Рыбин Алексей Викторович. Ослепительные дрозды

   — Ну, давай, что у тебя там, — нетерпеливо прошептал Полянский.
   — Что-что… Самое то.
   Огурцов вытащил из сумки бутылку «Ркацетели».
   — Отлично. Для затравки пойдет.
   — У меня, когда я еще в театре работал, — тоже шепотом заговорил Огурцов, возясь с пробкой, — один актер знакомый был. Так он когда домой шел, «маленькую» в магазине покупал. Открывал в подъезде. Потом подходил к двери своей квартиры, звонил в звонок и — пока жена с замками возилась — в три глотка выпивал. Любил хвалиться — жена, мол, дверь открывает, смотрит на меня — я трезвый. Идет на кухню, суп наливает, сажусь обедать — я пьяный…
   — Молодец. Точно время рассчитывал.
   Дюк взял из рук Огурцова открытую бутылку, окрутил ее в руках и, задрав подбородок и приведя бутылку в вертикальное положение стал вливать себе в рот белое сухое. Выпив ровно половину бутылки в какие-то несколько секунд, он оторвал ее от губ, крякнул и передал вино Огурцову.
   — Да… Но нам такая точность, как у твоего актера не требуется. Я думаю, что сейчас там, — Полянский кивнул в сторону нужной им квартиры — сейчас там все нажрутся. И Леков в первую очередь.
   — Это точно, — согласился Огурцов и повторил манипуляции Полянского, причем выпил вино чуть быстрее, чем его старший и более опытный товарищ.
   В квартиру, где должен был состояться концерт они вошли последними и хозяин запер за ними дверь на все три замка.
   Только после этого он обернулся к гостям и сказал Огурцову:
   — Привет, Саша. Проходите.
   Хозяина звали Пашей, вместе с Шапошниковым он был завсегдатаем рок-концертов, вместе с Шапошниковым пил в гримерках, так же, как и Шапошников, знал всех и вся. Вся разница между стихийным администратором и Пашей была в том, что, если Шапошников приносил с собой заветную бутылку водки, которая выпивалась очень быстро, то Паша покупал все для продолжения банкета, который, бывало, затягивался не на одни сутки. Паша имел деньги. И, что самое удивительное, он зарабатывал их честным трудом. На официальной работе.
   Сейчас Паша выглядел усталым и каким-то совершенно незаинтересованным в том, что происходило в его квартире. Огурцова Паша знал давно, еще со школы, где они вместе учились, правда в разных классах — Паша был на два года старше. После школы Паша поступил в Политехнический институт, закончил его, но карьера инженера не прельщала любителя неформального досуга, и Паша, спрятав диплом в письменный стол, пошел работать на завод. Для круга, в котором он продолжал вращаться, такой образ жизни был, мягко говоря, нехарактерен, но Паша упорно отстаивал в застольных разговорах свою любовь к тяжелому машиностроению и, в конце концов его оставили в покое, перестав сочувственно предлагать места сторожей, дворников и операторов газовых котельных, где трудилось большинство членов ленинградского рок-клуба.
   Огурцов и Полянский прошли по коридору в направлении гостиной и застыли на пороге. Комната была не отягощена мебелью. Собственно, если не считать табурета, на котором, у стены, сидел маэстро Леков, мебели в гостиной Паши не было никакой. Огурцов не удивился — он бывал у Паши много раз и знал, что в соседней комнате, так называемой спальне на полу лежат три широких матраса, служивших постелями Паше и его гостям, которые частенько после вечеринок, сродни сегодняшней, оставались ночевать в гостеприимном доме, не смущаясь спартанскими условиями, в которых существовал хозяин. В той же спальне стояла и аппаратура — огромный катушечный магнитофон, усилитель, колонки и горы коробок с магнитной лентой.
   — Может быть, пока на кухню? — тихо спросил Полянский у своего, более искушенного в планировке пашиной квартиры друга.
   И то сказать — сесть в гостиной, превращенной в импровизированный концертный зал было некуда и не на что. Комната была забита народом — любители подпольного рока сидели на полу, занимая всю площадь. Они расположились полукругом, оставив место только для табурета с сидящим на нем Лековым, который крутил гитарные колки, настраивая инструмент. Концерт еще не начался, но в помещении уже стоял густой синий туман от табачного — Полянский, поведя носом, быстро понял, что и не только табачного — дыма, уже звенели посудой наиболее нетерпеливые, там и сям раздавалось характерное бульканье разливаемого по стаканам вина.
   — Да, пожалуй, — согласился Огурцов.
   На кухне усердно, туша сигаретные окурки в пустой консервной банке и тут же поджигая новые, курили трое подростков неопределенного, впрочем, возраста. Огурцов давно уже вывел теорию, гласящую, что рок-н-ролл нивелирует возраст и те, кого они увидели сейчас служили еще одним живым подтверждением теоретических выкладок молодого философа.
   Подросткам могло быть и по семнадцать, и по двадцать, и по двадцать пять лет — редкие бородки, жидкие, юношеские усики, длинные волосы, затертые, дырявые джинсы, припухшие глаза, румянец на гладких, провалившихся до самых зубов, щечках. Все трое тощие, сутулые, угловатые.
   Завидев вновь прибывших подростки на миг замолчали, потом продолжили беседу, как заметил Огурцов, уже с расчетом на аудиторию. Они не знали ни его, ни Полянского, поэтому, вероятно, решили показать неизвестным гостям свою осведомленность в происходящем и причастность к святая святых.
   «Все понятно, — подумал Огурцов. — Они считают, что и Леков, и вообще, вся наша рок-музыка — это специально для них делается. Ну-ну…».
   Он взглянул на Полянского. По лицу Дюка скользнула кривая усмешка — скользнула и пропала. Полянский не любил демонстрироваться свои чувства окружающим, тем более, незнакомым.
   — Ну, послушаем, что он сегодня нам залепит, — сказал один из молодых гостей. Он был пониже своих товарищей и, кажется, помоложе, хотя определенно это было сказать трудно.
   — Продался Василек, — печально покачал головой высокий, в длинном, почти до колен спускавшемся, порванном на локтях свитере. Волосы длинного были со свитером одного оттенка — грязно-коричневые, ни каштановыми, ни какими другими их назвать было нельзя — именно грязно-коричневые и никак иначе. Кончики давно не мытых волос терялись среди ниток, торчащих из поношенного свитера и казалось, что они вплетаются в шерсть, создавая некое подобие капюшона. Даже с близкого расстояния нельзя было с уверенностью сказать, где кончаются волосы и где, соответственно, начинается свитер.
   Пока Огурцов думал о том, как странно все-таки одеваются современные молодые люди, те продолжали беседу.
   — Точно, продался, — согласился первый из осуждавших артиста. — С Лукашиной в одних концертах играет. И с Григоровичем.
   — Ну, этот-то, вообще — мажорище, — неожиданно злобно рявкнул третий, до сих пор молчавший и смоливший мятую «беломорину». Этот юноша, оказавшийся самым ортодоксальным и злобным из всей троицы был одет более-менее прилично — в поношенный джинсовый костюм, правда, изобилующий заштопанными дырками, но Огурец быстро определил, что дырки эти были проделаны в иностранных синих доспехах специально, да и штопка была слишком уж аккуратной, нарочитой какой-то.
   — Мажорище, — повторил джинсовый мальчик. — Эстрада.
   — Эстрада, эстрада, — закивали головами товарищи джинсового. — Совок.
   Сказавши это, все трое покосились на Огурцова и Полянского.
   — Закурить дайте, ребята, — сказал Огурцов, стараясь сдержать улыбку.
   — Держи.
   Парень в свитере протянул вновьприбывшему мятую пачку «Беломора».
   — Спасибо. А выпить нету?
   — Нету, — гордо ответил джинсовый. — Мы не пьем.
   — А чего же вы сюда пришли? — спросил Полянский.
   — Да так… Послушать. А вам Леков нравится?
   — Да он наш друг старый, — сказал Огурцов.
   — Да?…
   Джинсовый смешался.
   — Давно его знаете?
   — Прилично, — ответил Полянский. — Классный парень, правда? Хоть и беспредельщик.
   — Сегодня, кстати, говорят, новые песни будет петь, — осторожно встрял в разговор парень в свитере.
   — Очень может быть. У него периоды такие бывают — как из короба все валится. А потом — словно засыпает. На полгода, на год.
   Огурцов затянулся «беломориной».
   — Да бухает он, а не засыпает, — хмыкнул Полянский. — Бухает, как черт, натурально. Откуда только здоровья столько?…
   — Пьет сильно? — засверкав глазами с интересом спросил джинсовый.
   — Ну да. Еще как. Вам и не снилось.
   — Да нам-то что? — с подчеркнутым презрением в голосе откликнулся парень в свитере.
   — Ну, конечно. Вам-то что? Действительно…
   Полянский посмотрел на облупленную краску потолка.
   — А, может быть, у вас пыхнуть есть, господа? — спросил он после короткой общей паузы.
   Ребятки переглянулись.
   — Мы НЕ ПЫХАЕМ, — быстро сказал парень в джинсовой куртке и недоверчиво глянул на Полянского. — Мы ПРОСТО послушать пришли.
   — Пионеры, — скучно отрезюмировал Полянский, обращаясь к Огурцову. — Ни тебе выпить, ни тебе пыхнуть.
   То, о чем подумали ребятишки, было яснее ясного. За стукачей держат.
   Похоже, о том же подумал и Огурцов, потому как ухмыльнулся.
   — Прямо как Ленин, — заметил он.
   — Ну раз вы не пьете и не пыхаете, господа хорошие, — сказал Полянский, — то не обессудьте. Где там наша сумка заветная?
   К концу концерта на кухне уже было не протолкнуться. Малолетних непьющих хиппи вытеснили настоящие матерые ценители русского рока.
   Малолетние непьющие хиппи вышли на улицу.
   — Ну как тебе? — спросил Костя-Зверь, высокий, самый старший из троицы малолетних непьющих хиппи у Юрки Мишунина — бас-гитариста группы «Кривое Зеркало», известной в узких кругах Веселого Поселка. Костя-Зверь играл в этой группе на барабанах, а Дима-Дохлый, третий в компании малолетних непьющих хиппи — на гитаре.
   — Говно, — сказал Мишунин. — Мы круче.
   — Это ясно, — протянул Костя-Зверь. — Только как бы раскрутиться?
   — А черт его знает. Лекову этому повезло просто. Оказался, как говорят, в нужное время в нужном месте.
   — Да-а… Везет же некоторым. А мы — что? Так и будем по подвалам колбаситься?
   Дима-Дохлый тяжело вздохнул. Осенний призыв на полную катушку идет. Со дня на день могут повесточку принести — очередную. Уже не раз приносили бумажки эти отвратительные — но удавалось как-то и Костьке, и Юрке и Димке не входить в прямой контакт с эмиссарами районных военкоматов. Но ведь это дело случая. Могут и выследить. Сунуть в руки, заставить расписаться… Могут и просто на улице прихватить. И все тогда, прощай рок-н-ролл. На два года в армию. Два года — это же целая жизнь. Все за два года изменится, мода другая придет, девчонки знакомые замуж повыскакивают. Все с нуля начинать придется. Да ладно — девчонки. А если в Афган загребут — что тогда?
   — Не будем мы по подвалам, — продолжил Мишунин. — Мы всех их уберем. И Лекова этого, и Григоровича, и весь рок-клуб замшелый. Главное — дело делать. Не падать духом. Точно, Костька?
   — Точняк, — ответил Костя-Зверь. — Прорвемся, ребята.

 
   — Ну как тебе? — спросил Лео Маркизу, сосредоточенно продавливая пробку внутрь бутылки.
   — А что, нештяк, — Маркизу качнуло, — Ох, и накурено тут, дышать нечем.
   — Щас поправимся, — пробурчал Лео.
   — На, не мудохайся, — Маркиза протянула ему ключ. — Блин! — взъярилась она вдруг на высокого светловолосого бородача. — Смотреть надо. На ногу мне наступил. — Слышь, Лео. Что за хрень сегодня, не врублюсь. С утра уже в пятый раз на ногу мне наступают. На левую.
   — Пардон, — сказал было Царев, но Маркиза уже, похоже, забыла о нем.
   — Не, ну ты скажи мне, в самом деле, ты в таких делах сечешь, что за хрень? — допытывалась она у Лео.
   — Карма это, — замогильным голосом отозвался тот. — Держи. — Он протянул ей бутылку. — Скорректируй.
   — Чего скорректировать, — не поняла Маркиза.
   — Ее.
   — Кого ее?
   — Карму, — выдержав паузу торжественно возгласил Лео.
   Маркиза фыркнула.
   — Да пошел ты.
   Лео сделал глоток из бутылки, словно желая проверить, хорошо ли он пропихнул пробку. Проверкой он был удовлетворен и, хотел было протянуть бутылку Маркизе, но замер, пристально глядя ей в лицо.
   — Вот видишь, — через несколько секунд произнес он назидательно. — А ты говоришь — «пошел»… Захотела — и скорректировалось ведь!
   По лицу Маркизы блуждала блаженная улыбка.
   — Ну как, — продолжал Лео. — Что-нибудь открылось?
   — Э-э-э, — пропела Маркиза, закатив глаза. На носу у нее выступила капелька пота.
   — Молодец, — похвалил ее Лео. — Я не ожидал, что ты такая способная.
   Огурцов, по своему обыкновению, заснувший на корточках, и прижавшись к стене, чтобы его случайно не затоптали, вдруг встрепенулся, резко поднялся на ноги и задел Лео плечом. Того качнуло и, благодаря этому он посмотрел на Маркизу с другого ракурса.
   Этот новый ракурс открыл для него новые способы корректировки кармы.
   Широкая, как лопата, рука парня со странным прозвищем «Ихтиандр» — Лео был с ним шапочно знаком — гладила маленькую аккуратную попку Маркизы, толстые пальцы скользили по шву джинсов, разрезающему на две равные половинки самую соблазнительную с виду часть тела искательницы истины.
   — А Леков все еще играет? — заплетающимся языком спросил Огурцов.
   И, окинув взглядом помещение крохотной кухни, сам себе ответил:
   — Не играет. Все уже здесь. Опять я все проспал.
   — Играет, играет, — успокоил его Полянский. — А настоящие ценители всегда в буфете сидят. Только публика-дура в зале. Ты что, никогда Ваську не слышал?
   — Я хочу, — с трудом вымолвил Огурцов. — Хочу но-о-овые пес… Пес… ни…
   — Да нет, — вмешался Царев. — Там тишина полная.
   — Я, все-таки… Позвольте, господа…
   Огурцов протиснулся между замершим с бутылкой в руке Лео и окончательно впавшей в мистический транс Маркизой, споткнулся в коридоре о тело храпевшего на полу Шапошникова и вошел в « концертную комнату».
   Видимо, гастроли в компании с Лукашиной и Григоровичем, действительно, сильно подействовали на психику Василька Лекова. Причем, непонятно, хорошо ли подействовали, или не очень.
   Василек играл — играл непривычно тихо, нежно перебирая струны и пел длинную — даже включившись на середине, не слыша начала, можно было с уверенностью сказать, что очень длинную песню — русский мотив, повторения слов — кажется, песня могла продолжаться до бесконечности. Пел, словно былину рассказывал.
   Волосы Лекова были заплетены в несколько длинных косичек, перехвачены цветастой повязкой. Он был одет в белую рубаху с вышивкой, черные джинсы и какое-то подобие не то лаптей, не то мокасинов.
   В такт по-хорошему заунывной песне позвякивал медный колокольчик, висевший на веревочке, перехватывающей запястье его правой руки.
   — …вот и все, Ванюша, — наконец, закончил Леков.
   — Все, ребята, все, вам же сказали, — замахал руками вскочившийс пола Яша Куманский. — Все, концерт окончен. Артист устал.
   Куманский начал производить руками пассы, удивительно похожие на движения птичницы, сгоняющей гусей с чужого огорода.
   Разношерстная публика послушно потянулась в коридор. Журналист Куманский пользовался в музыкальной среде большим авторитетом.
   Огурцов стоял, прижавшись к стене — его действия Куманского не касались, он был здесь своим человеком и с удивлением думал о том, как влияет содержание песни и ее мелодика на поведение окружающих. Лекова понесло в славянские дела — и тут же пошли ассоциации с гусями. А гусь, по древним поверьям — птица мистическая. Из царства мертвых прилетает и туда же возвращается. Когда зима настает. А сейчас, как раз, поздняя осень.
   Огурцов с испугом посмотрел на выходящих из квартиры фанатов. Лишь бы они не в царство мертвых сейчас отправились…
   С другой стороны — куда они отправляются выйдя с «квартирника»? В свои мрачные новостройки, которые в конце ноября выглядят еще более уныло, чем обычно? Завтра промозглым утром на работу в воняющем соляркой автобусе? В институты, в которых, вне зависимости от профиля и направленности первой и наиглавнейшей дисциплиной является — что? Правильно. История партии.
   В Крым, что ли, махнуть?…

***

   — Василий, скажи пожалуйста, что это тебя потянуло в официоз?
   — Деньги были нужны.
   — А если серьезно?
   — А если серьезно, то они мне и сейчас нужны.
   — Сколько же тебе нужно денег? Только не отвечай, как Шура Балаганов…
   — Не отвечу. Мне нужно значительно больше, чем Шуре.
   — Зачем же?
   — Яхту купить.
   — Какую яхту?
   — Яхта под названием «Пошли все на хрен». Плавать на ней в нейтральных водах. И на звезды смотреть.
   — Хорошо… Василий, а что ты думаешь, вообще, о роке? Меняется ли он у нас? И, насчет Григоровича — он же был, так сказать, одним из первых рокеров, а теперь стал почти эстрадных артистом…
   — Отчечественный рок всегда воспринимался как музыка протеста. А когда исчезло то, против чего был протест — тут року и кранты пришли. Потому что настало время переводить рок на уровень высокий музыки. А с этим в России беда. Рок для нас чужд. Как чужд французам и немцам. Рок создавался внутри англоязычной среды. Там он и умрет. А насчет Григоровича — на самом деле он не был первым русским рокером.
   — А кто был?
   — Мусоргский.
   — Ты любишь классику?
   — Да. Очень.
   — Литературу тоже классическую?
   — Исключительно.
   — Твой любимый литературный персонаж?
   — Еврейская девушка Любочка Каксон.
   — Кто?!
   — Ну, помнишь, Яша, песня есть такая классическая. «А Любовь Каксон стороной прошла».
   — Хм… Ясно. Скажи, если тебе так нравится еврейская девушка, хи-хи, Любочка, то что тебя так привлекает в славянской теме? В твоих новых песнях явственно прослеживается…
   — А фиг его знает. Ничего меня особо не привлекает. Я пою то, что чувствую. И как чувствую. Портвейна дай, а? В горле пересохло.
   — Последний вопрос. Как ты назовешь своего будущего сына. Или дочь? Вообще, какие у тебя любимые имена?…
   — Гитлеркапут.
   — Как-как?
   — Гитлеркапут. Если у меня родится сын, я назову его Гитлеркапут. А что — очень патриотично. В духе времени и истории нашей страны. Гитлеркапут Васильевич Леков. А?

***

   Где-то в глубинах космоса, в абсолютной тишине, среди светящихся шлейфов ионизированного газа беззвучно умирала звезда.
   Вакуум был в этой области исключительно богат, породив обширные водородные облака, что протянулись на десятки световых лет.
   Сквозь облака пробегали гравитационные волны, тревожа атомы водорода и подталкивая их друг к другу, создавая сингулярности. То тут, то там плотность водорода становилась больше. Другая случайная волна вскоре разрушала сингулярность, отгоняла атомы один от другого. Или не разрушала…
   Волна кайфа все нарастала, обволакивая и унося куда-то…
   … Когда плотность и масса сингулярности достигали некоторого предела, сингулярность, собственно, переставала был сингулярностью. Точнее, не переставала быть, а теряла право так называться. По достижению критического предела сингулярность становилось протозималью, гравитационное притяжение которой стягивало к себе вещество из прилегающих районов облака. Постепенно формировалась протозвезда…
   Тишина. Лишь ритмический шорох дыхания.
   Хорошее слово: ПРОТОЗВЕЗДА. PROTOSTAR. Многозначительное. Протозвезда экрана. Голливудская протозвезда. Рок-протозвезда. Мы все — прото. Потому что звездами будут те, кто придут после нас.
   … Давление внутри протозвезды нарастало. Растет и температура. Молекулярная фаза. Металлическая фаза. Температура растет. И вот наконец — реакция термоядерного синтеза. Родилась звезда…
   Чей-то голос, искаженный, будто воспроизводимый на малой скорости. И оглушительно громкий, бьющий по ушам…
   Леков приоткрыл глаза. Он сидел. Под спиной было что-то жесткое.
   — Ты кто?
   — А ты где? — вопросом на вопрос.
   — Маркиза?
   — Нет, блин, папа римский. Козел ты, Васька.
   — А ты чего тут делаешь?
   — Ничего себе! — возмутилась Маркиза. — Он еше спрашивает!
   Леков пошевелился. Под пальцами тихо зазвенела струна. Он сидел на полу, застланном газетами, привалившись к заляпанной известью стремянке. На коленях у Лекова лежала гитара.
   — Хорош, — хмыкнула Маркиза. Она устроилась на диване и оттуда наблюдала за Лековым.
   — И давно я тут? — спросил Леков.
   — Порядком. Звонок в дверь — ты. Двух слов связать не можешь. Стоишь, как столб, лыбишься тупо. Потом зашел, гитару взял и на пол сел. Я тебе говорю, куда, мудило, грязно там. Побелка, не видишь что ли. А тебе все по барабану. Сидишь, наигрываешь что-то. Потом перестанешь, а потом снова наигрываешь. Чем это ты так?
   — А фиг знает, — беззаботно отозвался Леков. — Колеса какие-то. Уносит с них классно.
   — Уносит его, козла. Стадникова знает, куда ты поперся?
   — Не-а. Я и сам не знал. — Леков усмехнулся. — Ладно, хорош трендеть. Жить надо на полную катушку.
   — На хуюшку. Знаешь, что я тебе, Васька, скажу. Ты попросту жизни боишься. Отсюда все твои половецкие пляски. Выкрутасы идиотские.
   — Скажешь тоже. — Леков помотал головой. Подташнивало. Перед глазами все плыло.
   — А хрена лысого тут говорить. Это же видно.
   — А ты сама-то не боишься? — Леков с усилием отлепился от стремянки и встал. Качнулся.
   — Тоже боюсь. Жизнь — страшная штука. Но я себя в руках держу. А ты — нет. И в этом разница между нами. — Маркиза сурово обхватила руками колени.
   — А чего ты тогда, после «сейшена» так быстро свалила? Погудели бы вместе.
   — С тобой после «сейшака» только и гудеть было. Тебя же с квартиры той до автобусной остановки волоком тащить пришлось. — Маркиза хмыкнула. — Правда, мне это в тему вышло. Я тебя на этого здорового погрузила, как его, Ихтиандра, а сама скипнула.
   — А чего скипнула-то?
   — Да он клеится ко мне начал с недетской силой. А мне не в кайф вдруг все стало. Кстати, ты за эти свои гастроли с Лукашиной бабок-то огреб?
   — Огреб.
   — Стало быть, насос ты теперь?
   — Я отсос, а не насос. Я должен до сих пор.
   — Ну, у тебя и долги… А кому должен?
   — А, в том числе, и Ихтиандру этому.
   — То-то он очень недоволен был, что ему тебя тащить пришлось. Ты его еще и облевал под завязку.
   — Я бы их всех облевал. Весь этот шоу-бизнес.
   — Слышь, Васька, а что ты там про звезды бормотал? Ну уж очень заумное втюхивал. Сидишь тут, бормочешь. То ли со мной разговариваешь, то ли сам с собой. Ну я тоже поддакиваю. Знаешь, если с пьяными разговаривать, они быстрее в себя приходят. Точно тебе говорю. Я по себе это знаю.
   Леков пожал плечами.
   — А пес его знает. Я помню что ли. Снилось что-то.
   — Ты про бытийную массу все бубнил. А что это такое?
   Леков провел пальцами по струнам гитары. Поморщился отчего-то.
   — У людей масса есть.
   — Открыл Америку, — хмыкнула Маркиза.
   — Да нет, не та, которая помидоры давит, если на них жопой сесть. Другая. Вот ты можешь изменить судьбу другого человека?
   — Как два пальца, — заржала Маркиза. — Да я, знаешь…
   — Нет, ты не врубилась. Вот ты прешь по жизни своим путем, своей траекторией, а траектории других людей, если они поблизости от тебя оказываются, меняются. Или твоя меняется.
   — И это все? — разочарованно протянула Маркиза. — А я-то думала… Нет, Васька, мудак ты. Тренькал бы на своей гитаре, а в философию не лез.
   — Ты опять не въехала, — Леков сморщился. — Вот взять, к примеру, Ленина. У него бытийная масса была очень большая. Он вон сколько траекторий изменил.
   — Ну и к чему ты клонишь?
   — К звездам. Они горят лишь благодаря своей массе. Водород сжимается, разогревается, возникает термоядерная реакция. Чем больше масса, тем он сильнее разогревается, тем быстрее выгорает водород, тем ярче горит звезда. И тем короче живет.
   — Не сильна я в этих делах! — вдруг рассердилась Маркиза. — Жить надо на полную катушку, а не заморачиваться. Меньше колес надо жрать. Ленин твой, он вон не очень-то мало жил.
   — Во-от, — протянул Леков. — Тут-то и суть. В звезде накапливается гелий. Если не хватит массы, то здесь и песец. А если масса большая, то загорается и гелий. Только это уже другой период в жизни звезды. И так далее. Через кризисы. Что ты понимаешь в Ленине?
   — Тоже мне историк партии выискался! Стало быть, ты мне хочешь впарить…
   — Ага, — сказал Леков и провел ногтем по шестой, басовой струне, издав неприятный скрипущий звук. Он усмехнулся. — Именно. Люди — они как звезды, блин.
   — Заколебал ты меня, Васька, со своими водородами-гелиями. Слушай, а ты что, уже перед «сейшаком» колес обожрался. Етти твою мать, уж от тебя я такого не ожидала. Хрена лысого ты байду эту дешевую воткнул. Ну «Дроздов» этих долбаных. Я, блин, по «Маяку» в «Рабочий полдень» их чуть ли не каждый день слышу. Слушай, Леков, а может ты ссучился уже, а? Ты, Васька, им можешь не говорить, коль стесняешься. Но мне — старому боевому, так сказать, товарищу скажи: ты часом ИМ не продался?
   — Мои дрозды не полевые.
   — А какие? — с издевкой спросила Маркиза.
   — Да так, — уклончиво сказал Леков. — Слышала, может быть. Поверье такое было у славян старинное. Будто бы души умерших похожи на птиц. Или птицами и являются.