Рыбин Алексей Викторович. Ослепительные дрозды

   — Газеты читаешь? — спросил Вавилов, пытаясь скрыть неожиданное беспокойство. Обернулся. За лобовым стеклом троллейбуса маячил черный джип. Молодец, Вахтанг. Дело туго знает.
   — Ну, Вавилов я. И дальше что?
   — А чего же ты, Вавилов, на троллейбусе рассекаешь, — встряла шлюха. — Ты не обижайся, мы просто понять хотим. Интересно нам.
   — Да нам не интересно, — оборвал ее бомж. — Пошли с нами, Вавилов, пивка попьем. А? Слабо?
   Впереди Вахтанг на джипе. Он не бросит. Это точно. Хотя и выговор ему обеспечен. Но — таковы правила. Зарплата его обязывает. Так. Вахтанг. А сам-то что? В носорога стрелял, кто может пулей носорога завалить? У любого охотника спросите? Невозможно. А, ведь, завалил, черт его знает, как. Завалил. И вообще… Не последний человек на Москве.
   — Не слабо. Куда, шпана, путь держим? Может, подвезти?
   — Нашел себе шпану, — сказала шлюха. — Дешевый ты, Вавилов, людей не сечешь. Хоть и работодатель мой, а скажу тебе натурально, козел ты старый, понял?
   — Я твой работодатель? — искренне удивился Владимир Владимирович. — Я?
   — Ты, ты. Ты мне зарплату плотишь. Кстати, спасибо. Зарплата хорошая. Могу угостить.
   — Ты уволена.
   — Ну и черт с тобой.
   Огурец думал, что уже привык к выкрутасам невероятного троллейбуса. Но не тут то было. Садовое кольцо — ровное. Однако, троллейбус вдруг тряхнуло так, что Огурец снова обрушился на продавленное сиденье. Маркиза плюхнулась ему на колени и зашлась визгливым смехом.
   — Ну я не понимаю, мы что тут будем, отдел кадров изображать — уволена — переуволена, все, мэн, гуляй дальше. Мне от тебя ничего не надо.
   — Да он тебе ничего и не даст, Леков, — давясь смехом крикнула Маркиза.
   — Ты не врубаешься. Он теперь тебя мертвого тиражирует. Сечешь парадокс? Ты тоже свободен. Как в го. Ситуация акай. Любой ход самоубийственен. И оттого запрещен. Отвянь, Вавилов… Мы выходим. Тебе дальше.
   Вавилов умел быть спокойным. Он знал, что во что бы то ни стало, всегда нужно быть спокойным. В любой ситуации. Какого черта он сел в этот троллейбус? Что его сюда занесло?
   А занесло его сюда — Вавилов теперь знал это точно — именно из-за этого бомжа с нарисованными глазами. И не для того занесло, чтобы дать этому бомжу вот просто так уйти.
   — Эй погодите, — осипшим вдруг голосом окликнул выходящую троицу Вавилов.
   — Чего надо, чувак? — обернулась к нему Маркиза.
   — Я с вами.
   — Он нам нужен? — осведомилась Маркиза у Лекова.
   — Ну если бабки есть?
   — Слышь, чувак, у тебя бабки есть?
   — Как-нибудь, — буркнул Вавилов.
   — Ну пошли, — лениво согласился бомж.

***

   Маркизе по барабану, а Лекову по фигу. Как всегда. А мне — нет. Что я здесь делаю?
   Огурец положил ладонь на поручень и снова его дернуло током. Да так, что ногти на ногах зазвенели. Причем, каждый на свой лад и очень отстроенно. Большой палец левой — До. Мизинец правой — Си. В общем — в гамме держались. И то хорошо. А чтобы совсем было хорошо, надо, чтобы совсем было хорошо. Как Маркизе и Лекову. И этому мажору. Кстати, что за мажор? Маркиза вроде его знает?
   — Ну слушай, Огурец, харэ топтаться, порыли в твои номера или как? Василек совсем утухает, а я жрать хочу, как не знаю кто, ну давай, Огурец, я не понимаю, а?…
   — С нами-нами-нами…
   — Что?
   — ами-ами-ми-и…
   — Чего?!
   — Да ты идешь с нами, мужик, или где?!
   Вавилов открыл глаза. Ничего себе, ситуация. Заснул в сраном московском троллейбусе с какой-то гопотой. Сегодня вечером с мэром будет встреча, рассажу, ухохочется. Да нет, не поверит. Ладно. Проехали.
   — Проехали! Идешь или нет?
   — Иду.
   Я ли не московский стиляга? Я ли не тот, кто шарил по стриту с коком, я ли не тот, кто слушал Мишу Генерсона, беспалого, я ли не тащился от Володи Терлецкого со «Звездной пылью», а Козла, великого Козла, я ли не перся от него? Я ли не шатался по «Броду», что мне эти обсосы?
   — Иду.
   Справа брусчатка, слева брусчатка, сверху — небо. Справа — за Гумом — невдалеке — Главпочтампт… Там, дальше, Тверская. Горького, то есть. С блядьми. Может, тряхнуть стариной? К блядям-с?
   — Ну ты чего там застрял?

***

   Я не застрял. Я смотрю. Я давно здесь не был. Я бываю здесь, но не так, не так… Я бываю здесь часто, я стою на трибуне, что напротив ГУМа, я бываю здесь как спонсор, как председатель чего-то там, как мишень.
   А я — я давно здесь не бывал. Я давно не видел этого неба. Этого неба над Москвой. Этого самого синего, самого прекрасного неба, теплого неба моего детства. Я москвич. Я люблю свой город. Я люблю его.

***

   — А мужик-то с причудами, — громко сказал Огурец. — Откуда такого выкопали? Смотрите только, в номер не тащите ко мне, а то разбуянится, знаю я этих ваших москвичей, как разгужбанятся, так тушите свет, а мне потом убирать.
   — Умирать ты будешь, хрен моржовый, а не убирать, — сказал Леков. — Понял, козел? Эй ты, дядя!
   Вавилов обернулся.
   — Ты ко мне?
   — К тебе. А к кому еще?
   — Пойдешь с нами?
   Владимир Владимирович огляделся по сторонам. Владимир Владимирович Вавилов увидел себя стоящим посреди Красной Площади, залитой утренними лучами солнца. Владимир Владимирович Вавилов вдруг понял, что троллейбусы здесь не ходят. Владимир Владимирович еще раз посмотрел на небо.
   «Белая горячка? Вот и все. Приехали. Я так и знал. Предупреждали ведь… Дождался…».
   — Эй ты! Мужик! Идешь или нет? Мы ждать не будем. Если что — номер 812. Подтягивайся.
   Гопники повернулись и побрели к «России».

***

   Остановились. О чем-то перемолвились. Потом бомж с нарисованными глазами пошел назад, к Вавилову. Остановился перед ним. Оглядел деловито. С ног до головы. Затем сунул руку за пазуху. И вытащил фляжку. Обычную туристическую фляжку. Аллюминиевую. Со вмятиной на боку. С очень грязной пробкой. Открутил. Владимир Владимирович заметил, что пальцы бомжа были на диво чистыми и с подстриженными ногтями.
   — Эк тебя пари, эк тебя колбасит, как я погляжу, — заметил Леков. — Ты расслабься, легче станет.
   Сунул фляжку Владимиру Владимировичу.
   — Глотни.
   На вкус во фляжке была обычная чача. Причем, не лучшей перегонки.
   — Нравится.
   Нарисованные глаза так и буравят.
   — Ничего, — уклончиво сказал Вавилов. Пойло было еще то.
   — Не вовремя выпитая вторая портит первую.
   Владимир Владимирович глотнул еще.
   — Хорошо теперь?
   — Нормально.
   Кремлевские звезды багровели, опухали, концы их оползали, истекая кровавыми каплями тающего свечного воска.
   "Что со мной? — мелькнула мысль. И тут же исчезла, затертая тысячей других, куда более важных мыслей. А за всем этим, за всей этой мысленной мешаниной ворочалось нечто, что во что бы то ни стало — Вавилов знал об этом — следовало обдумать.
   Владимир Владимирович Вавилов стоял посреди Красной площади с фляжкой чачи в руках. Владимир Владимирович Вавилов поднес фляжку ко рту.
   Начищенный, да что там, начищенный, вылизанный и отполированный железной дисциплиной и руками салаг сапог ударил о брусчатку — бах! Карабин — стояком на ладони — как учили. Сколько гоняли их на плацу, камушек на конец ствола — ать-два, чтобы не упал, ать — два, чтобы не споткнулся и лицо держать, и спину держать и глаза делать правильные, кому сказал?!…

***

   Юра Мишунин печатал шаг. Карабин на ладони. Выправка — как учили. Сам кого хочешь теперь научит. Почетный караул — бац, бац, бум. Это вам не хрен моржовый. Шли бы вы все… Со своим почетным. До дембеля всего тридцать восемь дней, до свободы — всего ничего. Перетерпим. Главное — не думать об этом ебаном почетном карауле. Главное — делать все так, как учили.
   А в голове — что у меня в голове — хрен вам. Не скажу! «Кобелиная Любовь» у меня в голове. Леков у меня в голове. Какой классный пацан был! Жалко, умер рано. А песни клевые писал. «Кобелиная любовь»… О-о-о!…
   Карабин на ладони, шаг — как надо, до дембеля всего-ничего.
   Ать-два, ать-два, ать-два…

***

   — Меня пригласили. Меня пригласили!… On a invit* moi. Et c`est pourqoi que je suis ici.
   — Mais qui sont ces gens-l*? Quel horribles sont ces visages, ces museaux, ces mufles!… Et encore, moi, je comprends que je suis jeune… Се gar*on! Il me semble qu'il s'appelle Ogour*ts…
   — Ну я Ог-гурец, — вяло ответил Огурцов. — А можно по-русски?
   — Можно, — сказала Анна. — Конечно можно, — Mon Dieu!
   — Вы такая красивая… хоть и старая. Нет, я… — Огурцов безуспешно пытался справиться со сложным силлогизмом. — Я думал, Вы покончили с собой.
   — Mon Dieu! Suis-je ressemble * une femme qui s'est suicid*e?
   — Но я же читал, проходил.
   — En une de ces *coles pour b*tes?
   — Да, именно там. А где еще я мог бы Вас проходить.
   — Apprendre?
   Ну и манера выражаться, подумала Анна. — Полная нечувствительность к языку. Или нарочитость?
   — Нет.
   — Pourqoi?
   — Потому что я не умер.
   — Mais moi, est-ce que tu a decid* vraiment que je suis morte?
   — Нет, никогда.
   — А из вашего окна площадь Красная видна, — встряла ни к селу ни к городу Маркиза.
   — Да-а… Но где же этот наш, как его… Кстати, люди, как его зовут-то? Приблудного? — спросил Огурец.
   — Ты, Огурец, м-мудак, — отозвалась Маркиза. — Совсем поляну не сечешь. Говорю тебе, это работодатель мой. Бывший. — Она вздохнула. — Вавилов это, во кто!
   — Господа, господа, — всполошилась Анна. — Зачем же так грубо? Приличный мужчина такой. А вы его за une sorte de merde держите.
   — А это кто? — изумилась Маркиза. — Эй, парни, кто тут геронтофил, кайтесь.
   — Это подружка моя, — сказал Огурец. — Старая.
   — Ну это мы и сами видим. Откуда взялась-то?
   — Оттуда.
   Огурец честно показал в угол.
   — I see. Shared dream — подытожила Маркиза. — Ладно, проехали. Глюк — так глюк. Мне не привыкать. Слышь, глюк. Может ты отследил, куда Вавилыч ушкандыбал?
   Старенькая Анна печально смотрела на jeuns betes.
   — Il venait * chercher de guitare. — объяснила она девочке по имени Маркиза.
   — Where is a guitar, fuck your mind? — встрепенулся Огурец. — Маркиза, tsra-translate.
   — Щас! — сказала Макиза. — Сам объясняйся с глюками. Заколебал вконец! Ты врубись, это же не МОЙ глюк. Он общий.
   — А в-вот и я, — кокетливо выдавил Вавилов, открывая дверь в «нумера». — О-о! Нашего полка прибавилось. Бабулька какая-то. Мадам!…
   — Какая я вам бабулька? — обиделась Анна. — Я и не бабулька вовсе. И вообще, наливайте мужчины. У меня поезд скоро. Спешу.
   — Не ссы, — успокоила ее Маркиза. — У этого вон колеса. «Джипяра» навороченный. Что за джип-то у тебя, кстати, Вавилов?
   — Чероки, — начал было Владимир Владимирович, но Маркиза не дала ему договорить.
   — Во! Джип — широкий. Я же говорила, тачка — на всех хватит. Все влезем. Влезем, а, хозяин жизни?
   — Влезем.
   Вавилов усмехнулся.
   — Джип и правда, широкий.
   — И холуй при нем, — не унималась Маркиза. — И ваще. На этот поезд не успеешь, под другой впишем. Какая, блин разница? Вздрогнули, люди!…
   — А Леков где? — озаботился вдруг Вавилов.
   — Да спит он. — ответил Огурец. — Поблевал, покашлял и спит. After, так сказать, humble vomitting. — Ты гитару приволок, мэн? Как обещал?
   — Там, — Вавилов мотнул головой. — А, вообще-то, господа, вы кто?
   — Ну, здрассьте!
   Маркиза сделала книксен.

***

   — Я, между прочим, до недавнего времени в вашей фирме работала, Владимир Владимирович. Покуда вы меня в троллейбусе не уволили.
   — А кем?
   — Дизайнером, с вашего позволения.
   — Да? Вот как интересно… А что ты пьешь, дизайнер?
   — Все, что горит. И трахаю, уважаемый бывший начальник, все, что шевелится.
   — Ты?
   — Я.
   — Пардон, пардон, господа, нельзя же так сразу — «трахаю»… Вы, милочка, такая юная, такая прекрасная… Как вас зовут? Маркиза? Вам же еще жить и жить, Маркизочка, — встрепенулась Анна Каренина.
   — Погоди бабуля, не встревай. Держись за стакан и молчи. — Застывшая в нижней точке книксена Маркиза неотрывно и зло глядела на Вавилова.

***

   «Господи, какие же они все дети!» — подумала Анна.
   — Ну что молчишь, начальник?
   — Ты еще на пол сядь, — Вавилов решил не поддаваться на дурацкие подначки.
   Книксен, понимаешь. Из нижней точки книксена, если простоять в ней некоторое время, удобно перейти в стойку дракона.
   Огурец сделал попытку сконцентрироваться. Маркиза, если ей вожжа под хвост попадет, такую акробатику может дать, что мало никому не покажется. Даже этому мажору. Хотя и крутой он. Реально крутой. Кстати, кто он такой, вообще? Работодатель Маркизин — стало быть — шоу-бизнес.
   — Слышь, ты кто вообще-то, мужик? — спросил Огурец у Вавилова.
   Книксен начал угрожающе перетекать во что-то, чему в китайской философии ни имени, ни названия. Похоже, что маркизин книксен грозил закончиться ударом в точку ху-зна.
   — Да я, как тебе сказать, брателло…
   «Как мучительно долго меня учили делать „книксен“. — подумала Анна. — И насколько все это было бессмысленно… А эта девочка…».
   «Центр тяжести, если она голову чуть наклонит назад, сместится, — подумал Огурец. — И тогда она точно грохнется на спину. А если голову чуть вправо, то…».
   Маркиза наклонила голову вправо.
   Джинса потертая, клетчатая рубаха. Из нагрудного кармана вываливается мобильник, из штанов потертых, джинсовых, мелочь — пш-ш-шик! — никелированной речушкой потекла. И пачка сигарет — шлеп — из какого-то потаенного кармана.
   — Ассс! — прошипела Маркиза. — Ассс!…
   Сальто, двойное сальто, сальто заднее и снова в книксен.
   «Научилась держать себя, — подумал Огурец. — Не дерется теперь, хотя бы. И то хлеб.»
   — Какая чудная вещица у Вас, — тихо сказала Анна. — Чудная, просто чудная.
   Маркиза сгребла ладошкой вывалившийся из-за пазухи кулон на тонкой серебряной цепочке и быстро спрятала его под рубаху.
   — Фамильный? — спросила Анна.
   — Ну, женщина, я Вас умоляю, что вы, как глупая, купленный.
   Даже не оборачиваясь Маркиза выстрелила последнюю тираду и тут же, посерьезнев, обратилась к Вавилову:
   — Понял, какого дизайнера потерял?
   — Я дизайнера потерял? — спросил Вавилов. — Я — потерял? Да у меня таких, как ты, знаешь, сколько было?
   — Таких как я не было никогда, — уверенно ответила Маркиза.
   — Очень может быть. А знаете, вообще, господа, чем я занимаюсь?
   — Знаем.
   Леков стоял посреди комнаты. Когда он успел войти в гостиную из соседней комнаты — никто не успел заметь. Но он стоял — в той же грязной нейлоновой куртке, в джинсах — «варенках», вышедших из моды уже лет семь назад, переминался с ноги на ногу, пачкая ковер грязью со стоптанных «скороходовских» говнодавов.
   — Слушай, — сказал Вавилов. — Я тебя знаю.
   — Это замечательно, — осклабился в улыбке Леков. — Ты пожрать-то принес, а то я вырубился тут…
   — Пожрать… Что такое — «пожрать»? Господи, да что это такое — «пожрать»? Разве это самое главное? Разве в этом смысл всего?…
   — В этом, в этом, — заметила Маркиза. — Вот и Аннушка скажет. Правда, тетя Аня?
   — Точняк, — уверенно сказала Анна Каренина.
   — Да вы что? Да вы понимаете, кто… Что…
   Вавилов потянул из кармана свой мобильник. Постукал по кнопкам.
   — Вахтанг? К «России» давай. Быстро.
   И — этой невозможной гопоте:
   — Господа! Мне очень приятно было с вами тут, но я, пардон, поеду.
   — Посиди, мажор, что ты как не родной?
   Сказавши это Леков рухнул на ковер рядом с Маркизой, застывшей в выходе из книксена, задев ее локтем.
   — Этой не наливать, — успел сказать Василек, умудрившись уйти от удара — нога Маркизы прошла рядом с его головой.
   — Гондоны вы, — обиженно сказала Маркиза, вставая. И Анне: — Слышь, тетя Аня, а фиг ли они такие? Давай вместе под поезд впишемся, а? А то тошнит меня от этих рыл. Я место знаю, где классно вписываться. На Рижской. Там и под мост можно. А ежели на природу захочется, на цветочки-листочки поглазеть, то и по насыпи можно пройти. Там кайф на насыпе, кусты, блин, трава… Люди, не делайте стойку, я о другом… Нет, тетя Аня, честно. И уединиться можно. Напоследок. А? Как вы? У меня никогда таких вот — стареньких не было. И в шелковых чулочках. А то, — Маркиза обернулась к Вавилову, — давайте этого чмошника заангажируем. Работодателя моего. Бывшего, Он у нас мастер вписывать. Вавилов, ты как? Поможешь двум уставшим дамам?
   — Я не старенькая, девочка, — сказала Анна. — Ее вдруг разобрала злость. Злость на самое себя. Quel diable! Parbleu! Mais pourquoi cette fille так похожа на нее?
   — Дура ты, Маркиза, — проговорил Леков, тяжело поднимаясь с ковра. — На хрена бабку обидела? Она же тебе добра желает. А ты — в заводки. — Он подошел к столу. — Чего тут у вас пожрать-то есть. О, сардельки! Горяченькие! Супер!
   — Слушай, ты, хендрикс хренов, ты гитару просил? Я тебе принес, — оборвал болтовню Вавилов. — Может слабаешь?
   — Да слабаю, слабаю, не ссы. Давай ее сюда.
   Вот ведь скотина!
   Вавилов встал. Его качнуло. В голове шумело. «Вахтанга, скорее Вахтанга», мелькнула мысль.
   Где эта долбаная гитара?
   — Держи.
   Леков обтер жирные руки о штаны. Принял гитару. Взвесил на руках. Внутрь деки заглянул. Пальцем изнутри поскреб.
   — Ну и что? «Фендер» корейский, струны левые, гриф ведет, ты его на базаре что ли брал? Конечно. Где еще такое найти можно? Говно! Фанера, лак — не лак, лады — жестянка. Точно — говно. — уверенно сказал он.
   Вавилов про себя усмехнулся. Ну-ну!
   Оглядел собрание.
   Молчаливый мужик уже отрубился, судя по виду. Дизайнер в ванной, оттуда звуки льющейся воды слышны. Старуха в кресле, впавшая в прострацию.
   И он, Вавилов. А вечером — к мэру.
   Такой компанией он побрезговал бы и в годы не шибко разборчивой юности.
   — Ну и говно! — гегемон потряс гитару. Понюхал зачем-то.
   — Лаком пахнет, ишь ты, — поведал. — Но — говно.
   И он, Вавилов, выходит, его тиражирует?
   Леков.
   Что— то смутно припоминается.
   Ах, да. Они же вроде трибьют выпускали. История была… Даже, вроде, замочили там кого-то? Он еще нагоняй устроил по приезду из Италии, так хорошо отдыхал, такая компания была — первый раз за много лет расслабился по настоящему. Осина — он умеет отдых организовывать. Осинский — он на эти дела мастер. Хоть и склоняют его фамилию в России все, кому не лень, а Осина — он Осиной и останется. Правильный человек.
   Гегемон расстегнул куртку. Схватил гитару наперевес. И — как-то непотребно раскорячившись, попытался пропрыгать по гостиной а ля Чак Бэрри. Врезался в стену номера. Обернул к Вавилову покрытое каплями пота лицо.
   — Здорово, да?
   И заржал-заперхал, донельзя довольный собой.
   Куда Вахтанг запропастился?
   Навешать этому уроду на прощание, что ли? Как только Вахтанг приедет. Под занавес, так сказать. Чтобы у пьески был достойный финал.
   — Дай сюда, — сказал Вавилов бомжу. — И потянулся за гитарой. — Научу.
   — Не суетись, Вавилов. — совершенно трезвым голосом сказал бомж. — Посиди. Водки вон выпей. Достала меня твоя суета.

***

   Бомж мог. Бомж многое мог.
   Затянул для начала — «Ой, то не вечер, то не вечер»…
   Чисто так затянул. Вавилову даже подпеть захотелось. Сразу.
   «То не ве-е-ечер… Мне ма-а-алым мало спалось, да спалось…» — включился Вавилов на второй голос.
   — На кварту вниз возьми, — заметила девка. Кажется, Маркизой ее зовут, или он ошибся?
   — Как тебя звать-то, милая девица? — спросил Вавилов.
   — Кварту выдержать не можешь, тогда в терцию, что ли, затяни, — тихонько сказала девка. А бомж все продолжал:
   — «Е-е-сау-у-у-ул догадлив был… Су-у-умел сон мой разгадать, разгадать…»…
   — Это же элементарно. Ты же взрослый мужчина, — девка схватила Вавилова за рукав пиджака. — Три тона вверх берешь и все дела. Ты сольфеджио-то проходил в школе?
   — Нет, — честно ответил Вавилов.
   — Ну, мужик…То-то я и гляжу, ты серый такой…
   «Пропадет он говорил, твоя буйна голова».
   — Я — серый, — спросил Вавилов. Достали его эти недоноски. Это он, Вавилов — серый. Нашли себе серого…
   — Это я-то — серый? — Вавилов уставился на Маркизу.
   — А какой же еще, — ответила та. — Конечно. Терцию не держишь, вообще, интервал вменяемый построить не можешь, о чем с тобой тогда говорить-то? А туда же — продюсер. Ты помолчи пока, пусть он один поет, — она кивнула на гегемона-Лекова.
   Да что я, в самом-то деле, вдруг разозлился на себя Вавилов. Он вспомнил лицо Лекова. Мудрено было не вспомнить. Все ларьки кассетами завалены. Каждый третий подросток в футболку с его портретом одет.
   Вавилов мысленно перенес морду гегемона на футболку. И не удержался, зашелся хохотом.
   Гегемон оборвал «Есаула». Этому не наливать, — сказал он Маркизе. И, подумав, добавил: — Толерантность низкая.
   Вавилова аж скрючило от хохота. Шуты! Дешевые шуты! Толерантность! Слова-то какие знают.
   — Врубайся, мужик, — сказал вдруг гегемон. — «Весна священная», финал. В переложении для деревянной лопаты.
   — Ну все, — простонала Маркиза. — Начинается…

***

   Со стороны гостиницы «Россия» вдруг грянул оркестр. Нет, не оркестр. Что-то другое. Что за странные инструменты. Правда, была и медь — тромбоны, валторны. О, и деревянная группа вплелась. Что за черт.
   Не поворачивая головы, Мишунин скосил глаза. Точно, от «России». Вроде бы сегодня, праздников не планировалось. Ростропович позавчера играл, а Паваротти с Доминго послезавтра голосить станут на Васильевском спуске. Ишь, повадились.
   Если честно, Мишунин не любил «попсовую оперу». Что-то есть в этом… Не неестественное, нет. Поверхностное какое-то. Целлофановое бельканто.
   Мишунин про себя попытался определить инструментальный состав. Да, симфонический оркестр имеется. Синтезатор вроде есть. Электрогитары, — куда же без них? — две. Нет, три. И, кстати, не к месту: забивают оркестр. Оркестр-то «Весну священную» заканчивает, а гитары — одна что-то из Сантаны, до боли знакомое ведет, вторая монотонный, грубый, металлический рифф, третья просто класический блатняк. Ум-ца, ум-ца. Нет, что не говори, нет у людей нынче вкуса. Чувство меры потеряно. То ли дело, бывало, в крепостном театре. Маленькая труппа, все свои, все через одну конюшню прошли. Петька-кузнец, Васька-бондарь. Зальчик деревяненький, на двадцать мест. А из зальчика выйдешь — парк, пруд с лебедями. Все чинно-благородно, никаких вольностей.
   Та гитара, что играла параллельные квинты, тяжелый хард-роковый рифф, вдруг повела мелодию. О, знакомое. Прокофьев, из фильма «Александра Невского». Злые тевтонские рыцари в бой с картонными мечами под такое шли.
   А оркестрик-то в «России» с претензией.
   Только фигня все это.
   Дешевка.
   Опять «новые русские» гуляют. Устроили себе незнамо что. Да и к тому же из какой-нибудь золотоносной дыры. Здесь-то такие простые забавы давно не в ходу.

***

   Леков играл, прислонясь к стене и поставив ногу в грязном стоптанном ботинке на журнальный столик.
   Музыка Шопена лилась и лилась, воскрешая в памяти лица, голоса…
   Анна откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Как он чудно играет, этот странный человек. Так не хочется вставать, спешить на вокзал…
   A peine ont-ils depos*s sur la planche…
   Исковерканное тело на рельсах…
   А в сущности, зачем?
   Маркизе вдруг явственно увиделась та обшарпанная квартирка в Питере. Капли дождя на оконных стеклах. Запах красок и скипидара. Раздолбанный катушечный «Маяк» с западающей кнопкой переключения дорожек. Рядом чашка с засохшими остатками кофе.
   «Арнольд Лейн». Первый хит Сида Барретта.
   Леков всегда любил Сида. И, видать, сильно любил, раз даже в таком состоянии умудряется играть один в один.
   Ни хрена Васька не изменился. Если глаза закрыть. И только слушать.
   Теперь снова быть им вместе? Ей, Лекову, Огурцу.
   А в сущности, зачем?
   Огурцов притоптывал в такт ногой. «Солнечные дни». Навсегда любимая песня. На даче с Кудрявцевым под водочку в мягких московских сумерках она звучала точно так же.
   Вернуть бы, блин, все. Кудрявцева, ту дачу, сосновый лес. Посиделки молодых бездельников, у которых все впереди, а потом вдруг оказывается, что все уже позади.
   Эх, стать бы снова романтиком. Без рефлексий ненужных, без депрессий. Со здоровым желудком, в который хоть «царскую водку» заливай.
   А в сущности, зачем?
   Вот ведь народ. Песня-то создавалась как шутка. С шутками да прибаутками. Да и группа вся — «Черный лебедь» — сами же ржали над собой. Музыканты все уже в летах. И на тебе — решили в охотку оттянуться. Ан гляди-ка, в народ пошли песни. А еще говорят, что я неважный продюсер. Пусть говорят. Только вот хмырь этот запредельный мои песни поет.
   Еле на ногах стоит, шатается, одет чудовищно, морда небрита и хрипит диким голосом: «Где мои депозиты?». Неплохо хрипит, неплохо. Отмыть бы его, побрить, приодеть, имиджмейкера приставить. Глядишь и раскрутили бы панк-звезду. Хрипел бы себе.
   А в сущности, зачем?
   Леков играл «Весну священную». Всегда любил эту вещь. Сегодня он играл ее строго, без причуд играл. Так, позволил себе несколько вольностей. Из моцартовского «Реквиема» пару фраз вставил. Ну и из иного — так, по мелочи.
   Скучно. Так, блин, скучно. Давным-давно.
   Да и на этом отбойном молотке разве что путное сыграешь?
   Во, новое лицо нарисовалось. Сейчас мы его встретим. Во-от так. Небольшой импровизацией в фа-диез миноре.
   Вахтанг застыл в дверях. Шеф всегда любил отрываться «по полной». За те четыре года, что Вахтанг провел с Вавиловым, он кажется напрочь уже утратил способность удивляться. Гулял Владимир Владимирович широко. Медвежья охота, яхты, вертолетные экскурсии, разгромленные ресторанные залы — все было. Но всегда было то, что Вахтанг называл про себя так: шик.
   Здесь шика не было. Напрочь.
   Дешевый номер, бодяжная, ларечная водка. Тяжелый запах «беломора». Старая бомжиха в кресле. Шлюшка, из самых дешевых. Мужик с опухшим лицом, храпящий на диване. Еще один, гопник с гитарой в руках. Одна нога на журнальном столике, вторая попирает полураздавленную сардельку, упавшую на пол с грязной тарелки. Лопнувшая кожица с обрывком нитки, вылезшая начинка.
   И — Владимир Владимирович, с лицом измазанным кетчупом, с лацканами пиджака, умащенными майонезом. С брюками, усыпанными пеплом.
   — О, Ваханг, дарагой, — шеф, наконец, сфокусировал на своем шофере разъезжающиеся в стороны зрачки. — Мы… — Владимир Владимирович глубоко задумался.
   Вахтанг терпеливо ждал.
   Шеф взял с тарелки последнюю оставшуюся сардельку, тоскливо поглядел на нее, надкусил и бережно положил назад.
   — Мы едем, — наконец сказал он. — Да.
   — Мы? — вопросительно поднял черные брови Вахтанг.
   Вопрос вновь поверг Владимира Владимировича в задумчивость. С минуту он посидел, шевеля губами.
   Бомж, прижав рукой гитарные струны, ехидно поглядывал на Вавилова.
   И остальные тоже смотрели теперь на него. Даже спящий мужик вдруг проснулся, повернулся на другой бок и строго взирал с дивана.
   — Мы, — подтвердил Вавилов. — Все… И я.
   Он грозно обвел глазами номер.
   — Все! — сказал он еще раз.
   Вахтанг кивнул. Вахтанг не любил лишних слов.

***

   Какафоническое исполнение «Весны священной» оборвалось так же внезапно, как и началось.
   У Мишунина было отличное зрение. И он увидел, как в «России» распахнулось одно из окон на одиннадцатом этаже и оттуда вырвались несколько точек. Точки направились прямо к нему, к Мишунину.
   Только не голуби, нет!
   Это были не голуби. Это были дрозды. Пропорхнули прямо над головой, сделали круг над мавзолеем, взмыли вверх к рубиновым звездам Спасской башни и канули, растаяли в ослепительном сиянии солнца.
   Мишунин перенес вес тела с одной ноги на другую.
   До дембеля тридцать восемь дней.