Рыбин Алексей Викторович. Ослепительные дрозды

   … — Так вот, что я могу сказать об этом, с вашего позволения, произведении… Если бы не коньяк, который я, слава Богу, захватил с собой из Питера, я вряд ли бы дочитал до конца. И несть числа таким работам. Завалены лотки — вы посмотрите только чем? Ну, я все понимаю, авторам нужно зарабатывать деньги, но нельзя же так… Нельзя же все валить в одну кучу… Я не сторонник цехового братства. Я никогда не скажу писателю, который написал полную лажу, что его творение интересно, оригинально и вообще он, мол, перерос своего читателя… В таком, вот, роде…
   — Ну да, — отчего-то хихикая, снова встряла Нина. — А вот в вашем предыдущем романе «Петух топчет курицу» вы обратились к Серебряному веку. И все писатели, поэты, вообще, творческие люди той эпохи представлены вами в чрезвычайно карикатурном виде. Даже с какой-то злостью. С каким-то садистским наслаждением вы выписываете их пороки, их маленькие слабости, представляя их важнейшими чертами их характеров и отрицая тот вклад в мировую и отечественную культуру, который они… Ну, взять, к примеру, хотя бы созданный Вами образ Валерия Брюсова…
   Все проходит, — сказал Экклезиаст. Нет, не все. Ничто не проходит бесследно. Страшный спазм, поднявшийся из утихомирившихся было глубин желудка, скрутил Огурцова, тело его само собой завязалось сложным морским узлом и он стошнил — всеми тремя бутылками коньяка, пивом, выпитым на улице Космонавтов — стошнил прямо на россыпь диктофонов и сверкающие глянцем книги, лежащие перед ним на столе. В последний миг перед тем, как отключиться, Огурцов прочел название на одной из них. «А.Огурцов, — было написано на обложке с изображением четвертованного иностранца. — Швейцарский излом».
   Еще ни разу ни один питерский писатель не срывал в московском Доме книги таких аплодисментов.

Глава 7.

Черные яйца

   «Души мертвых уходят на запад»

В. Леков «Путешествие к центру Земли»

   Вавилов быстро прошел сквозь стеклянные двери. Кивнул охраннику в форме, сидящему в прозрачной пластиковой, пуленепробиваемой будочке, поднялся на второй этаж, миновав три лестничных пролета и два металлоискателя, предупредительно отключенные охранников снизу и снова заработавшие, как только Вавилов миновал последний и оказался в просторном холле.
   — Здравствуйте, Владимир Владимирович!
   Секретарша Юля вскочила из-за длинного прилавка, уставленного телефонами, календарями, как в железнодорожных, или авиакассах, чтобы посетители отчетливей представляли, какое нынче число и когда им отъезжать, объявлениями в стеклянных «стоячих» рамочках, извещавших о том, что через неделю — общее собрание, что через две недели — общее собрание, но только одного отдела, что через месяц шеф уходит в отпуск и его обязанности будет выполнять первый зам Якунин, кроме этого на прилавке стояли пепельницы, лежали гелевые авторучки, зажигалки, ближе к окну — чашки для кофе, электрический чайник, сахарницы, ложечки.
   — Здравствуйте. Владимир Владимирович! К вам уже…
   — Привет, — бросил Вавилов. — Я вижу. Да. По одному.
   Ни на кого не глядя, он прошел прямо в свой кабинет, оставив за спиной с десяток посетителей, которые, завидев Самого, как по команде поднялись с мягких кожаных диванов и кресел, в обилии имевшихся в холле.
   Глаза-то его были опущены долу, но видел он всех и каждого. Видел и мгновенно отделял зерна от плевел.
   — Ну что, Артур? — спросил Вавилов, потягиваясь. Вчерашний теннис напоминал о себе. Как, впрочем, и о том, что почаще бы следовало Владимиру Владимировичу вспоминать о любимой игре. И не пренебрегать тренировками.
   Застоялся конь в конюшне, явно застоялся. Такая утренняя боль в мышцах — словно напоминание о далекой молодости. Когда растут они, эти мышцы, когда молочная кислота в них вырабатывается со страшной силой — от нее и боль вся, от молочной кислоты. И изжить эту боль можно одним только образом — снова мышцы нагрузить. Тогда и рассосется. А иначе — суток трое будет мучить, заставлять кряхтеть и морщиться каждый раз, когда поворачиваться приходится или просто на стул садиться. Не говоря уже о со стула вставании.
   А поворачиваться сейчас ох, как приходится. Знай только поворачивайся. Не то, что прежде. Иначе — если поворачиваться не будешь — нет, конечно, не хана, пережили уже ту стадию, когда хана, теперь уже не хана. Теперь может быть только покой, домик в Сан-Франциско и еще один — в глуши, в деревне, на Рублевском шоссе. Ну, конечно, почет и уважение, улыбки ресторанных халдеев, абонированные кресла на театральных премьерах, но — не то, не то. Вылететь из обоймы отстреленной гильзой — дзынь, и покатилась в грязь — нет уж, увольте. Есть еще силы, есть еще перспективы, есть еще цели. А это для человека очень важно, когда цель есть. Цель — она силы дает. А силы дают средства. А средства — хотя бы иллюзию личной свободы, независимости, любви, счастья, наконец. Иллюзию, конечно — всякий взрослый, работящий мужик с головой это скажет, но у других-то ведь и иллюзии нет. Пусть уж иллюзия будет — все лучше, чем ничего.
   Впрочем, чего себя обманывать. Средства — они новые цели обозначают. Делают их видимыми. Вот и получается: цели-силы-средства-цели. Замкнутый круг.
   Владимир Владимирович Вавилов весьма почитал польского фантаста Станислава Лема. Особенно — роман «Эдем». Запал в свое время жуткий образ из «Эдема» — завод, который работает сам на себя: производство элементов-деталей, сборка, технический контроль, складирование, утилизация, производство элементов-деталей. И так до бесконечности. Страшно? Страшно. Нужен такой завод? Нужен. В том-то и дело, что нужен. Вся жизнь — такой завод. Эдем. Почему Эдем? Потому что тому, кто не ужаснулся — тот получит все.
   Буддийские монахи могут очень долго, из месяца в месяц выкладывать сложнейшую мандалу из крохотных разноцветных камешков. С тем выкладывать, чтобы потом, в один миг разрушить.
   Нужно это?
   Нужно.
   В свое время Владимир Владимирович Вавилов спонсировал международный конкурс создателей саморазрушающихся скульптур. Всю Москву на уши поставил. Вся столичная творческая интеллигенция целый месяц об этом только и говорила. А месяц для Москвы — это очень много.
   И не диво. Потому что очень красиво это было. Потому что великая жизненная правда в том сокрыта, когда за неделю разрушается вещь, на создание которой уходили долгие месяцы. Не говоря уже о годах обучения, творческих поисков, ошибок, открытий, разочарований.
   Владимир Владимирович Вавилов каждый день смотрел, как умирал под лучами солнца ледяной Феникс. Сначала истаяли перья, потом оплыл страдальчески раскрытый клюв, придав символу бессмертья удивительно идиотский вид. Феникс стал похож на забытую всеми старушку, доживающую свой век в грязной московской коммуналке. Прошло еще два дня — и Феникс уподобился разделанной замороженной тушке цыпленка. А еще через день от него остались лишь «ножки Буша».
   В свое время на «ножках Буша» Вавилов неплохо заработал. И вспоминал о тех временах с удовольствием. Потому что и стране польза была, и ему, Вавилову. Если отбросить иронию и все рассуждения о трансгенной продукции, то чем бы спасся народ в голодные постперестроечные годы, как не пресловутыми «ножками Буша».
   На ножках заработал, а на Фениксе потратился. Кто, как не Вавилов, платил бешеные гонорары всем этим сумасшедшим скульпторам.
   Владимир Владимирович Вавилов испытывал странное, а грани с мазохизмом удовольствие при виде оплывающих и скучнеющих ледяных и песчаных божков и чудовищ, давидов и голиафов.
   Вся желтая пресса смаковала эволюции, а точнее инволюции, происходившие с ледяным Давидом — точной копией статуи работы Микеланджело. На третий день у победителя филистимлян отвалился маленький, аккуратный, дотошно исполненный скульптором член, мышцы одрябли, конечности истончились, ввалилась грудная клетка, сморщились аппетитные ледяные ягодицы, а лицо опухло, сделалось пористым, бесформенным и порочным и стало напоминать одновременно нескольких поп-идолов. Еще через день Давид выглядел как законченный наркоман-джанки. Но — все же простоял еще два дня. Лишь потом упал, не в силах удерживаться на артритных ногах. При падении сломал в локте руку, держащую пращу. Так и лежал, бедолага, с чудовищно увеличенной печенью, глядя в небо заплывшими, слезящимися глазами — старый, лысый пастух-пращник, никому на свете не нужный, никем не любимый, всеми брошенный. Последнее, что оставалось у несчастного Давида от лучших времен — его харизма. Но и та истаяла через несколько дней. И в совке дворника нашел Давид свой конец.
   За Давида Вавилов заплатил фантастический гонорар. После Давида жить хотелось. Передернуться и жить. Жить и работать. Отрасль ставить. Продукты глубокой заморозки — дешево, питательно, без очереди, через каждые двести метров. Ну, и мороженое, конечно. Всевозможное. На внутренний рынок и на внешний. Экологически чистое, без наполнителей, без заменителей и консервантов.

***

   — Ну что, Артур, — повторил Вавилов. — Что-то хорошее хочешь мне сказать?
   Владимир Владимирович очень хотел хороших новостей. Потянулся еще раз, чтобы снова почувствовать приятную боль в мышцах, взглянул на холодильник, в котором, как и положено, стояла бутылка коньяка «Греми», взглянул в окно — на крыше соседнего дома лежал толстый рыжий кот — хорошая примета. Он не часто выходил на крышу, кот этот. Но Вавилов уже просчитал закономерность — если кот нежится на теплом железе кровли — значит день будет удачным.
   — Да, знаешь, Володя…
   Артур Ваганян, администратор, занимающийся вопросами, связанными со всем, что касалось музыкального бизнеса, был человеком на редкость ответственным. Уходить даже хотел из концерна «ВВВ», из Вавиловской империи, но смекнул, видно, что лучше все равно ничего не найдет. И правильно.
   Бывает, с каждым бывает — истерика случилась с человеком, о творчестве начал рассуждать, о том, что попса московская ему поперек горла встала, что тошнит его от всех этих дутых, искусственно созданных артистов, певцов и певиц, которые не могут ни одной ноты правильно взять, если компьютера под боком нет или дублирующего исполнителя — Вавилов все это понял. Понял и простил. Когда Артур, через неделю после своего срыва пришел к нему в кабинет, даже виду не показал, даже не намекнул на давешний скандал. Словно бы и не было ничего. Словно и не кричал Артур, что ненавидит шоу-бизнес, что ноги его не будет больше в кабинете патрона, что надоело ему все и ни в одни клуб, ни на один концерт он даже в качестве зрителя не придет.
   Ничего. Пришел и в кабинет, и в клуб, в один, в другой, в третий. И, как и прежде, стал прилежно трудиться на ниве музыкального шоу-бизнеса, выращивать и продавать молодые таланты.
   — Ну, ну, не тяни, — улыбнувшись подбодрил Артура Владимир Владимирович. — Давай, выкладывай, что там у тебя. Еще одно новое дарование?
   — Да нет. Дарование-то, как раз, старое… Не знаю только, что с ними делать. Да и вопрос большой — то ли это дарование, или…
   — Погоди, погоди. Давай конкретно. Излагай так, чтобы я понял. По порядку. Только не очень долго, ладно? А то у меня немцы сегодня, такая с ними запара.
   Вавилов посмотрел на свой старенький «Ролекс». Не слишком модные часы для современной Москвы, но Владимир Владимирович любил эту фирму, с юности любил. Во времена юности для Вовы Вавилова «Ролекс» казался вещью совершенно недостижимой. А теперь уже поздно вкусы менять. Пусть молодежь глупая часы каждый месяц себе обновляет. Вавилов — человек солидный. Консерватор.
   — Ну вот. Через сорок минут уже должны быть. Давай по существу, — поторопил он Ваганяна, странно ерзающего в кресле и явно не решающегося перейти к сути дела.
   — Володя, — сказал Ваганян и снова замолчал, вытащил белый, идеально выглаженный платок и вытер лоб.
   — Ты чего потеешь? — хмыкнул Вавилов и снова посмотрел на кота, развалившегося на соседней крыше. — С бодуна, что ли? Так давай коньячку.
   — Нет, — Артур махнул платком. — Нет. Правда, дали вчера немножко… На презентации, понимаешь, был…
   — Ну? — нетерпеливо спросил Вавилов. Музыкальный бизнес, в общем, был в компетенции Ваганяна, Владимиру Владимировичу и других дел хватало. — Ну и что — презентация… А дальше?
   — Книжку новую представляли, Огурцов такой, может помнишь?
   — А, писатель?., — поскучнел Владимир Владимирович. — Ну так что там случилось-то у тебя?
   — Да не случилось ничего, Володя. Просто Огурец, ну, то есть, писатель этот… Сашка, в общем…
   — Слушай, не части, а?
   Владимир Владимирович снова взглянул на часы.
   — Давай быстренько вопрос решим и все. У меня сегодня очень день плотный, Артур.
   — Так вот, Огурец… Тьфу ты, господи, Огурцов мне и сказал, что видел на улице Лекова.
   — Ну?
   — Ну вот. Собственно, я с этим и пришел.
   — Погоди. Твой писатель видел на улице Лекова. А я тут при чем?
   — Ну, Леков же…
   — Что — «Леков»?
   — Он же умер…
   — М-да? И что теперь? — спросил Вавилов начиная скучать.
   — Ну как же?
   Ваганян встал с кресла и прошелся по кабинету. Посмотрел в окно. Вавилов машинально посмотрел туда же. Кота на крыше уже не было.
   — Так, ведь, Леков же…
   — Что ты мне голову морочишь? — недовольно буркнул Вавилов. — Что я теперь должен делать? Денег, что ли, на похороны дать?
   — Володя…
   — Я — Володя, — рявкнул Вавилов. Утро переставало ему нравиться. — Я — Володя, — повторил он. — Что ты мне тут кота за яйца тянешь? Что мне делать? Я сказал — если у тебя там кто-то гавкнул, так скажи толком — помочь, похороны организовать, или что там еще?
   — Володя… Леков — это тот самый музыкант, которого мы…
   — Ну понял я, понял. Короче, давай, пиши смету, иди в бухгалтерию. И, вообще, это твоя вотчина, что ты меня грузишь с утра? Бери все в свои руки и сам решай. О кей? Может коньячку?
   — Володя…
   Артур снова сел в кресло.
   — Ты не понимаешь. Этот парень — Леков, он умер уже давно. Год назад. Мы выпустили его трибьют. Концерты делали. Бабки в этом деле крутятся хорошие. Права купили на все его песни. Гольцмана вписали к нам — он же в Питере теперь все наши акции делает.
   — А-а, — Вавилов боковым зрением заметил, что кот снова появился на соседней крыше. — Ну, понял теперь. Так бы сразу и говорил. Ну так в чем суть-то?
   — Огурцов мне вчера сказал, что видел Лекова на улице. В Москве. Живого.
   — Ну и очень хорошо, — ответил Вавилов. — Новые песни напишет.
   — Володя! Ты меня слышишь, вообще?
   — Более чем. Орать только не надо.
   — Он же умер. Я тебе русским языком говорю — умер. Какие к черту, новые песни? Как мы их подавать будем? Он умер год назад! Все права у нас! Мы на этом деньги зарабатываем…
   — Большие? — вяло спросил Владимир Владимирович. Разговор начал его утомлять.
   — Большие, — сказал Артур. — Вся страна его хоронила. Фильм сняли документальный.
   — А-а… Точно. Было такое. Вспомнил наконец. Что же ты мне голову морочишь столько времени?
   — Так я… Я же по порядку все… Короче говоря, выходит, что не умер он, а просто слился. А теперь всплыл. И с правами теперь — черт разберет, что делать?
   — Погоди. Так я не понял — кто тогда умер-то?
   — Хрен в пальто, — вскрикнул Артур. — Откуда я знаю, кто там умер. А то, что Лекова живым видели в Москве — это факт. Вчера мне Огурец… Огурцов, то есть, сказал, Трезвый был, между прочим. А это таким нам может боком выйти, Володя, такая вонь поднимется…
   — Слушай, ты этим делом занимаешься, вот и занимайся. Мне мозги не пудри. Или ты хочешь как? Чтобы я за вас всю работу делал? Я за что тебе деньги плачу? А? За Лекова твоего сраного? Вот и разбирайся с ним сам? Все? Смету принеси, если бухгалтерию не устроит, поговорим…
   — Ладно, — мрачно кивнул Артур. — Я все понял. Буду разбираться.
   — Вот и молодец. Давай, Артур, крутись-поворачивайся.

***

   Легко сказать — крутись-поворачивайся. Вавилов, он, как блаженный. Ситуация-то и в самом деле куда как аховая. Если, конечно, не привиделось Огурцу. Литераторы — они народ нервный, мнительный.
   Совпадение?
   Хрен его знает. Жизнь — штука причудливая. Может и совпадение. Ну, попался мужик у ларька. Ну, похож. Ну, очень похож. Так и что?
   Ваганян вспомнил, как давным-давно встретил в трамвае своего двойника. Правда, двойник изъяснялся лишь по-арабски. В те времена арабских студентов тьма-тьмущая в Союзе обучалась.
   Посмотрели тогда друг на друга, вытаращив глаза. Да и разошлись.
   С другой стороны, что тогда было? Встретились два студента.
   А тут бабки. И наипервейшее правило: лучше перестраховаться. Последить за странным мужиком — вдруг это и не Леков вовсе. А с другой стороны — время, время! Дел невпроворот. Это Вавилову легко говорить — реши, мол, сам. Он-то уже вообще почти делами не занимается. Весь концерн «ВВВ» как хорошо отрегулированный механизм работает. Многоотраслевое объединение выросло из продюсерского центра — тут тебе и птицеферма, которую Вавилов недавно достроил — гигантское предприятие под Москвой, видно, «ножки Буша» все шефу покоя не давали — решил продолжить свои отношения с битой птицей. В общем-то, и птицеферму уже не Вавилов строил, а деньги его. Вавилов теперь в офисе появляется в одиннадцать, а в двенадцать уже в ресторане сидит с какими-нибудь нужными людьми. Там все вопросы и решает за рюмкой «Агдама». Это у него такой же рудимент, как и «Ролекс» на запястье. С детства Владимир Владимирович этот напиток полюбил. И никак разлюбить не может. Впрочем, есть в этом шик особенный. Сидит он, допустим, где-нибудь в Доме Академиков, на карту вин даже не смотрит, а вышколенный халдей ему персонально холодную, запотевшую бутылку «Агдама» несет. «Самтрестовский», мутноватый, подлинный. Особенно Владимир Владимирович любит, если бутылка, что на стол к изумлению всех присутствующих официант ставит перед всемогущим «ВВ», вся опилками заляпана.
   Молодец он, конечно, такую махину раскрутил — и битая птица тут тебе, и издательство престижное, и производство видеокассет, и строительный бизнес, и музыка, и автомобили, и водка. Пару телеканалов собственных имеет, одновременно — личное рекламное агентство — сам себе рекламу продает, сам у себя ее покупает, сам с собою, бывает — по неведению или в силу забывчивости — торгуется, переговоры изнурительные ведет. Но — ни одной копейки, в результате, на сторону не уходит. А Вавилов уже к этому привык. Это раньше у него радостное детское изумление возникало, когда выяснял он с похмелья, что вчера двое его администраторов вели торг друг с другом, не подозревая, впрочем, о том, что работают на одного и того же хозяина. Со временем, впрочем, и это перестало удивлять. Дел ведь — край непочатый, и тут, и там. Страна огромная, а он, Владимир Владимирович один. Попробуй все в голове удержать, если курам — дай, телевидению — дай, литераторам, хоть и не столько, сколько курам — но тоже дай. Подумаешь, Леков какой-то умер, потом ожил и права качать начал. Тут вон полтора миллиона кур снесли яйца черного цвета. А почему — неведомо. В Доме академиков когда сидели последний раз, астролог какой-то там же отирался. Говорил, мол Черная Луна по Солнцу пошла. Говорил, говорил, все на бутылку «Агдама» поглядывал, о благости-неблагости вещал. А у самого кадык вверх-вниз нервно ходил. Прямо как у курицы, перед тем как яйцо снесет. Эх!
   Черные яйца охотно покупали владельцы дорогих ресторанов, но это был мизер. Несколько тысяч, положим, умяла московская элита. Еще по тысяче ушло в Питер, в Нижний и на Николину Гору. Проституток дорогих угощали новым изыском — black balls. Проститутки лупили black balls, рассыпая черную скорлупу на дорогие ковры отдельных кабинетов.
   Но что такое несколько тысяч, когда на руках около десяти миллионов нереализованных black balls.
   Проще всего было отправить роковые balls на переработку. Любой другой так бы и поступил. Но не Владимир Владимирович. Было в этих яйцах что-то завораживающее. Многообещающее.
   От черных яиц ощутимо пахло тайной. Птичницы и птичники, грузчики, ответственные, не очень ответственные и безответственные вовсе работники огромной птицефермы провоняли тайной настолько, что некоторым из них пришлось даже уйти из семей. Взгляды работников, обеспечивающих бесперебойное производство яиц стали тяжелыми, многозначительными, порой, отпугивающим. Щеки у большинства работников покрылись густой щетиной — практически у всех, не исключая и представительниц слабого пола. Некоторые стали выше ростом, другие, напротив, за считанные дни измельчали, похудели, стали прихрамывать, но, вместе с тем, обрели необыкновенную физическую силу. Крохотные грузчики теперь грузили ящики черными яйцами в три смены без обеда и ни капли пота не выступало на их сморщенных, позеленевших лбах. Тонкие руки с легкостью подхватывали тяжеленные поддоны, словно муравьи носились становившиеся все больше похожими на карликов разнорабочие по складам Вавилова, все больше напоминающим муравейники.
   Интерес к новой продукции стали выказывать самые разные организации и объединения. Теперь Владимиру Владимировичу помимо того, чтобы решить, как же и куда реализовать странную продукцию, приходилось думать еще и том, как откреститься от сатанистов, денно и нощно околачивающихся вдоль заборов предприятия. Сатанисты жгли костры, тянули заунывные песни и вступали в неформальные отношения с грузчиками и птичницами.
   Основные подъезды к ферме были перекрыты пикетами «Гринписа», которые, как ни парадоксально, проводили ночи у сатанистских костров, угощали парней в черной коже печеной картошкой и рассказами о светлом, экологически чистом будущем, в котором место найдется всякому, кто пожертвует на благое дело долю малую из своего бюджета.
   В общем, от black balls исходил вызов. И Владимир Владимирович чувствовал, что вызов этот направлен лично ему. Тем более, что овуляционная флуктуация скоро закончилась и куры, косясь боязливо на птичниц с зелеными лицами стали, хотя и осторожно, но нести обычные и милые желудкам широких масс яйца с белой скорлупой.
   На все можно с разных сторон посмотреть. Много ли найдется людей в этом лучшем из миров, который вот так, в одночасье оказываются владельцем десяти миллионов black balls?
   Нужно было что-то решать. И решать срочно.
   Артур Ваганян был посвящен в проблемы птицефермы и понимал, что Вавилову сейчас не до шоу-бизнеса. Придется, в самом деле, самому разбираться с неожиданно вставшим перед ним препятствием.

***

   Решать. Легко сказать — решать. В принципе, Артур знал, что решить можно любую проблему. Но всякое решение требует времени, а его у Артура не было. Да и вообще — с какой стати он сам должен торчать у незнакомого подъезда и выслеживать неизвестного ему гопника. И пытаться понять — Леков это или просто гопник. Есть штат, есть куча народу, которым он платит неплохие зарпалты, а народ этот, как и положено ему, по ночам в клубах дорогих развлекается, а днями в офисе кофе пьет и по мобильникам с девками треплется. О том, как ночью в клубе будет развлекаться. Понтярщики. Лентяи и пройдохи. Только других-то нет. Если человек не понтярщик и не пройдоха — ему в шоу-бизнесе делать нечего. Сожрут. Или подставят на деньги. Так что взялся за гуж — не говори уже ничего. Тяни его и радуйся, что работа эта считается престижной и трудной, что она открывает двери очень многих известных домов и раскрывает секретные номера телефонов серьезных людей.
   Короче говоря …
   Звонок мобильного телефона прервал размышления Артура о предстоящей операции.
   — Але-о, — привычно пропел он в трубку.
   — Артурчик! Это я!
   Вот кого только сейчас здесь не хватало. Стадникова. И, судя по голосу, уже с утра на дозе.
   — Хочу денежек у тебя взять, солнышко мое. Да, да, я в Москве. Когда смогу увидеть тебя, ангел мой черненький?
   — Ты где? — спросил Артур.
   — Я на Тверской. Пиво пью. А ты?
   — Подъезжай во «Флажолет». Это рядом.
   — Да знаю я, господи! Он, что, открыт в это время?
   — Для нас с тобой он открыт всегда. Я буду там через пятнадцать минут.
   — Целую тебя, ласточка моя, Артурчик. Лечу к тебе на белом вертолете любви.
   Артур в задумчивости покрутил «мобильник» в руках. Только Стадниковой сейчас и не хватало. А если она уже в курсе? Если Огурец и ей рассказал про то, как встретил в Москве Лекова? Или, как нынче принято говорить, человека похожего на Лекова.
   Да ладно, тут же успокоил он себя. Ольга Стадникова — тетка разумная. Ее нынешнее положение более чем устраивает. Муж — бизнесмен, Боря Гольцман. Наполовину инвалид, сердечник. Так это еще и лучше. Или?
   Нет, в любом случае с ней эту ситуацию надо обсудить. Да и Гольцмана в известность поставить — Боря тоже в этом деле завязан.
   — Привет, солнышко!
   Стадникова вскочила из-за стола — в полутемном зале «Флажолета» кроме нее и полусонного официанта не было никого — вскочила и бросилась к Артуру. Задела бедром за стул, уронила его, официант вздрогнул было, но, заметив, что ничего страшного не произошло, снова впал в обычное утреннее оцепенение, подскочила к Ваганяну и повисла у него не шее.