– Какие тонкости! – усмехнулся Кренге. – Никому они не понятны, кроме кучки придворных, от которых ничего не зависит. А вот Вирс-Вердер, будь проклята моя кровь, помчится вслед за герцогом в Эрденон в такой спешке, будто ему подпалили пятки. И там будет трясти кошельком резвей, чем шлюха задом, и перед городом, братец мой, и перед двором, а что хуже всего, перед гвардейцами. Ты что, их не знаешь? Они вечно в долгах…
– О том, чтобы в городе он вскоре стал нежелателен, позаботится советник Самитш. Это очевидно, – сказал Рик тоном, каковым, бывало, мадам Рагнхильд растолковывала своим девочкам, почему цветные, а тем паче черные чулки в их ремесле предпочтительнее телесных, а полосатые – те вообще годятся только для деревенских тетех. – Что же касается маневров Вирс-Вердера вокруг двора и гвардии, здесь придется потрудиться мне самому. Уверяю вас, друзья мои, вскоре он перестанет нам докучать.
– Что ты еще надумал? – Кренге, похоже, подозревал, что над ним издеваются. Его лицо, и без того кирпичного оттенка, вовсе побурело.
– Ничего особенного. Я сделаю ему вызов. – Рик улыбнулся мне, словно в благодарность за хороший совет.
– Вконец спятил, – бросил Кренге. – Драться с Вирс-Вердером? Попробуй лучше вызови его супружницу, больше проку будет.
– И по какой причине? – осведомился Фрауэнбрейс.
– Ну, причина… В Тримейне, помнится, я дрался с одним господином, потому что мне не понравился фасон его башмаков. Ах нет, ошибаюсь, пряжек для башмаков. Удивительно безвкусных.
– С Вирс-Вердером у тебя этот номер не пройдет. Ни с пряжками, ни с застежками, ни с перчатками, ни с честью его жены и памятью покойной мамаши.
– Он может просто уклониться от спора, – согласился с полковником Фрауэнбрейс.
– Можно сделать так, чтоб у него не оставалось выхода, – продолжал Альдрик голосом тонким и ровным, как отрезок проволоки. Я и раньше не сомневалась, что его дуэльные подвиги не вымышлены, но сейчас до меня дошло – пожалуй, в определенных кругах этого изнеженного франта должны бояться. Сильно бояться.
– Он откажется, – сказала я. – Так же, как отступил перед Каллистом. Я их видела, и, поверьте, то, что сказал ему Каллист, было равносильно вызову.
Альдрик пожал плечами:
– Даже если история с Каллистом получит огласку, здесь у Вирс-Вердера в глазах добрых северян имеется оправдание. Наш южный друг – не дворянин, и поединок с ним уронил бы достоинство титулованной особы. Я ему такого оправдания не представлю. Моя родословная восходит к Руккеру Трехбородому, одному из противников канцлера Леодигизила. (В академической «Истории империи» сей Руккер, помнится, именовался «одним из убийц канцлера», но я не стала уточнять. ) В те времена о Вирс-Вердерах, да что там – о Йосселингах в империи ничего не было известно. – Альдрик одарил нас всех сияющим взглядом из-под стрельчатых ресниц. – Я вызову его. Если он согласится… – Рик сделал паузу и с нежностью посмотрел на свои отливающие жемчугом ногти. – Но он может и отказаться. Безусловно, может, я никогда не лишаю противников выбора. Тогда… право же, ему лучше согласиться.
На что полковник заявил, что это, мол, выверты, от которых ни толку, ни проку, и даже если Рик отлупит Вирс-Вердера палкой на глазах у всех жителей славного города Эрденона, тот все равно прикинется, будто ничего такого не было и быть не могло. В ответ Рик, тонко улыбаясь, пообещал, что совет насчет палки он тоже всенепременно примет к сведению.
Я слушала их и чувствовала, что полковник прав, но и за Альдриком тоже была своя правда, и эти обе правды не составляли единой, которая могла бы разрешить все.
– Уеду я, когда все это кончится, – тихо сказала я Тальви. – Хотя бы в Дальние Колонии.
– Почему туда? – безразлично отозвался он.
– Потому что далеко. А иначе – не к схизматикам же или мусульманам подаваться. Я про них и не знаю ничего. А про сопредельную Европу знаю, и не нравится мне то, что я знаю. У нас все же лучше.
– А как насчет твоего смертного приговора?
– А смог бы ты так же выкупить меня во Франции или, скажем, в Испании?
– Продажные чиновники есть везде. – Несомненно, он считал, что данная сентенция исчерпывает разговор и не стоит отвлекаться от общего спора.
Рик стоял на своем насмерть – он вызывает ВирсВердера, а Тальви не следует показываться в Эрденоне. Там будут он сам, Кренге, Самитш и вдобавок ожидается молодой Ларком. И всем им придется действовать открыто. Если еще и Тальви объявится не ко времени, тогда лучшего повода вопить о подготовке к мятежу и захвату власти не придумаешь. Здесь Фрауэнбрейс заволновался и заметил, что, пожалуй, в доводах Альдрика есть определенная логика. А вот когда будет подписан приказ о твоем назначении этим… префектом претория, тогда – в добрый час, сказал Рик.
Фрауэнбрейс нахмурился и обронил, что не хватало еще вспомнить янычар. Смысл этих фраз от меня ускользнул. От Кренге, по-моему, тоже. Хотя янычары – это вроде бы у турок, а мы пока что еще католическое государство.
Кренге призвал всех перестать нести чушь собачью и подумать вот о чем. Может, его соратники решили, что, ежели старик отдаст Богу душу, или что там у него вместо души, об этом так сразу и объявят? Нет, эту весть будут скрывать во дворце сколь можно долго из страха перед волнениями в городе – и правильно, потому как будут там эти волнения непременно, ежели их военной силой не упредить, – а больше из желания самим оттяпать кусок пожирнее. И снова он был прав, и я не знала, что можно ему возразить, – но никто и не возражал. А коли кто забыл про такую шатию, как полиция герцогская, продолжал Кренге, не поленюсь напомнить. Она нас не трогает, потому как не за что, так она и Вилли с Быком не трогает, хоть там статей хватает вплоть до государственной измены. И не потому, что в спячку впали и не знают ни черта. Наверняка пронюхали кое-что, если не все. Выжидает Ион Лухтер, начальник стражей порядка, ждет, в какую сторону ветер подует. Но вот как слух о кончине его светлости поползет – тут он себя и покажет. Эрденон по всем воротам пристава обложат, всех выезжающих, даже если выпустят, трясти будут с головы до пят, о почтарях я уж не говорю. Потому как это известие власть дает, а самому ничтожному человечишке, особливо ищейке, охота себя большим и важным показать.
Верно, сказал Тальви. Но и вести можно по-разному передавать, и без писем, и без слов обойтись.
– Опять выверты. – Полковник был недоволен. – Но мне трудно было представить его довольным. Разве что когда Свантер к рукам приберет?
– Без вывертов. Просто если заранее условиться… Я надеялась, что теперь Тальви вспомнит обо мне. Потому что ножом можно, если постараться, забить гвоздь, но вообще – то он для другого предназначен. И если рядом с тобой сидит некто, умеющий выбираться из-за глухих стен и оцеплений, зачем искать кого-то еще? Но Тальви даже не взглянул в мою сторону. Сидел, обернувшись к Кренге и опираясь кулаком о подлокотник. Неожиданно я заметила, что на его левой руке нет перстня. Странно. Вряд ли он снял его по той же причине, что я свой. Для обручального кольца (если все же причина была таковой) этот черно-белый оникс никак не годился.
Камень вождей, говорил Соркес. Тальви собирается быть вождем, а от камня вождей избавился. Не верит, наверное, в силу талисманов. Впрочем, почему собирается? Он даст им всем выговориться, а потом поступит, как решит сам, и каждый будет думать, что главный вес возымели при этом именно его советы…
Кроме меня.
Потому Тальви так бесят мои советы. Даже когда он им следует.
На обратном пути мы снова останавливались во Фьялли-Маахис. И опять последовала радушная встреча, благо лето перевалило на вторую половину и встречать чтимого господина было чем. Но обедать на сей раз мы не стали. Тальви задержался только для того, чтобы перемолвиться со здешним священнослужителем, отцом Нивеном. Сказал ему, что хочет, дабы отец Нивен со своими прихожанами поблагодарил Господа за чудесное исцеление его светлости от изнурительной болезни. Дал ему деггег. И пригласил назавтра в замок – отслужить обедню в часовне. Пока длилась душеполезная беседа (правда, беседой это было трудно назвать, говорил один Тальви, отец Нивен только кивал и поддакивал), я взяла услужливо предложенную мне хозяином постоялого двора краюху черного хлеба, чтобы покормить Руари. И за таким занятием уловила краем уха нечто из разговора знакомого мне по предыдущему посещению деревни старосты и какого-то пришлого, судя по всему – коробейника, одного из тех бойких малых, которые бродят по селам Эрда, предлагая вразнос разноцветные ленты, тесьму, галуны, зеркальца, гребни, игольники, наперстки и прочий товар подобного рода, включая чулки и перчатки. (Я пока не видела ни одной деревенской девицы в перчатках, но раз торговцы не прекращают выставлять перчатки на лотках, значит, покупают. )
– … Так-таки везде с собой и возит? – спрашивал он у старосты.
– Угу. Возит – что, вот праздник был прошлым месяцем, так она – за хозяйку. У меня там кум конюхом, так он сказывал – у здешних господ жены по углам шептались – мол, как можно нас, благородных дам, с такой-сякой равнять, а в открытую ни одна рот открыть не посмела.
– И откуда конюху ведомо, о чем благородные дамы по углам шепчутся? Они у него в конюшне углы подпирали или его к себе затащили?
– Скажешь тоже! – Староста хохотнул. – Ясное дело, не своими ушами он слышал. А служанки-то на что?
Порой бывает полезно послушать сплетни о себе самой. Узнаешь уйму такого, о чем ни в жизни бы не догадалась. Но тут я не услышала ничего нового. Другое любопытно – спроста ли появился во Фьялли-Маахис этот коробейник? А если даже и неспроста, он покуда тоже великих секретов не узнал. И вообще, пока он не сунется в замок, опасности он не представляет. А коль сунется – тут мы с ним и разберемся.
Бродячий торговец переварил полученные сведения. Изрек:
– Ладно, эта хоть баба статная и видная, на людях показать не стыдно. А вот у родителя нынешнего герцога была одна в зазнобах, Обезьяной прозвали, может, слышал? – страшна как смертный грех, ни рожи, ни кожи, черная да мелкая…
– Южанка, что ли?
– А черт ее знает. Так ведь до старости лет при его светлости состояла, палаты каменные с этого дела отгрохала. Притом, что супружница законная у покойного герцога была красавица.
– Бывают же у господ причуды… – Староста готовился произнести еще что-то глубокомысленное, но вдруг, похоже, сообразил, что я их слышу, и понизил голос. Некоторое время до меня доносился только невнятный бубнеж, а когда они вновь расслабились и заговорили громче, речь шла уже не обо мне, а об отце Нивене.
– … И он допускает? Священник все же… неподобно…
– Попробовал бы он слово поперек сказать! Хозяин велит – отец Нивен грехи отпустит кому угодно, будь
ты хоть султан турецкий. А насчет «неподобно» о ком бы речь! Он сам, знаешь ли…
Тут Тальви приказал отъезжать, старосту и коробейника мигом смыло, и я таки не узнала, в каком грехе был повинен сельский пастырь.
В свое время я немалые выгоды извлекала из таких случайных разговоров. Поймаешь и кинешь в копилку – когда-нибудь да пригодится. Но в последние месяцы подобная возможность предоставлялась мне все реже, да и выгода моя нынче – в чем она? Так и вовсе хватку потеряешь.
– К чему все это лицемерие? – спросила я Тальви. – Молебны, обедни и прочее?
– Это не лицемерие, – резко сказал он. Потом словно бы призадумался. – Хотя – верно, доля лицемерия наличествует. Но не в том смысле, который обычно вкладывают в это слово. Не попытка обмануть Бога, подольстившись к нему. Но мне нужно, чтобы люди в округе знали – герцог выздоровел. А раз правитель здоров, значит, пока перемен не предвидится. И можно не бояться попусту. Вот я и хочу, чтоб они не боялись и жили спокойно. Мне так удобнее. И еще мне нужно, чтоб они знали – я рад выздоровлению герцога. Кстати, я действительно рад. Отсрочка дает время для дополнительных приготовлений.
Следовало признать его правоту, при всем ее цинизме. От такого расклада выигрывают все – кроме, конечно, противников Тальви, если он таким манером стремится запорошить им глаза. А если от этого выиграют крестьяне, которые будут жить себе мирно и опомнятся только тогда, когда их господин займет дворец в Тримейне, так я против ничего не имею.
Однако Тальви явственно стало досадно за свою откровенность. Во всяком случае, больше по дороге он со мной не разговаривал. А когда прибыли в замок, сразу ушел и я его не видела до самой ночи.
Следующий день выдался прекрасным, и я решила – к чертям раздражение, буду радоваться тому, что есть. Лето у нас и без того короткое, не хватало еще омрачать солнечную погоду пасмурными мыслями. Мойра помимо принадлежностей для утреннего туалета притащила миску только что собранного крыжовника, «эрдского винограда», как выражаются ехидные южане. Чтобы не обидеть девушку, я съела несколько ягод. Но не возражала бы, чтоб это оказался настоящий виноград. Мойра тем временем принялась донимать меня вопросами, что нынче носят дамы в Бодваре. Она, безусловно, развивалась быстро и уже самостоятельно пришла к выводу, что наряды, которые были на гостьях Тальви, может, и пристали честным девушкам, но никак не тем, что желают проявить хороший вкус. Но вопросами своими она повергла меня в некоторое замешательство. Во время поездки в Бодвар мне пришлось повидать немало живописных костюмов, но сплошь мужских, а вряд ли они интересовали Мойру, так же, как платья торговок, харчевниц и служанок, каковые были единственными особами женского пола, встреченными мной в Бодваре. Пришлось поднапрячься и выдать некое собирательное описание наряда хорошо одетой дамы, составленное по прежним впечатлениям. Даже если фасоны, обрисованные мною, и устарели на несколько месяцев, все равно они были не в пример новее, чем те, по которым шили портнихи Арсинд и Гумерсинд. Потом оделась и причесалась сама. А как вышла в сад – и вовсе стало хорошо. Встреча с госпожой Риллент и даже Мойрой была ни при чем. Прежняя жизнь сделала меня непривязчивой, и я никогда не скучала и по более близким приятелям и приятельницам. Но сколько я себя помню, особенно любила лето, радовалась теплу, словно зверь какой, что норовит на солнцепеке угреться, и ненавидела зиму, хотя холод, как подобает потомкам Скьольдов, переносила хорошо и никогда не простужалась. Раньше я подобную теплолюбивость списывала на голос южной крови, напоминавшей о жизни в жарких краях, а теперь… и теперь это ничего не меняет. Мои предки с материнской стороны, кем бы они ни были, жили на Юге. А там тепло…
Настроение мне не испортило и то, что с Тальви мы и до обещанной службы, и во время нее не перемолвились ни словом. Оно и к лучшему. Непременно бы сказали друг другу что – нибудь такое, что все мои душевные труды пошли бы насмарку. И с тем же легким сердцем я пошла в часовню. Честное слово, я была рада этому, потому что уже не раз бывала здесь и знала, что меня не ожидает никаких открытий. Отец Нивен читал проповедь о примерах чудесных спасений и исцелений, творимых верою, основанную на каком-то из апостольских посланий, где подобных примеров приводилось множество. Я заметила, что в отсутствие гостей Тальви говорит он гораздо лучше, уверенней. А может, это я лучше слушала. Сегодня я могла стоять здесь, не притворяясь, не играя, не выслеживая и не рассчитывая. Как в те времена, когда я ходила в церковь с родителями и от души повторяла: «Не убоюсь зла», потому что зло мне было неведомо.
Что думали мои родители, если они… знали? Неужели обманывали, прикидывались, старались быть как все? Почему-то мысль о возможном неверии родителей ранила меня гораздо больше, чем страшило знание о бесспорном неверии Тальви. Или они считали, что одна вера не противоречит другой? И до сих пор считают?
Часовня была удивительно светла, в ней было как внутри лампады или драгоценного камня со множеством граней. Обыкновенно в окнах капелл стоят витражи, и оттого под сводами играет таинственный цветной полумрак. Но здешние окна были чисты и прозрачны, и яростное солнце несмешанно ложилось на алтарь и статуи святых. Золотая кипень резьбы стекала с царских врат за спиной у отца Нивена, подобно бурлящему водопаду. И навстречу уходили к высокому куполу выложенные лазуритом колонны.
Золотой и синий, либо небесно-голубой, как сакральные цвета, говорил Фризбю, объясняя символику изображений, вытеснили древние, сохранившиеся с языческих времен краски, причастные божественных тайн – черный, белый и красный. Только в Карнионе, говорил он, все еще придерживаются традиций их священной значимости, связав их с новой верой, ибо она на Юге смешана с язычеством…
У меня сильно заломил висок. Белый солнечный луч, преломленный оконным стеклом, прицельно ударил по глазам. Я сощурилась. Никаких ощущений, сопутствующих прежним видениям, не было, равно как и самих видений. Отчетливо доносился голос отца Нивена, читавшего с кафедры: «Все они умерли в вере, не получив обетовании, а только издали видели оные, и радовались, и говорили себе, что они странники и скитальцы на земле, ибо те, которые так говорят, показывают, что они ищут отечества… « Было лишь некое смутное разочарование, словно нечто должно было произойти и не произошло. Неужели я излечилась?
Отворотившись от слепящего света, я открыла глаза и встретилась с холодным, внимательным, изучающим взглядом Тальви.
А коробейник в замке так и не объявился. Должно быть, это был просто бродячий торговец, подбирающий сплетни для собственной корысти и, возможно, для развлечения, и более ни для чего. Скоро я начну шарахаться от собственной тени, сказала я себе. Но ей – богу, у меня для этого были оправдания.
Конец лета был самым тягостным отрезком за все время, что я провела в замке. Именно потому, что я проводила время. Дела заговора проходили мимо меня. О, я дошла до того, что просила Тальви дать мне задание. Он заявил, что от меня уже ничего не зависит и мне лучше пока отдохнуть. А ведь не мог не замечать, что мне тошно.
Теперь я начинала лучше понимать мотивы его поведения, которые могли быть вызваны только какой-то изначальной ущербностью, сознанием, что тебе чего-то недостает. Но чего? У него было все. Он был знатен, богат, молод, красив, силен и образован. Новее у него было лишь по человеческим меркам, по тем же, что он сам к себе прилагал, он был неполноценен, и это не давало ему покоя. Даже я в этом отношении стояла выше него, хотя сей дар был мне нужен как мертвой собаке кость. И это его угнетало. Ведь в каком-то смысле я обязана была стать его созданием. Все, что я знала, все, чем я владела, должно было исходить от него. И ни от кого иного. Именно поэтому он уничтожил мою старую одежду. Поэтому ненавидел перстень с сердоликом – я несколько раз надевала его и замечала, как Тальви на него смотрит. Мое пренебрежение тем, что было мне дано, оскорбляло все его усилия, которые в конечном счете были направлены лишь к одному – к власти. И он мне не доверял. Я это чувствовала. При всей своей откровенности – не доверял.
Я ни с кем не могла этим поделиться. Не в замке, а вообще. Никто бы не понял. Особенно женщины. В самом деле, чем я недовольна? Большинство тех, кого я знала, наизнанку бы вывернулись, чтоб заполучить такого любовника, как Тальви. Чтоб жить в замке, в довольстве и праздности, иметь наряды и драгоценности, самой пальцем не шевельнуть – и при этом сожитель твой не старик, не урод, не пьяная скотина, которая норовит ребра тебе переломать, а стоило бы, потому как не ценишь ты, дура, своего счастья, не понимаешь, как тебе повезло, чтоб от такого искать добра, нужно не золотую голову иметь, а мякинную. И я не смогла бы ничего возразить. Тальви никогда не обижал меня по-настоящему – а я навидалась, как бесконечно разнообразна жизнь по этой части. Он дал мне все, что нужно для жизни, – и многое сверх того. Но ему нужна была не я, а орудие для его бредовых целей.
В это все и упиралось. Я думаю, что ему было так же тяжело со мной, как и мне с ним. И спал он со мной не потому, что этого хотел, а чтобы доказать свою правоту. Какая разница? – сказали бы мне те женщины, реальные и воображаемые. Все равно все сводится к одному, или ты опять недовольна? Мало тебе?
Может, разница и незаметна, может, ее вообще не существует. Да, жаловаться мне было не на что. Но разве утешит поцелуй, если он лишь для того, чтобы зажать рот?
И все-таки я бы многое простила ему, если б он хоть раз поговорил со мной по – человечески. Но я знала, что как раз этого никогда и не дождусь. Потому что «человеческое» он себе сознательно запрещал. Он молчал. Молчала и я. Глупо было бы бунтовать теперь, если на это не нашлось сил с самого начала. Или тогда, когда я узнала правду о том, что ему нужно. Но я приняла его условия, а сейчас это означало: терпеть. Терпеть и повторять фразу из книги – давно прочитанной – гениального подонка Иосифа. (Он писал гораздо лучше, чем я ожидала. А человеком оказался – гораздо хуже. ) «Опыт рабства – тяжкий опыт, и для того, чтобы его избежать, оправданы любые средства. Но кто уже подчинился ему, а затем восстает, тот не приверженец свободы, а всего лишь непокорный раб».
Кренге и Ларком приехали в один и тот же день, но с разницей в несколько часов. И вели оба воителя себя по-разному. Полковник моего общества не только не искал, оно было ему откровенно лишним. В Бодваре он мирился с моим присутствием, потому что тамошние разговоры не касались сугубо военных вопросов. Сейчас он прибыл к Тальви сообщить нечто, касающееся военного обеспечения грядущих событий, что не предназначалось для моих ушей. Не женское это дело, крупными буквами читалось на его лице. Я не возражала, потому что была с ним согласна. Все же – да простит меня Господь, я не прилагала к тому никаких усилий – кое-что я поняла. Полковник совершил то же, что и «заклятый друг», но ничем не попирая эрдских законов. При его чинах набор наемников назывался «формированием вспомогательных сил». Более интересно, что драгунский полк, которым командовал Кренге, был расквартирован сейчас в Аллеве. В той самой милой тихой провинциальной Аллеве, где драгун в последний раз видали полвека назад. Так что нынче там, наверное, не до разбирательств с наследством кровавой старушки, поскольку туда же Кренге привел и наемников, поставив над ними Мальмгрена в качестве своего временного заместителя. «Малый толковый, – отозвался полковник о владельце поместья Хольмсборг, – ежели из него дурь повыбивать». Что ж, ему, как профессионалу, виднее.
Зато эйсанский рыцарь за минувший месяц ни на йоту не утратил своей восторженности. Правда, сейчас для нее имелись основания, помимо того что Тальви был больше занят с Кренге и оставлял свободным пространство рядом со мной. Потому что прикатил Ларком прямиком из Эрденона и привез Тальви то, ради чего раскручивался предыдущий виток интриги – патент на звание «префект претория», как выражался Альдрик. (Я выяснила, что сие означает, из сочинений того же Иосифа и комментариев к ним, и не понравилось мне это сравнение, хоть преторианская гвардия и сажала, бывало, на престол императоров, а не каких-то герцогов. ) Но не это радостное известие, безусловно полезное заговорщикам и придававшее задним числом большую законность действиям Кренге, вызывало у него наибольший прилив энтузиазма. О событии, каковое, по его мнению, должно было стать решающим при расчистке для нашего патрона дороги к власти, он поведал вечером, когда мы сели за ужин в одной из гостиных замка.
Этот вечер, по некоторым причинам, запомнился мне надолго. Хотя за столом нас было всего четверо, ни малейшей небрежности не наблюдалось. Скатерть сияла белизной (никакого желтого крахмала – госпожа Риллент не признавала таких экстравагантных новшеств), оттеняя вернейлевую посуду с гербами. Содержимое блюд и графинов призывало не к безудержному обжорству и пьянству, а к медленной и вдумчивой трапезе. Горели свечи, несмотря на то что было еще довольно светло, – длинные, тонкие, витые, источающие какой-то слабый аромат. (Здесь у меня тоже пробел в образовании, и мадам Рагнхильд меня за это справедливо корила, но, поскольку в прежней жизни я не пользовалась духами и благовонными маслами, то разбиралась в них плохо. А ведь это одна из заметных статей контрабанды в герцогстве Эрдском. ) Не хватает только музыкантов, подумала я. Ослепленных и с вырезанными языками, как было заведено у наших благородных северных предков – чтоб не высматривали господских секретов и не болтали о них. Если эта традиция не есть просто страшная сказка – я в последнее время что – то с трудом стала отличать сказки от правды. Но музыкантов у Тальви не было и обычных. Вероятно, дело было не в скрытности, а просто в отсутствии интереса к музыке, равно как поэзии и прочей чепухе.
Разумеется, все перечисленные достоинства ужина нужно было отнести за счет усилий госпожи Риллент. Пока подавали на стол, она несколько раз показывалась в дверях, озирая происходящее, а заодно бросала взгляд на меня и одобрительно кивала. Все было вполне прилично. Как будто рядом с хозяином сидит настоящая дама, а не бывшая (бывшая ли? ) уголовница, у которой через слово «Бог», а через два – «черт». Пусть будет спокойна – я постараюсь соответствовать ее представлениям о приличиях. Потому что их я вполне могла понять, в отличие от многих других представлений. Хозяин должен принимать гостей, иначе какой же он хозяин. А при сем желательно присутствовать даме. То, что это любовница, – значения не имеет. Вот если бы у него не было любовницы – это было бы странно
(Я так и не полюбопытствовала у госпожи Риллент, кто занимал названную должность до меня. Поскольку действительно не было любопытно. )