Страница:
Там стояло имя: Трэверс. Она вскинула свои фиалковые глаза поверх стальной оправы очков и, когда наши взгляды встретились, повторила имя:
– Трэверс. Нам поможет Трэверс.
Селия вновь вывела меня из тени на солнцепек. Теперь ее походка сделалась уверенной и целеустремленной. Мы направились к почтовой конторе, возле которой прождали довольно долго. Во всяком случае, теперь, когда мы вернулись на положение беглецов, минуты казались часами. Наконец Селия обратилась к какому-то чернокожему с вопросом, не знает ли он человека по имени Трэверс. Так зовут ее дядю, проживающего на острове; он должен был встретить ее у причала; ее хозяин (то есть я) отказался от права на собственность, так как она недавно потеряла зрение и…
Чернокожему дела не было до ее бедствий, однако разыскиваемого нами человека он назвал: Айзек Трэверс. Он высадится на берег в нескольких милях отсюда. Мы попадем в нужное место, если пойдем вот по этой самой дороге и свернем направо у разрушенной старой мельницы. Чернокожий уже нацелился уходить, но Селия вдруг схватила его за руку:
– Вы сказали, он владеет землей? Значит, он… он свободный?
– Туда идите, туда, – повторил чернокожий, кивая головой в указанную сторону. – Пешком за час доберетесь. – Он оценивающе взглянул на меня и добавил: – Ну, может, чуточку подольше. – Переведя глаза на Селию, он заключил: – А коли он приходится тебе дядюшкой, так ты вроде бы должна знать, что он на воле. Или как?
Он слегка коснулся соломенной шляпы, продавленной сверху и потрепанной по краям. Мне почудилось также, будто он еще и подмигнул, но кто его знает.
Мы молча двинулись дальше, прислушиваясь, не идет ли кто за нами следом.
23
24
– Трэверс. Нам поможет Трэверс.
Селия вновь вывела меня из тени на солнцепек. Теперь ее походка сделалась уверенной и целеустремленной. Мы направились к почтовой конторе, возле которой прождали довольно долго. Во всяком случае, теперь, когда мы вернулись на положение беглецов, минуты казались часами. Наконец Селия обратилась к какому-то чернокожему с вопросом, не знает ли он человека по имени Трэверс. Так зовут ее дядю, проживающего на острове; он должен был встретить ее у причала; ее хозяин (то есть я) отказался от права на собственность, так как она недавно потеряла зрение и…
Чернокожему дела не было до ее бедствий, однако разыскиваемого нами человека он назвал: Айзек Трэверс. Он высадится на берег в нескольких милях отсюда. Мы попадем в нужное место, если пойдем вот по этой самой дороге и свернем направо у разрушенной старой мельницы. Чернокожий уже нацелился уходить, но Селия вдруг схватила его за руку:
– Вы сказали, он владеет землей? Значит, он… он свободный?
– Туда идите, туда, – повторил чернокожий, кивая головой в указанную сторону. – Пешком за час доберетесь. – Он оценивающе взглянул на меня и добавил: – Ну, может, чуточку подольше. – Переведя глаза на Селию, он заключил: – А коли он приходится тебе дядюшкой, так ты вроде бы должна знать, что он на воле. Или как?
Он слегка коснулся соломенной шляпы, продавленной сверху и потрепанной по краям. Мне почудилось также, будто он еще и подмигнул, но кто его знает.
Мы молча двинулись дальше, прислушиваясь, не идет ли кто за нами следом.
23
Прибежище на ночь
Старый Айзек Трэверс и в самом деле был свободным. Ему принадлежал восемьдесят один акр земли, а его жена по имени Лотти разделяла его квакерские убеждения. Лотти и вышла на просевшее крыльцо отогнать собак и встретить нас как друзей, и она же щедро накормила нас испеченными на горячей золе кукурузными лепешками и поджаренным беконом. Когда же от посадок индиго появился сам Айзек (он радушно нас приветствовал и вопросов почти не задавал); когда Лотти принесла с подоконника еще теплый пирог с фруктовой начинкой, поставила его посередине соснового стола, за которым мы уселись все четверо; когда она взрезала поджаристую корочку, из-под которой повалил парок, приятный и сладкий, как песня дрозда… что ж, вот тогда мне и подумалось, что мы с Селией и вправду спаслись от погони и сможем зажить на воле.
Стол из сосновых досок был облицован тонкими пластинами, потрескавшимися от долгого употребления. Края стола хранили следы острых ножей. Убранство кухни было самое простое – за исключением лампы с ярко-рубиновым абажуром и одинокой герани на втором подоконнике. От печи в углу веяло теплом. За окнами кухни и сквозь стены (доски обшивки покоробились, и комки ссохшейся глины попадали на пол) день угасал, но не о пустяках мы заговорили только с наступлением темноты.
По счастью, о прошлом нас никто не расспрашивал. Откуда мы. Как сюда добрались. Почему бежали. В том, что мы бежали, супруги Трэверс явно не сомневались. Да, разговор касался лишь нашего ближайшего будущего – куда нам теперь отправиться. О нашей скорой свободе хозяева дома говорили как о деле решенном, и это очень взбодрило нас с Селией.
– Здесь вам лучше не оставаться, – прошептал Айзек, закрывая окна, чтобы не подслушали вражеские уши. В кухне сделалось жарче, чем на вечерней улице. – Да, это будет неразумно.
Лотти, положив руку на плечо Селии, пояснила:
– Всякий портовый город – рассадник сплетен. Тайны разносятся с каждым кораблем.
Селия отложила в сторону свои очки, и, когда она взяла натруженную руку Лотти Трэверс в свои руки, в глазах ее затеплилась нежность:
– Мы не останемся ночевать. Для вас это небезопасно, и я… мы вовсе не хотим…
– Ну-ну, помолчи, – перебила ее Лотти, – делать доброе дело ради Господа нашего всегда небезопасно. Вы у нас переночуете. И уйдете из нашего дома на рассвете. Вас как будто никто не заметил. И пускай никто не увидит, как вы от нас уйдете. Этим вы избежите опасности, а с собой захватите наши молитвы. – Она плюхнулась в тростниковое кресло, застонавшее под ее весом. Лотти Трэверс была широка не только душой, но и в кости. – Ведь это Банана Мэй вас прислала, верно?
Да, подтвердила я. Хотя имени своего женщина не назвала и возле ее тележки я никаких бананов не усмотрела, конечно же, она и была эта самая Банана Мэй. Когда я только перешагнула порог дома, Лотти приняла от меня шляпу с понимающим видом. До того мы прошли на жаре по пыльной дороге несколько миль, до боли в глазах напряженно выискивая среди кустарников развалины мельницы. Заслышав позади себя стук копыт, вздрогнули. Обе готовы были схорониться за кустом, но дорога была пустой и просторной, да и засекли уже нас. Волнение улеглось, когда мимо протащился какой-то старый возчик. У него мы спросили, далеко ли до фермы Траверса. Шагов через полсотни увидите мельницу, заверил нас он; так оно и вышло.
Итак, нас на острове Амелия уже знали. В первую очередь, конечно, Айшем Лаури, но кроме Бананы Мэй надо назвать еще и двух мужчин, у которых мы спрашивали дорогу. Были они к нам равнодушны или нет, дружелюбно настроены или наоборот, им наверняка запомнилась пара – белый с чернокожей девушкой на пути от берега. Девушка слепая или плохо видящая. Мужчина высокий и худощавый, с иноземным выговором, лицо бескровное. Возьмись кто-нибудь допытываться, нас тотчас же вспомнят.
Из ящика, поставленного высоко на полку, достали две карты с разноцветными отметками. Их я восприняла как доказательство того, что Трэверсы оказывали помощь и другим, отыскивали им дорогу, которую покажут и нам.
Айзек с гордостью обвел на карте свои владения:
– Вот это моя земля – у меня и бумаги на нее есть, все чин по чину – с тысяча восьмисотого года. Купил ее еще до того, как испанцы запретили это американцам. И мы с Лотти удерживали ее при набегах через границу людей из Джорджии – они называли себя патриотами, а по мне, так были просто пиратами – до тех пор, пока испанцы не ушли.
Лотти кивала, глядя на карту, поторапливая мужа заняться более насущными задачами.
Айзек вздохнул, и как-то сразу стало ясно, что он уже немолод. Внешне он выглядел довольно крепким, несмотря на понурые плечи и сгорбленную спину, но вот этот вздох выдал тяжесть, какая лежала у него на душе.
– Найду вам подходящее судно.
– А если сухопутным маршрутом? Которым из них? – спросила я.
– Нет, – возразил Айзек. – Вы куда направляетесь? Отсюда в Среднюю Флориду? – Гласные в слове «Флорида» он протянул мягко и гладко, будто прозрачную атласную ткань. – Там на каждом шагу плантаторы, загребают себе землю.
– И до Пенсаколы вам добираться двадцать восемь, а то и тридцать дней, – вставила Лотти. – Вполовину меньше до Таллахасси. И то если раздобудете лошадей гораздо выносливей наших. Айзек правду говорит, на суше скорее всего напоретесь именно на то, от чего бежите… Всюду хлопок. Плантации распространяются быстрей, чем лесной пожар. Я согласна с Айзеком, вам надо добираться морем. Вдоль берега до устья Сент-Джона и, может быть, по реке до Кауфорда.
– Правильно, – кивнул Айзек, проводя пальцем по линии на карте. Этот маршрут уже был отмечен красным. – Вот этот путь. Сначала как-нибудь вниз по реке – скажем, примерно отсюда – и только потом посуху. Доберетесь до Кингз-роуд и направитесь на юг.
– А есть… есть еще какой-то Юг, еще дальше?
Мне казалось, что мы уже целую вечность плывем до края света.
– Есть, – рассмеялся Айзек. – Я там не бывал, но если вам угодно, сэр, юг мы вам обеспечим.
Мы все расхохотались. Мой смех, наверное, был самым счастливым. Айзек Трэверс назвал меня сэром.
Разговор вернулся к Кингз-роуд – эту дорогу по восточному побережью построили англичане. Тут Трэверсы переглянулись, оба враз закивали и в один голос театрально произнесли на испанский манер:
– Сан-Агустин.
Так просто путь наш был предопределен.
Мы снова сверились с картами, и на место они были убраны только к ночи.
Ночевала я в просторной прихожей Трэверсов на нижнем этаже.
– Здесь будет попрохладней, если подует бриз, – заметила Лотти.
На одно одеяло я легла, а второе скатала и подложила себе под голову. Лотти спросила, не нужно ли мне чего-то еще. Я ответила, что ничего не нужно, но хорошо знала, кого мне недоставало, кого я жаждала, к кому стремилась. Лотти увела Селию наверх к себе.
По обе стороны прихожей были двери с занавешенными стеклами, и ночью действительно подул бриз, донеся до слуха гортанное кваканье лягушек, зуденье и гуд насекомых, контактировать с которыми я отнюдь не желала. Не в силах заснуть, встала и на натруженных ногах прокралась к передней двери. Хотелось полюбоваться луной. Она была почти полной… Что верно, то верно, наше сестринство приписывает луне преувеличенно большое влияние, однако я испытала ее воздействие в Ле-Бо, а после восстания мертвых в церкви Поминовения почувствовала в себе… прилив сил. И вот что любопытно: надеялась ли я извлечь из лунного света дополнительную энергию, впитать ее в себя? Возможно.
И тут я увидела, как луна заливает своим голубым сиянием черную землю. На темном крыльце блеснула сталь. Ствол дробовика в руках Айзека Трэверса. Он нес стражу в качалке без подушек, у ног его расположились две охотничьи собаки… Ведовское заклинание? Не знаю. Молитва? Быть может. Но я сделала одно – испросила у луны и ее создателя благословения для этого человека.
На свою постель на полу я вернулась незамеченной. Сон оказался прерывистым, однако утром я проснулась, не понимая, где нахожусь.
Стол из сосновых досок был облицован тонкими пластинами, потрескавшимися от долгого употребления. Края стола хранили следы острых ножей. Убранство кухни было самое простое – за исключением лампы с ярко-рубиновым абажуром и одинокой герани на втором подоконнике. От печи в углу веяло теплом. За окнами кухни и сквозь стены (доски обшивки покоробились, и комки ссохшейся глины попадали на пол) день угасал, но не о пустяках мы заговорили только с наступлением темноты.
По счастью, о прошлом нас никто не расспрашивал. Откуда мы. Как сюда добрались. Почему бежали. В том, что мы бежали, супруги Трэверс явно не сомневались. Да, разговор касался лишь нашего ближайшего будущего – куда нам теперь отправиться. О нашей скорой свободе хозяева дома говорили как о деле решенном, и это очень взбодрило нас с Селией.
– Здесь вам лучше не оставаться, – прошептал Айзек, закрывая окна, чтобы не подслушали вражеские уши. В кухне сделалось жарче, чем на вечерней улице. – Да, это будет неразумно.
Лотти, положив руку на плечо Селии, пояснила:
– Всякий портовый город – рассадник сплетен. Тайны разносятся с каждым кораблем.
Селия отложила в сторону свои очки, и, когда она взяла натруженную руку Лотти Трэверс в свои руки, в глазах ее затеплилась нежность:
– Мы не останемся ночевать. Для вас это небезопасно, и я… мы вовсе не хотим…
– Ну-ну, помолчи, – перебила ее Лотти, – делать доброе дело ради Господа нашего всегда небезопасно. Вы у нас переночуете. И уйдете из нашего дома на рассвете. Вас как будто никто не заметил. И пускай никто не увидит, как вы от нас уйдете. Этим вы избежите опасности, а с собой захватите наши молитвы. – Она плюхнулась в тростниковое кресло, застонавшее под ее весом. Лотти Трэверс была широка не только душой, но и в кости. – Ведь это Банана Мэй вас прислала, верно?
Да, подтвердила я. Хотя имени своего женщина не назвала и возле ее тележки я никаких бананов не усмотрела, конечно же, она и была эта самая Банана Мэй. Когда я только перешагнула порог дома, Лотти приняла от меня шляпу с понимающим видом. До того мы прошли на жаре по пыльной дороге несколько миль, до боли в глазах напряженно выискивая среди кустарников развалины мельницы. Заслышав позади себя стук копыт, вздрогнули. Обе готовы были схорониться за кустом, но дорога была пустой и просторной, да и засекли уже нас. Волнение улеглось, когда мимо протащился какой-то старый возчик. У него мы спросили, далеко ли до фермы Траверса. Шагов через полсотни увидите мельницу, заверил нас он; так оно и вышло.
Итак, нас на острове Амелия уже знали. В первую очередь, конечно, Айшем Лаури, но кроме Бананы Мэй надо назвать еще и двух мужчин, у которых мы спрашивали дорогу. Были они к нам равнодушны или нет, дружелюбно настроены или наоборот, им наверняка запомнилась пара – белый с чернокожей девушкой на пути от берега. Девушка слепая или плохо видящая. Мужчина высокий и худощавый, с иноземным выговором, лицо бескровное. Возьмись кто-нибудь допытываться, нас тотчас же вспомнят.
Из ящика, поставленного высоко на полку, достали две карты с разноцветными отметками. Их я восприняла как доказательство того, что Трэверсы оказывали помощь и другим, отыскивали им дорогу, которую покажут и нам.
Айзек с гордостью обвел на карте свои владения:
– Вот это моя земля – у меня и бумаги на нее есть, все чин по чину – с тысяча восьмисотого года. Купил ее еще до того, как испанцы запретили это американцам. И мы с Лотти удерживали ее при набегах через границу людей из Джорджии – они называли себя патриотами, а по мне, так были просто пиратами – до тех пор, пока испанцы не ушли.
Лотти кивала, глядя на карту, поторапливая мужа заняться более насущными задачами.
Айзек вздохнул, и как-то сразу стало ясно, что он уже немолод. Внешне он выглядел довольно крепким, несмотря на понурые плечи и сгорбленную спину, но вот этот вздох выдал тяжесть, какая лежала у него на душе.
– Найду вам подходящее судно.
– А если сухопутным маршрутом? Которым из них? – спросила я.
– Нет, – возразил Айзек. – Вы куда направляетесь? Отсюда в Среднюю Флориду? – Гласные в слове «Флорида» он протянул мягко и гладко, будто прозрачную атласную ткань. – Там на каждом шагу плантаторы, загребают себе землю.
– И до Пенсаколы вам добираться двадцать восемь, а то и тридцать дней, – вставила Лотти. – Вполовину меньше до Таллахасси. И то если раздобудете лошадей гораздо выносливей наших. Айзек правду говорит, на суше скорее всего напоретесь именно на то, от чего бежите… Всюду хлопок. Плантации распространяются быстрей, чем лесной пожар. Я согласна с Айзеком, вам надо добираться морем. Вдоль берега до устья Сент-Джона и, может быть, по реке до Кауфорда.
– Правильно, – кивнул Айзек, проводя пальцем по линии на карте. Этот маршрут уже был отмечен красным. – Вот этот путь. Сначала как-нибудь вниз по реке – скажем, примерно отсюда – и только потом посуху. Доберетесь до Кингз-роуд и направитесь на юг.
– А есть… есть еще какой-то Юг, еще дальше?
Мне казалось, что мы уже целую вечность плывем до края света.
– Есть, – рассмеялся Айзек. – Я там не бывал, но если вам угодно, сэр, юг мы вам обеспечим.
Мы все расхохотались. Мой смех, наверное, был самым счастливым. Айзек Трэверс назвал меня сэром.
Разговор вернулся к Кингз-роуд – эту дорогу по восточному побережью построили англичане. Тут Трэверсы переглянулись, оба враз закивали и в один голос театрально произнесли на испанский манер:
– Сан-Агустин.
Так просто путь наш был предопределен.
Мы снова сверились с картами, и на место они были убраны только к ночи.
Ночевала я в просторной прихожей Трэверсов на нижнем этаже.
– Здесь будет попрохладней, если подует бриз, – заметила Лотти.
На одно одеяло я легла, а второе скатала и подложила себе под голову. Лотти спросила, не нужно ли мне чего-то еще. Я ответила, что ничего не нужно, но хорошо знала, кого мне недоставало, кого я жаждала, к кому стремилась. Лотти увела Селию наверх к себе.
По обе стороны прихожей были двери с занавешенными стеклами, и ночью действительно подул бриз, донеся до слуха гортанное кваканье лягушек, зуденье и гуд насекомых, контактировать с которыми я отнюдь не желала. Не в силах заснуть, встала и на натруженных ногах прокралась к передней двери. Хотелось полюбоваться луной. Она была почти полной… Что верно, то верно, наше сестринство приписывает луне преувеличенно большое влияние, однако я испытала ее воздействие в Ле-Бо, а после восстания мертвых в церкви Поминовения почувствовала в себе… прилив сил. И вот что любопытно: надеялась ли я извлечь из лунного света дополнительную энергию, впитать ее в себя? Возможно.
И тут я увидела, как луна заливает своим голубым сиянием черную землю. На темном крыльце блеснула сталь. Ствол дробовика в руках Айзека Трэверса. Он нес стражу в качалке без подушек, у ног его расположились две охотничьи собаки… Ведовское заклинание? Не знаю. Молитва? Быть может. Но я сделала одно – испросила у луны и ее создателя благословения для этого человека.
На свою постель на полу я вернулась незамеченной. Сон оказался прерывистым, однако утром я проснулась, не понимая, где нахожусь.
24
В глубь территории
В Сент-Огастине мне стали сниться сны по-английски. Не сразу, нет – спустя несколько месяцев после нашего прибытия туда. Обыкновенные сны – причудливые, но так бывает всегда. В них не было ничего колдовского. И они не были вызваны заклинаниями, нет.
Проснуться после сна, увиденного впервые на втором своем языке, – ощущение не из приятных. Я, конечно же, знала английский, но только по книгам. И на английском, естественно, мы общались с Селией, хотя она прилично нахваталась французского за месяцы пребывания с Бедлоу за границей. Если я уставала, сердилась или пугалась чего-то, то переходила на французский, однако Селия, не чувствуя себя в нем уверенно, неизменно отвечала мне по-английски. На английском приходилось говорить во все время нашего побега, и очень многое зависело от моего владения им. Правда, на первых порах этот язык казался мне топорным и чересчур обобщенным – в отличие от изобилующей нюансами утонченной французской речи.
Хотя во сне я обратилась к языку повседневного общения, не могу сказать, что с большой легкостью освоила английский. В Сент-Огастине мы столкнулись со множеством говоров, и в голове у меня они нередко путались. Со временем я овладею – через усердные занятия, но и с помощью магических приемов – большинством наречий, приправлявших своей пряностью городское варево: греческим и каталонским, мандинго и мускоги – и так далее. О да, испанским, разумеется, тоже.
До нашего появления в городе испанцев не было там уже семь или восемь лет. Договор, носящий имена Адамса (Джеймса Куинси) и Ониса, согласно которому Флорида (как Восточная, так и Западная) переходила к Америке, был подписан в 1821 году. Территории были и оставались территориями, но с недавних пор заговорили о придании им статуса штата.
Именно испанцы превратили полуостров в безопасное пристанище, куда стекались невольники из южных штатов. (Об этих историях Селия и была наслышана.) Американцы, однако, поддерживали британскую модель рабовладения и враждебно относились к мягким порядкам, учрежденным испанцами, чьи патерналистские взгляды позволяли беглецам жить свободно и под защитой закона пользоваться землей, как только они приносили клятву верности Римскому Папе – находившемуся где-то столь же далеко, что и сам Отец Небесный.
Папа Римский – в сговоре с королем – первым и направил испанцев на полуостров. Затем туда хлынули орды церковников и напутствуемых короной подданных, чьи звучные имена плохо вязались с их разбойничьими деяниями.
Я говорю о Понсе. Хуан Понсе де Леон, первым ступивший на этот берег в начале шестнадцатого столетия, назвал его из-за обилия растительности La Florida. Изобиловал полуостров также и индейцами племени калуза. Хуан Понсе не нашел здесь мифического источника вечной молодости, а вместо того воздух заполонили тростниковые стрелы туземцев с наконечниками из кремня, рыбьих костей и раковин, которые при столкновении от удара раздроблялись и проникали в зазоры между доспехами испанцев. Хуан Понсе де Леон вернулся на Кубу, где и умер от ран, так и не добравшись до искомого источника.
Панфило де Нарваэс, высадившийся в бухте Эспириту-Санто, подступил со своим отрядом к селениям племени тимукуа, требуя от них дани и повиновения. Спустя полгода разбитые конкистадоры отступили обратно к проливу, спасаясь бегством в наспех сколоченных суденышках – щели в днищах заделывали волокнами пальметто, паруса стачали из кусков одежды, оснастку изготовили из шкур и грив съеденных ими же лошадей.
Один из подручных Нарваэса – Кабеса де Вака – вернулся домой с рассказами о флоридских дикарях, о тамошних песчаных пустынях, о змеях… Эту землю он проклинал как несчастливую, которую лучше оставить в покое, однако в то же самое время замышлял грабительский поход на нее, выискивая для этого покровителей. Бедный, бедный Кабеса. Титул adelantando[69] достался не ему.
Эрнандо де Сото, покоривший инков в Мексике, в 1539 году отплыл из Гаваны с отрядом из шестисот человек, размещенных на девяти кораблях.
Де Сото исследовал Западную Флориду, собрав множество жемчуга, однако интересовало его главным образом золото. Утолить жажду могло только оно. Его подчиненные пытали индейцев в уверенности, что у тех развяжутся языки и они укажут им путь к грудам золота, укрытого в тайниках среди холмов в глубине полуострова. В 1542 году де Сото подкосила лихорадка.
Затем явился священник – Луис Кансер де Барбастро, который принес себя в жертву племени токобага. И Тристан де Луна, искавший вместе с де Сото «Семь золотых городов Сиболы». Его отряд из пятисот человек, вскоре взбунтовавшийся, прибыл с Кубы и застал племя куса пораженным чумой. Индейцев заразили прежде побывавшие там испанцы.
К середине шестнадцатого столетия испанцы, тщетно перерыв Флориду, отчаялись и капитулировали, оставив индейцев в покое.
Передышка оказалась недолгой. В 1562 году интерес испанцев к Флориде вновь оживился, поскольку Гавану наводнили слухи о том, что французы дерзнули проникнуть в глубь полуострова по реке Мэй – испанской Сан-Хуан, а нашей Сент-Джон.
Благодаря неожиданной доброте окружающих и щедрой оплате мы с Селией благополучно попали на ту самую реку Сент-Джон, за которую испанцы и французы вели войну на протяжении двух с половиной веков. На борту небольшого пакетбота, нанятого нами в Фернандине, мы преспокойно плыли вверх по течению, и расспросами нас никто не донимал. Мы вновь разыгрывали роли Плантатора и Слепой Наложницы – на сей раз с полным успехом.
Мы плыли по реке в сумерках, и наше судно имело такую низкую осадку, что нежившиеся на покатом берегу крокодилы поглядывали на нас сверху вниз. Мне никогда не забыть, как я впервые увидела их глаза, сверкавшие сернисто-оранжевым огнем в отблесках от ярко пылавших сосновых чурбанов, которые, источая смолу, горели в стальной жаровне на крыше рулевой рубки. Ящеры, при нашем приближении собиравшиеся в кучу, соскальзывали в черную воду и, подплывая вплотную, шаркали своими чешуйчатыми телами о корпус нашего судна.
Серебром отливали кипарисы и верхушки лавров, серебристыми были и всплывавшие вокруг нас водяные лилии. Сквозь тростник с треском пробирались четвероногие твари. Птицы разлетались по сторонам, испуганные нашим огнем. Все было погружено в неестественно глубокое безмолвие.
Мы с облегчением высадились в Кауфорде, где наш кормчий, согласно предварительной договоренности, подгреб с помощью шеста к берегу. Кауфордом (то есть Коровьим бродом) это местечко называлось потому, что здесь, на мелководье, реку коровы могли переходить вброд. Американцы, разумеется, опозорили его, переименовав в Джексонвилл – в честь вояки, восседающего ныне в Вашингтоне.
Из Кауфорда мы перебрались на наемной повозке на берега Черной протоки. Она была судоходна на протяжении нескольких миль, однако, не имея собственной лодки, мы решили (посовещавшись не без кое-каких препирательств; у каждой из нас были свои опасения) переночевать в старом блокгаузе. Стены его обветшали, но крыша была надежной. Всю постройку заполонили вьющиеся растения, и сквозь зеленую завесу внутрь комнат, неказистых и лишенных мебели, лунный свет не проникал. Там, где было немного посветлее (никаких ламп у нас с собой, конечно, не было), мы с Селией расположились на кучке наскоро собранного мха. В тишине слышался шелест змей, шорохи насекомых. Страх и усталость, смешанные вместе, позволили нам с Селией уснуть, сидя плечом к плечу, прислонившись спинами к прохладной стене из ракушечного известняка.
Меня разбудил необычный перестук. Извлеченный из карьера известняк и деревянные переборки вокруг меня, казалось, вздрагивали. Солнце стояло еще невысоко, час был ранний. Перестук, приближаясь, становился все слышнее, пока наконец я не разобрала, что это… стук копыт.
Волы. И неуклюжая колымага с колесами в человеческий рост. Вровень со мной.
Нам ничего не оставалось, как опрометью выскочить наружу навстречу транспорту. Мы так спешили, что при нашем внезапном появлении из-за кустов ошеломленный возчик испуганно взмахнул кнутом, а другой рукой начал шарить под сиденьем в поисках более надежного орудия защиты.
– Нет-нет, не надо, – выпалила я. – Мы вам не враги.
Я указала пальцем на Селию и на себя, а потом на возчика.
Тот немного успокоился, и я быстренько наплела ему историю об иностранце и его приятельнице – вернее, служанке, которые ночью сбились с пути. Служанка нездорова, плохо видит, и чужеземец вывез ее из Средней Флориды в поисках Сент-Огастина, где можно получить un médecin[70].
– Скажите, ради бога, – взмолилась я, – это где-то недалеко?
– Забирайтесь сюда. – Возчик, не дослушав, кивком показал на дно повозки, где валялись недавно выкорчеванные пни с торчавшими в разные стороны корнями; они походили на выдернутые гнилые зубы. – Я-то поначалу принял вас за шайку краснокожих – выскочили, думаю, из леса, томагавками машут. Честно признаться, струхнул.
Он с облегчением рассмеялся. Ясно было, что подробности наших напастей интересовали его мало. В отличие от других он и на плату не намекал.
Селия призвала меня не болтать лишнего, легонько толкнув локтем, и я, прикусив язык, помогла ей взобраться на задок повозки, а потом уселась с ней рядышком. Вскорости, однако, придвинулась ближе к возчику, который не прочь был от скуки покалякать. К несчастью, выражений он особенно не выбирал, шевыряя крепкие словечки через плечо, будто мусорную шелуху. (О Селии он отзывался так, будто ее самой здесь и не было.) Скоро я свела свою речь к односложным поддакиваниям или росто пожимала плечами, чем сильно разочаровала нашего возчика, надеявшегося на хорошее общество. И с Селией я больше не решалась заговаривать, так что путешествие наше навстречу разгоравшемуся дню проходило в полном молчании.
Не то по ошибке, не то по злому умыслу или просто по глупости, сказать не могу, однако возчик явно заплутал.
Мы тащились на волах уже целую вечность, то подпрыгивая на кочках, то едва волочась по сырости. В тень попадали в лучшем случае изредка. Измученные жарой, голодные, терзаясь острой потребностью справить естественные нужды. (Я помочилась на обочине по-мужски. Хотя Селия из деликатности и отвернулась, до нее все же было рукой подать.) Силы наши были на исходе, и потому, несмотря на все неудобства, нас одолела тяжелая дрема. Очнувшись, мы обнаружили, что уже проделали изрядный крюк к югу от города.
Наш гид направлялся к какому-то поселению на юге, откуда собирался, медленно продвигаясь на запад по индейским тропам, вести торговлю с отдаленными аборигенами. И только затем вернуться в Сент-Огастин. Теперь, к полудню, я по обрывкам его повествования сумела уяснить его план, вызвавший у меня бурный протест.
Так мы оказались брошенными вдали от города, у истоков топи Коукоу, а дальше с трудом, кое-как – сквозь непролазные заросли – выбрались на берега Мозес-Крик. Рассудив, что вода ищет воду, мы пошли вниз по течению этого ручья в надежде, что он выведет нас к океану.
Путь наш оказался извилистым, и мы блуждали, забираясь то на юг, то на восток. Вышли к новому водоему. Нет, не к океану, но к другому ручью, который, как я теперь знаю, называется Пеллисер. Оттуда идти стало легче, хотя по-прежнему приходилось продираться сквозь орешник и мелкие кустарники. Селия пением распугивала змей и прочих опасных тварей.
Наконец мы оказались на проезжей дороге, и там удача нам улыбнулась. Хотя попутных повозок нам не попалось, мы пешком дошли до западного берега огромного водного пространства, какого еще не видели. Это была река Матансас, текущая на север, к Сент-Огастину.
На подступах к городу с юга нас от него все еще отделяло немалое расстояние – миль пятнадцать, а то и больше – от описанной мной местности. Между рекой и океаном лежит остров Анастасия, и вот на самой крайней южной его оконечности мы с Селией и очутились. Река в ту пору сильно обмелела, и мы добрались до дальнего берега, где путь лежал уже не через заросли, а по песку. Выбрав далее дорогу вдоль реки, а не океана, мы брели по берегу в надежде встретить любое судно, которое быстрее доставило бы нас в город.
Сначала мне подумалось, что виной всему темно-красные ягоды, которые с голодухи я решилась сорвать и съесть. (Последовав примеру ржанки.) Потом приписала головокружение тучам москитов, выпивших из меня слишком много крови. Или солнцу. Нервы тоже могли сыграть свою роль – кишечник поминутно напоминал о себе. Enfin, по мере нашего медленного продвижения на север я впала в болезненное состояние, какое ранее испытала лишь однажды – в Ричмонде, когда смятенные мертвецы, заложенные кирпичами под полом церкви Поминовения, обращали ко мне свой зов.
Я внушала себе, всячески твердила: это недомогание – и только. О нет, я знала другое. Мне не просто изменили силы, что было бы понятно, но я… я стала иной. Руки и ноги стали гибкими, походка – уверенной, однако внутренности бунтовали, и рассудок время от времени у меня мутился. Я могла что-то впереди приметить – скажем, дерево особенной формы, – а потом, обернувшись назад после полусотни шагов, не помнила, как их прошагала.
Селия умоляла меня помедлить. Я как будто бы с ней согласилась, но, оглянувшись, увидела ее далеко позади себя. Однажды набрела на дюну, к которой вела заросшая тропинка. По ней я бежала, бежала опрометью, непреодолимо увлекаемая вперед, не чувствуя, как отросток пальметто впился мне в ногу и, продрав чулок, до крови поранил кожу. Я слышала, как Селия меня зовет, но остановиться было выше моих сил.
Я перебралась через дюну, и глазам открылся голубой океанский простор, раскинувшийся под еще более голубым безоблачным небом. Соленый воздух освежал, однако ничто не могло облегчить моих страданий, когда я упала на колени и исторгла из желудка все, что там еще оставалось. Вырвало меня желчью и несколькими цельными ягодами, не успевшими перевариться. Тело было в не меньшем расстройстве, чем мозг, и все же я ухитрилась подняться на ноги и вновь побежать.
Селия бросилась за мной вослед. И скоро мы наткнулись на компаньонов. Хотя на север они нас не препроводили, куда там. Не до того им было, все они были мертвы – и мертвы уже не одно столетие.
Позже Селия рассказывала, что глаза мои закатились. Что я рухнула плашмя, будто доска, на прибрежный речной песок. В голове у меня стоял невнятный гул голосов – говоривших по-французски, это я знала точно. Мое восприятие вновь обострилось до предела, и мне пришлось сполна испытать на себе воздействие истории, которую мне предстояло узнать.
1562 год. Гугеноты – французские протестанты – отважились поселиться колонией на берегу Сент-Джона, бросив тем самым вызов королю Испании – католику.
Из форта Каролина французы атакуют испанское достояние. Хуже того, их корсары – лютеране, а этого испанский король не может потерпеть и не потерпит. Он посылает Педро Менендеса де Авильеса покарать еретиков. Менендес отплывает из Испании с отрядом в восемьсот человек, по прибытии захватывает тимукуанское поселение на берегу и дает ему имя Сан-Агустин.
Пока испанцы расселяются, французские поселенцы готовятся к атаке. Пятьсот французов – под началом Жана Рибо – отплывают к югу на пяти кораблях, но налетевший ураган выбрасывает корабли на берег вдали от Сент-Огастина. Именно в день крушения испанцы – после марш-броска под проливным дождем – захватывают неохраняемый форт Каролина и убивают находившихся там сто тридцать французов, после чего переименовывают редут в форт Сан-Матео. Дабы до французов ясно дошел смысл кровавого послания, люди Менендеса развешивают убитых по деревьям и втыкают в песок шест с надписью: МЫ ПОСТУПАЕМ ТАК НЕ С ФРАНЦУЗАМИ, А С ЛЮТЕРАНАМИ.
Проснуться после сна, увиденного впервые на втором своем языке, – ощущение не из приятных. Я, конечно же, знала английский, но только по книгам. И на английском, естественно, мы общались с Селией, хотя она прилично нахваталась французского за месяцы пребывания с Бедлоу за границей. Если я уставала, сердилась или пугалась чего-то, то переходила на французский, однако Селия, не чувствуя себя в нем уверенно, неизменно отвечала мне по-английски. На английском приходилось говорить во все время нашего побега, и очень многое зависело от моего владения им. Правда, на первых порах этот язык казался мне топорным и чересчур обобщенным – в отличие от изобилующей нюансами утонченной французской речи.
Хотя во сне я обратилась к языку повседневного общения, не могу сказать, что с большой легкостью освоила английский. В Сент-Огастине мы столкнулись со множеством говоров, и в голове у меня они нередко путались. Со временем я овладею – через усердные занятия, но и с помощью магических приемов – большинством наречий, приправлявших своей пряностью городское варево: греческим и каталонским, мандинго и мускоги – и так далее. О да, испанским, разумеется, тоже.
До нашего появления в городе испанцев не было там уже семь или восемь лет. Договор, носящий имена Адамса (Джеймса Куинси) и Ониса, согласно которому Флорида (как Восточная, так и Западная) переходила к Америке, был подписан в 1821 году. Территории были и оставались территориями, но с недавних пор заговорили о придании им статуса штата.
Именно испанцы превратили полуостров в безопасное пристанище, куда стекались невольники из южных штатов. (Об этих историях Селия и была наслышана.) Американцы, однако, поддерживали британскую модель рабовладения и враждебно относились к мягким порядкам, учрежденным испанцами, чьи патерналистские взгляды позволяли беглецам жить свободно и под защитой закона пользоваться землей, как только они приносили клятву верности Римскому Папе – находившемуся где-то столь же далеко, что и сам Отец Небесный.
Папа Римский – в сговоре с королем – первым и направил испанцев на полуостров. Затем туда хлынули орды церковников и напутствуемых короной подданных, чьи звучные имена плохо вязались с их разбойничьими деяниями.
Я говорю о Понсе. Хуан Понсе де Леон, первым ступивший на этот берег в начале шестнадцатого столетия, назвал его из-за обилия растительности La Florida. Изобиловал полуостров также и индейцами племени калуза. Хуан Понсе не нашел здесь мифического источника вечной молодости, а вместо того воздух заполонили тростниковые стрелы туземцев с наконечниками из кремня, рыбьих костей и раковин, которые при столкновении от удара раздроблялись и проникали в зазоры между доспехами испанцев. Хуан Понсе де Леон вернулся на Кубу, где и умер от ран, так и не добравшись до искомого источника.
Панфило де Нарваэс, высадившийся в бухте Эспириту-Санто, подступил со своим отрядом к селениям племени тимукуа, требуя от них дани и повиновения. Спустя полгода разбитые конкистадоры отступили обратно к проливу, спасаясь бегством в наспех сколоченных суденышках – щели в днищах заделывали волокнами пальметто, паруса стачали из кусков одежды, оснастку изготовили из шкур и грив съеденных ими же лошадей.
Один из подручных Нарваэса – Кабеса де Вака – вернулся домой с рассказами о флоридских дикарях, о тамошних песчаных пустынях, о змеях… Эту землю он проклинал как несчастливую, которую лучше оставить в покое, однако в то же самое время замышлял грабительский поход на нее, выискивая для этого покровителей. Бедный, бедный Кабеса. Титул adelantando[69] достался не ему.
Эрнандо де Сото, покоривший инков в Мексике, в 1539 году отплыл из Гаваны с отрядом из шестисот человек, размещенных на девяти кораблях.
Де Сото исследовал Западную Флориду, собрав множество жемчуга, однако интересовало его главным образом золото. Утолить жажду могло только оно. Его подчиненные пытали индейцев в уверенности, что у тех развяжутся языки и они укажут им путь к грудам золота, укрытого в тайниках среди холмов в глубине полуострова. В 1542 году де Сото подкосила лихорадка.
Затем явился священник – Луис Кансер де Барбастро, который принес себя в жертву племени токобага. И Тристан де Луна, искавший вместе с де Сото «Семь золотых городов Сиболы». Его отряд из пятисот человек, вскоре взбунтовавшийся, прибыл с Кубы и застал племя куса пораженным чумой. Индейцев заразили прежде побывавшие там испанцы.
К середине шестнадцатого столетия испанцы, тщетно перерыв Флориду, отчаялись и капитулировали, оставив индейцев в покое.
Передышка оказалась недолгой. В 1562 году интерес испанцев к Флориде вновь оживился, поскольку Гавану наводнили слухи о том, что французы дерзнули проникнуть в глубь полуострова по реке Мэй – испанской Сан-Хуан, а нашей Сент-Джон.
Благодаря неожиданной доброте окружающих и щедрой оплате мы с Селией благополучно попали на ту самую реку Сент-Джон, за которую испанцы и французы вели войну на протяжении двух с половиной веков. На борту небольшого пакетбота, нанятого нами в Фернандине, мы преспокойно плыли вверх по течению, и расспросами нас никто не донимал. Мы вновь разыгрывали роли Плантатора и Слепой Наложницы – на сей раз с полным успехом.
Мы плыли по реке в сумерках, и наше судно имело такую низкую осадку, что нежившиеся на покатом берегу крокодилы поглядывали на нас сверху вниз. Мне никогда не забыть, как я впервые увидела их глаза, сверкавшие сернисто-оранжевым огнем в отблесках от ярко пылавших сосновых чурбанов, которые, источая смолу, горели в стальной жаровне на крыше рулевой рубки. Ящеры, при нашем приближении собиравшиеся в кучу, соскальзывали в черную воду и, подплывая вплотную, шаркали своими чешуйчатыми телами о корпус нашего судна.
Серебром отливали кипарисы и верхушки лавров, серебристыми были и всплывавшие вокруг нас водяные лилии. Сквозь тростник с треском пробирались четвероногие твари. Птицы разлетались по сторонам, испуганные нашим огнем. Все было погружено в неестественно глубокое безмолвие.
Мы с облегчением высадились в Кауфорде, где наш кормчий, согласно предварительной договоренности, подгреб с помощью шеста к берегу. Кауфордом (то есть Коровьим бродом) это местечко называлось потому, что здесь, на мелководье, реку коровы могли переходить вброд. Американцы, разумеется, опозорили его, переименовав в Джексонвилл – в честь вояки, восседающего ныне в Вашингтоне.
Из Кауфорда мы перебрались на наемной повозке на берега Черной протоки. Она была судоходна на протяжении нескольких миль, однако, не имея собственной лодки, мы решили (посовещавшись не без кое-каких препирательств; у каждой из нас были свои опасения) переночевать в старом блокгаузе. Стены его обветшали, но крыша была надежной. Всю постройку заполонили вьющиеся растения, и сквозь зеленую завесу внутрь комнат, неказистых и лишенных мебели, лунный свет не проникал. Там, где было немного посветлее (никаких ламп у нас с собой, конечно, не было), мы с Селией расположились на кучке наскоро собранного мха. В тишине слышался шелест змей, шорохи насекомых. Страх и усталость, смешанные вместе, позволили нам с Селией уснуть, сидя плечом к плечу, прислонившись спинами к прохладной стене из ракушечного известняка.
Меня разбудил необычный перестук. Извлеченный из карьера известняк и деревянные переборки вокруг меня, казалось, вздрагивали. Солнце стояло еще невысоко, час был ранний. Перестук, приближаясь, становился все слышнее, пока наконец я не разобрала, что это… стук копыт.
Волы. И неуклюжая колымага с колесами в человеческий рост. Вровень со мной.
Нам ничего не оставалось, как опрометью выскочить наружу навстречу транспорту. Мы так спешили, что при нашем внезапном появлении из-за кустов ошеломленный возчик испуганно взмахнул кнутом, а другой рукой начал шарить под сиденьем в поисках более надежного орудия защиты.
– Нет-нет, не надо, – выпалила я. – Мы вам не враги.
Я указала пальцем на Селию и на себя, а потом на возчика.
Тот немного успокоился, и я быстренько наплела ему историю об иностранце и его приятельнице – вернее, служанке, которые ночью сбились с пути. Служанка нездорова, плохо видит, и чужеземец вывез ее из Средней Флориды в поисках Сент-Огастина, где можно получить un médecin[70].
– Скажите, ради бога, – взмолилась я, – это где-то недалеко?
– Забирайтесь сюда. – Возчик, не дослушав, кивком показал на дно повозки, где валялись недавно выкорчеванные пни с торчавшими в разные стороны корнями; они походили на выдернутые гнилые зубы. – Я-то поначалу принял вас за шайку краснокожих – выскочили, думаю, из леса, томагавками машут. Честно признаться, струхнул.
Он с облегчением рассмеялся. Ясно было, что подробности наших напастей интересовали его мало. В отличие от других он и на плату не намекал.
Селия призвала меня не болтать лишнего, легонько толкнув локтем, и я, прикусив язык, помогла ей взобраться на задок повозки, а потом уселась с ней рядышком. Вскорости, однако, придвинулась ближе к возчику, который не прочь был от скуки покалякать. К несчастью, выражений он особенно не выбирал, шевыряя крепкие словечки через плечо, будто мусорную шелуху. (О Селии он отзывался так, будто ее самой здесь и не было.) Скоро я свела свою речь к односложным поддакиваниям или росто пожимала плечами, чем сильно разочаровала нашего возчика, надеявшегося на хорошее общество. И с Селией я больше не решалась заговаривать, так что путешествие наше навстречу разгоравшемуся дню проходило в полном молчании.
Не то по ошибке, не то по злому умыслу или просто по глупости, сказать не могу, однако возчик явно заплутал.
Мы тащились на волах уже целую вечность, то подпрыгивая на кочках, то едва волочась по сырости. В тень попадали в лучшем случае изредка. Измученные жарой, голодные, терзаясь острой потребностью справить естественные нужды. (Я помочилась на обочине по-мужски. Хотя Селия из деликатности и отвернулась, до нее все же было рукой подать.) Силы наши были на исходе, и потому, несмотря на все неудобства, нас одолела тяжелая дрема. Очнувшись, мы обнаружили, что уже проделали изрядный крюк к югу от города.
Наш гид направлялся к какому-то поселению на юге, откуда собирался, медленно продвигаясь на запад по индейским тропам, вести торговлю с отдаленными аборигенами. И только затем вернуться в Сент-Огастин. Теперь, к полудню, я по обрывкам его повествования сумела уяснить его план, вызвавший у меня бурный протест.
Так мы оказались брошенными вдали от города, у истоков топи Коукоу, а дальше с трудом, кое-как – сквозь непролазные заросли – выбрались на берега Мозес-Крик. Рассудив, что вода ищет воду, мы пошли вниз по течению этого ручья в надежде, что он выведет нас к океану.
Путь наш оказался извилистым, и мы блуждали, забираясь то на юг, то на восток. Вышли к новому водоему. Нет, не к океану, но к другому ручью, который, как я теперь знаю, называется Пеллисер. Оттуда идти стало легче, хотя по-прежнему приходилось продираться сквозь орешник и мелкие кустарники. Селия пением распугивала змей и прочих опасных тварей.
Наконец мы оказались на проезжей дороге, и там удача нам улыбнулась. Хотя попутных повозок нам не попалось, мы пешком дошли до западного берега огромного водного пространства, какого еще не видели. Это была река Матансас, текущая на север, к Сент-Огастину.
На подступах к городу с юга нас от него все еще отделяло немалое расстояние – миль пятнадцать, а то и больше – от описанной мной местности. Между рекой и океаном лежит остров Анастасия, и вот на самой крайней южной его оконечности мы с Селией и очутились. Река в ту пору сильно обмелела, и мы добрались до дальнего берега, где путь лежал уже не через заросли, а по песку. Выбрав далее дорогу вдоль реки, а не океана, мы брели по берегу в надежде встретить любое судно, которое быстрее доставило бы нас в город.
Сначала мне подумалось, что виной всему темно-красные ягоды, которые с голодухи я решилась сорвать и съесть. (Последовав примеру ржанки.) Потом приписала головокружение тучам москитов, выпивших из меня слишком много крови. Или солнцу. Нервы тоже могли сыграть свою роль – кишечник поминутно напоминал о себе. Enfin, по мере нашего медленного продвижения на север я впала в болезненное состояние, какое ранее испытала лишь однажды – в Ричмонде, когда смятенные мертвецы, заложенные кирпичами под полом церкви Поминовения, обращали ко мне свой зов.
Я внушала себе, всячески твердила: это недомогание – и только. О нет, я знала другое. Мне не просто изменили силы, что было бы понятно, но я… я стала иной. Руки и ноги стали гибкими, походка – уверенной, однако внутренности бунтовали, и рассудок время от времени у меня мутился. Я могла что-то впереди приметить – скажем, дерево особенной формы, – а потом, обернувшись назад после полусотни шагов, не помнила, как их прошагала.
Селия умоляла меня помедлить. Я как будто бы с ней согласилась, но, оглянувшись, увидела ее далеко позади себя. Однажды набрела на дюну, к которой вела заросшая тропинка. По ней я бежала, бежала опрометью, непреодолимо увлекаемая вперед, не чувствуя, как отросток пальметто впился мне в ногу и, продрав чулок, до крови поранил кожу. Я слышала, как Селия меня зовет, но остановиться было выше моих сил.
Я перебралась через дюну, и глазам открылся голубой океанский простор, раскинувшийся под еще более голубым безоблачным небом. Соленый воздух освежал, однако ничто не могло облегчить моих страданий, когда я упала на колени и исторгла из желудка все, что там еще оставалось. Вырвало меня желчью и несколькими цельными ягодами, не успевшими перевариться. Тело было в не меньшем расстройстве, чем мозг, и все же я ухитрилась подняться на ноги и вновь побежать.
Селия бросилась за мной вослед. И скоро мы наткнулись на компаньонов. Хотя на север они нас не препроводили, куда там. Не до того им было, все они были мертвы – и мертвы уже не одно столетие.
Позже Селия рассказывала, что глаза мои закатились. Что я рухнула плашмя, будто доска, на прибрежный речной песок. В голове у меня стоял невнятный гул голосов – говоривших по-французски, это я знала точно. Мое восприятие вновь обострилось до предела, и мне пришлось сполна испытать на себе воздействие истории, которую мне предстояло узнать.
1562 год. Гугеноты – французские протестанты – отважились поселиться колонией на берегу Сент-Джона, бросив тем самым вызов королю Испании – католику.
Из форта Каролина французы атакуют испанское достояние. Хуже того, их корсары – лютеране, а этого испанский король не может потерпеть и не потерпит. Он посылает Педро Менендеса де Авильеса покарать еретиков. Менендес отплывает из Испании с отрядом в восемьсот человек, по прибытии захватывает тимукуанское поселение на берегу и дает ему имя Сан-Агустин.
Пока испанцы расселяются, французские поселенцы готовятся к атаке. Пятьсот французов – под началом Жана Рибо – отплывают к югу на пяти кораблях, но налетевший ураган выбрасывает корабли на берег вдали от Сент-Огастина. Именно в день крушения испанцы – после марш-броска под проливным дождем – захватывают неохраняемый форт Каролина и убивают находившихся там сто тридцать французов, после чего переименовывают редут в форт Сан-Матео. Дабы до французов ясно дошел смысл кровавого послания, люди Менендеса развешивают убитых по деревьям и втыкают в песок шест с надписью: МЫ ПОСТУПАЕМ ТАК НЕ С ФРАНЦУЗАМИ, А С ЛЮТЕРАНАМИ.