Страница:
— Ну, короче, озадачил я их.
— И чего?
— Сказали — вернут бабки.
— Хм. С чего они их вернут? Это же нищета воинствующая. У них денег только на жвачку, да на кабак раз в неделю. Мелкота.
— Ну, это их дела уже.
— Их дела… Их дела будут годами тянуться. В час по чайной ложке будут тебе бабки сливать. Ты-то, хоть, правильно дал им понять, чем для них вся эта история обернуться может?
— Да врубились, врубились, точно говорю. Наехал нормально.
— Нормально… Нормально — это когда баба пять раз кончит, а у тебя еще стоит. И кейс на столе. Раскрытый. А у тебя что значит — «нормально»?
— Да нормально, — разозлился Суля. — Ты меня, что, первый день знаешь?
— В том-то и дело, что не первый, — вздохнул в трубку Грек. — Ладно, бывай. Сегодня в «Пуле» меня не будет. Завтра пересечемся. Есть тема одна. Обкашлять надо вдумчиво.
Тема у него, — Суля швырнул трубку на хлипкие рычажки импортного аппарата. — У него, видите ли, тема… У меня тоже, может быть, тема. Из этих козлов бабки выбить. Ишь, раскомандовался. Правильно наехал, неправильно наехал… Сам бы и наезжал. А то, командовать — все мастера. Начальник. Я сам, может быть, начальник. Поумнее некоторых.
Суля снова встал, подошел к тумбочке и ткнул пальцем в клавишу огромного «Грюндига». Бесшумно завертелись прозрачные бобины и из небольших сереньких колонок успокаивающе запели шведские девушки.
«Money, money, money-y».
«Мани, мани, мани-и, маст би фанни», — невесело подпел Суля. Что делать-то? Грек всегда гордился тем, что умел принимать нетрадиционные решения. Суля, да и не только Суля — многие из их компании не представляли себе отчетливо — какими путями Грек умудряется зарабатывать столько, сколько им всем вместе взятым только присниться могло. На цеховика он не походил, хотя многие из них, цеховиков дружили с Греком и держали чуть ли не за своего.
Фарцой тоже особенно не занимался, во всяком случае, впрямую. Иностранцы-то у него были знакомые, и много — Суля частенько видел Грека в окружении фирмачей. При этом Грек не шугался ни оперотрядов, ни ментов, ни, даже, кажется, гебухи.
Одевался всегда простенько — летом — костюмчик совковый из универмага, зимой — пальтишко на рыбьем меху, шапка-пирожок. Ботиночки скороходовские.
А посмотреть так умел — кровь не стыла в жилах, она просто тут же начинала сворачиваться.
Нетрадиционные решения… А у него, у Сули, тоже, может быть, с башкой все в порядке. Хотя и постучали по ней в свое время на ринге — сначала институтском, а потом и на серьезным. Успел он поездить и на чемпионаты страны и едва в Европу не попал. Если бы не драка та, в кабаке на Петроградской — точно бы в Австрию слетал. Отделал бы там немчуру всякую по первое число.
Ну, ничего. Он их и так отделывает. На бабки столько уже лохов фирменных опустил, что не стыдно за несостоявшийся чемпионат.
Вот сейчас он очень даже нетрадиционно позвонит в Москву, пробьет — как там дела у Толика-скважины. Может быть, может быть такая тема срастется, что и Грек опухнет от зависти.
Восьмерка, ноль — девяносто пять, семизначный номер по памяти.
— Хэллоу! Это Суля говорит. Толик? Ты? Рад, что тебя застал. Слушай, тут такое дело…
Леков изящно поклонился и с достоинством удалился за кулисы.
Несколько секунд зал оторопело молчал, потом с задних рядов раздались жидкие хлопки, их шелест прокатился волной до первых рядов и стих.
— Что-то совсем наш друг скис, — заметил Митя Матвеев, стоящий рядом со сценой. На груди Мити висел фотоаппарат «Зенит». Рядом с Митей переминался с ноги на ногу редактор подпольного журнала «Рок-все!» Яша Куманский.
— Нет новых идей, — сказал Куманский. — Еще год, ну, полтора, — и его окончательно забудут. Не работает человек. Весь этот его авангард — курам на смех. Ты же понимаешь, Митя?
— Понимаю, — ответил Матвеев и хотел сказать что-то еще, но Куманский перебил его, схватил за рукав пиджака, притянул к себе и зашептал в ухо, заливая Митю волной горячего, сладкого перегара.
— Вот, и я говорю… Смотри, смотри, сейчас настоящий драйв пойдет…
«С утра портвейну нажрался, — подумал Матвеев. — Черт его подери! Железный человек. Мне бы так… Я и пиво-то утром пить не могу. А этот — явно бутылку высосал. И ни в одном глазу. Только запах. Настоящий мужчина.».
На сцену гордыми шагами вышли музыканты группы «Закат». Замерли у микрофонов. Зал заревел.
Группа «Закат» считалась в Ленинграде яростно антисоветской. Вероятно, в силу своего названия. Играли они исключительно в Рок-клубе — сцены Дворцов и Домов культуры были для «Заката» запечатаны семью печатями. Именно так — на столах у руководства Домов и Дворцов лежали специальные бумажки, присланные из специального отдела Комитета Государственной Безопасности, печати были на этих бумажках и много чего еще было. В том числе — списки групп и музыкантов, не рекомендуемых специальным отделом к выступлению на публике.
Рок-клуб — это статья особая. Рок-клуб и создан был этим самым специальным комитетом. В Рок-клубе выступить мог если не кто угодно, то, во всяком случае из таинственного списка — любой. А представители специального комитета не без удовольствия (тоже люди, ведь) слушали запрещенных артистов в специально отведенном для них месте. Слушали и делали выводы. Записи тоже делали. Для истории. Или еще для чего.
«Закат» начали свое выступление с «Колоколов». Говорилось в песне о том, что певцу эти самые колокола снятся по ночам. Лежат они в траве-мураве. Точнее, это становилось понятно только со второго куплета — колокола-то, собственно, висят.
А лежат языки. Дело в том, что в первых восьми строчках не было ни одного подлежащего. Одни сказуемые да определения. Междометия пару раз встречались. Лежат, поют, стонут, висят, звенят такие-растакие, горюшко, мол, горе и одна вокруг сплошная беда.
«И поднял я натруженный язык», — «Закат» затянул третий куплет.
Слушатели, сгрудившиеся возле сцены, подняли руки вверх, сцепились друг с другом пальцами и начали ритмично раскачиваться из стороны в сторону, подпевая вспотевшему от многозначительности «Закату»: — «Головой своей к нему приник».
Дальше было что-то про родник, про то, что кто-то там сник, про дневник, который попутно ведет автор и заносит туда всякие неприятности, из которых только, как выяснялось, и состоит вся его непростая жизнь.
После описания разных гадостей, случившихся с автором в росной траве-мураве следовало очень громкое гитарное соло. Зал затих, готовясь к кульминации.
Она не заставила себя ждать. Вокалист совершенно диким скоком подлетел к микрофону, принял странную паучью позу и заголосил финальную фразу:
«Комбат бьет траурный набат».
Ре-минор, ля-минор, ми-мажор и снова ля-минор.
«Я превращаюсь в репу от такого саунда», — подумал Митя Матвеев и стал потихоньку продираться сквозь потную толпу к буфету.
— Ты куда? — крикнул вслед товарищу Яша Куманский. — Куда, Митя? Такая крутизна!…
— В буфет, — бросил Митя, но Куманский уже отвернулся от него, и начал болтать головой, пытаясь попасть в резонанс с движениями толпы.
Ре-минор, ля-минор, ми-мажор.
Вот, вот для чего «Закат» этот мудацкий хорош. Во время его выступления в буфете народу поменьше.
Митя взял себе сто граммов коньяку, бутерброд с вареной колбасой — буфет в Рок-клубе был знатный. Не во всяком театре можно было покушать так, как в рок-клубе. Организаторы постарались. Для себя, ведь, отчасти, делали. Сами здесь и отдыхали порой.
— Здорово, Мить!
К столику у сводчатого окна, за которым приютился Митя легким спортивным шагом приблизился Андрей Сулим.
— О, Андрей!
Митя был знаком с Сулей года три. Сошлись они в Доме Дружбы народов — Митя тогда еще школу заканчивал. По комсомольской линии попал в Дом Дружбы. Такое было мероприятие — встреча с немецкими спортсменками. Сперва консул выступал, по-немецки что-то бухтел-бухтел. Митя тихонько в туалет вышел из зала.
Туалет пустой был — все в зале трепетали, на немецких спортсменок глазели. Было на что поглазеть. Фройлянен все как на подбор — белокурые, бестии, отъевшиеся, такая если за ряд скрепленных между собой стульев зацепит случайно, когда по проходу прет — так весь ряд вместе со зрителями, с мясом выкорчует из пола.
В одной из кабинок заревела спускаемая в унитаз вода. Хлопнула деревянная дверца и рядом с Митей возник высокий, статный юноша неопределенного, впрочем, возраста. Юноша был одет в хороший пиджак с комсомольским значком и — Митя задержал взгляд не в силах оторвать его от вожделенной части гардероба — в новенькие джинсы, ярко-синие, в обтяжку, простроченные желтой ниткой, чуть расклешенные.
С джинсов, оно все и началось.
Разговорился Митя со статным юношей, тот его в буфет повел, шампанским, от которого Митя стремительно опьянел, угостил. Телефон свой оставил и растворился среди дружественных фройляйнен.
Виделись они не часто, но каждая новая встреча оборачивалась для Мити чем-нибудь приятным — в зависимости от того, сколько денег мог он выложить перед Сулей за это приятное. Или диск хороший принесет улыбчивый знакомый, или носки фирменные. И до джинсов, наконец, дело дошло. После стройотряда Митя, наконец, позвонил Суле и, трепеща от нетерпения, сообщил, что готов и «штаны» взять.
— Что куришь? — спросил Суля, присаживаясь рядом с Митей.
— Да вот… — Митя полез, было, в карман, но Суля, как всегда, обаятельно улыбнувшись, поднял вверх указательный палец.
— Угощайся.
В руке Андрей Сулима волшебным образом появилась красно-белая пачка с заветным, убедительно-черным цветом пропечатанным словом «Мальборо».
— Спасибо, — сказал Митя, вытягивая из пачки сигарету. — Пойдем, что ли, покурим?
Суля чиркнул зажигалкой.
— Здесь нельзя, Андрей…
Митя опасливо посмотрел в сторону буфетной стойки, над которой висела табличка, повествующая о том, что «У нас не курят».
Суля никак не отреагировал на замечание приятеля, прикурил, затянулся, выпустил дым, стряхнул крошки пепла в пустое блюдце.
— Слушай, у меня три диска «Цеппелина» пришло. — Для тебя тормознул. Надо тебе?
— О-о… Митя взял со стола зажигалку, зажег свою сигарету. Если что, Суля будет разбираться. Он первый закурил.
Повертел в руках зажигалку. «Зиппо» — непонятное слово.
— Бензиновая, что ли? — разочарованно спросил Митя.
— Да ладно тебе.
Суля отобрал у Матвеева зажигалку и сунул в карман пиджака.
— Так берешь?
— Андрей… Мне-то надо, конечно, только с бабками сейчас…
— Да потом отдашь. Мы же свои люди. Так как?
— Беру, — выдохнул Митя. — А какие?
— Четвертый, пятый и «Презенс».
— О, кайф… Беру, точняк — беру.
— Слушай, — Суля выпустил в потолок тонкую струйку дыма. — А ты этого певца-то знаешь?
— Которого? Из «Заката», что ли?
— Да что ты, Митя… Ты же в музыке сечешь. Нет, того, который стихи читал перед этим «Закатом». Как его… Леков, что ли?
— Конечно знаю, — ответил Митя.
— Познакомить можешь? Нравится мне, как он это все…
Суля неопределенно покрутил в воздухе пальцами.
— Да запросто. Хоть сейчас. Если он уже не нажрался за кулисами.
— Да хоть и нажрался — большое дело. Я бы тоже сейчас коньячку треснул. Можно вместе. А? Как ты?
Однако, на сцену всходить было страшновато. На сцене пожинал лавры «Закат». Пожинал настолько неистово и самозабвенно, что приближаться к «Закату» не каждый бы рискнул. Вероятно, эта группа, действительно, обладала таинственными способностями экспортировать свою энергетику как массовому зрителю, так и отдельным личностям, имевшим неосторожность слишком близко подойти к «Закату».
Вменяемые люди старались к «Закату» не приближаться. С теми, кто случайно оказывался в непосредственной близости от «Заката» в период его творческой эрекции происходили всякие нехорошие вещи. Одних током било, у других карма начинала скручиваться и переставать быть.
Некоторые везунчики, правда, получали банальные вывихи, ушибы, или легкие сотрясения головного мозга. Некоторые, которым повезло меньше — спинного. Везунчиков, впрочем, было довольно много. Настолько, что в определенный момент в городе образовалось даже какое-то подобие клуба, членами которого являлись пострадавшие от личных встреч с «Закатом».
Собирались пострадавшие в котлетной на углу проспекта Майорова и улицы Римского-Корсакова, заказывали по паре котлет, доставали из сумок купленный в соседнем гастрономе портвейн и делились друг с другом впечатлениями.
Было чем делиться. В отличие от глупых и незрелых фанатов, члены импровизированного клуба были людьми серьезными и говорили мало, но по существу.
Кто-то тихо, но с гордостью сообщал товарищам о том, что у него разыгрался простатит, кто-то, краснея от удовольствия, шептал о неожиданном искривление позвоночника и проблемами с симфизом.
Много собиралось в котлетной на углу Майорова и Римского-Корсакова беззубых, лысых, горбатых, слабовидящих, страдающих пляской Святого Витта, золотушных, трясущихся в приступе собачьей чумки, ритмично рыдающих от гипертрихоза, изгрызенных подагрой и полумертвых, уставших жить, изнемогающих от невыносимой легкости бытия шизофреников, мучающихся помимо этой королевской болезни острым плоскостопием.
Впрочем, все члены клуба были людьми молодыми и хорошо одетыми, в будущее смотрели с оптимизмом и недуги свои воспринимали как заслуженные и выстраданные награды.
Митя об этом знал и, может быть, в силу врожденной трусости, старался к «Закату» не приближаться.
Втянут, закружат и заразят какой-нибудь вычурной пакостью.
Лечись потом.
Поэтому и повел он Сулю путем дальним — через оркестровую яму, по винтовой лесенке вниз, в подвальный коридор, вдоль стен которого тянулись всегда по-домашнему теплые трубы непонятного предназначения. Они выходили из одной стены и уходили в другую. Какую субстанцию они перегоняли, что символизировали, в чем было их предназначение — не знал никто. Ни сантехники, ни газовщики, ни представители ЖЭКа.
Трубы эти, как говорил Мите сторож Дома Народного Творчества, в здании которого и базировался Рок-клуб, пребывали здесь еще до постройки, собственно, Дома Народного творчества. Лежали на земле. Теплые на ощупь, обернутые серыми листами асбеста, магнетически-притягательные. А вокруг — НЭП, военный там коммунизм, флаги кумачевые. И вообще, с каждым днем жить становилось все лучше, все веселее.
И вот от этой-то удали безысходной, от обреченной радости и общей неустроенности, в пылу трудового энтузиазма и выстроили вокруг теплых труб здание невнятного цвета.
Ну, конечно — мир хижинам — война дворцам.
Дворцы-то частью поломали. А хижины строить — западло. Да и некогда. Мировой революцией заниматься нужно. Лично лев перманентной революции, Лев Давидович поход возглавить грозится.
А трубы, теплые, уютные, идущие из пошлого прошлого в безумное будущее, из никуда в никуда — под ногами. Среди битого кирпича. В трубах время журчит. И все о них спотыкаются. И красноармейцы спотыкаются, и недобитые буржуи спотыкаются, и товарищи спотыкаются. Р-раз — и споткнулись.
Уравнивали загадочные трубы классовую принадлежность граждан.
И дошел слух о трубах лично до товарища Вавилова.
Вот, в один прекрасный день, через седмицу после дня рождения Карла Маркса и приехал товарищ Вавилов.
Походил — походил, споткнулся, за маузер схватился нервно. А потом как рявкнет. Что-то про р-рок. И про клуб.
Что за р-рок-клуб? А спросить боязно.
Вот на всякий случай и решили выстроить Дворец Народного Творчества. От греха подальше.
Лично товарищ Вавилов принимал сдачу объекта. Принял.
— Трубы-то на месте? — спросил у прораба.
— А как же, товарищ Вавилов, — вытянулся по струнке прораб Леков. — Целехоньки.
— Дом-то говно, — сказал товарищ Вавилов, — за дом я вас буду расстреливать и сажать. А вот за трубу — спасибо. За трубы я вас буду награждать, премировать и посылать. Загранкомандировки — Кипр, Анталия, Коста-Брава, Венес-Бич — что хотите просите у Советской Власти. Все дам.
А прораб Леков стоит, ни жив, ни мертв. Потому что слов таких не знает.
Что за Коста-Браво, что за Анталия — черт его разберет. Ну, жена есть — Наталья. Я свою Наталью узнаю по талии. Коль широка талия — то моя Наталия.
— Сто лет еще журчать будут, товарищ Вавилов, — только и нашелся, что сказать прораб Леков.
«Р-р-рок», -сказал товарищ Вавилов. То есть — по инопланетному, как только он умел. За это его в ЦК и держали, несмотря на все пьянство его забубенное, на дебоширство и половую, а также, политическую распущенность. Закрывали глаза товарищи на то, что Вавилов имеет тройню от афроамериканки Марии Мвала и дети его — Мартин, Лютер и Кинг постоянно по двору Кремля болтаются, лопочут что-то на своем, никому не понятном языке, пристают к туристам и клянчат у них папиросы и жвачку.
— R-rock, — повторил товарищ Вавилов на своем непонятном наречии. А потом опомнился, посмотрел по сторонам и, на всякий случай перевел на русский: — «Да»! Советской власти. «Да» — дворцам просвещения. «Да»! — перманентной революции.
С другой стороны, не сам же он в этом виноват. Никто ни в чем ни виноват. За месяц до русско-японской войны в песках под Хорезмом был похищен товарищ (тогда господин) Вавилов инопланетянами. Битых полгода таскался с ними по звездным далям, кругозор расширял. Инопланетяне научили Вавилова пьянству, дебоширству, половой и политической распущенности, а также — своему языку. Ну и объяснили, ху из ху с точки зрения классовой борьбы. Вавилов ничему инопланетян учить не стал. Достали со своими экспериментами.
ЦК все это прекрасно понимала. И терпела. А куда денешься — страна во враждебном окружении. А с инопланетянами только товарищ Вавилов может договариваться. Понимала ЦК, что без помощи инопланетян не сдюжить стране интервенцию, разруху, нарождающийся социализм и враждебное окружение. От чего-то оказаться пришлось бы. Но ведь жалко — и интервенцию, и разруху, и нарождающийся социализм и враждебное окружение. Оттого и терпела выверты товарища Вавилова, детей его черномазых, Марию Мвалу прости господи, терпела, которая повадилась сидеть у Царь-Пушки и траву целыми днями курить прилюдно, сонно и скучно глядя на охваченный трудовым энтузиазмом Третий Рим.
А чему удивляться. Вавилов-то — он ЦК за горло держал. Приходил ночью к спальне ЦК, скребся в дверь, когтями пол паркетный царапал, выл страшно, все собаки московские обмирали, шерсть на себе рвал — клочья по утру уборщица часами выметала из кремлевских коридоров и стонал натужно: мол, умираю, открой, ЦК. ЦК терпела-терпела, но потом дверь открывала. И хорошо, ежели один был Вавилов, а не с гопотой своей инопланетной — французы (слово-то какое смешное), немцы, готтентоты, ирокезы и вовсе уже запредельные штатники какие-то. С ними-то Вавилов и пил. И излишествам предавался.
А ЦК отказать ему не могла. Ибо такое получала удовольствие, когда Вавилов и вся его инопланетная шобла ЦК на постели раскладывали и начинали ей во все места купюры засовывать. Тугие, очень тугие, свернутые в трубочку пачки купюр. Ну и по мелочи, естественно — танки, звездолеты, ядерный меч, ракетный щит. Жвачка та же, папиросы опять-таки.
В общем, никто, кроме прораба Лекова не слышал, как выругался товарищ Вавилов. Тихонько так выругался, про себя. Но прораб Леков услышал.
«Smoke», — сказал товарищ Вавилов, — вашу on the water".
«If you want to save your money, fuck yourself, it will be funny», — тихонько прошептал оторопевший прораб Леков, но начальник услышал. Подошел поближе. В глаза посмотрел прорабу Лекову.
— Who are you, — тихо спросил.
— I don `t know, — сказал оторопевший прораб.
— Я так и думал, — разочарованно протянул товарищ Вавилов. — Ничего вы о себе не знаете. В этом весь ужас. Для того революция и понадобилась.
— Дворец будет, — сказал прораб Леков. — Со сценой. А трубы в подвал упрячем. На сцене представления будут. Борцы будут выступать, фокусники. Престедижитаторы, трансвеститы, эксгибиционисты и терминаторы. Come across my swimming pool, короче.
— Прор-рок, — похвалил его Вавилов. — В натуре.
Вынул из кармана Орден Вавилова и на фуфайку прорабскую прицепил. Орден сорвался, упал в канаву и стал тонуть. Он барахтался, хватался краями звезды за скользкие глинистые берега канавы, которая казалась ему огромной, он булькал и хрипел. Леков нагнулся и быстро спас орден. Потом он порылся в карманах, булавку нашел. Согрел орден а ладонях и к фуфайке приладил.
— Молодец, — сказал Вавилов. — Сметлив. Не быть тебе прорабом…
— А кем быть? — спросил мгновенно вспотевший от ужаса Леков.
— А ты хочешь быть? Ладно, придумаем, — буркнул заскучавший Вавилов. С места, лихим каваллерийским заскоком на «эмку» прыгнул, ударил ее шпорами, ожег нагайкой и был таков.
А за «эмкой», просевшей от непомерного груза свалившейся на нее ответственности вся сотня, гремя копытами гнедых откормленных битюгов, ударилась в грохочущий аллюр и растворилась в бензиновой гари улицы Рубинштейна, обернувшись «Марсельезой».
Прораб Леков вытер пот. Что за жизнь, что за наваждение?
Ладонью коснулся груди. И перевел взгляд. На ватнике ордена не было. Одна булавка.
Убиться бы.
Наталия дома посуду моет под «Talking Heads» из дешевых динамиков, а я тут как мудак траншеи рою для товарища Вавилова. В гробу бы его видеть. Под этими самыми трубами и закопал бы. Сука совдепская.
Ми-мажор, фа-мажор, ми-мажор… Торжественно так, фламенко, мол… И импровизация, и смена тональности и — вперед, только успевайте следить за нотами моими. Эй, мальчики-девочки, кидайте свои пальчики быстрее, чем пули, вылетающие из ваших воняющих ваксой маузеров. Вы же ваши кобуры сапожным кремом мажете, чтоб блестели, быдло. А кожаные ваши плащи — гуталином умащиваете. Плебеи. О ваших разведчиках, тех, что на «Фарманах» летают, и говорить нечего. Без кокаина внутрь и без ваксы наружу с земли не поднимаются. Принципиально. Вот она, ваша армия, вот они — ваши отморозки.
И с этими отморозками вы хотите мир завоевать?
Завоевывайте. А я котлован пойду завтра копать для товарища Вавилова. Дом Народного Творчества строить будем. Со сценой и буфетом. Где все будет не по карточкам. И копченый судачок там будет всегда, и картоха, и спирт сухой в таблетках и плакаты Лекова, и португальское вино портвейн будет. И дрозды маринованные, консервированные, из Америки по лендлизу доставленные — в двух вариантах, в двух окрасах. Дневной — малиновый, ночной — черный. Специально они так дроздов красят — под «Спитфайеры». Все там будет. Аквариум здоровенный поставим, воды нальем, карасей запустим — пусть живут. А над стойкой буфетной — клетку повесим. С дроздами певчими. А по выходным и по праздникам кино будем показывать. Разное. Про гиперболоид инженера Гарина и про фрау, у которой в спине семь ножей. И про Алису в стране дураков.
Главное котлован в блюзовый квадрат вписать. Иначе никак, дома вокруг.
Дальше — дело привычное.
Прораб Леков скрутил самокрутку, чиркнул спичкой, втянул в себя сладкий дым. Самокрутка зашипела и погасла. Над головой прораба Лекова пролетел дрозд и осквернил его самокрутку.
Проклятые дрозды! Где Вавилов — там всегда дрозды. От этом все знают. На съездах и пленумах только об этом говорят. Прикармливает он их, что ли? Стране танки нужны, самолеты. Ракетный меч нужен да ядерный щит. А тут — дрозды.
Над товарищем Вавиловым орлам положено кружиться. Отточенным, мускулистым, со свежим, трезвым взглядом на жизнь мужественным беркутам, подвижным, всегда готовым к подвигу степным орлам, иноземным кондорам даже можно виться над головой товарища Вавилова. А особенно идет товарищу Вавилову эскорт белых орлов — знай наших! Как выйдет, бывало, товарищ Вавилов на Красную площадь, а над ним белый орел кружит в парадном оперении — тут вся очередь возле ГУМа головы задирает. И непонятно, на кого она глядит, очередь — на белого орла, или на товарища Вавилова. Он ведь высок ростом был, бывало, что и Спаса на Крови закрывал своей фигурой от любопытных взглядов туристов.
Сначала-то, до того, как уважаемым человеком стал, просто сторожем в Кремле работал. Удобно было — подойдет сторож Вавилов к Спасской башне, платок вынет носовой, плюнет на него и звезды протрет. Блестят потом целый месяц как новенькие, слюной товарища Вавилова умащенные.
Орлам можно с таким человеком рядом парить, беркутам, кондорам.
Но уж никак не этим, зажравшимся, растерявшим ум честь и совесть, обнаглевшим от собственной расторопности, наглым дроздам. И чего он их привечает, уму непостижимо. Расстреляют товарища Вавилова рано или поздно за эту его оппортунистическую орнитологию.
— И чего?
— Сказали — вернут бабки.
— Хм. С чего они их вернут? Это же нищета воинствующая. У них денег только на жвачку, да на кабак раз в неделю. Мелкота.
— Ну, это их дела уже.
— Их дела… Их дела будут годами тянуться. В час по чайной ложке будут тебе бабки сливать. Ты-то, хоть, правильно дал им понять, чем для них вся эта история обернуться может?
— Да врубились, врубились, точно говорю. Наехал нормально.
— Нормально… Нормально — это когда баба пять раз кончит, а у тебя еще стоит. И кейс на столе. Раскрытый. А у тебя что значит — «нормально»?
— Да нормально, — разозлился Суля. — Ты меня, что, первый день знаешь?
— В том-то и дело, что не первый, — вздохнул в трубку Грек. — Ладно, бывай. Сегодня в «Пуле» меня не будет. Завтра пересечемся. Есть тема одна. Обкашлять надо вдумчиво.
Тема у него, — Суля швырнул трубку на хлипкие рычажки импортного аппарата. — У него, видите ли, тема… У меня тоже, может быть, тема. Из этих козлов бабки выбить. Ишь, раскомандовался. Правильно наехал, неправильно наехал… Сам бы и наезжал. А то, командовать — все мастера. Начальник. Я сам, может быть, начальник. Поумнее некоторых.
Суля снова встал, подошел к тумбочке и ткнул пальцем в клавишу огромного «Грюндига». Бесшумно завертелись прозрачные бобины и из небольших сереньких колонок успокаивающе запели шведские девушки.
«Money, money, money-y».
«Мани, мани, мани-и, маст би фанни», — невесело подпел Суля. Что делать-то? Грек всегда гордился тем, что умел принимать нетрадиционные решения. Суля, да и не только Суля — многие из их компании не представляли себе отчетливо — какими путями Грек умудряется зарабатывать столько, сколько им всем вместе взятым только присниться могло. На цеховика он не походил, хотя многие из них, цеховиков дружили с Греком и держали чуть ли не за своего.
Фарцой тоже особенно не занимался, во всяком случае, впрямую. Иностранцы-то у него были знакомые, и много — Суля частенько видел Грека в окружении фирмачей. При этом Грек не шугался ни оперотрядов, ни ментов, ни, даже, кажется, гебухи.
Одевался всегда простенько — летом — костюмчик совковый из универмага, зимой — пальтишко на рыбьем меху, шапка-пирожок. Ботиночки скороходовские.
А посмотреть так умел — кровь не стыла в жилах, она просто тут же начинала сворачиваться.
Нетрадиционные решения… А у него, у Сули, тоже, может быть, с башкой все в порядке. Хотя и постучали по ней в свое время на ринге — сначала институтском, а потом и на серьезным. Успел он поездить и на чемпионаты страны и едва в Европу не попал. Если бы не драка та, в кабаке на Петроградской — точно бы в Австрию слетал. Отделал бы там немчуру всякую по первое число.
Ну, ничего. Он их и так отделывает. На бабки столько уже лохов фирменных опустил, что не стыдно за несостоявшийся чемпионат.
Вот сейчас он очень даже нетрадиционно позвонит в Москву, пробьет — как там дела у Толика-скважины. Может быть, может быть такая тема срастется, что и Грек опухнет от зависти.
Восьмерка, ноль — девяносто пять, семизначный номер по памяти.
— Хэллоу! Это Суля говорит. Толик? Ты? Рад, что тебя застал. Слушай, тут такое дело…
***
— Не люди, звери, в большинстве своем. Уродливые, злые тараканы!Леков изящно поклонился и с достоинством удалился за кулисы.
Несколько секунд зал оторопело молчал, потом с задних рядов раздались жидкие хлопки, их шелест прокатился волной до первых рядов и стих.
— Что-то совсем наш друг скис, — заметил Митя Матвеев, стоящий рядом со сценой. На груди Мити висел фотоаппарат «Зенит». Рядом с Митей переминался с ноги на ногу редактор подпольного журнала «Рок-все!» Яша Куманский.
— Нет новых идей, — сказал Куманский. — Еще год, ну, полтора, — и его окончательно забудут. Не работает человек. Весь этот его авангард — курам на смех. Ты же понимаешь, Митя?
— Понимаю, — ответил Матвеев и хотел сказать что-то еще, но Куманский перебил его, схватил за рукав пиджака, притянул к себе и зашептал в ухо, заливая Митю волной горячего, сладкого перегара.
— Вот, и я говорю… Смотри, смотри, сейчас настоящий драйв пойдет…
«С утра портвейну нажрался, — подумал Матвеев. — Черт его подери! Железный человек. Мне бы так… Я и пиво-то утром пить не могу. А этот — явно бутылку высосал. И ни в одном глазу. Только запах. Настоящий мужчина.».
На сцену гордыми шагами вышли музыканты группы «Закат». Замерли у микрофонов. Зал заревел.
Группа «Закат» считалась в Ленинграде яростно антисоветской. Вероятно, в силу своего названия. Играли они исключительно в Рок-клубе — сцены Дворцов и Домов культуры были для «Заката» запечатаны семью печатями. Именно так — на столах у руководства Домов и Дворцов лежали специальные бумажки, присланные из специального отдела Комитета Государственной Безопасности, печати были на этих бумажках и много чего еще было. В том числе — списки групп и музыкантов, не рекомендуемых специальным отделом к выступлению на публике.
Рок-клуб — это статья особая. Рок-клуб и создан был этим самым специальным комитетом. В Рок-клубе выступить мог если не кто угодно, то, во всяком случае из таинственного списка — любой. А представители специального комитета не без удовольствия (тоже люди, ведь) слушали запрещенных артистов в специально отведенном для них месте. Слушали и делали выводы. Записи тоже делали. Для истории. Или еще для чего.
«Закат» начали свое выступление с «Колоколов». Говорилось в песне о том, что певцу эти самые колокола снятся по ночам. Лежат они в траве-мураве. Точнее, это становилось понятно только со второго куплета — колокола-то, собственно, висят.
А лежат языки. Дело в том, что в первых восьми строчках не было ни одного подлежащего. Одни сказуемые да определения. Междометия пару раз встречались. Лежат, поют, стонут, висят, звенят такие-растакие, горюшко, мол, горе и одна вокруг сплошная беда.
«И поднял я натруженный язык», — «Закат» затянул третий куплет.
Слушатели, сгрудившиеся возле сцены, подняли руки вверх, сцепились друг с другом пальцами и начали ритмично раскачиваться из стороны в сторону, подпевая вспотевшему от многозначительности «Закату»: — «Головой своей к нему приник».
Дальше было что-то про родник, про то, что кто-то там сник, про дневник, который попутно ведет автор и заносит туда всякие неприятности, из которых только, как выяснялось, и состоит вся его непростая жизнь.
После описания разных гадостей, случившихся с автором в росной траве-мураве следовало очень громкое гитарное соло. Зал затих, готовясь к кульминации.
Она не заставила себя ждать. Вокалист совершенно диким скоком подлетел к микрофону, принял странную паучью позу и заголосил финальную фразу:
«Комбат бьет траурный набат».
Ре-минор, ля-минор, ми-мажор и снова ля-минор.
«Я превращаюсь в репу от такого саунда», — подумал Митя Матвеев и стал потихоньку продираться сквозь потную толпу к буфету.
— Ты куда? — крикнул вслед товарищу Яша Куманский. — Куда, Митя? Такая крутизна!…
— В буфет, — бросил Митя, но Куманский уже отвернулся от него, и начал болтать головой, пытаясь попасть в резонанс с движениями толпы.
Ре-минор, ля-минор, ми-мажор.
Вот, вот для чего «Закат» этот мудацкий хорош. Во время его выступления в буфете народу поменьше.
Митя взял себе сто граммов коньяку, бутерброд с вареной колбасой — буфет в Рок-клубе был знатный. Не во всяком театре можно было покушать так, как в рок-клубе. Организаторы постарались. Для себя, ведь, отчасти, делали. Сами здесь и отдыхали порой.
— Здорово, Мить!
К столику у сводчатого окна, за которым приютился Митя легким спортивным шагом приблизился Андрей Сулим.
— О, Андрей!
Митя был знаком с Сулей года три. Сошлись они в Доме Дружбы народов — Митя тогда еще школу заканчивал. По комсомольской линии попал в Дом Дружбы. Такое было мероприятие — встреча с немецкими спортсменками. Сперва консул выступал, по-немецки что-то бухтел-бухтел. Митя тихонько в туалет вышел из зала.
Туалет пустой был — все в зале трепетали, на немецких спортсменок глазели. Было на что поглазеть. Фройлянен все как на подбор — белокурые, бестии, отъевшиеся, такая если за ряд скрепленных между собой стульев зацепит случайно, когда по проходу прет — так весь ряд вместе со зрителями, с мясом выкорчует из пола.
В одной из кабинок заревела спускаемая в унитаз вода. Хлопнула деревянная дверца и рядом с Митей возник высокий, статный юноша неопределенного, впрочем, возраста. Юноша был одет в хороший пиджак с комсомольским значком и — Митя задержал взгляд не в силах оторвать его от вожделенной части гардероба — в новенькие джинсы, ярко-синие, в обтяжку, простроченные желтой ниткой, чуть расклешенные.
С джинсов, оно все и началось.
Разговорился Митя со статным юношей, тот его в буфет повел, шампанским, от которого Митя стремительно опьянел, угостил. Телефон свой оставил и растворился среди дружественных фройляйнен.
Виделись они не часто, но каждая новая встреча оборачивалась для Мити чем-нибудь приятным — в зависимости от того, сколько денег мог он выложить перед Сулей за это приятное. Или диск хороший принесет улыбчивый знакомый, или носки фирменные. И до джинсов, наконец, дело дошло. После стройотряда Митя, наконец, позвонил Суле и, трепеща от нетерпения, сообщил, что готов и «штаны» взять.
— Что куришь? — спросил Суля, присаживаясь рядом с Митей.
— Да вот… — Митя полез, было, в карман, но Суля, как всегда, обаятельно улыбнувшись, поднял вверх указательный палец.
— Угощайся.
В руке Андрей Сулима волшебным образом появилась красно-белая пачка с заветным, убедительно-черным цветом пропечатанным словом «Мальборо».
— Спасибо, — сказал Митя, вытягивая из пачки сигарету. — Пойдем, что ли, покурим?
Суля чиркнул зажигалкой.
— Здесь нельзя, Андрей…
Митя опасливо посмотрел в сторону буфетной стойки, над которой висела табличка, повествующая о том, что «У нас не курят».
Суля никак не отреагировал на замечание приятеля, прикурил, затянулся, выпустил дым, стряхнул крошки пепла в пустое блюдце.
— Слушай, у меня три диска «Цеппелина» пришло. — Для тебя тормознул. Надо тебе?
— О-о… Митя взял со стола зажигалку, зажег свою сигарету. Если что, Суля будет разбираться. Он первый закурил.
Повертел в руках зажигалку. «Зиппо» — непонятное слово.
— Бензиновая, что ли? — разочарованно спросил Митя.
— Да ладно тебе.
Суля отобрал у Матвеева зажигалку и сунул в карман пиджака.
— Так берешь?
— Андрей… Мне-то надо, конечно, только с бабками сейчас…
— Да потом отдашь. Мы же свои люди. Так как?
— Беру, — выдохнул Митя. — А какие?
— Четвертый, пятый и «Презенс».
— О, кайф… Беру, точняк — беру.
— Слушай, — Суля выпустил в потолок тонкую струйку дыма. — А ты этого певца-то знаешь?
— Которого? Из «Заката», что ли?
— Да что ты, Митя… Ты же в музыке сечешь. Нет, того, который стихи читал перед этим «Закатом». Как его… Леков, что ли?
— Конечно знаю, — ответил Митя.
— Познакомить можешь? Нравится мне, как он это все…
Суля неопределенно покрутил в воздухе пальцами.
— Да запросто. Хоть сейчас. Если он уже не нажрался за кулисами.
— Да хоть и нажрался — большое дело. Я бы тоже сейчас коньячку треснул. Можно вместе. А? Как ты?
***
В гримерку можно было попасть двумя путями. Коротким и длинным. Короткий, наиболее естественный — это подняться по лесенке на сцену, юркнуть за кулисы и оттуда — прямо по узенькому коридорчику к заветной двери.Однако, на сцену всходить было страшновато. На сцене пожинал лавры «Закат». Пожинал настолько неистово и самозабвенно, что приближаться к «Закату» не каждый бы рискнул. Вероятно, эта группа, действительно, обладала таинственными способностями экспортировать свою энергетику как массовому зрителю, так и отдельным личностям, имевшим неосторожность слишком близко подойти к «Закату».
Вменяемые люди старались к «Закату» не приближаться. С теми, кто случайно оказывался в непосредственной близости от «Заката» в период его творческой эрекции происходили всякие нехорошие вещи. Одних током било, у других карма начинала скручиваться и переставать быть.
Некоторые везунчики, правда, получали банальные вывихи, ушибы, или легкие сотрясения головного мозга. Некоторые, которым повезло меньше — спинного. Везунчиков, впрочем, было довольно много. Настолько, что в определенный момент в городе образовалось даже какое-то подобие клуба, членами которого являлись пострадавшие от личных встреч с «Закатом».
Собирались пострадавшие в котлетной на углу проспекта Майорова и улицы Римского-Корсакова, заказывали по паре котлет, доставали из сумок купленный в соседнем гастрономе портвейн и делились друг с другом впечатлениями.
Было чем делиться. В отличие от глупых и незрелых фанатов, члены импровизированного клуба были людьми серьезными и говорили мало, но по существу.
Кто-то тихо, но с гордостью сообщал товарищам о том, что у него разыгрался простатит, кто-то, краснея от удовольствия, шептал о неожиданном искривление позвоночника и проблемами с симфизом.
Много собиралось в котлетной на углу Майорова и Римского-Корсакова беззубых, лысых, горбатых, слабовидящих, страдающих пляской Святого Витта, золотушных, трясущихся в приступе собачьей чумки, ритмично рыдающих от гипертрихоза, изгрызенных подагрой и полумертвых, уставших жить, изнемогающих от невыносимой легкости бытия шизофреников, мучающихся помимо этой королевской болезни острым плоскостопием.
Впрочем, все члены клуба были людьми молодыми и хорошо одетыми, в будущее смотрели с оптимизмом и недуги свои воспринимали как заслуженные и выстраданные награды.
Митя об этом знал и, может быть, в силу врожденной трусости, старался к «Закату» не приближаться.
Втянут, закружат и заразят какой-нибудь вычурной пакостью.
Лечись потом.
Поэтому и повел он Сулю путем дальним — через оркестровую яму, по винтовой лесенке вниз, в подвальный коридор, вдоль стен которого тянулись всегда по-домашнему теплые трубы непонятного предназначения. Они выходили из одной стены и уходили в другую. Какую субстанцию они перегоняли, что символизировали, в чем было их предназначение — не знал никто. Ни сантехники, ни газовщики, ни представители ЖЭКа.
Трубы эти, как говорил Мите сторож Дома Народного Творчества, в здании которого и базировался Рок-клуб, пребывали здесь еще до постройки, собственно, Дома Народного творчества. Лежали на земле. Теплые на ощупь, обернутые серыми листами асбеста, магнетически-притягательные. А вокруг — НЭП, военный там коммунизм, флаги кумачевые. И вообще, с каждым днем жить становилось все лучше, все веселее.
И вот от этой-то удали безысходной, от обреченной радости и общей неустроенности, в пылу трудового энтузиазма и выстроили вокруг теплых труб здание невнятного цвета.
Ну, конечно — мир хижинам — война дворцам.
Дворцы-то частью поломали. А хижины строить — западло. Да и некогда. Мировой революцией заниматься нужно. Лично лев перманентной революции, Лев Давидович поход возглавить грозится.
А трубы, теплые, уютные, идущие из пошлого прошлого в безумное будущее, из никуда в никуда — под ногами. Среди битого кирпича. В трубах время журчит. И все о них спотыкаются. И красноармейцы спотыкаются, и недобитые буржуи спотыкаются, и товарищи спотыкаются. Р-раз — и споткнулись.
Уравнивали загадочные трубы классовую принадлежность граждан.
И дошел слух о трубах лично до товарища Вавилова.
Вот, в один прекрасный день, через седмицу после дня рождения Карла Маркса и приехал товарищ Вавилов.
Походил — походил, споткнулся, за маузер схватился нервно. А потом как рявкнет. Что-то про р-рок. И про клуб.
Что за р-рок-клуб? А спросить боязно.
Вот на всякий случай и решили выстроить Дворец Народного Творчества. От греха подальше.
Лично товарищ Вавилов принимал сдачу объекта. Принял.
— Трубы-то на месте? — спросил у прораба.
— А как же, товарищ Вавилов, — вытянулся по струнке прораб Леков. — Целехоньки.
— Дом-то говно, — сказал товарищ Вавилов, — за дом я вас буду расстреливать и сажать. А вот за трубу — спасибо. За трубы я вас буду награждать, премировать и посылать. Загранкомандировки — Кипр, Анталия, Коста-Брава, Венес-Бич — что хотите просите у Советской Власти. Все дам.
А прораб Леков стоит, ни жив, ни мертв. Потому что слов таких не знает.
Что за Коста-Браво, что за Анталия — черт его разберет. Ну, жена есть — Наталья. Я свою Наталью узнаю по талии. Коль широка талия — то моя Наталия.
— Сто лет еще журчать будут, товарищ Вавилов, — только и нашелся, что сказать прораб Леков.
«Р-р-рок», -сказал товарищ Вавилов. То есть — по инопланетному, как только он умел. За это его в ЦК и держали, несмотря на все пьянство его забубенное, на дебоширство и половую, а также, политическую распущенность. Закрывали глаза товарищи на то, что Вавилов имеет тройню от афроамериканки Марии Мвала и дети его — Мартин, Лютер и Кинг постоянно по двору Кремля болтаются, лопочут что-то на своем, никому не понятном языке, пристают к туристам и клянчат у них папиросы и жвачку.
— R-rock, — повторил товарищ Вавилов на своем непонятном наречии. А потом опомнился, посмотрел по сторонам и, на всякий случай перевел на русский: — «Да»! Советской власти. «Да» — дворцам просвещения. «Да»! — перманентной революции.
С другой стороны, не сам же он в этом виноват. Никто ни в чем ни виноват. За месяц до русско-японской войны в песках под Хорезмом был похищен товарищ (тогда господин) Вавилов инопланетянами. Битых полгода таскался с ними по звездным далям, кругозор расширял. Инопланетяне научили Вавилова пьянству, дебоширству, половой и политической распущенности, а также — своему языку. Ну и объяснили, ху из ху с точки зрения классовой борьбы. Вавилов ничему инопланетян учить не стал. Достали со своими экспериментами.
ЦК все это прекрасно понимала. И терпела. А куда денешься — страна во враждебном окружении. А с инопланетянами только товарищ Вавилов может договариваться. Понимала ЦК, что без помощи инопланетян не сдюжить стране интервенцию, разруху, нарождающийся социализм и враждебное окружение. От чего-то оказаться пришлось бы. Но ведь жалко — и интервенцию, и разруху, и нарождающийся социализм и враждебное окружение. Оттого и терпела выверты товарища Вавилова, детей его черномазых, Марию Мвалу прости господи, терпела, которая повадилась сидеть у Царь-Пушки и траву целыми днями курить прилюдно, сонно и скучно глядя на охваченный трудовым энтузиазмом Третий Рим.
А чему удивляться. Вавилов-то — он ЦК за горло держал. Приходил ночью к спальне ЦК, скребся в дверь, когтями пол паркетный царапал, выл страшно, все собаки московские обмирали, шерсть на себе рвал — клочья по утру уборщица часами выметала из кремлевских коридоров и стонал натужно: мол, умираю, открой, ЦК. ЦК терпела-терпела, но потом дверь открывала. И хорошо, ежели один был Вавилов, а не с гопотой своей инопланетной — французы (слово-то какое смешное), немцы, готтентоты, ирокезы и вовсе уже запредельные штатники какие-то. С ними-то Вавилов и пил. И излишествам предавался.
А ЦК отказать ему не могла. Ибо такое получала удовольствие, когда Вавилов и вся его инопланетная шобла ЦК на постели раскладывали и начинали ей во все места купюры засовывать. Тугие, очень тугие, свернутые в трубочку пачки купюр. Ну и по мелочи, естественно — танки, звездолеты, ядерный меч, ракетный щит. Жвачка та же, папиросы опять-таки.
В общем, никто, кроме прораба Лекова не слышал, как выругался товарищ Вавилов. Тихонько так выругался, про себя. Но прораб Леков услышал.
«Smoke», — сказал товарищ Вавилов, — вашу on the water".
«If you want to save your money, fuck yourself, it will be funny», — тихонько прошептал оторопевший прораб Леков, но начальник услышал. Подошел поближе. В глаза посмотрел прорабу Лекову.
— Who are you, — тихо спросил.
— I don `t know, — сказал оторопевший прораб.
— Я так и думал, — разочарованно протянул товарищ Вавилов. — Ничего вы о себе не знаете. В этом весь ужас. Для того революция и понадобилась.
— Дворец будет, — сказал прораб Леков. — Со сценой. А трубы в подвал упрячем. На сцене представления будут. Борцы будут выступать, фокусники. Престедижитаторы, трансвеститы, эксгибиционисты и терминаторы. Come across my swimming pool, короче.
— Прор-рок, — похвалил его Вавилов. — В натуре.
Вынул из кармана Орден Вавилова и на фуфайку прорабскую прицепил. Орден сорвался, упал в канаву и стал тонуть. Он барахтался, хватался краями звезды за скользкие глинистые берега канавы, которая казалась ему огромной, он булькал и хрипел. Леков нагнулся и быстро спас орден. Потом он порылся в карманах, булавку нашел. Согрел орден а ладонях и к фуфайке приладил.
— Молодец, — сказал Вавилов. — Сметлив. Не быть тебе прорабом…
— А кем быть? — спросил мгновенно вспотевший от ужаса Леков.
— А ты хочешь быть? Ладно, придумаем, — буркнул заскучавший Вавилов. С места, лихим каваллерийским заскоком на «эмку» прыгнул, ударил ее шпорами, ожег нагайкой и был таков.
А за «эмкой», просевшей от непомерного груза свалившейся на нее ответственности вся сотня, гремя копытами гнедых откормленных битюгов, ударилась в грохочущий аллюр и растворилась в бензиновой гари улицы Рубинштейна, обернувшись «Марсельезой».
Прораб Леков вытер пот. Что за жизнь, что за наваждение?
Ладонью коснулся груди. И перевел взгляд. На ватнике ордена не было. Одна булавка.
Убиться бы.
Наталия дома посуду моет под «Talking Heads» из дешевых динамиков, а я тут как мудак траншеи рою для товарища Вавилова. В гробу бы его видеть. Под этими самыми трубами и закопал бы. Сука совдепская.
Ми-мажор, фа-мажор, ми-мажор… Торжественно так, фламенко, мол… И импровизация, и смена тональности и — вперед, только успевайте следить за нотами моими. Эй, мальчики-девочки, кидайте свои пальчики быстрее, чем пули, вылетающие из ваших воняющих ваксой маузеров. Вы же ваши кобуры сапожным кремом мажете, чтоб блестели, быдло. А кожаные ваши плащи — гуталином умащиваете. Плебеи. О ваших разведчиках, тех, что на «Фарманах» летают, и говорить нечего. Без кокаина внутрь и без ваксы наружу с земли не поднимаются. Принципиально. Вот она, ваша армия, вот они — ваши отморозки.
И с этими отморозками вы хотите мир завоевать?
Завоевывайте. А я котлован пойду завтра копать для товарища Вавилова. Дом Народного Творчества строить будем. Со сценой и буфетом. Где все будет не по карточкам. И копченый судачок там будет всегда, и картоха, и спирт сухой в таблетках и плакаты Лекова, и португальское вино портвейн будет. И дрозды маринованные, консервированные, из Америки по лендлизу доставленные — в двух вариантах, в двух окрасах. Дневной — малиновый, ночной — черный. Специально они так дроздов красят — под «Спитфайеры». Все там будет. Аквариум здоровенный поставим, воды нальем, карасей запустим — пусть живут. А над стойкой буфетной — клетку повесим. С дроздами певчими. А по выходным и по праздникам кино будем показывать. Разное. Про гиперболоид инженера Гарина и про фрау, у которой в спине семь ножей. И про Алису в стране дураков.
Главное котлован в блюзовый квадрат вписать. Иначе никак, дома вокруг.
Дальше — дело привычное.
Прораб Леков скрутил самокрутку, чиркнул спичкой, втянул в себя сладкий дым. Самокрутка зашипела и погасла. Над головой прораба Лекова пролетел дрозд и осквернил его самокрутку.
Проклятые дрозды! Где Вавилов — там всегда дрозды. От этом все знают. На съездах и пленумах только об этом говорят. Прикармливает он их, что ли? Стране танки нужны, самолеты. Ракетный меч нужен да ядерный щит. А тут — дрозды.
Над товарищем Вавиловым орлам положено кружиться. Отточенным, мускулистым, со свежим, трезвым взглядом на жизнь мужественным беркутам, подвижным, всегда готовым к подвигу степным орлам, иноземным кондорам даже можно виться над головой товарища Вавилова. А особенно идет товарищу Вавилову эскорт белых орлов — знай наших! Как выйдет, бывало, товарищ Вавилов на Красную площадь, а над ним белый орел кружит в парадном оперении — тут вся очередь возле ГУМа головы задирает. И непонятно, на кого она глядит, очередь — на белого орла, или на товарища Вавилова. Он ведь высок ростом был, бывало, что и Спаса на Крови закрывал своей фигурой от любопытных взглядов туристов.
Сначала-то, до того, как уважаемым человеком стал, просто сторожем в Кремле работал. Удобно было — подойдет сторож Вавилов к Спасской башне, платок вынет носовой, плюнет на него и звезды протрет. Блестят потом целый месяц как новенькие, слюной товарища Вавилова умащенные.
Орлам можно с таким человеком рядом парить, беркутам, кондорам.
Но уж никак не этим, зажравшимся, растерявшим ум честь и совесть, обнаглевшим от собственной расторопности, наглым дроздам. И чего он их привечает, уму непостижимо. Расстреляют товарища Вавилова рано или поздно за эту его оппортунистическую орнитологию.