Страница:
— Ну и дура!
— Очень может быть. Только — люблю. Так люблю, что даже знакомиться с ним не хочу.
— Как это?
— А вот так. Не хочу. Вдруг он окажется подонком? Или — импотентом. Я этого просто не переживу. Люблю его… Очень люблю.
— Да ты сумасшедшая просто.
— Наверное. Только лучше его для меня никого нет. Он — бог. Настоящий бог. Такие песни может писать только бог… И петь так, как он…
— Ну да, конечно… И пиво хлестать, и портвейн… И, кстати, говорят, что когда его в менты забирают, он сдает всех… Сразу колется, все выкладывает… Всех закладывает…
— Не верю. Он не может.
— Ты почем знаешь?
— Я знаю. Я его чувствую. Я им только и живу.
— Так пошли в «Сайгон», познакомишься… Он там все время вечерами толчется.
— Нет. Не пойду. А, между прочим, я знаю точно, мне Огурец рассказывал, что они как-то ездили в Крым, там, на пляже, к ним гопники местные пристали, так все приссали, все наши рокеры, ну, с кем он ездил… А он один отбился. Он и Славка из Москвы. Огурец сказал, что он — настоящий мужчина. Что он такого еще не видел, чтобы один, ну то есть, вдвоем со Славкой против целой кодлы… А ты говоришь — «менты», ты говоришь — «сдает»… Это люди добрые от зависти придумывают. Завидуют ему. Его таланту… Его красоте, если хочешь. Он же красив, красив невероятно… Эти его волосы — одни волосы чего стоят… Я таких прекрасных волос не видела ни у кого… Черные, как ночь… Да, я бы за одну ночь с ним, за одну только ночь, чего бы я не отдала… А ты говоришь — «менты»…
— Погоди, какие это у него черные волосы? Он же блондин!
— Ну, я не знаю. Я ходила на концерт, ну, на квартирник — черные волосы.
— Да блондин он, говорю тебе! Может быть он покрасился?
— Я не знаю… Я его видела только с черными волосами. Раньше только в записи слышала…
— Да нет… Не может быть… Он еще и красится… Не может быть…
— Это он, — сказал Ихтиандр. — Его шаги.
Ольга Стадникова подошла к плите и, включив газ, поставила на огонь серый чайник с мятыми, грязными боками.
Царев и Игорь — Ихтиандр — Куйбышев уже три дня жили в комнате Стадниковой. Комнату эту она снимала за какие-то символические деньги у своего случайного знакомого, плотника, работавшего в Театре Юных Зрителей, где когда-то трудился Огурцов. Огурец и познакомил Ольгу с Борисычем в момент совместного — как говорили милиционеры, задержавшие в тот же день и Огурца, и Лекова, и Олю Стадникову и самого Борисыча — распития спиртных напитков в общественном месте.
А всего-то делов — присели молодые люди и приставший к ним за неимением наличных денег театральный плотник Борисыч на лавочку возле Театра Юных Зрителей, выпили пять бутылок портвейна — большое дело…
— Распиваем?
— Да нет, просто пьем.
— Пройдемте…
Прошли. Посидели в отделении. Что такое пять бутылок на четверых? Трезвые. Ну, не как стекло, но, все-таки… До вытрезвителя дело не дошло, однако дружбу посиделки в отделении укрепили и, по выходе из отделения Борисыч являлся уже полноценным членом компании, если и не другом «не разлей-вода», то равным среди равных.
Настроение у всех задержанных было чрезвычайно благодушное, какое приходит после определенного количества выпитого портвейна. Если чуть переборщить — беды не миновать. Но в тот день Лекову сотоварищи везло — доза оказалась нужной и это отразилось на беседах с представителями власти. Вежливо вели себя и Огурец, и Леков, и Стадникова, не говоря уже о Борисыче. Вежливость очень часто помогает в критических ситуациях. Вот и сейчас стражи порядка даже не отобрали у Огурца оставшиеся у него деньги.
Выйдя из отделения друзья купили еще портвейна, отправились в Летний Сад, где, благополучно, без неприятных происшествий, выпили за освобождение, а Борисыч, совершенно разомлевший от портвейна и обходительности молодых собутыльников вдруг предложил имеющуюся в его распоряжении комнату.
— Сдать хочу фатеру, — сказал Борисыч, почесывая лысину. — Я, мать его, один хрен, в Павловске живу… Воздух, етти ее налево, огород… А в городе мне тоскливо. Комната от жены осталась, царствие ей небесное… Так я там как заночую, так обязательно нажрусь. А как нажрусь, так на работу не выйду. Одно расстройство. Опять-таки, сдать кому ни попадя — боязно. Такой народ ушлый… Засрут комнату. А она от жены, все-таки… Хочу в порядке содержать жилище. Память.
Сказавши многозначительно про «память», Борисыч выпил еще полстакана и вопросительно посмотрел на Огурцова.
— Не надо никому? Хорошим людям за дешево сдам.
— «За дешево» — это за сколько? — спросил Леков.
— А это смотря кому. Ежели тебе — так договоримся.
— Хм… А соседи?
— А соседей, почитай, что и нету вовсе. Парень один жил, так сел. Подрался по пьяни… Сидит теперь.
— Так если сидит, у него жилплощадь отобрать должны. По нашим советским законам.
— Не-а. На мать комната записана. На мать его, — уточнил Борисыч. — Так что дверь закрыли и все. Считай, отдельная квартира теперь. Живи — не хочу.
— Хочу, — сказал Леков. — Хочу. А где комната-то?
— На Бассейной. В районе Софийской.
— А дом?
— Девятиэтажка. Панельная. И телефон есть.
— Ну, супер. Оля, это просто супер. Значит, о цене договоримся?
— Да, раз хороший человек, конечно, сговоримся… Плесни-ка еще…
Борисыч протянул Лекову пустой стакан. Сделка состоялась.
Через два дня Ольга и Леков переехали на новое место жительства. Стадникова, впрочем, несмотря на то, что уже довольно давно была известна в своем кругу как «девушка Лекова» до сих пор не знала, где прежде жил ее любимый.
Леков никогда не говорил о доме, где он, как принято говорить, «вырос». О его родителях, близких, родственниках, о его детстве, школьных годах, его семье Стадниковой не было известно ничего. Она несколько раз пыталась вывести Лекова на эти темы — женское любопытство брало верх — но Леков либо отшучивался, либо просто делал вид, что не слышит вопроса. Либо — либо просто подходил медленно, как он умел, выдерживая длинную паузу перед тем, как начать расстегивать ее джинсы… И было уже не до вопросов.
Леков появлялся неожиданно и когда ему заблагорассудится — он мог просто встретить Стадникову в тот момент, когда она выходила из магазина с сеткой, набитой продуктами — как он мог догадаться, что она окажется именно в это время именно в этом магазине — одному Богу известно. Первое время Ольга удивлялась, потом, привыкнув, перестала. У Лекова были, вероятно, свои и, вероятно же, метафизические источники информации о Стадниковой.
Они проводили дни и целые недели, ночуя по квартирам друзей и знакомых, благо, у Лекова их было бесчисленное множество, да и Стадникова считала себя человеком вполне коммуникабельным и на одиночество не жаловалась никогда. Однако, сколько ни было у нее друзей и подружек, количество «вписок», то есть, мест, где можно погостить и переночевать, а, при случае, если обстоятельства сложатся благоприятным образом, и пожить несколько дней, поражало Ольгу.
Ей иногда казалось, что Леков знаком едва ли не с каждым жителем города — он общался с мужиками, толкущимися возле пивных ларьков как со старыми знакомыми, которые просто слишком давно расстались и подзабыли друг друга — так иногда бывает с одноклассниками которые в пору ученичества не очень между собой дружили, а через двадцать лет вдруг встретились и с трудом узнали друг друга — путая имена, фамилии и годы, но подсознательно понимая, что встретившийся человек — не совсем чужой. И, как оказывалось, многие из них, суровых любителей дешевого пива таковыми и являлись. Другие просто шли на контакт с Лековым так, словно он работал на том же заводе в соседнем цеху.
Он знал всех, как, по крайней мере, казалось Ольге, авангардных, «подпольных» писателей, художников, музыкантов, артистов, непризнанных гениев режиссуры, кинематографистов, снимающих на 8-ми миллиметровой пленке шедевры «параллельного кино». Не все из них его любили, многие просто терпеть не могли, однако — знали же, знали.
И даже степень неприязни, которую вызывал Леков у вполне уважаемых и известных всей полуподподпольной художественной общественности фигур вызывала у Ольги уважение к беспечному и поплевывающему на оскорбления возлюбленному.
Возлюбленный и правда поплевывал на грязные полы крохотных комнаток — мастерских, в которых ютились непризнанные гениальные художники, хлопал железными воротами секретных объектов, охраняемых непризнанными гениальными музыкантами, философами, поэтами и, игнорируя злобное шипение заросших густым волосом творцов, спокойно шел в другие мастерские, сторожки, котельные, коммунальные клетушки, где его принимали с радостью, заставляли петь, угощали портвейном и марихуаной, оставляли на ночлег такие же с виду обросшие бородами и «хайрами» поэты, музыканты или художники.
Для Ольги вся эта публика была поначалу совершенно на одно лицо и она никак не могла определить — чем же Леков не угодил одним и заинтересовал, до влюбленности очаровал других. Разбираться начала только после года кочевой жизни, но до конца так и не разобралась. Те, кто принимали Василька — кличка эта приклеилась к Василию Лекову так давно, что никто не мог сказать, с чьего легкого языка она сорвалась в первый раз — те, кто давали ему кров, пищу, вино и траву, в большинстве своем, даже при общей нищете, были людьми уже более или менее состоявшимися. Состоявшимися именно на своем поприще. Потенциально состоявшимися, ибо ни выставок, ни больших концертов, ни книг, слепые рукописи которых передавались из рук в руки и зачитывались до дыр в буквальном смысле этого слова — ничего этого не было. Но сверкал в глазах всех тех, что дружили с Лековым, огонек удачи. Пусть будущей, далекой, но удачи.
Год они жили по чужим квартирам — Ольга терпела бесконечные стенания родителей, слова «шалава» и даже «блядь» в родительских устах ее уже давно не обижали, однако, она стала уставать от постоянных скитаний по чужим квартирам. Кроме общей усталости у нее имелись и чисто гигиенические соображения. В последнем месте проживания Ольги и Лекова, например, вопросы женской гигиены встали во всем своем устрашающем величии.
Отдельная квартира на Васильевском острове, от метро недалеко, при этом хозяева — прекрасные, чудные, уважаемые люди. Она — тележурналист, он — известный музыкант, оба гостеприимные и незлобливые… Приняли Лекова с Ольгой как родных, живи — не хочу…
Ольга первая сказала «не хочу». Ванна на кухне, а на кухне с утра до утра выпивают гостеприимные хозяева, доказывающие свое гостеприимство не на словах а на деле. Туалет, правда, изолированный, но от унитаза осталась ровно половинка — вторая под воздействием какой-то страшной силы откололась и валялась рядом — ровненькая, беленькая, в отличие от той, что стояла на низеньком бетонном постаменте и была, как бы, «рабочей».
Квартира же, хоть и отдельная, была однокомнатной и, ясное дело, хозяева спали на единственном диване. В этой связи Ольге с Васильком приходилось постоянно импровизировать — либо залечь в ногах у хозяев, либо пересидеть ночь на кухне за столом, уставленном бутылками с дешевой водкой и портвейном, а поутру, когда волна гостей схлынет, залечь здесь же — на матрасике, заехав головами под стол.
Такая жизнь была бы хороша для начала, в романтический период знакомства, в качестве этакого авангардного медового месяца. Но по прошествии года бродяжничества Ольга, пролежав неделю под кухонным столом, взвыла. Леков откликнулся на стенания любимой традиционным образом — предложил пойти прогуляться и выпить портвешку.
Именно в этот день и состоялась их встреча с Огурцом и Борисычем и, конечно, Стадникова думала что сам Бог, сошедший с небес на этот раз в образе пожилого, небритого и полупьяного работяги услышал ее мольбы и выделил отдельное жилье.
Стадникова покосилась на Куйбышева, но на защиту своего любимого не бросилась.
— Может быть, он, все-таки, с бабками? — с робкой надеждой в голосе произнес Царев. — Всякое бывает.
— Ага. Бывает. Много чего бывает. Я однажды с бодуна стакан подсолнечного масла махнул. Думал — сухое вино.
Ихтиандр мрачно усмехнулся.
— Бывает такое, да. Только, чтобы этот мудак с бабками пришел — такого не бывает. Такого не было и не будет никогда.
— У, е-е… тать! — Царев хлопнул ладонью по столу. — Ты же сам дал добро.
— Я?
Ихтиандр поднял голову и посмотрел на потолок. Потолок пузырился желтоватой эмульсионкой.
— Да, я, — с отвращением констатировал Ихтиандр. — Бля, живем, как свиньи… Он смачно плюнул на пол. Стадникова вздрогнула, но снова промолчала. — Я, — повторил Ихтиандр. — Но как складно он пел… И, главное, бабки же взял! Это мы мудаки с тобой. Нужно было за ним в Москву лететь! И брать на месте. А теперь… Теперь что с него возьмешь, с козла…
— Чай будете? — спросила Стадникова замогильным голосом.
— А водка кончилась?
Царев посмотрел на хозяйку глазами, полными тоски.
— Водка кончилась.
— Как это — кончилась?
Непонятно, как он умудрился открыть входную дверь настолько тихо, что никто из сидящих на кухне этого не услышал. Ведь шаги, шарканье и даже тяжелое дыхание поднимавшегося по лестнице Лекова не обмануло слуха ни Ихтиандра, ни Царева и уж, тем более, Стадниковой.
— Как это — кончилась?
Леков, бесшумно появившийся на кухне, улыбался.
— Гх…, — задохнулся Ихтиандр — Гх… Это ты?…
— Нет, это Джон Леннон. Водка есть! Знаете, был такой писатель — Марк Алданов?
Стадникова, Царев и Ихтиандр молча смотрели на Лекова. Посмотреть было на что.
— Так вот, — продолжил Леков. — Алданов — великий человек. Друг Набокова, между прочим.
— Кого? — спросил вспотевший от гнева Ихтиандр.
— Да не важно, — махнул рукой Леков. — Короче, он сказал… В смысле, Алданов, конечно… Сказал — водку пить любую можно и должно.
Василек был одет в старые, вытянутые на коленях тренировочные штаны, клетчатую, застиранную, давно потерявшую цвет рубашку и домашние тапочки. Приглядевшись, зрители заметили, что тапочек, собственно, был один и надет он был на левую ногу. Сам же тапочек, при этом, был явно и безоговорочно правым.
Стопа левой ноги весело улыбалась кончиками испытавших, по-видимому, самые разные перипетии долгого путешествия из Москвы в Петербург пальцев, выглядывающих из дыр грязного черного носка. В одной руке Леков изящно держал букетик полевых цветов, в другой — литровую бутылку «Столичной» в экспортном исполнении. Бутылка была открыта и наполовину пуста.
— Ну, наливай, — пустым голосом сказал Ихтиандр.
Леков бодро шагнул к столу, икнул и посмотрел на Стадникову.
— Олюшка! Солнце мое! Будешь водочку?
— Ты деньги привез? — спросила Стадникова.
— Деньги? Что такое деньги? Тлен! Вот тебе цветочки, радость моя, я сам собирал, сам рвал, сам нес… Любовь моя не знает границ…
— Дай-ка мне, — Царев осторожно вынул из дрожащих пальцев Лекова бутылку, налил в стоящие на столе рюмки и посмотрел на Ихтиандра.
— Ну, что делать будем?
— Пить! — крикнул Леков, энергично махнув букетом, смазав при этом Стадникову по лицу. — Пить! А что нам еще остается? За наше светлое будущее! За нашу победу! За то, что солнце еще светит, а трава… Это… Зеленеет. Ура!
Леков стоял от стола метрах в двух, но Ихтиандру вдруг показалось, что Василек схватил рюмку не сходя с места. Она как-то мгновенно оказалась в его руке, Василек поднес ее к губам, поцеловал и поднял над головой.
— За то, что мы живем! За то, что мы любим друг друга! За то, что у нас есть музыка, у нас есть прекрасные женщины! За то, что мы молоды и что у нас все впереди!
Ихтиандр прикрыл глаза, быстро опрокинул в рот водку, рыгнул и, не поднимая век, тихо спросил:
— Деньги где?
— Деньги? Что такое деньги? Тлен и прах. Деньги — пустое. Пошли, лучше, братья мои, прогуляемся. Погодка — полный ништяк…
— Деньги где? — Ихтиандр повторил вопрос, на этот раз с открытыми глазами. И глаза эти ничего хорошего Лекову не сулили.
— Деньги… Да привезу я деньги, е-мое…
Леков поднес ко рту стакан, икнул, выронил его на пол, попутно залив водкой свои грязные спортивные штаны, согнулся пополам и мелкими шажками, но с удивительной быстротой зашаркал в сторону туалета.
— Попали, — тихо констатировал Царев. — Вот попали, так попали.
— И как же он, сука, нас так убедительно напарил? — покачал головой Ихтиандр. — Придется тебя Суле сдавать. А что делать? Что?
Он посмотрел на Стадикову, которая безучастно пила водку медленными глотками, как будто это и не водка была, а так, чаек тепленький.
— Нечего делать, — ответил он сам себе. — Нечего.
— Да брось ты, елы-палы!
Леков сделал шаг к Куйбышеву и обнял его за плечи.
— Брось! Пустое это! Найдем мы денег!
— Где, если не секрет?
— Не знаю. Не знаю. Но, уверен — найдем!.
— Родишь ты их, что ли? — с нескрываемой злостью в голосе вскрикнула Стадникова. — Родишь? А?
— Это ты родишь, Оленька!
Леков широко улыбнулся.
— Слушайте, братцы!
Леков похлопал себя по бедрам, забыв о том, что в тренировочных штанах, сползших с его худого живота и норовивших сползти еще ниже, нет карманов.
— Братцы! — повторил он. — У вас есть бабок маленько? Может еще водочки возьмем, а? Я в доле буду… Ну, потом, когда раскручусь, отдам. Вы же меня знаете.
— Теперь знаем, — сказал Царев. — Ну чего, я пошел в магазин. По такому случаю грех не нажраться…
— Дать бы тебе по жбану хорошенько, — заметил Ихтиандр, скрипнув зубами. Замечание было направлено, разумеется, Лекову, который закивал головой и улыбнулся еще шире, хотя, казалось, что шире уже нельзя.
— А у меня есть, есть, — затараторил он, снова вытягивая руку в сторону и цепляя ею Стадникову. — Вот она, моя ласточка, вот она…
— Сука ты, — Стадникова брезгливо отлепила от своей груди грязноватые пальцы Лекова. — Настоящий подонок.
— Ну что, братцы?
Леков, первым выскочив из машины и элегантно поддернув лацканы пиджака весело улыбнулся.
— Ну что? Водочки для заводочки? Или по пивку? А, может быть, винца?
— Погоди ты.
Куйбышев, крякнув, вытащил из багажника, предупредительно распахнутого водителем один из рюкзаков и аккуратно поставил его на асфальт. Царев вытащил второй и сразу закинул за спину.
— Погоди, — повторил Ихтиандр. — Давай сначала подымем… К Дюку забросим. — он кивнул на рюкзак. — А то чего с такой тяжестью бродить?
— О кей!
Леков бодро зашагал в темноту арки проходного двора.
Куйбышев и Царев последовали за ним и через пару минут, вытирая со лбов пот уже стояли перед дверью квартиры Полянского.
— Е-мое! Забрался, черт, на верхотуру, — бормотал Куйбышев. — Хоть бы лифт был, мать его…
— Ничего, ничего, это полезно, пешочком побегать, — весело ответил Леков, нажимая на щербатую, заляпанную старой краской кнопку звонка.
Дверь приоткрылась и в образовавшуюся щель высунулась голова Полянского.
— О! Да ты квасишь! — воскликнул Леков, поведя носом. — Шмон, друг мой, правильный. Ой, правильный!
— Ничего я не квашу, — ответил Полянский шмыгнув носом. — Я похмеляюсь.
— В дом-то пусти, — заметил Куйбышев.
Полянский подозрительно взглянул на рюкзаки, оттягивающие плечи незваных гостей.
— А это чегой-то?
— Да открой ты дверь, екальный бабай, сейчас мы тебя похмелим! — устало сказал Царев.
— Да? Ну тогда заходите.
— Слушайте, пацаны, вы проходите, — затараторил Леков, — а я сразу в магазин. Бабла только насыпьте. Я пустой.
— Залезь в карман, — Царев неловко, задев рюкзаком Куйбышева, повернулся боком к Лекову. — Возьми там… Только не все.
— Все — не все, разберемся!
Леков вытащил из кармана царевских брюк пухлую пачку мятых купюр и не считая спрятал в глубинах своего пиджака. — Ждите, пацаны! Сейчас буду!
Полянский, продолжающий выглядывать из узкой щелки проводил глазами запрыгавшего по ступенькам Лекова, вздохнул и медленно открыл дверь.
— Кинет, — убежденно сказал он, пропуская гостей.
— Да нет, что ты! Ни фига не кинет!
— Забьемся, что кинет?
Полянский говорил тихо, но очень уверенно.
— А, может, и вправду?
Куйбышев, пыхтя под тяжестью ноши, шаркая ногами и продолжая потеть, медленно двигался по коридору.
— Может, и вправду свалит сейчас с баблом? — задумчиво повторил он.
— Чего вы его притащили-то? — спросил Полянский, открывая перед Царевым и Ихтиандром дверь своей комнаты. — Он же беспредельщик.
— А то ты с ним ни разу не бухал?
— Бухал. Поэтому и говорю — чистый беспредельщик. Себя не помнит.
— Ладно. Все равно, у нас тут дело на сто тыщ…
— Серьезно?
— Да. Точно говорю. Попадалово над нами нависло.
— Ну, тады, давайте по полтинариусу, — Полянский, войдя в комнату и ловко пробравшись к столику у окна элегантным жестом, совершив при этом легкий полупоклон указал гостям на бутылку водки, судя по всему. только что открытую. — Присаживайтесь, поговорим.
— Кто дверь открыл? — недовольно спросил он раскрасневшегося Лекова.
— Да эта, как ее… Соседка твоя. Короче, я все купил. А вы тут что употребляете? Водочка? Дело. Я пива принес. И вина. Водка без пива — деньги на ветер…
— Наоборот, — хмуро сказал Полянский. — Это пиво без водки…
— Да какая, на хрен, разница? Ну, пиво без водки. А еще, знаешь, — Леков быстро выгрузил содержимое полиэтиленового пакета на стол. — Вино на пиво — это диво. А пиво на вино — полное говно. Так что, можно экспериментировать. У нас теперь все есть.
— Тому, кто любит «Каберне», опасный стронций страшен не, — помягчевшим голосом отозвался Полянский, крутя в руках бутылку красного сухого из тех нескольких, что принес Леков.
— Слушай, я в Москву звякну от тебя?
Леков проникновенно загляну в глаза хозяину комнаты.
— Можно?
— Кому?
— Папе Роме, кому же еще?
— Кудрявцеву?
— Ага. Нужно же это барахло слить.
Леков кивнул на рюкзаки, грязно-зеленой кучей лежащие под столом.
— Хм…
Полянский посмотрел в потолок.
— Мысль интересная. Можно табаш хороший срубить.
— Слушайте, други…
Царев с тихим, приятным слуху хлопком выдернул штопором пробку из бутылки.
— Други! А точно этот ваш кореш все возьмет? Может, тогда нам вместе рвануть? Я в Москве давно не был…
— Не-е.
Леков энергично замотал головой.
— Не-а. Он чужих не любит. На него и так КГБ стойку держит. Застремается. Лучше я один. Скажи, Дюк — Рома ведь очень человек осторожный.
— Это есть. Только ты-то доедешь? — усмехнулся Полянский. — Не свинтят тебя по дороге? Хотя… В таком виде, вряд ли свинтят. Ну и мне, господа, долю малую…
— Тебе?
Ихтиандр поковырял пальцем в зубах.
— Тебе? Н-да…
— Хочешь спросить — « за что»?
— В общем…
— Скажем так — за консультации.
— За какие еще консультации?
— Я господина Василька проинструктирую — что говорить, сколько за что просить… Чтобы у всех у нас, — Полянский обвел глазами всех присутствующих, — чтобы у всех свой интерес был.
— Ладно. Наши цифры мы тебе скажем, а дальше рубитесь сами. Только — все нужно делать срочно. У нас там еще кое-кто в доле.
— Кто же?
Полянский откинулся на спинку кресла и сощурился.
— Да ты не знаешь, — отмахнулся Куйбышев.
— Отчего же?
Полянский снял очки, протер их специальной тряпочкой и снова аккуратно водворил на прежне место.
— Отчего же? Я сам штанами торговал. И многих знаю из мажоров. Из старых, правда. Но — если человек ваш серьезный, то вполне могу и знать.
— Суля.
— Ой ты, еш вашу мать!
Полянский схватил недопитую бутылку водки, быстро наполнил свою рюмку и одним махом опрокинул ее в рот.
— Да что вы, совсем разума лишились? С кем связались? Это же бандит!
Царев и Куйбышев переглянулись.
— Ну, — Царев пожал плечами. — Подумаешь — бандит. Знаем мы, что он бандит. Но с ним дела иметь можно…
— Ну да, ну да…
Полянский повертел в руке пустую рюмку, снова взял бутылку и налил себе еще порцию.
— Оно, конечно… Ладно, смотрите сами.
— Короче, я пошел звонить! Мне по фигу — Суля, не Суля…
Леков пружинисто поднялся со стула.
— По фигу мне, — повторил он. — Я товар скину, деньги получу, сколько надо — отдам, а вы с вашим Сулей сами разбирайтесь.
— Очень может быть. Только — люблю. Так люблю, что даже знакомиться с ним не хочу.
— Как это?
— А вот так. Не хочу. Вдруг он окажется подонком? Или — импотентом. Я этого просто не переживу. Люблю его… Очень люблю.
— Да ты сумасшедшая просто.
— Наверное. Только лучше его для меня никого нет. Он — бог. Настоящий бог. Такие песни может писать только бог… И петь так, как он…
— Ну да, конечно… И пиво хлестать, и портвейн… И, кстати, говорят, что когда его в менты забирают, он сдает всех… Сразу колется, все выкладывает… Всех закладывает…
— Не верю. Он не может.
— Ты почем знаешь?
— Я знаю. Я его чувствую. Я им только и живу.
— Так пошли в «Сайгон», познакомишься… Он там все время вечерами толчется.
— Нет. Не пойду. А, между прочим, я знаю точно, мне Огурец рассказывал, что они как-то ездили в Крым, там, на пляже, к ним гопники местные пристали, так все приссали, все наши рокеры, ну, с кем он ездил… А он один отбился. Он и Славка из Москвы. Огурец сказал, что он — настоящий мужчина. Что он такого еще не видел, чтобы один, ну то есть, вдвоем со Славкой против целой кодлы… А ты говоришь — «менты», ты говоришь — «сдает»… Это люди добрые от зависти придумывают. Завидуют ему. Его таланту… Его красоте, если хочешь. Он же красив, красив невероятно… Эти его волосы — одни волосы чего стоят… Я таких прекрасных волос не видела ни у кого… Черные, как ночь… Да, я бы за одну ночь с ним, за одну только ночь, чего бы я не отдала… А ты говоришь — «менты»…
— Погоди, какие это у него черные волосы? Он же блондин!
— Ну, я не знаю. Я ходила на концерт, ну, на квартирник — черные волосы.
— Да блондин он, говорю тебе! Может быть он покрасился?
— Я не знаю… Я его видела только с черными волосами. Раньше только в записи слышала…
— Да нет… Не может быть… Он еще и красится… Не может быть…
Глава 5.
Большие Бабки.
Вы не поверите, насколько накалена была обстановка,
когда я покинул Штаты…
У. Бэрроуз. Мягкая машина.
— Это он, — сказал Ихтиандр. — Его шаги.
Ольга Стадникова подошла к плите и, включив газ, поставила на огонь серый чайник с мятыми, грязными боками.
Царев и Игорь — Ихтиандр — Куйбышев уже три дня жили в комнате Стадниковой. Комнату эту она снимала за какие-то символические деньги у своего случайного знакомого, плотника, работавшего в Театре Юных Зрителей, где когда-то трудился Огурцов. Огурец и познакомил Ольгу с Борисычем в момент совместного — как говорили милиционеры, задержавшие в тот же день и Огурца, и Лекова, и Олю Стадникову и самого Борисыча — распития спиртных напитков в общественном месте.
А всего-то делов — присели молодые люди и приставший к ним за неимением наличных денег театральный плотник Борисыч на лавочку возле Театра Юных Зрителей, выпили пять бутылок портвейна — большое дело…
— Распиваем?
— Да нет, просто пьем.
— Пройдемте…
Прошли. Посидели в отделении. Что такое пять бутылок на четверых? Трезвые. Ну, не как стекло, но, все-таки… До вытрезвителя дело не дошло, однако дружбу посиделки в отделении укрепили и, по выходе из отделения Борисыч являлся уже полноценным членом компании, если и не другом «не разлей-вода», то равным среди равных.
Настроение у всех задержанных было чрезвычайно благодушное, какое приходит после определенного количества выпитого портвейна. Если чуть переборщить — беды не миновать. Но в тот день Лекову сотоварищи везло — доза оказалась нужной и это отразилось на беседах с представителями власти. Вежливо вели себя и Огурец, и Леков, и Стадникова, не говоря уже о Борисыче. Вежливость очень часто помогает в критических ситуациях. Вот и сейчас стражи порядка даже не отобрали у Огурца оставшиеся у него деньги.
Выйдя из отделения друзья купили еще портвейна, отправились в Летний Сад, где, благополучно, без неприятных происшествий, выпили за освобождение, а Борисыч, совершенно разомлевший от портвейна и обходительности молодых собутыльников вдруг предложил имеющуюся в его распоряжении комнату.
— Сдать хочу фатеру, — сказал Борисыч, почесывая лысину. — Я, мать его, один хрен, в Павловске живу… Воздух, етти ее налево, огород… А в городе мне тоскливо. Комната от жены осталась, царствие ей небесное… Так я там как заночую, так обязательно нажрусь. А как нажрусь, так на работу не выйду. Одно расстройство. Опять-таки, сдать кому ни попадя — боязно. Такой народ ушлый… Засрут комнату. А она от жены, все-таки… Хочу в порядке содержать жилище. Память.
Сказавши многозначительно про «память», Борисыч выпил еще полстакана и вопросительно посмотрел на Огурцова.
— Не надо никому? Хорошим людям за дешево сдам.
— «За дешево» — это за сколько? — спросил Леков.
— А это смотря кому. Ежели тебе — так договоримся.
— Хм… А соседи?
— А соседей, почитай, что и нету вовсе. Парень один жил, так сел. Подрался по пьяни… Сидит теперь.
— Так если сидит, у него жилплощадь отобрать должны. По нашим советским законам.
— Не-а. На мать комната записана. На мать его, — уточнил Борисыч. — Так что дверь закрыли и все. Считай, отдельная квартира теперь. Живи — не хочу.
— Хочу, — сказал Леков. — Хочу. А где комната-то?
— На Бассейной. В районе Софийской.
— А дом?
— Девятиэтажка. Панельная. И телефон есть.
— Ну, супер. Оля, это просто супер. Значит, о цене договоримся?
— Да, раз хороший человек, конечно, сговоримся… Плесни-ка еще…
Борисыч протянул Лекову пустой стакан. Сделка состоялась.
Через два дня Ольга и Леков переехали на новое место жительства. Стадникова, впрочем, несмотря на то, что уже довольно давно была известна в своем кругу как «девушка Лекова» до сих пор не знала, где прежде жил ее любимый.
Леков никогда не говорил о доме, где он, как принято говорить, «вырос». О его родителях, близких, родственниках, о его детстве, школьных годах, его семье Стадниковой не было известно ничего. Она несколько раз пыталась вывести Лекова на эти темы — женское любопытство брало верх — но Леков либо отшучивался, либо просто делал вид, что не слышит вопроса. Либо — либо просто подходил медленно, как он умел, выдерживая длинную паузу перед тем, как начать расстегивать ее джинсы… И было уже не до вопросов.
Леков появлялся неожиданно и когда ему заблагорассудится — он мог просто встретить Стадникову в тот момент, когда она выходила из магазина с сеткой, набитой продуктами — как он мог догадаться, что она окажется именно в это время именно в этом магазине — одному Богу известно. Первое время Ольга удивлялась, потом, привыкнув, перестала. У Лекова были, вероятно, свои и, вероятно же, метафизические источники информации о Стадниковой.
Они проводили дни и целые недели, ночуя по квартирам друзей и знакомых, благо, у Лекова их было бесчисленное множество, да и Стадникова считала себя человеком вполне коммуникабельным и на одиночество не жаловалась никогда. Однако, сколько ни было у нее друзей и подружек, количество «вписок», то есть, мест, где можно погостить и переночевать, а, при случае, если обстоятельства сложатся благоприятным образом, и пожить несколько дней, поражало Ольгу.
Ей иногда казалось, что Леков знаком едва ли не с каждым жителем города — он общался с мужиками, толкущимися возле пивных ларьков как со старыми знакомыми, которые просто слишком давно расстались и подзабыли друг друга — так иногда бывает с одноклассниками которые в пору ученичества не очень между собой дружили, а через двадцать лет вдруг встретились и с трудом узнали друг друга — путая имена, фамилии и годы, но подсознательно понимая, что встретившийся человек — не совсем чужой. И, как оказывалось, многие из них, суровых любителей дешевого пива таковыми и являлись. Другие просто шли на контакт с Лековым так, словно он работал на том же заводе в соседнем цеху.
Он знал всех, как, по крайней мере, казалось Ольге, авангардных, «подпольных» писателей, художников, музыкантов, артистов, непризнанных гениев режиссуры, кинематографистов, снимающих на 8-ми миллиметровой пленке шедевры «параллельного кино». Не все из них его любили, многие просто терпеть не могли, однако — знали же, знали.
И даже степень неприязни, которую вызывал Леков у вполне уважаемых и известных всей полуподподпольной художественной общественности фигур вызывала у Ольги уважение к беспечному и поплевывающему на оскорбления возлюбленному.
Возлюбленный и правда поплевывал на грязные полы крохотных комнаток — мастерских, в которых ютились непризнанные гениальные художники, хлопал железными воротами секретных объектов, охраняемых непризнанными гениальными музыкантами, философами, поэтами и, игнорируя злобное шипение заросших густым волосом творцов, спокойно шел в другие мастерские, сторожки, котельные, коммунальные клетушки, где его принимали с радостью, заставляли петь, угощали портвейном и марихуаной, оставляли на ночлег такие же с виду обросшие бородами и «хайрами» поэты, музыканты или художники.
Для Ольги вся эта публика была поначалу совершенно на одно лицо и она никак не могла определить — чем же Леков не угодил одним и заинтересовал, до влюбленности очаровал других. Разбираться начала только после года кочевой жизни, но до конца так и не разобралась. Те, кто принимали Василька — кличка эта приклеилась к Василию Лекову так давно, что никто не мог сказать, с чьего легкого языка она сорвалась в первый раз — те, кто давали ему кров, пищу, вино и траву, в большинстве своем, даже при общей нищете, были людьми уже более или менее состоявшимися. Состоявшимися именно на своем поприще. Потенциально состоявшимися, ибо ни выставок, ни больших концертов, ни книг, слепые рукописи которых передавались из рук в руки и зачитывались до дыр в буквальном смысле этого слова — ничего этого не было. Но сверкал в глазах всех тех, что дружили с Лековым, огонек удачи. Пусть будущей, далекой, но удачи.
Год они жили по чужим квартирам — Ольга терпела бесконечные стенания родителей, слова «шалава» и даже «блядь» в родительских устах ее уже давно не обижали, однако, она стала уставать от постоянных скитаний по чужим квартирам. Кроме общей усталости у нее имелись и чисто гигиенические соображения. В последнем месте проживания Ольги и Лекова, например, вопросы женской гигиены встали во всем своем устрашающем величии.
Отдельная квартира на Васильевском острове, от метро недалеко, при этом хозяева — прекрасные, чудные, уважаемые люди. Она — тележурналист, он — известный музыкант, оба гостеприимные и незлобливые… Приняли Лекова с Ольгой как родных, живи — не хочу…
Ольга первая сказала «не хочу». Ванна на кухне, а на кухне с утра до утра выпивают гостеприимные хозяева, доказывающие свое гостеприимство не на словах а на деле. Туалет, правда, изолированный, но от унитаза осталась ровно половинка — вторая под воздействием какой-то страшной силы откололась и валялась рядом — ровненькая, беленькая, в отличие от той, что стояла на низеньком бетонном постаменте и была, как бы, «рабочей».
Квартира же, хоть и отдельная, была однокомнатной и, ясное дело, хозяева спали на единственном диване. В этой связи Ольге с Васильком приходилось постоянно импровизировать — либо залечь в ногах у хозяев, либо пересидеть ночь на кухне за столом, уставленном бутылками с дешевой водкой и портвейном, а поутру, когда волна гостей схлынет, залечь здесь же — на матрасике, заехав головами под стол.
Такая жизнь была бы хороша для начала, в романтический период знакомства, в качестве этакого авангардного медового месяца. Но по прошествии года бродяжничества Ольга, пролежав неделю под кухонным столом, взвыла. Леков откликнулся на стенания любимой традиционным образом — предложил пойти прогуляться и выпить портвешку.
Именно в этот день и состоялась их встреча с Огурцом и Борисычем и, конечно, Стадникова думала что сам Бог, сошедший с небес на этот раз в образе пожилого, небритого и полупьяного работяги услышал ее мольбы и выделил отдельное жилье.
***
— Его шаги, — повторил Ихтиандр. — Сука. Ну, сейчас я ему устрою.Стадникова покосилась на Куйбышева, но на защиту своего любимого не бросилась.
— Может быть, он, все-таки, с бабками? — с робкой надеждой в голосе произнес Царев. — Всякое бывает.
— Ага. Бывает. Много чего бывает. Я однажды с бодуна стакан подсолнечного масла махнул. Думал — сухое вино.
Ихтиандр мрачно усмехнулся.
— Бывает такое, да. Только, чтобы этот мудак с бабками пришел — такого не бывает. Такого не было и не будет никогда.
— У, е-е… тать! — Царев хлопнул ладонью по столу. — Ты же сам дал добро.
— Я?
Ихтиандр поднял голову и посмотрел на потолок. Потолок пузырился желтоватой эмульсионкой.
— Да, я, — с отвращением констатировал Ихтиандр. — Бля, живем, как свиньи… Он смачно плюнул на пол. Стадникова вздрогнула, но снова промолчала. — Я, — повторил Ихтиандр. — Но как складно он пел… И, главное, бабки же взял! Это мы мудаки с тобой. Нужно было за ним в Москву лететь! И брать на месте. А теперь… Теперь что с него возьмешь, с козла…
— Чай будете? — спросила Стадникова замогильным голосом.
— А водка кончилась?
Царев посмотрел на хозяйку глазами, полными тоски.
— Водка кончилась.
— Как это — кончилась?
Непонятно, как он умудрился открыть входную дверь настолько тихо, что никто из сидящих на кухне этого не услышал. Ведь шаги, шарканье и даже тяжелое дыхание поднимавшегося по лестнице Лекова не обмануло слуха ни Ихтиандра, ни Царева и уж, тем более, Стадниковой.
— Как это — кончилась?
Леков, бесшумно появившийся на кухне, улыбался.
— Гх…, — задохнулся Ихтиандр — Гх… Это ты?…
— Нет, это Джон Леннон. Водка есть! Знаете, был такой писатель — Марк Алданов?
Стадникова, Царев и Ихтиандр молча смотрели на Лекова. Посмотреть было на что.
— Так вот, — продолжил Леков. — Алданов — великий человек. Друг Набокова, между прочим.
— Кого? — спросил вспотевший от гнева Ихтиандр.
— Да не важно, — махнул рукой Леков. — Короче, он сказал… В смысле, Алданов, конечно… Сказал — водку пить любую можно и должно.
Василек был одет в старые, вытянутые на коленях тренировочные штаны, клетчатую, застиранную, давно потерявшую цвет рубашку и домашние тапочки. Приглядевшись, зрители заметили, что тапочек, собственно, был один и надет он был на левую ногу. Сам же тапочек, при этом, был явно и безоговорочно правым.
Стопа левой ноги весело улыбалась кончиками испытавших, по-видимому, самые разные перипетии долгого путешествия из Москвы в Петербург пальцев, выглядывающих из дыр грязного черного носка. В одной руке Леков изящно держал букетик полевых цветов, в другой — литровую бутылку «Столичной» в экспортном исполнении. Бутылка была открыта и наполовину пуста.
— Ну, наливай, — пустым голосом сказал Ихтиандр.
Леков бодро шагнул к столу, икнул и посмотрел на Стадникову.
— Олюшка! Солнце мое! Будешь водочку?
— Ты деньги привез? — спросила Стадникова.
— Деньги? Что такое деньги? Тлен! Вот тебе цветочки, радость моя, я сам собирал, сам рвал, сам нес… Любовь моя не знает границ…
— Дай-ка мне, — Царев осторожно вынул из дрожащих пальцев Лекова бутылку, налил в стоящие на столе рюмки и посмотрел на Ихтиандра.
— Ну, что делать будем?
— Пить! — крикнул Леков, энергично махнув букетом, смазав при этом Стадникову по лицу. — Пить! А что нам еще остается? За наше светлое будущее! За нашу победу! За то, что солнце еще светит, а трава… Это… Зеленеет. Ура!
Леков стоял от стола метрах в двух, но Ихтиандру вдруг показалось, что Василек схватил рюмку не сходя с места. Она как-то мгновенно оказалась в его руке, Василек поднес ее к губам, поцеловал и поднял над головой.
— За то, что мы живем! За то, что мы любим друг друга! За то, что у нас есть музыка, у нас есть прекрасные женщины! За то, что мы молоды и что у нас все впереди!
Ихтиандр прикрыл глаза, быстро опрокинул в рот водку, рыгнул и, не поднимая век, тихо спросил:
— Деньги где?
— Деньги? Что такое деньги? Тлен и прах. Деньги — пустое. Пошли, лучше, братья мои, прогуляемся. Погодка — полный ништяк…
— Деньги где? — Ихтиандр повторил вопрос, на этот раз с открытыми глазами. И глаза эти ничего хорошего Лекову не сулили.
— Деньги… Да привезу я деньги, е-мое…
Леков поднес ко рту стакан, икнул, выронил его на пол, попутно залив водкой свои грязные спортивные штаны, согнулся пополам и мелкими шажками, но с удивительной быстротой зашаркал в сторону туалета.
— Попали, — тихо констатировал Царев. — Вот попали, так попали.
— И как же он, сука, нас так убедительно напарил? — покачал головой Ихтиандр. — Придется тебя Суле сдавать. А что делать? Что?
Он посмотрел на Стадикову, которая безучастно пила водку медленными глотками, как будто это и не водка была, а так, чаек тепленький.
— Нечего делать, — ответил он сам себе. — Нечего.
— Да брось ты, елы-палы!
Леков сделал шаг к Куйбышеву и обнял его за плечи.
— Брось! Пустое это! Найдем мы денег!
— Где, если не секрет?
— Не знаю. Не знаю. Но, уверен — найдем!.
— Родишь ты их, что ли? — с нескрываемой злостью в голосе вскрикнула Стадникова. — Родишь? А?
— Это ты родишь, Оленька!
Леков широко улыбнулся.
— Слушайте, братцы!
Леков похлопал себя по бедрам, забыв о том, что в тренировочных штанах, сползших с его худого живота и норовивших сползти еще ниже, нет карманов.
— Братцы! — повторил он. — У вас есть бабок маленько? Может еще водочки возьмем, а? Я в доле буду… Ну, потом, когда раскручусь, отдам. Вы же меня знаете.
— Теперь знаем, — сказал Царев. — Ну чего, я пошел в магазин. По такому случаю грех не нажраться…
— Дать бы тебе по жбану хорошенько, — заметил Ихтиандр, скрипнув зубами. Замечание было направлено, разумеется, Лекову, который закивал головой и улыбнулся еще шире, хотя, казалось, что шире уже нельзя.
— А у меня есть, есть, — затараторил он, снова вытягивая руку в сторону и цепляя ею Стадникову. — Вот она, моя ласточка, вот она…
— Сука ты, — Стадникова брезгливо отлепила от своей груди грязноватые пальцы Лекова. — Настоящий подонок.
***
Такси остановилось возле дома Полянского.— Ну что, братцы?
Леков, первым выскочив из машины и элегантно поддернув лацканы пиджака весело улыбнулся.
— Ну что? Водочки для заводочки? Или по пивку? А, может быть, винца?
— Погоди ты.
Куйбышев, крякнув, вытащил из багажника, предупредительно распахнутого водителем один из рюкзаков и аккуратно поставил его на асфальт. Царев вытащил второй и сразу закинул за спину.
— Погоди, — повторил Ихтиандр. — Давай сначала подымем… К Дюку забросим. — он кивнул на рюкзак. — А то чего с такой тяжестью бродить?
— О кей!
Леков бодро зашагал в темноту арки проходного двора.
Куйбышев и Царев последовали за ним и через пару минут, вытирая со лбов пот уже стояли перед дверью квартиры Полянского.
— Е-мое! Забрался, черт, на верхотуру, — бормотал Куйбышев. — Хоть бы лифт был, мать его…
— Ничего, ничего, это полезно, пешочком побегать, — весело ответил Леков, нажимая на щербатую, заляпанную старой краской кнопку звонка.
Дверь приоткрылась и в образовавшуюся щель высунулась голова Полянского.
— О! Да ты квасишь! — воскликнул Леков, поведя носом. — Шмон, друг мой, правильный. Ой, правильный!
— Ничего я не квашу, — ответил Полянский шмыгнув носом. — Я похмеляюсь.
— В дом-то пусти, — заметил Куйбышев.
Полянский подозрительно взглянул на рюкзаки, оттягивающие плечи незваных гостей.
— А это чегой-то?
— Да открой ты дверь, екальный бабай, сейчас мы тебя похмелим! — устало сказал Царев.
— Да? Ну тогда заходите.
— Слушайте, пацаны, вы проходите, — затараторил Леков, — а я сразу в магазин. Бабла только насыпьте. Я пустой.
— Залезь в карман, — Царев неловко, задев рюкзаком Куйбышева, повернулся боком к Лекову. — Возьми там… Только не все.
— Все — не все, разберемся!
Леков вытащил из кармана царевских брюк пухлую пачку мятых купюр и не считая спрятал в глубинах своего пиджака. — Ждите, пацаны! Сейчас буду!
Полянский, продолжающий выглядывать из узкой щелки проводил глазами запрыгавшего по ступенькам Лекова, вздохнул и медленно открыл дверь.
— Кинет, — убежденно сказал он, пропуская гостей.
— Да нет, что ты! Ни фига не кинет!
— Забьемся, что кинет?
Полянский говорил тихо, но очень уверенно.
— А, может, и вправду?
Куйбышев, пыхтя под тяжестью ноши, шаркая ногами и продолжая потеть, медленно двигался по коридору.
— Может, и вправду свалит сейчас с баблом? — задумчиво повторил он.
— Чего вы его притащили-то? — спросил Полянский, открывая перед Царевым и Ихтиандром дверь своей комнаты. — Он же беспредельщик.
— А то ты с ним ни разу не бухал?
— Бухал. Поэтому и говорю — чистый беспредельщик. Себя не помнит.
— Ладно. Все равно, у нас тут дело на сто тыщ…
— Серьезно?
— Да. Точно говорю. Попадалово над нами нависло.
— Ну, тады, давайте по полтинариусу, — Полянский, войдя в комнату и ловко пробравшись к столику у окна элегантным жестом, совершив при этом легкий полупоклон указал гостям на бутылку водки, судя по всему. только что открытую. — Присаживайтесь, поговорим.
***
Леков не обманул. Он влетел в комнату уже минут через пятнадцать, когда Полянский сотоварищи уже приняли «по полтинариусу», да и по второму. Дверь со стуком распахнулась, заставив Полянского вздрогнуть и пролить водку из своей рюмки.— Кто дверь открыл? — недовольно спросил он раскрасневшегося Лекова.
— Да эта, как ее… Соседка твоя. Короче, я все купил. А вы тут что употребляете? Водочка? Дело. Я пива принес. И вина. Водка без пива — деньги на ветер…
— Наоборот, — хмуро сказал Полянский. — Это пиво без водки…
— Да какая, на хрен, разница? Ну, пиво без водки. А еще, знаешь, — Леков быстро выгрузил содержимое полиэтиленового пакета на стол. — Вино на пиво — это диво. А пиво на вино — полное говно. Так что, можно экспериментировать. У нас теперь все есть.
— Тому, кто любит «Каберне», опасный стронций страшен не, — помягчевшим голосом отозвался Полянский, крутя в руках бутылку красного сухого из тех нескольких, что принес Леков.
— Слушай, я в Москву звякну от тебя?
Леков проникновенно загляну в глаза хозяину комнаты.
— Можно?
— Кому?
— Папе Роме, кому же еще?
— Кудрявцеву?
— Ага. Нужно же это барахло слить.
Леков кивнул на рюкзаки, грязно-зеленой кучей лежащие под столом.
— Хм…
Полянский посмотрел в потолок.
— Мысль интересная. Можно табаш хороший срубить.
— Слушайте, други…
Царев с тихим, приятным слуху хлопком выдернул штопором пробку из бутылки.
— Други! А точно этот ваш кореш все возьмет? Может, тогда нам вместе рвануть? Я в Москве давно не был…
— Не-е.
Леков энергично замотал головой.
— Не-а. Он чужих не любит. На него и так КГБ стойку держит. Застремается. Лучше я один. Скажи, Дюк — Рома ведь очень человек осторожный.
— Это есть. Только ты-то доедешь? — усмехнулся Полянский. — Не свинтят тебя по дороге? Хотя… В таком виде, вряд ли свинтят. Ну и мне, господа, долю малую…
— Тебе?
Ихтиандр поковырял пальцем в зубах.
— Тебе? Н-да…
— Хочешь спросить — « за что»?
— В общем…
— Скажем так — за консультации.
— За какие еще консультации?
— Я господина Василька проинструктирую — что говорить, сколько за что просить… Чтобы у всех у нас, — Полянский обвел глазами всех присутствующих, — чтобы у всех свой интерес был.
— Ладно. Наши цифры мы тебе скажем, а дальше рубитесь сами. Только — все нужно делать срочно. У нас там еще кое-кто в доле.
— Кто же?
Полянский откинулся на спинку кресла и сощурился.
— Да ты не знаешь, — отмахнулся Куйбышев.
— Отчего же?
Полянский снял очки, протер их специальной тряпочкой и снова аккуратно водворил на прежне место.
— Отчего же? Я сам штанами торговал. И многих знаю из мажоров. Из старых, правда. Но — если человек ваш серьезный, то вполне могу и знать.
— Суля.
— Ой ты, еш вашу мать!
Полянский схватил недопитую бутылку водки, быстро наполнил свою рюмку и одним махом опрокинул ее в рот.
— Да что вы, совсем разума лишились? С кем связались? Это же бандит!
Царев и Куйбышев переглянулись.
— Ну, — Царев пожал плечами. — Подумаешь — бандит. Знаем мы, что он бандит. Но с ним дела иметь можно…
— Ну да, ну да…
Полянский повертел в руке пустую рюмку, снова взял бутылку и налил себе еще порцию.
— Оно, конечно… Ладно, смотрите сами.
— Короче, я пошел звонить! Мне по фигу — Суля, не Суля…
Леков пружинисто поднялся со стула.
— По фигу мне, — повторил он. — Я товар скину, деньги получу, сколько надо — отдам, а вы с вашим Сулей сами разбирайтесь.