Эрвин II, император Эрда-и-Карнионы. Заговорщики были уверены, что послание герцога Гарнего было перехвачено, что Вирс-Вердеру удалось перехитрить Фрауэнбрейса. А собственно, почему? И кто здесь кого обманул? Никто не мог понять, почему Дагнальд и Вирс-Вердер, ненавидевшие друг друга, внезапно объединились и почему император не только признал правомочность притязаний Дагнальда – самого непопулярного из претендентов, но и оказал военную поддержку человеку, чьи действия наносили империи явный вред.
Да потому и оказал, Господи помилуй! Не зря еще в замке я предположила, что император не захочет в Эрде хорошего правителя. Но тогда я не решилась довести эту мысль до логического конца. Теперь, когда верховная власть Тримейна слабее, чем когда – либо за всю историю империи, Карл-Эрвин не захочет у себя под боком не только хорошего, но и сильного правителя. Не важно, Тальви это или Дагнальд. И не был ли союз Дагнальда с Вирс-Вердером условием, на котором предоставлялась военная помощь? Далеко, однако, глядел наш Карл-Эрвин. Ибо такой союз не может быть ни долгим, ни прочным. И правы те, кто не мог даже мысленно представить их в одном стане. Нантгалимского Быка, словно вынырнувшего из глуби Темных веков, и графа Виллибальда, придворного интригана. К тому же Вирс-Вердер не сможет забыть, что он и сам претендовал на герцогский титул, а не просто звание генерального судьи (судейская мантия, как бы роскошна она ни была, – неподобающее одеяние для знатного дворянина), и к тому же – единственный претендент, состоящий в отдаленном родстве с Йосселингами. Что же из этого следует? Крысы откусывают головы голубям, как говорила одна маленькая девочка. Ну а покончив с голубями, примутся благополучно жрать друг друга. Кто победит в этой схватке, значения не имеет. Точнее, победит заинтересованный зритель, которому выгодна анархия в Эрде. И не выдаст император Фрауэнбрейса, можно не беспокоиться, ему такой свидетель всех закулисных игр в Эрде и Тримейне будет полезен самому. Но не Тальви, не тот, кто притязал быть больше чем свидетелем. Он уже отыграл свой ход и должен убраться с доски. А партия продолжится, пока северные земли не будут полностью обескровлены и его императорское величество не останется последней надеждой страждущих. Вот тогда и можно будет навести порядок. И даже большого труда для этого не потребуется, хоть крепостное право вводи. Относительной самостоятельности Эрда придет конец, как не так давно пришел конец разбойной свободе Скьольдов. Герцогство Эрдское исчезнет с карты империи. Останется просто Эрдская провинция, управляемая каким-нибудь генерал-губернатором, назначаемым из Тримейна…
А уж непредвиденная потеря герцогских регалий как должна была прийтись на руку его величеству! Он ради такой удачи должен каждый день поминать Тальви в своих молитвах. Что не помешает ему распорядиться прикончить Тальви на месте, буде тот объявится в любой части империи. Без всякой мстительности. Просто чтобы тот не успел сообщить никому, где эти самые регалии находятся, или перехватить их, если Тальви имеет глупость таскать их с собой.
Понимал ли все это Тальви? Очень может, что и понимал. И не исключено, что именно это было последней соломинкой, способной переломить хребет. Тяжко, должно быть, тому, кто жизнь воспринимал как игру, осознать, что все время он был не игроком, а всего лишь пешкой.
Что Тальви – я сама в те дни от голода ли, от размышлений о большой политике была ближе к отчаянию, чем когда-либо. Но на гербе Скьольдов изображен ворон, а не голубь, и сама я не голубиной породы. Мне так просто голову не откусишь.
Тогда-то впервые и почудился мне выход из ловушки, куда загнали нас судьба и собственная глупость. Но я поначалу решила, что это просто голодный бред или разновидность тех безумных капризов, что посещают, как говорят, беременных женщин.
Лихорадка оставила Тальви, но положение наше от этого улучшилось не намного. Нантгалимский край и без того беден и неплодороден, а если что здесь и было в прошлые года, то выгреб во время своих военных приготовлений Дагнальд – дочиста, как пьяница, жаждущий опохмелиться, выгребает медяки из карманов. Тут нам меньше грозила опасность угодить в облаву, но мы могли с равным успехом умереть с голоду. А я сейчас не могла позволить себе подобной роскоши, как не могла разрешить заколоть себя вилами, как воровку.
Между тем неумолимо надвигалась зима. А я с каждым днем все меньше буду способна вечно находиться на ногах, добывать пропитание, защищать ребенка, себя и Тальви. А я обязана это делать. Иначе нельзя. И поставленная перед выбором: голодная смерть на снегу в Нантгалимском крае или плаха за его пределами, я все чаще стала задумываться о том единственном выходе, каким бы безумным он ни был.
Неподалеку от нас находилось аббатство Тройнт, славное гробницей святого Эадварда, одного из просветителей Севера, а также знаменитым собранием рукописей. Именно здесь, если верить шифрованному документу, который нашел отец Тальви, а сам Тальви и я вслед за ним сумели прочитать с помощью книги Арнарсона, находилось собрание записей, касаемое изгнанников.
Нужно было решаться, пока я еще легка на подъем.
Я сообщила Тальви о своих намерениях. Он не ответил ни да, ни нет. Стало быть, ему и это было безразлично. Но по крайней мере, он не собирался меня останавливать. Это уже была уступка с его стороны. «Поиграла и хватит», – сказал он мне однажды. Но это он играл в игры. И доигрался. А я просто жила и намерена была жить дальше. Если же все-таки считать это игрой… В любой пьесе ведь пять действий?
Ну так я начинаю шестое.
И вот теперь я стояла у ворот аббатства, в толпе таких же женщин – со стертыми, невыразительными лицами под спущенными до бровей платками. Слышались угрюмые жалобы на все на свете – войну, голод, бедность, хвори и то, что ворота долго не открывают. Ворота здесь были мощные, в окружении машикулей, способные выдержать приступ целой армии – да и выдерживали, наверное. Аббатство Тройнт было одним из старейших и почитаемых в Эрде, но за столетия своего существования оно не раз перестраивалось и наверняка изменило облик со времен святого Эадварда, который поставил здесь простую деревянную церковь, жилища для братии из глины и камыша и обнес все это палисадом. Потом постройки оделись камнем, доставленным с гор, потом стали по возможности укрепляться, а потом – украшаться.