Страница:
Селия стянула с меня чулки. Я противилась, но она упорствовала, как и раньше, когда настаивала на выборе южного направления, так что я предпочла не открывать рта. И к лучшему, потому что омовение ног доставило мне необычайное удовольствие. Когда невзначай Селия меня пощекотала, я отдернула ногу, но Селия, улыбнувшись, успокоила меня взглядом.
На Христа я походила меньше всего, однако на коленях передо мной стояла и Мария, и Марфа в одном лице – воплощенная услужливость и самоотверженность. По счастью, у Селии не было благовонного масла – помазать мне ноги, – и волосы у нее не были такими длинными, чтобы их вытереть, как это сделали сестры Лазаря.
Снизу, сквозь пол, из распивочной доносился говор – громкий, но невнятный. Мы старались говорить шепотом. Слышалась и музыка – тягучей мелодии губной гармоники вторила скрипка. Селия, выжимая в тазик отстиранную юбку, тихонько напевала за работой.
В комнате, где и без того было жарко, сделалось невыносимо душно. Огонь в очаге, разожженный для дезинфекции, мы продолжали поддерживать, а окно, выходившее в переулок, не открывали. Пот с нас лился ручьями. Селия обтирала шею и грудь чистым краешком юбки. Задираемый подол позволял мне видеть женское строение – нежные холмики, округлости и ложбинки, восхищавшие меня и манившие к себе. Груди Селия высвободила, и они покоились в чашках корсета, окаймленного кружевами, тогда как мои были все еще туго запеленаты из боязни, что они меня выдадут.
– Генри, – вывела меня Селия из чувственного ступора.
Она что-то говорила и до того, но я не слышала ни слова. Генри? Qui, çа?[67] Ах да, Генри – это же я! Да, теперь я вспомнила. В подвале у Ван Эйна Селия спросила, как меня зовут. Мама Венера и Розали помалкивали, пока я судорожно рылась в памяти, не желая лгать, но и понимая, что Геркулина не годится. Когда-то я была Эркюлем, и это имя мне… подходило. Но нет, теперь я буду Генри. Хуже получилось с фамилией – я назвалась Генри Колльером. Розали, не удержавшись, фыркнула, и я тут же сообразила, что это имя подвернулось мне на язык так быстро, поскольку я слышала его от Эдгара. Генри Колльер был тем самым побочным сыном Джона Аллана, который в юности так много попортил крови Эдгару. Разумеется, забрать однажды вылетевшее имя обратно было нельзя. Так я стала Генри – и надолго.
О, но позвольте признаться, что в тот момент бедного Генри тревожили другие заботы. Прикосновения Селии вызывали… простите за нескромность… enfin[68], мой член напрягся и предательски уперся в тонкую ткань панталон. Но прежде чем окончательно оторопеть от смущения, я заметила… кое-что. Кое-что непривычное в руке Селии. Не в самой руке, а на ее поверхности.
Я взяла ее руки в свои. Медленно повернула их к свету. То, что сначала я приняла за мелких насекомых – муравьев, комаров или клещей, – оказалось…
– Что это? – спросила я.
Селия сопротивлялась, попыталась выдернуть руки. Но я была настойчива и, повторив свой вопрос, провела кончиком пальца по нежной мякоти ее ладони – от основания большого пальца через изрезанную линиями розовую равнину к мизинцу, – и меня охватил стыд… Стыд за все человечество… Я нащупала крошечные клейма, выжженные Толливером Бедлоу на руках его рабыни.
На обеих руках. Стерженьки для прижигания были такими маленькими, что следы от них вряд ли были бы заметными – после единственного применения. Но нет, миниатюрные рубцы выдавали многолетнюю над ними работу; Бедлоу поставил клейма по всей поверхности ладони Селии – на обеих ее ладонях, одинаково. И теперь казалось, что ладони усеяны мелкими насекомыми, застывшими на бегу.
Охваченная ужасом, я крепко стиснула руки Селии. Возможно, забыла – только как это могло случиться? – что я держу руки женщины. Этой женщины. Она сидит напротив меня, полуотвернувшись, потупив свой несравненный взгляд.
Селия показала мне, где Толливер Бедлоу впервые поставил свой знак – под мизинцем на ее левой руке. Мне пришлось напрячь зрение, чтобы разглядеть выжженные буквочки: ТОЛ.
– Тол, – пояснила Селия. – Так его звали в детстве, а я тогда была еще малышкой.
– Он занимается этим с детских лет?
Я нарочно употребила настоящее время глагола. Селии вовсе не следовало напоминать о смерти Бедлоу. Недавно она вслух рассуждала: что случится с теми, кого она оставила без хозяина? К кому они перейдут? Выставят ли их на аукцион? Упомянув двух своих братьев – Юстиса и Дженьюэри, – она заплакала. Они будут страдать из-за ее поступка, хотя и счастливы оттого, что она сбежала, и будут за нее молиться. Все это она понимала – и все же твердила:
– Я не хотела его убивать, хотела только лишить сил. Лишить сил, а самой убежать. Если бы мы вернулись домой, он… он строил мне хижину. Задумал меня спрятать – подальше от чужих глаз – и… и пользоваться мной в укромном месте, как его отец пользовался Плезантс… Я не могла. Не могла!
Замысел Бедлоу был понятен – и сделался для меня еще очевиднее, когда Селия показала все его рукоделие. В клеймении находила выход его прогрессирующая болезнь, и я побоялась даже думать о том, какие формы приняла бы его извращенность, если бы он прожил дольше и укрылся в хижине, предназначенной для удовлетворения прихотей, инструментом чего служила бы Селия.
Селия наклонилась, чтобы расстегнуть свои сапоги, подметки которых были совершенно сношены. Я ее к этому не принуждала. Она сама навязывала мне это мучительное зрелище. Оголив правую ногу, она откинулась назад, оперлась на локти и положила ступню мне на колено. «Пятка», – коротко пояснила она. Я повертела ее ступню так и сяк, поближе к свету, пока не различила на пятке витиеватое клеймо, размером с бутылочное горлышко. Оно расплылось, однако я сумела разобрать: О. Бедл.
– Первым меня пометил отец Толливера. Мне и четырех не исполнилось, когда он всех нас купил. После пожара.
– Если тебе было четыре…
– А Толливер был совсем мальчишкой. Четырнадцати лет.
Детство они провели вместе. Вместе занимались с учителями. Огастин Бедлоу воспитывал Селию как закадычную подружку сына. Она вкусила сомнительные преимущества привилегированного положения – рабы, трудившиеся в поле, ненавидели и ее, и Плезантс. Ненавидели их и белые женщины в доме, с которыми им не разрешалось сообщаться. Когда у Селии начались регулы, ее преподнесли Толливеру. Ему исполнился двадцать один год, и этот подарок предназначался к его совершеннолетию. Толливер принялся практиковать на Селии клеймение и прочие извращения, которые он с раннего возраста перенял от папочки.
Могла ли она не ликовать оттого, что его не стало?
– Он умер. С этим покончено, – сказала я.
Сказала в надежде предотвратить дальнейшую демонстрацию. Разогорчена я была до крайности. Но нет, Селия не успокаивалась… по-видимому, не в силах была остановиться.
Клейма в точности повторяли рисунок на ее ладонях. Их линия вела от пятки к мизинцу – там, где нежная вогнутость переходила в покатость. Боль она испытывала, должно быть, чудовищную. Безмерным был и ее мучительный, бессильный гнев.
Селия выпрямилась.
– Нет, – взмолилась я, – пожалуйста, нет!
Однако Селия повернулась и задрала юбку – показать мне клейма, поставленные под коленями.
Потом, вновь обратившись ко мне лицом, она движениями плеч спустила с них блузу – до самого пояса. Груди обнажились. Неописуемо прекрасные. Налитые. Я вынуждена была отвернуться. Но Селия, легонько взяв меня за подбородок, привела мою голову в прежнее положение. Чтобы я видела. Чтобы смотрела, как она, поочередно приподнимая каждую грудь, продемонстрирует варварские следы под ними. И там, как раз там – я притронулась пальцем – чернело еще свежее, незажившее клеймо. Оно, я знала, было выжжено на борту «Ceremaju». Я насчитала там двадцать, тридцать, пятьдесят точно таких отметин.
Селия взяла мою руку в свои, и… и я ощутила тяжесть ее груди. Она придвинулась ближе ко мне – или я к ней, – и это случилось просто. Я поцеловала истерзанную плоть. Вобрала губами налитость каждой груди по отдельности.
Со временем я отыщу, и мне покажут и другие отметины. Когда Селия была обнажена, они были едва заметны. Толливер постарался их хорошенько спрятать, в чем преуспел. Это, вне сомнения, порекомендовал ему отец: что, если вдруг когда-нибудь придется ее продать? Внешний вид лучше не портить. А вот душу – другое дело, в самый раз.
…Да, Толливер Бедлоу позволил себе полную свободу действий. Клейма обнаружились в самых потаенных и нескромных уголках тела Селии. Общим счетом – сто шестьдесят два. Селия помнила каждое, могла пересчитать их не глядя. Так, наверное, Христос считал свои шаги, восходя на Голгофу.
Той ночью в «Lion d'Or» Селия, вспоминая о своих страданиях, ограничилась показом рук, ног и грудей. Это зрелище сделалось для меня невыносимым.
Кончилось тем, что Селия стала меня утешать. Уверяла, что физическая боль осталась в прошлом. С улыбкой сквозь слезы, по-детски поведя плечами, она высказала надежду, что Толливер Бедлоу больше до нее не доберется.
– Если только не встанет из гроба, – добавила она.
Я промолчала, не желая ее разубеждать. Уж больно фантастическим ей казалось это предположение.
Селия пыталась мне внушить, что у нее будет все хорошо, уже хорошо. И норовила меня отблагодарить. Сделать это она могла единственным доступным ей способом – подарить себя, принести себя в дар. Кроме своей красоты, другой валюты она не знала – и вот ее-то, наученная долгой и постыдной привычкой, желала потратить.
Я не могла этого допустить. О да, жаждала этого страстно, признаюсь. И уступила бы соблазну, кабы мне не надо было хранить собственную тайну. И еще: любовь, какую я испытывала к Селии, не позволяла мне ничего подобного, невзирая на все мои желания и мечты, порывы и вожделения. Если бы Селия полюбила меня так, как любила ее я, тогда…
О, какие планы роились у меня в голове… О, какое будущее я, безрассудная, себе рисовала.
…Enfin, я воспротивилась. И Селии, и себе самой. Перед моими глазами была ее гладкая спина, блестевшая от пота, плавный изгиб к покатым ягодицам. Ее икры своими очертаниями могли… Достаточно сказать: кое-где у меня увлажнилось, кое-где напряглось… Время было неподходящее. Кто знает, какие силы закона стерегли нас за дверью? Об этом, конечно, я и словом не обмолвилась. И не стала рассыпаться в любовных признаниях.
Отвергнув Селию, я поступила по-джентльменски. Или так решила Селия. В итоге она, похоже, восприняла мое молчаливое уклонение от ее милостей не как прямой отказ, а как проявление сердечной доброты… И я испытала от этого куда большее наслаждение, чем от любой телесной близости.
Мы устроились на полу, между изножьем кровати и очагом.
Одевшись, Селия послала меня вниз за уксусом. Меня, надо заметить, зверски искусали комары – пока мы ждали на берегу. Раздобыть уксус труда не составило. (Куда сложнее была бы задача найти в «Lion d'Or» напиток, который не походил бы на уксус.) Смешав уксус с теплой золой из очага, Селия изготовила припарку, которую наложила мне на усеянные сыпью ноги, руки, шею и даже на лицо. Багровые расчесы все еще жутко чесались, однако снадобье помогло и мне полегчало, хотя видок у меня, надо полагать, был тот еще – расписанный в горошек.
Пока Селия меня лечила, я вглядывалась в узоры на ее ладонях. Раз-другой отважилась поднести ее руки к губам в надежде на красноречивое воздействие поцелуя. Слов у меня не находилось.
Устали мы неимоверно. Выдохлись до изнеможения.
Вернувшись с уксусом, я вставила стул с решетчатой спинкой в дверную ручку. Никто ни в Норфолке, ни на нижнем этаже «Lion d'Or» не обратил на нас нежелательного внимания. Мы, казалось, были в безопасности и могли спокойно лечь спать. Улеглись на полу, не проронив ни слова. (Разговором наши страхи было не унять.) Селия прислонилась ко мне, пристроив голову на мою согнутую в локте руку. Я опасалась только, не почувствует ли она мою спеленатую грудь, но в остальном, поскольку Селия была рядом, на душе было спокойно. Она тихонько что-то замурлыкала, и ее песенка послужила нам колыбельной.
Сон подкрадывался незаметно. Но я старалась ему не поддаваться – в ожидании первых признаков рассвета за мутным окном. Настойчиво предложила Селии перебраться на кровать. Она, в свою очередь, стала просить об этом меня. В итоге кровать пустовала до утра. В ее изножье, возле очага, мы уютно свернулись клубочком, будто брат и сестра. Наша взаимная уступчивость не была показной. В ту ночь ни я, ни она не чувствовали себя достойными постели.
Часть вторая
22
На Христа я походила меньше всего, однако на коленях передо мной стояла и Мария, и Марфа в одном лице – воплощенная услужливость и самоотверженность. По счастью, у Селии не было благовонного масла – помазать мне ноги, – и волосы у нее не были такими длинными, чтобы их вытереть, как это сделали сестры Лазаря.
Снизу, сквозь пол, из распивочной доносился говор – громкий, но невнятный. Мы старались говорить шепотом. Слышалась и музыка – тягучей мелодии губной гармоники вторила скрипка. Селия, выжимая в тазик отстиранную юбку, тихонько напевала за работой.
В комнате, где и без того было жарко, сделалось невыносимо душно. Огонь в очаге, разожженный для дезинфекции, мы продолжали поддерживать, а окно, выходившее в переулок, не открывали. Пот с нас лился ручьями. Селия обтирала шею и грудь чистым краешком юбки. Задираемый подол позволял мне видеть женское строение – нежные холмики, округлости и ложбинки, восхищавшие меня и манившие к себе. Груди Селия высвободила, и они покоились в чашках корсета, окаймленного кружевами, тогда как мои были все еще туго запеленаты из боязни, что они меня выдадут.
– Генри, – вывела меня Селия из чувственного ступора.
Она что-то говорила и до того, но я не слышала ни слова. Генри? Qui, çа?[67] Ах да, Генри – это же я! Да, теперь я вспомнила. В подвале у Ван Эйна Селия спросила, как меня зовут. Мама Венера и Розали помалкивали, пока я судорожно рылась в памяти, не желая лгать, но и понимая, что Геркулина не годится. Когда-то я была Эркюлем, и это имя мне… подходило. Но нет, теперь я буду Генри. Хуже получилось с фамилией – я назвалась Генри Колльером. Розали, не удержавшись, фыркнула, и я тут же сообразила, что это имя подвернулось мне на язык так быстро, поскольку я слышала его от Эдгара. Генри Колльер был тем самым побочным сыном Джона Аллана, который в юности так много попортил крови Эдгару. Разумеется, забрать однажды вылетевшее имя обратно было нельзя. Так я стала Генри – и надолго.
О, но позвольте признаться, что в тот момент бедного Генри тревожили другие заботы. Прикосновения Селии вызывали… простите за нескромность… enfin[68], мой член напрягся и предательски уперся в тонкую ткань панталон. Но прежде чем окончательно оторопеть от смущения, я заметила… кое-что. Кое-что непривычное в руке Селии. Не в самой руке, а на ее поверхности.
Я взяла ее руки в свои. Медленно повернула их к свету. То, что сначала я приняла за мелких насекомых – муравьев, комаров или клещей, – оказалось…
– Что это? – спросила я.
Селия сопротивлялась, попыталась выдернуть руки. Но я была настойчива и, повторив свой вопрос, провела кончиком пальца по нежной мякоти ее ладони – от основания большого пальца через изрезанную линиями розовую равнину к мизинцу, – и меня охватил стыд… Стыд за все человечество… Я нащупала крошечные клейма, выжженные Толливером Бедлоу на руках его рабыни.
На обеих руках. Стерженьки для прижигания были такими маленькими, что следы от них вряд ли были бы заметными – после единственного применения. Но нет, миниатюрные рубцы выдавали многолетнюю над ними работу; Бедлоу поставил клейма по всей поверхности ладони Селии – на обеих ее ладонях, одинаково. И теперь казалось, что ладони усеяны мелкими насекомыми, застывшими на бегу.
Охваченная ужасом, я крепко стиснула руки Селии. Возможно, забыла – только как это могло случиться? – что я держу руки женщины. Этой женщины. Она сидит напротив меня, полуотвернувшись, потупив свой несравненный взгляд.
Селия показала мне, где Толливер Бедлоу впервые поставил свой знак – под мизинцем на ее левой руке. Мне пришлось напрячь зрение, чтобы разглядеть выжженные буквочки: ТОЛ.
– Тол, – пояснила Селия. – Так его звали в детстве, а я тогда была еще малышкой.
– Он занимается этим с детских лет?
Я нарочно употребила настоящее время глагола. Селии вовсе не следовало напоминать о смерти Бедлоу. Недавно она вслух рассуждала: что случится с теми, кого она оставила без хозяина? К кому они перейдут? Выставят ли их на аукцион? Упомянув двух своих братьев – Юстиса и Дженьюэри, – она заплакала. Они будут страдать из-за ее поступка, хотя и счастливы оттого, что она сбежала, и будут за нее молиться. Все это она понимала – и все же твердила:
– Я не хотела его убивать, хотела только лишить сил. Лишить сил, а самой убежать. Если бы мы вернулись домой, он… он строил мне хижину. Задумал меня спрятать – подальше от чужих глаз – и… и пользоваться мной в укромном месте, как его отец пользовался Плезантс… Я не могла. Не могла!
Замысел Бедлоу был понятен – и сделался для меня еще очевиднее, когда Селия показала все его рукоделие. В клеймении находила выход его прогрессирующая болезнь, и я побоялась даже думать о том, какие формы приняла бы его извращенность, если бы он прожил дольше и укрылся в хижине, предназначенной для удовлетворения прихотей, инструментом чего служила бы Селия.
Селия наклонилась, чтобы расстегнуть свои сапоги, подметки которых были совершенно сношены. Я ее к этому не принуждала. Она сама навязывала мне это мучительное зрелище. Оголив правую ногу, она откинулась назад, оперлась на локти и положила ступню мне на колено. «Пятка», – коротко пояснила она. Я повертела ее ступню так и сяк, поближе к свету, пока не различила на пятке витиеватое клеймо, размером с бутылочное горлышко. Оно расплылось, однако я сумела разобрать: О. Бедл.
– Первым меня пометил отец Толливера. Мне и четырех не исполнилось, когда он всех нас купил. После пожара.
– Если тебе было четыре…
– А Толливер был совсем мальчишкой. Четырнадцати лет.
Детство они провели вместе. Вместе занимались с учителями. Огастин Бедлоу воспитывал Селию как закадычную подружку сына. Она вкусила сомнительные преимущества привилегированного положения – рабы, трудившиеся в поле, ненавидели и ее, и Плезантс. Ненавидели их и белые женщины в доме, с которыми им не разрешалось сообщаться. Когда у Селии начались регулы, ее преподнесли Толливеру. Ему исполнился двадцать один год, и этот подарок предназначался к его совершеннолетию. Толливер принялся практиковать на Селии клеймение и прочие извращения, которые он с раннего возраста перенял от папочки.
Могла ли она не ликовать оттого, что его не стало?
– Он умер. С этим покончено, – сказала я.
Сказала в надежде предотвратить дальнейшую демонстрацию. Разогорчена я была до крайности. Но нет, Селия не успокаивалась… по-видимому, не в силах была остановиться.
Клейма в точности повторяли рисунок на ее ладонях. Их линия вела от пятки к мизинцу – там, где нежная вогнутость переходила в покатость. Боль она испытывала, должно быть, чудовищную. Безмерным был и ее мучительный, бессильный гнев.
Селия выпрямилась.
– Нет, – взмолилась я, – пожалуйста, нет!
Однако Селия повернулась и задрала юбку – показать мне клейма, поставленные под коленями.
Потом, вновь обратившись ко мне лицом, она движениями плеч спустила с них блузу – до самого пояса. Груди обнажились. Неописуемо прекрасные. Налитые. Я вынуждена была отвернуться. Но Селия, легонько взяв меня за подбородок, привела мою голову в прежнее положение. Чтобы я видела. Чтобы смотрела, как она, поочередно приподнимая каждую грудь, продемонстрирует варварские следы под ними. И там, как раз там – я притронулась пальцем – чернело еще свежее, незажившее клеймо. Оно, я знала, было выжжено на борту «Ceremaju». Я насчитала там двадцать, тридцать, пятьдесят точно таких отметин.
Селия взяла мою руку в свои, и… и я ощутила тяжесть ее груди. Она придвинулась ближе ко мне – или я к ней, – и это случилось просто. Я поцеловала истерзанную плоть. Вобрала губами налитость каждой груди по отдельности.
Со временем я отыщу, и мне покажут и другие отметины. Когда Селия была обнажена, они были едва заметны. Толливер постарался их хорошенько спрятать, в чем преуспел. Это, вне сомнения, порекомендовал ему отец: что, если вдруг когда-нибудь придется ее продать? Внешний вид лучше не портить. А вот душу – другое дело, в самый раз.
…Да, Толливер Бедлоу позволил себе полную свободу действий. Клейма обнаружились в самых потаенных и нескромных уголках тела Селии. Общим счетом – сто шестьдесят два. Селия помнила каждое, могла пересчитать их не глядя. Так, наверное, Христос считал свои шаги, восходя на Голгофу.
Той ночью в «Lion d'Or» Селия, вспоминая о своих страданиях, ограничилась показом рук, ног и грудей. Это зрелище сделалось для меня невыносимым.
Кончилось тем, что Селия стала меня утешать. Уверяла, что физическая боль осталась в прошлом. С улыбкой сквозь слезы, по-детски поведя плечами, она высказала надежду, что Толливер Бедлоу больше до нее не доберется.
– Если только не встанет из гроба, – добавила она.
Я промолчала, не желая ее разубеждать. Уж больно фантастическим ей казалось это предположение.
Селия пыталась мне внушить, что у нее будет все хорошо, уже хорошо. И норовила меня отблагодарить. Сделать это она могла единственным доступным ей способом – подарить себя, принести себя в дар. Кроме своей красоты, другой валюты она не знала – и вот ее-то, наученная долгой и постыдной привычкой, желала потратить.
Я не могла этого допустить. О да, жаждала этого страстно, признаюсь. И уступила бы соблазну, кабы мне не надо было хранить собственную тайну. И еще: любовь, какую я испытывала к Селии, не позволяла мне ничего подобного, невзирая на все мои желания и мечты, порывы и вожделения. Если бы Селия полюбила меня так, как любила ее я, тогда…
О, какие планы роились у меня в голове… О, какое будущее я, безрассудная, себе рисовала.
…Enfin, я воспротивилась. И Селии, и себе самой. Перед моими глазами была ее гладкая спина, блестевшая от пота, плавный изгиб к покатым ягодицам. Ее икры своими очертаниями могли… Достаточно сказать: кое-где у меня увлажнилось, кое-где напряглось… Время было неподходящее. Кто знает, какие силы закона стерегли нас за дверью? Об этом, конечно, я и словом не обмолвилась. И не стала рассыпаться в любовных признаниях.
Отвергнув Селию, я поступила по-джентльменски. Или так решила Селия. В итоге она, похоже, восприняла мое молчаливое уклонение от ее милостей не как прямой отказ, а как проявление сердечной доброты… И я испытала от этого куда большее наслаждение, чем от любой телесной близости.
Мы устроились на полу, между изножьем кровати и очагом.
Одевшись, Селия послала меня вниз за уксусом. Меня, надо заметить, зверски искусали комары – пока мы ждали на берегу. Раздобыть уксус труда не составило. (Куда сложнее была бы задача найти в «Lion d'Or» напиток, который не походил бы на уксус.) Смешав уксус с теплой золой из очага, Селия изготовила припарку, которую наложила мне на усеянные сыпью ноги, руки, шею и даже на лицо. Багровые расчесы все еще жутко чесались, однако снадобье помогло и мне полегчало, хотя видок у меня, надо полагать, был тот еще – расписанный в горошек.
Пока Селия меня лечила, я вглядывалась в узоры на ее ладонях. Раз-другой отважилась поднести ее руки к губам в надежде на красноречивое воздействие поцелуя. Слов у меня не находилось.
Устали мы неимоверно. Выдохлись до изнеможения.
Вернувшись с уксусом, я вставила стул с решетчатой спинкой в дверную ручку. Никто ни в Норфолке, ни на нижнем этаже «Lion d'Or» не обратил на нас нежелательного внимания. Мы, казалось, были в безопасности и могли спокойно лечь спать. Улеглись на полу, не проронив ни слова. (Разговором наши страхи было не унять.) Селия прислонилась ко мне, пристроив голову на мою согнутую в локте руку. Я опасалась только, не почувствует ли она мою спеленатую грудь, но в остальном, поскольку Селия была рядом, на душе было спокойно. Она тихонько что-то замурлыкала, и ее песенка послужила нам колыбельной.
Сон подкрадывался незаметно. Но я старалась ему не поддаваться – в ожидании первых признаков рассвета за мутным окном. Настойчиво предложила Селии перебраться на кровать. Она, в свою очередь, стала просить об этом меня. В итоге кровать пустовала до утра. В ее изножье, возле очага, мы уютно свернулись клубочком, будто брат и сестра. Наша взаимная уступчивость не была показной. В ту ночь ни я, ни она не чувствовали себя достойными постели.
Часть вторая
22
Фернандина
Тишина и страх. Вот что мне помнится из нашего бегства… Тишина и страх.
Айшем Лаури оказался человеком слова, он ожидал нас на пристани. На рассвете мы тайком покинули гавань, и Лаури взял курс – к югу от Норфолка. Хотя попутный ветер не ослабевал, продвигались мы вперед до ужаса медленно.
Хотя чаще всего от берега мы держались на расстоянии мушкетного выстрела, мы с Селией рискнули подняться на палубу. Вдохнуть свежего воздуха. Чтобы бриз слизал с наших тел следы соленого пота – соль проступила и на щеках Селии. Мне подумалось, что из нас наибольшему риску подвергалась Селия, несмотря на то что я слышала от Ларка. Любой порт, в который мы войдем, находится в рабовладельческом штате, а Селия – беглянка, за которой числится мертвый плантатор. Более того, она представляла собой собственность, ценную для ее владельцев. Если нас обнаружат, Селию вернут обратно: если ей повезет – морем, если нет, то сушей. Преследователи наверняка над ней надругаются. А что ее ждет по водворении в Виргинию… я старалась об этом просто не думать. А как поступим мы – я и Айшем Лаури? Добровольно уступим нашу подопечную – извинившись и равнодушно пожав плечами? Вряд ли. Тогда нас закуют в кандалы, присудят к наказанию плетьми, наши имена будут покрыты позором. Одним словом, впереди – полный крах… О, в каком же я пребывала неведении – и к великому своему счастью.
Выбора не оставалось. Нужно было бежать и бежать дальше. Но как узнать, когда мы достигнем конечной цели? Куда мы направляемся? Слишком много загадок. По правде сказать, наверняка я знала только одно: самое страшное для меня – потерять Селию, и я готова на все, лишь бы этому помешать.
Чарлстон. Саванна. Эти и меньшие порты остались позади.
Лаури всюду встречали хорошо. Затаившись в сыром трюме, мы со страхом напряженно вслушивались в его переговоры на каждой пристани.
Каким-то особым промыслом Лаури, похоже, не занимался – какой груз лежал в ящиках, к которым мы с Селией жались в тесном трюме, мне неизвестно. Наверное, всякие полезные хозяйственные мелочи (вроде ниток, булавок и посуды) плыли на юг в придачу к его основному товару – многочисленным мешкам и корзинам с овощами, фруктами и корнеплодами, которыми мы и подкреплялись. Скоро выяснилось, что наш капитан податлив на любое предложение, за соответственную цену. Так, где-то меж островов штата Джорджия Лаури согласился взять на борт огромные часы, уложенные в гроб, предназначенные для состоятельной семьи из Средней Флориды. Услышав об этом, Селия вздрогнула и вцепилась мне в руку. Говорить мы не осмеливались (переговоры происходили слишком близко от нас), но когда это слово – «Флорида» – повторили снова, Селия стиснула мне руку еще крепче. Глаза у нее расширились. Она затрясла головой с такой силой, что со лба у нее попадали капли пота. Она придвинулась ко мне так близко, что я чуть ли не на губах ощущала вкус ее пота, вдыхала запах ее надежды – точно так же, как раньше слишком хорошо почувствовала запах ее страха.
Флорида. Надежное прибежище. Сколько всяких историй о ней Селия наслышалась.
Когда мы снова вышли в море, я посовещалась с нашим капитаном. Было решено: в порту Фернандина – на острове Амелия, в устье реки Святой Марии, как раз по ту сторону границы с Джорджией, – мы, дождавшись ночи, сойдем на берег.
А что потом? Это «потом» – оно настанет, и думаю, что мы об этом узнаем тотчас же.
В порт Флориды мы вошли в полдень и там несколько изменили наш первоначальный план – высадились на берег, не дожидаясь темноты.
В трюме стояла нестерпимая жара, было так душно, что я опасалась за здоровье Селии. Она, конечно же, ни на что не жаловалась, но пока мы сидели, прислушиваясь к нестройному портовому гулу и стараясь поторопить время, я заметила, что с ней творится что-то неладное. Плечи ее поникли, и сама она вся сгорбилась. Ее не просто клонило в сон. Вообразите мой ужас, с каким я вглядывалась в нее, выискивая первые признаки лихорадки.
С Лаури я уже рассчиталась. Он по таможенным делам отсутствовал уже больше часа. Или мне так казалось. Именно тогда в голову мне ударила страшная мысль, от которой душа ушла в пятки. Какой купец не пожелает нажиться вдвое от продажи одного и того же товара? Хотя я и рассчиталась за нашу перевозку, заплатив нашему капитану хорошие деньги, не будет ли он прав, несмотря на всю свою внешнюю доброту, если замыслит сдать нас в руки закона? Вознаграждение обещано наверняка солидное, и Лаури изрядно наживется на своих подозрениях. Думаю, он не особенно удивится, узнав, что Селия – невольница. Ах, вдобавок еще и убийца! Прибыль можно огрести немалую. А я… что такое я? Кем бы я ни была, несомненно одно: я повинна в попрании множества законов – природных и прочих, и самое лучшее для меня – это скрываться.
И потому мы потихоньку улизнули с корабля.
Селия по-прежнему носила темные очки. Когда грузчик в порту Чарлстона немедля прекратил к ней приставать, приписав ее холодность слепоте, мы обе решили прочно взять эту уловку на вооружение и, пока мы в бегах, всюду пускать ее в ход, что вызовет к нам со стороны сочувствие и почтительность, а также избавит от лишних подозрений. Итак, Селия прикидывалась слепой, а я разыгрывала крайнее недовольство ее полной беспомощностью. Собственно, только то, что Селия крепко поддерживала меня за локоть, и удержало меня от падения, когда я чуть не растянулась на пристани, будто пьяная в стельку, когда Флорида обрушилась на меня со всей силой… О, Флорида – сущий ад, а я отнюдь не была бесстрашным Вергилием.
Диск солнца испепелял на месте. Висел он, казалось, так низко, что я – во внезапном помутнении рассудка – попыталась смахнуть его с неба. Мой жест выглядел неофициальным приветствием территории Флориды, над которой днем и ночью беспрерывно вьются и жужжат, донимают и кусают разнообразные бессчетные насекомые; никто моего приветствия не заметил, и к лучшему. Что до флоридского воздуха, то он опровергал собственное название, напоминая собой вязкую жидкость, сквозь которую приходилось не идти, а с трудом ее преодолевать. Тело, впитывая ее, разбухало, пока пальцы не превращались в связку бананов. Волосы делались непокорными, словно кто-то надергал с низкорослых дубов испанский мох и водрузил пучок тебе на голову. Солнце раскаленным языком лизнуло мою незагорелую кожу так, что она зашипела, будто брошенный на сковородку комок свиного сала. Элементарно мне хотелось лишь одного – презрев условности и приличия, забыв о бережно хранимых тайнах, сорвать с себя одежды и в чем мать родила кинуться в блаженную прохладу воды. Этого, разумеется, я не сделала. Наоборот, ощущая свое тело на пристани как никогда – из-за величайшего дискомфорта, – я потуже застегнула жилет. Никто – и в первую очередь Селия – не должен видеть мои контуры, облепленные мокрой от пота тканью, иначе я предстану сестрой того мужчины, какого из себя изображала.
У старой женщины цвета меда я купила шляпу, изготовленную из пальмовых листьев, и эта шляпа – говорю без преувеличения – спасла мне жизнь. Широкие поля давали тень лицу и шее, и, спрятанная под ними, я могла озираться по сторонам в поисках дороги. (О, как мне хотелось услышать что-нибудь из незатейливых предсказаний Мамы Венеры! Я бы охотно воткнула в землю раздвоенную палку или погадала на опивках в чашке или котелке.) Эта самая женщина расположилась со стулом и тележкой вблизи от пристани и торговала всякой всячиной: сплетенными ею самой вещицами, а также пирожками и томатами. Огромного размера томатами – она держала их в холодной воде и продавала, нарезанными и подсоленными, за монетку в пять центов. Они были сочными, как мясо, – восхитительны! Я ожила, упиваясь соком томата, из которого при первом укусе выбрызнула алая струя, смочившая во рту купленный пирожок с ветчиной… и тут, приподнявшись на цыпочки, Селия прошептала мне на ухо: «Взгляните, что у нее есть». Кивком она показала на край тележки и тут же опустила глаза. Ведь мы положили, что она должна быть невидящей.
Хитрая старуха выставила на продажу веер, изготовленный из таких же листьев, что и шляпа. Искусно изготовленный, он раскрывался с таким изяществом, что в старину оказался бы вполне к месту и при любом аристократическом дворе. Я поняла это, как только женщина не без умысла принялась обмахиваться похожим веером, выразив при этом на лице несказанное облегчение. Демонстрация показала, насколько нам необходим веер. Селия должна его иметь. Я подумала – не купить ли шляпу и ей, однако рассудила, что шляпа будет слишком бросаться в глаза и намекать на достаток. Шляпа покажет, что Селия непривычна к жаре и неудобствам – уделу невольников. Веер устранит ненужный риск. Я спросила цену. Какой она была – не суть важно, зато хорошо помню, что торгашка дала сдачу, поскольку эта сделка нас и разоблачила.
Я, заглядевшись на плавные колебания веера, не заметила предложенной сдачи, и протянутую монету взяла Селия. Она тут же спохватилась, но было уже поздно. Обе руки повисли в ожидании, пальцы едва не соприкоснулись, и между ними что-то такое пробежало… казалось, некий разряд… У старухи – длинные искривленные пальцы. Селия подставила гладкую ладонь, на розовой поверхности которой проступало зловещее художество Бедлоу. Женщина наконец выпрямилась во весь рост и уронила монету на ладонь Селии. Ее Селия послушно передала мне, вновь войдя в роль. Мы обе подыскивали слова, но женщина нас опередила:
– Ты издалека?
Обратилась она к Селии. И не просто обратилась, а, обойдя свою тележку, всмотрелась в необычные очки Селии. Медленно, мелкими шажками, приблизилась к ней. Потом заглянула за стекла – и увидела в них отражение глаз Селии.
Селия бросила взгляд сначала в одну сторону, потом в другую – и наконец согнутым пальцем сдвинула темные очки на кончик носа, чтобы показать свои глаза во всем великолепии.
– Да, издалека. Очень издалека, – ответила она.
Мы совершили побег. И вот, не успели пройти по берегу и сотни ярдов, как нас выследили.
Я попыталась что-то из себя выдавить, умоляя продавщицу не…
Она меня оборвала, встряхнув веером так, что он раскрылся полностью. Под его защитой она придирчиво меня осмотрела – с головы до пят. Обошла кругом, будто хищник. Ее босые ноги выставлялись из-под подола серой домотканой юбки; переступала она ими легко и плавно.
Лет ей было немало, но двигалась она проворней кошки.
Не говоря ни слова, сдернула с моей головы шляпу. Я чуть не поперхнулась остатком томата, который забыла проглотить после того, как протянутая монета положила конец нашему розыгрышу.
Я изготовилась сорваться с места. Вцепилась Селии в локоть, но немного успокоилась при виде ее невозмутимости. Женщина и Селия пристально смотрели друг на друга. Быть может, они обменялись репликами, а я не слышала слов?
Женщина молча вернулась на свой стульчик. Извлекла из подобия колчана свежий пальмовый лист. Достала из-под тележки мачете. Взглянула на меня. Я отшатнулась. Но женщина вынула небольшой ножик, более пригодный для намеченной задачи – изготовить для моей шляпы ленту.
Когда я снова водрузила шляпу себе на голову, сидела она идеально – так, словно я проносила ее всю жизнь.
…Вокруг нас сновали горожане. Если бы женщине вздумалось нас выдать, удирать было некуда, и я уже заикнулась о вознаграждении – сумме, несомненно, значительной для продавщицы томатов и пирожков с ветчиной.
Прежде чем встать и вернуть мне шляпу, женщина вытащила огрызок карандаша и клочок грубой оберточной бумаги, на одной стороне которого, испещренной птичками и вычеркиваниями, был записан ее приход и расход. На оборотной стороне этого клочка она что-то нацарапала, воткнула его в тулью шляпы и разгладила, приговаривая: «Жара нынче страшная. С этой бумажкой вам будет попрохладнее». Улыбкой поблагодарив женщину за доброту, я до того, как нахлобучить шляпу на макушку, заглянула внутрь, но из написанного ею разобрала только половину – это были какие-то буквы. На мой немой вопрос женщина сказала только одно:
– Наденьте-ка шляпу и пока что не снимайте. – Повернувшись к Селии, она добавила: – Эта шляпа поможет вам обоим, она вас убережет от пекла. А теперь идите и не поминайте меня лихом.
Заторможенные, мы пошли по улице, не смея оглянуться. Селия один раз споткнулась и чуть не упала на колено. Я опять испугалась, не начинается ли у нее лихорадка, но перевела дух с облегчением, догадавшись, что она снова вошла в роль незрячей невольницы. Я же тем временем была способна только на то, чтобы механически переставлять ноги.
Дойдя до середины улицы, Селия утянула меня в тень гостиницы. Жестом она велела мне снять шляпу и демонстративно утереть со лба пот краем рукава.
– Не обращайте на меня внимания, – шепнула она мне, и я послушно ей повиновалась, пока она украдкой читала всунутую в подкладку шляпы записку.
Айшем Лаури оказался человеком слова, он ожидал нас на пристани. На рассвете мы тайком покинули гавань, и Лаури взял курс – к югу от Норфолка. Хотя попутный ветер не ослабевал, продвигались мы вперед до ужаса медленно.
Хотя чаще всего от берега мы держались на расстоянии мушкетного выстрела, мы с Селией рискнули подняться на палубу. Вдохнуть свежего воздуха. Чтобы бриз слизал с наших тел следы соленого пота – соль проступила и на щеках Селии. Мне подумалось, что из нас наибольшему риску подвергалась Селия, несмотря на то что я слышала от Ларка. Любой порт, в который мы войдем, находится в рабовладельческом штате, а Селия – беглянка, за которой числится мертвый плантатор. Более того, она представляла собой собственность, ценную для ее владельцев. Если нас обнаружат, Селию вернут обратно: если ей повезет – морем, если нет, то сушей. Преследователи наверняка над ней надругаются. А что ее ждет по водворении в Виргинию… я старалась об этом просто не думать. А как поступим мы – я и Айшем Лаури? Добровольно уступим нашу подопечную – извинившись и равнодушно пожав плечами? Вряд ли. Тогда нас закуют в кандалы, присудят к наказанию плетьми, наши имена будут покрыты позором. Одним словом, впереди – полный крах… О, в каком же я пребывала неведении – и к великому своему счастью.
Выбора не оставалось. Нужно было бежать и бежать дальше. Но как узнать, когда мы достигнем конечной цели? Куда мы направляемся? Слишком много загадок. По правде сказать, наверняка я знала только одно: самое страшное для меня – потерять Селию, и я готова на все, лишь бы этому помешать.
Чарлстон. Саванна. Эти и меньшие порты остались позади.
Лаури всюду встречали хорошо. Затаившись в сыром трюме, мы со страхом напряженно вслушивались в его переговоры на каждой пристани.
Каким-то особым промыслом Лаури, похоже, не занимался – какой груз лежал в ящиках, к которым мы с Селией жались в тесном трюме, мне неизвестно. Наверное, всякие полезные хозяйственные мелочи (вроде ниток, булавок и посуды) плыли на юг в придачу к его основному товару – многочисленным мешкам и корзинам с овощами, фруктами и корнеплодами, которыми мы и подкреплялись. Скоро выяснилось, что наш капитан податлив на любое предложение, за соответственную цену. Так, где-то меж островов штата Джорджия Лаури согласился взять на борт огромные часы, уложенные в гроб, предназначенные для состоятельной семьи из Средней Флориды. Услышав об этом, Селия вздрогнула и вцепилась мне в руку. Говорить мы не осмеливались (переговоры происходили слишком близко от нас), но когда это слово – «Флорида» – повторили снова, Селия стиснула мне руку еще крепче. Глаза у нее расширились. Она затрясла головой с такой силой, что со лба у нее попадали капли пота. Она придвинулась ко мне так близко, что я чуть ли не на губах ощущала вкус ее пота, вдыхала запах ее надежды – точно так же, как раньше слишком хорошо почувствовала запах ее страха.
Флорида. Надежное прибежище. Сколько всяких историй о ней Селия наслышалась.
Когда мы снова вышли в море, я посовещалась с нашим капитаном. Было решено: в порту Фернандина – на острове Амелия, в устье реки Святой Марии, как раз по ту сторону границы с Джорджией, – мы, дождавшись ночи, сойдем на берег.
А что потом? Это «потом» – оно настанет, и думаю, что мы об этом узнаем тотчас же.
В порт Флориды мы вошли в полдень и там несколько изменили наш первоначальный план – высадились на берег, не дожидаясь темноты.
В трюме стояла нестерпимая жара, было так душно, что я опасалась за здоровье Селии. Она, конечно же, ни на что не жаловалась, но пока мы сидели, прислушиваясь к нестройному портовому гулу и стараясь поторопить время, я заметила, что с ней творится что-то неладное. Плечи ее поникли, и сама она вся сгорбилась. Ее не просто клонило в сон. Вообразите мой ужас, с каким я вглядывалась в нее, выискивая первые признаки лихорадки.
С Лаури я уже рассчиталась. Он по таможенным делам отсутствовал уже больше часа. Или мне так казалось. Именно тогда в голову мне ударила страшная мысль, от которой душа ушла в пятки. Какой купец не пожелает нажиться вдвое от продажи одного и того же товара? Хотя я и рассчиталась за нашу перевозку, заплатив нашему капитану хорошие деньги, не будет ли он прав, несмотря на всю свою внешнюю доброту, если замыслит сдать нас в руки закона? Вознаграждение обещано наверняка солидное, и Лаури изрядно наживется на своих подозрениях. Думаю, он не особенно удивится, узнав, что Селия – невольница. Ах, вдобавок еще и убийца! Прибыль можно огрести немалую. А я… что такое я? Кем бы я ни была, несомненно одно: я повинна в попрании множества законов – природных и прочих, и самое лучшее для меня – это скрываться.
И потому мы потихоньку улизнули с корабля.
Селия по-прежнему носила темные очки. Когда грузчик в порту Чарлстона немедля прекратил к ней приставать, приписав ее холодность слепоте, мы обе решили прочно взять эту уловку на вооружение и, пока мы в бегах, всюду пускать ее в ход, что вызовет к нам со стороны сочувствие и почтительность, а также избавит от лишних подозрений. Итак, Селия прикидывалась слепой, а я разыгрывала крайнее недовольство ее полной беспомощностью. Собственно, только то, что Селия крепко поддерживала меня за локоть, и удержало меня от падения, когда я чуть не растянулась на пристани, будто пьяная в стельку, когда Флорида обрушилась на меня со всей силой… О, Флорида – сущий ад, а я отнюдь не была бесстрашным Вергилием.
Диск солнца испепелял на месте. Висел он, казалось, так низко, что я – во внезапном помутнении рассудка – попыталась смахнуть его с неба. Мой жест выглядел неофициальным приветствием территории Флориды, над которой днем и ночью беспрерывно вьются и жужжат, донимают и кусают разнообразные бессчетные насекомые; никто моего приветствия не заметил, и к лучшему. Что до флоридского воздуха, то он опровергал собственное название, напоминая собой вязкую жидкость, сквозь которую приходилось не идти, а с трудом ее преодолевать. Тело, впитывая ее, разбухало, пока пальцы не превращались в связку бананов. Волосы делались непокорными, словно кто-то надергал с низкорослых дубов испанский мох и водрузил пучок тебе на голову. Солнце раскаленным языком лизнуло мою незагорелую кожу так, что она зашипела, будто брошенный на сковородку комок свиного сала. Элементарно мне хотелось лишь одного – презрев условности и приличия, забыв о бережно хранимых тайнах, сорвать с себя одежды и в чем мать родила кинуться в блаженную прохладу воды. Этого, разумеется, я не сделала. Наоборот, ощущая свое тело на пристани как никогда – из-за величайшего дискомфорта, – я потуже застегнула жилет. Никто – и в первую очередь Селия – не должен видеть мои контуры, облепленные мокрой от пота тканью, иначе я предстану сестрой того мужчины, какого из себя изображала.
У старой женщины цвета меда я купила шляпу, изготовленную из пальмовых листьев, и эта шляпа – говорю без преувеличения – спасла мне жизнь. Широкие поля давали тень лицу и шее, и, спрятанная под ними, я могла озираться по сторонам в поисках дороги. (О, как мне хотелось услышать что-нибудь из незатейливых предсказаний Мамы Венеры! Я бы охотно воткнула в землю раздвоенную палку или погадала на опивках в чашке или котелке.) Эта самая женщина расположилась со стулом и тележкой вблизи от пристани и торговала всякой всячиной: сплетенными ею самой вещицами, а также пирожками и томатами. Огромного размера томатами – она держала их в холодной воде и продавала, нарезанными и подсоленными, за монетку в пять центов. Они были сочными, как мясо, – восхитительны! Я ожила, упиваясь соком томата, из которого при первом укусе выбрызнула алая струя, смочившая во рту купленный пирожок с ветчиной… и тут, приподнявшись на цыпочки, Селия прошептала мне на ухо: «Взгляните, что у нее есть». Кивком она показала на край тележки и тут же опустила глаза. Ведь мы положили, что она должна быть невидящей.
Хитрая старуха выставила на продажу веер, изготовленный из таких же листьев, что и шляпа. Искусно изготовленный, он раскрывался с таким изяществом, что в старину оказался бы вполне к месту и при любом аристократическом дворе. Я поняла это, как только женщина не без умысла принялась обмахиваться похожим веером, выразив при этом на лице несказанное облегчение. Демонстрация показала, насколько нам необходим веер. Селия должна его иметь. Я подумала – не купить ли шляпу и ей, однако рассудила, что шляпа будет слишком бросаться в глаза и намекать на достаток. Шляпа покажет, что Селия непривычна к жаре и неудобствам – уделу невольников. Веер устранит ненужный риск. Я спросила цену. Какой она была – не суть важно, зато хорошо помню, что торгашка дала сдачу, поскольку эта сделка нас и разоблачила.
Я, заглядевшись на плавные колебания веера, не заметила предложенной сдачи, и протянутую монету взяла Селия. Она тут же спохватилась, но было уже поздно. Обе руки повисли в ожидании, пальцы едва не соприкоснулись, и между ними что-то такое пробежало… казалось, некий разряд… У старухи – длинные искривленные пальцы. Селия подставила гладкую ладонь, на розовой поверхности которой проступало зловещее художество Бедлоу. Женщина наконец выпрямилась во весь рост и уронила монету на ладонь Селии. Ее Селия послушно передала мне, вновь войдя в роль. Мы обе подыскивали слова, но женщина нас опередила:
– Ты издалека?
Обратилась она к Селии. И не просто обратилась, а, обойдя свою тележку, всмотрелась в необычные очки Селии. Медленно, мелкими шажками, приблизилась к ней. Потом заглянула за стекла – и увидела в них отражение глаз Селии.
Селия бросила взгляд сначала в одну сторону, потом в другую – и наконец согнутым пальцем сдвинула темные очки на кончик носа, чтобы показать свои глаза во всем великолепии.
– Да, издалека. Очень издалека, – ответила она.
Мы совершили побег. И вот, не успели пройти по берегу и сотни ярдов, как нас выследили.
Я попыталась что-то из себя выдавить, умоляя продавщицу не…
Она меня оборвала, встряхнув веером так, что он раскрылся полностью. Под его защитой она придирчиво меня осмотрела – с головы до пят. Обошла кругом, будто хищник. Ее босые ноги выставлялись из-под подола серой домотканой юбки; переступала она ими легко и плавно.
Лет ей было немало, но двигалась она проворней кошки.
Не говоря ни слова, сдернула с моей головы шляпу. Я чуть не поперхнулась остатком томата, который забыла проглотить после того, как протянутая монета положила конец нашему розыгрышу.
Я изготовилась сорваться с места. Вцепилась Селии в локоть, но немного успокоилась при виде ее невозмутимости. Женщина и Селия пристально смотрели друг на друга. Быть может, они обменялись репликами, а я не слышала слов?
Женщина молча вернулась на свой стульчик. Извлекла из подобия колчана свежий пальмовый лист. Достала из-под тележки мачете. Взглянула на меня. Я отшатнулась. Но женщина вынула небольшой ножик, более пригодный для намеченной задачи – изготовить для моей шляпы ленту.
Когда я снова водрузила шляпу себе на голову, сидела она идеально – так, словно я проносила ее всю жизнь.
…Вокруг нас сновали горожане. Если бы женщине вздумалось нас выдать, удирать было некуда, и я уже заикнулась о вознаграждении – сумме, несомненно, значительной для продавщицы томатов и пирожков с ветчиной.
Прежде чем встать и вернуть мне шляпу, женщина вытащила огрызок карандаша и клочок грубой оберточной бумаги, на одной стороне которого, испещренной птичками и вычеркиваниями, был записан ее приход и расход. На оборотной стороне этого клочка она что-то нацарапала, воткнула его в тулью шляпы и разгладила, приговаривая: «Жара нынче страшная. С этой бумажкой вам будет попрохладнее». Улыбкой поблагодарив женщину за доброту, я до того, как нахлобучить шляпу на макушку, заглянула внутрь, но из написанного ею разобрала только половину – это были какие-то буквы. На мой немой вопрос женщина сказала только одно:
– Наденьте-ка шляпу и пока что не снимайте. – Повернувшись к Селии, она добавила: – Эта шляпа поможет вам обоим, она вас убережет от пекла. А теперь идите и не поминайте меня лихом.
Заторможенные, мы пошли по улице, не смея оглянуться. Селия один раз споткнулась и чуть не упала на колено. Я опять испугалась, не начинается ли у нее лихорадка, но перевела дух с облегчением, догадавшись, что она снова вошла в роль незрячей невольницы. Я же тем временем была способна только на то, чтобы механически переставлять ноги.
Дойдя до середины улицы, Селия утянула меня в тень гостиницы. Жестом она велела мне снять шляпу и демонстративно утереть со лба пот краем рукава.
– Не обращайте на меня внимания, – шепнула она мне, и я послушно ей повиновалась, пока она украдкой читала всунутую в подкладку шляпы записку.