Страница:
Вначале я старалась держаться подальше от ведьмы, но мне было решительно нечем заняться. И вот со временем я обратилась к ней. Она всячески демонстрировала, что, снисходя ко мне, делает большое одолжение. Иногда я сопровождала ее в прогулках (мне никогда не предлагалось нести ее волосы и, соответственно, не приходилось отказываться от этой чести), и она бросала мимоходом, что пурпурные плоды опунции, к примеру, «восхитительны», или нацеливала свой жезл на какую-нибудь ядовитую траву: «Лист тройной обходи стороной». Если я задавала ей прямой вопрос, она отфыркивалась или отбрехивалась, смолкала или плела небылицы. Лишь изредка она удостаивала меня ответом. И самым нелюбимым был вопрос, который я задавала чаще всего: не поступало ли в ответ на письма, отосланные с гонцами и торговцами, каких-нибудь новостей о Селии?
Позднее ведьма допустила меня наблюдать за ее занятиями, естество которых… нет, естественного в ее занятиях не было ничего, хотя она воображала себя чем-то вроде целительницы. В длинном вигваме напротив нашей странной трапезной Сладкая Мари хранила свои «целительные» средства. На полу был выстроен целый лабиринт из разноцветных склянок на низеньких подставках из расщепленного и сплетенного бамбука. Здесь были ножи, скальпели, спринцовки, инструменты для скарификации. Расхаживая среди всего этого, ведьма высоко поднимала свои волосы, чтобы не нарушить тщательный порядок. Когда Сладкая Мари впервые оставила меня в этой аптеке одну, я сделала опись, включившую в себя: гваяковое дерево, сарсапарель, лобелию, воробейник, воронец, коку, ялапу, хинную корку, а также бальзамы и травы, как местные, так и привозные, взятые из ее садов или выписанные по почте (переписку она вела очень оживленную). Сад находился за этим самым вигвамом, и вскоре мне было поручено за ним ухаживать. Ядов на участке хватало, это точно. По стене вигвама вилась лиана циссампелос парейра. Под деревом ангельской трубы[134] (аромат дивный, тычинки ядовитые) рос его меньший собрат – грубая и крепкая дьявольская труба[135]. Еще я ухаживала за лаконосом, ривиной и различными маками. В садоводческих трудах я следовала не Сладкой Мари, а «Механике действия ядов» Мида (пособие, рекомендуемое заинтересованным ведьмам вроде меня). Этот и другие тома я обнаружила в небогатой библиотечке Зеркального озера.
Прошло несколько месяцев, может быть, полгода, прежде чем ведьма показала мне свои книжные запасы, скудные и чересчур специальные. В «Pharmacopoeia Londinensis»[136], датированной 1618 годом, разбираются свойства многих ингредиентов, в числе которых порошок мумии, олений пенис, экскременты различных животных (хомо сапиенс среди них не на последнем месте). И еще я на Зеркальном озере впервые прочитала Бурхаве, который в своем сборнике конца прошлого века нахваливает полезные свойства драконовой крови, скорпионьего жира, гадючьих таблеток, крабьих глаз и мела. Найдя не столь радикальные рецепты Эскулапа, я порадовалась. В дополнение к этим и другим томам (от «Materia Medica Americana»[137] до самой расхожей «Фармакопеи Соединенных Штатов») имелись трактаты на индейских языках, включая и слоговую азбуку семинолов, переписанные от руки самой ведьмой. Как ни странно, Сладкая Мари не составляла собственную книгу; книг других ведьм у нее тоже не имелось. То есть я не нашла «Книг теней», хотя вскрывала половицы, ощупывала крюки в деревьях, на которых висели седла, и так далее. По-видимому, сестра предпочитала письма, которые рассылала своим тайным корреспондентам через гонцов. (Несомненно, вблизи Зеркального озера пролегал почтовый тракт; гонцы редко отсутствовали дольше двух дней… Но, как ни досадно, я даже сейчас не догадываюсь, где находилось убежище сестры.)
Однажды (уже как будто наступало лето) Сладкая Мари позвала меня во двор. Там я нашла прежнего, всеми забытого Просперо. Он протянул мне дар, который я жадно выхватила из его беспалых рук: «Полное собрание сочинений Шекспира» в сафьяновом переплете, несомненно доставшееся ему от убитых актеров. Каждый день, едва рассветет, я обращалась к Барду – это была единственная важная для меня книга, – и в ожидании, пока Сладкая Мари даст мне задание или отпустит меня на волю, читала, читала, читала.
Однажды тем же летом я увидела работников, выстроившихся в ряд перед третьим сооружением лагеря – квадратным запертым домиком, где жила в одиночестве Сладкая Мари, допускавшая к себе одного лишь Пятиубивца. Они собрались на трубные звуки морской раковины, которые и меня оторвали от «Макбета».
Я вышла из-за длинного вигвама. Там и сям в лагере были выставлены горящие факелы. При их свете я разглядела двадцать два обитателя Зеркального озера и сосчитала их, пока они стояли рядами. Я заметила, что Сладкая Мари в последнее время не сидела сложа руки. На многих ее подданных виднелись свежие, еще не зарубцевавшиеся раны самого жалостного вида. Мароны черепашьим шагом перемещались мимо окошка в стене домика. Там стоял двадцать третий по счету, Пятиубивец, протягивая братьям янтарные склянки. Те их быстро опрокидывали, как делают пьяницы. Что это был за эликсир, подобно водам реки киконов у Овидия, обращавший людей в камень?
Когда я приблизилась, от меня, вопреки привычному, никто не шарахнулся; все были слишком поглощены напитком. Когда очередь дошла до последнего, уже стемнело; затем они отправились к себе на деревья (веревочные мосты, платформы из сосны и гамаки, свитые из пеньки, служившие им жильем) и, одурманенные, уснули. Тем временем по острову бродили звери. Да, в Дни Выдачи пантер выпускали из клеток, кабанов – из-за бамбуковых перегородок; приходили и другие звери – бурые медведи, волки, лисы и миллионы птиц… между которыми существовала странная гармония, мир, незнакомый Ною.
Все это я наблюдала из укрытия в ветвях на вершине виргинского дуба, куда меня отвел Пятиубивец. Из этого безопасного убежища (дерево было утыкано шипами, чтобы не забрались ни кошка, ни медведь) мы видели, как ведьма расхаживала по освещенному факелами двору; никто, кроме нее, не осмеливался выпускать зверей. Девятая кошка шла с нею рядом. Это была пантера ростом в семь-восемь футов. Ее любимица, домашняя зверюшка. Коакучи – звала ее Сладкая Мари.
Я не знала, что произошло, но обитатели Зеркального озера все не приходили в себя. Когда они наконец пробудились и взялись за работу – снаряжали в дорогу торговцев, переправляли на остров скот для убоя, – я поняла: они залечивали свои раны. Недавно рассеченные члены увеличивались в длине, хотя на культях зияли свежие раны. Из суставов на руке вылезали новые пальцы. Люди с вырванными языками не переставали говорить, пробуя возможностями языка, отросшего на очередной дюйм. Другие – простите за натурализм – открыто поглаживали свои половые органы; именно тогда я обнаружила, как страдали те, кто как будто не претерпел увечий. Их половые члены были необычно длинны, толщиной в запястье, но мошонка отсутствовала. Меня передернуло от догадки о сумочке, том продолговатом предмете, который Сладкая Мари иногда носила на шее, сморщенном и багровом, и содержавшем в себе не гонады, а то, что вудуисты называют гри-гри, – порошки, амулеты, своеобразные колдовские причиндалы; ведь все части тела у обитателей Зеркального озера отрастали снова – пальцы быстрее всего, приблизительно за месяц, ноги и руки – примерно за полгода, но яички – нет. И эти евнухи как будто были у Сладкой Мари в особом фаворе. Первейшим среди них был Пятиубивец.
О, но суть была не в регенерации. Без пальцев, языка, той или иной конечности человек может жить, но никто из них не мог жить без ведьминого напитка, ибо у нее они получали не что иное, как противоядие от смерти.
Как же так? Откуда взялась Сладкая Мари? Enfin, узнайте о Ведьме Зеркального озера следующее.
Давным-давно, году приблизительно в 1760-м, когда испанцы впервые потеряли полуостров, британская корона доверила одному англичанину, по имени Ролл, Денис Ролл, управлять поселением площадью около пятидесяти тысяч акров, на равнинах чуть восточнее центра. Там он думал культивировать индиго по образцу Огглторпа на плантациях в Джорджии – только Ролл собирался использовать труд не рабов, а белых людей, согласившихся семь лет отрабатывать проезд за океан. Короче говоря, он искал обездоленных. В первую очередь он предполагал исправлять несчастных женщин особого сорта, собранных в лондонских трущобах, – шлюх из окрестностей Друри-Лейн.
Затея с Роллстоуном провалилась из-за болезней и раздоров. Немногие контрактницы отрабатывали все семь лет, большинство убегало. Некоторые плыли обратно в Британию. Другие отправлялись на север, в колонии, где назревал бунт. Кое-кто оставался во Флориде. Среди них была некая Убогая Мари. Эта шлюха была ведьмой и знала об этом, и позднее, родив девочку, назвала ее Сладкой Мари, чтобы отличать от матери, а также надеясь, несомненно, что ее жизнь будет слаще.
В тот вечер, когда Пятиубивец рассказывал мне это на ужине в узком кругу (мы трое сидели на обрубках, внизу хрюкали кабаны, Сладкая Мари молчала), Убогая Мари еще сохраняла остатки прежней природной красоты; благодаря ей, а также колдовским уловкам она в свое время сошлась с Кинг Пейном, вождем семинолов, который был много ее старше. Он, как предполагается, был отцом Сладкой Мари.
Втроем они покинули Кусковиллу, в Алачуа, и поселились в будущем Пейн-Тауне; они жили там благополучно, на европейский манер; дом они оборудовали покупными вещами и порядок в нем поддерживали двадцать с чем-то рабов.
Скоро Кинг Пейн умер, и наследником его, по обычаю, стал сын его сестры. Но племянник тоже умер; затем взбунтовался его брат, Миканопи, который, как я упоминала выше, правит теперь. Пейн-Таун семинолы сожгли (таков их обычай, когда умирает вождь), Убогую Мари в племени не оставили; ей предстояло жить на то, что сохранилось от ее недолговечного брачного союза. Куда направились две ведьмы, не знаю, потому что этого не знал Пятиубивец, а Сладкая Мари молчала.
Со временем к Убогой Мари пришла кровь, дочь осталась ни с чем, если не считать ведовских знаний, а также, как можно предположить, презрения, а вернее, ненависти ко всем людям, независимо от их цвета кожи. В каких областях Флориды дожила Сладкая Мари до желанного совершеннолетия, знает только она. Но тут Флорида вновь перешла к испанцам, Сладкую Мари сочли созревшей для брака, она добыла себе богатого мужа, и не одного, и, конечно, хорошо от них поживилась. Все они умерли. Очень удачно. (Тут Сладкая Мари улыбнулась.) И все оставили овдовевшей ведьме землю, в том числе некий участок, не привлекавший к себе поселенцев, потому что это была чащоба, совершенно однообразная, если не считать глубоких источников и известнякового бассейна. Редко кто видел это место, и ни на одной карте оно не было подробно отражено. О, но Сладкая Мари хотела эту землю, где расположено Зеркальное озеро. Отчаянно хотела. Желала ею владеть. Добивалась документа о владении и получила его, потому что тут находился источник и…
Стойте: не источник, а ключ.
Тот самый.
Тот самый, который разыскивал Понсе де Леон.
…Узнала ли Сладкая Мари о ключе от своих мужей – будь они индейского, испанского или другого происхождения – или благодаря Ремеслу, не знаю; но к тому времени, как меня привезли на Зеркальное озеро, он принадлежал ей уже сорок с лишним лет. За это время вне острова о ключе не было сказано ни слова; те немногие, кто знал об испанских водах, стояли перед несложным выбором – долго жить благодаря ему или проболтаться и умереть.
52
Позднее ведьма допустила меня наблюдать за ее занятиями, естество которых… нет, естественного в ее занятиях не было ничего, хотя она воображала себя чем-то вроде целительницы. В длинном вигваме напротив нашей странной трапезной Сладкая Мари хранила свои «целительные» средства. На полу был выстроен целый лабиринт из разноцветных склянок на низеньких подставках из расщепленного и сплетенного бамбука. Здесь были ножи, скальпели, спринцовки, инструменты для скарификации. Расхаживая среди всего этого, ведьма высоко поднимала свои волосы, чтобы не нарушить тщательный порядок. Когда Сладкая Мари впервые оставила меня в этой аптеке одну, я сделала опись, включившую в себя: гваяковое дерево, сарсапарель, лобелию, воробейник, воронец, коку, ялапу, хинную корку, а также бальзамы и травы, как местные, так и привозные, взятые из ее садов или выписанные по почте (переписку она вела очень оживленную). Сад находился за этим самым вигвамом, и вскоре мне было поручено за ним ухаживать. Ядов на участке хватало, это точно. По стене вигвама вилась лиана циссампелос парейра. Под деревом ангельской трубы[134] (аромат дивный, тычинки ядовитые) рос его меньший собрат – грубая и крепкая дьявольская труба[135]. Еще я ухаживала за лаконосом, ривиной и различными маками. В садоводческих трудах я следовала не Сладкой Мари, а «Механике действия ядов» Мида (пособие, рекомендуемое заинтересованным ведьмам вроде меня). Этот и другие тома я обнаружила в небогатой библиотечке Зеркального озера.
Прошло несколько месяцев, может быть, полгода, прежде чем ведьма показала мне свои книжные запасы, скудные и чересчур специальные. В «Pharmacopoeia Londinensis»[136], датированной 1618 годом, разбираются свойства многих ингредиентов, в числе которых порошок мумии, олений пенис, экскременты различных животных (хомо сапиенс среди них не на последнем месте). И еще я на Зеркальном озере впервые прочитала Бурхаве, который в своем сборнике конца прошлого века нахваливает полезные свойства драконовой крови, скорпионьего жира, гадючьих таблеток, крабьих глаз и мела. Найдя не столь радикальные рецепты Эскулапа, я порадовалась. В дополнение к этим и другим томам (от «Materia Medica Americana»[137] до самой расхожей «Фармакопеи Соединенных Штатов») имелись трактаты на индейских языках, включая и слоговую азбуку семинолов, переписанные от руки самой ведьмой. Как ни странно, Сладкая Мари не составляла собственную книгу; книг других ведьм у нее тоже не имелось. То есть я не нашла «Книг теней», хотя вскрывала половицы, ощупывала крюки в деревьях, на которых висели седла, и так далее. По-видимому, сестра предпочитала письма, которые рассылала своим тайным корреспондентам через гонцов. (Несомненно, вблизи Зеркального озера пролегал почтовый тракт; гонцы редко отсутствовали дольше двух дней… Но, как ни досадно, я даже сейчас не догадываюсь, где находилось убежище сестры.)
Однажды (уже как будто наступало лето) Сладкая Мари позвала меня во двор. Там я нашла прежнего, всеми забытого Просперо. Он протянул мне дар, который я жадно выхватила из его беспалых рук: «Полное собрание сочинений Шекспира» в сафьяновом переплете, несомненно доставшееся ему от убитых актеров. Каждый день, едва рассветет, я обращалась к Барду – это была единственная важная для меня книга, – и в ожидании, пока Сладкая Мари даст мне задание или отпустит меня на волю, читала, читала, читала.
Однажды тем же летом я увидела работников, выстроившихся в ряд перед третьим сооружением лагеря – квадратным запертым домиком, где жила в одиночестве Сладкая Мари, допускавшая к себе одного лишь Пятиубивца. Они собрались на трубные звуки морской раковины, которые и меня оторвали от «Макбета».
Я вышла из-за длинного вигвама. Там и сям в лагере были выставлены горящие факелы. При их свете я разглядела двадцать два обитателя Зеркального озера и сосчитала их, пока они стояли рядами. Я заметила, что Сладкая Мари в последнее время не сидела сложа руки. На многих ее подданных виднелись свежие, еще не зарубцевавшиеся раны самого жалостного вида. Мароны черепашьим шагом перемещались мимо окошка в стене домика. Там стоял двадцать третий по счету, Пятиубивец, протягивая братьям янтарные склянки. Те их быстро опрокидывали, как делают пьяницы. Что это был за эликсир, подобно водам реки киконов у Овидия, обращавший людей в камень?
Когда я приблизилась, от меня, вопреки привычному, никто не шарахнулся; все были слишком поглощены напитком. Когда очередь дошла до последнего, уже стемнело; затем они отправились к себе на деревья (веревочные мосты, платформы из сосны и гамаки, свитые из пеньки, служившие им жильем) и, одурманенные, уснули. Тем временем по острову бродили звери. Да, в Дни Выдачи пантер выпускали из клеток, кабанов – из-за бамбуковых перегородок; приходили и другие звери – бурые медведи, волки, лисы и миллионы птиц… между которыми существовала странная гармония, мир, незнакомый Ною.
Все это я наблюдала из укрытия в ветвях на вершине виргинского дуба, куда меня отвел Пятиубивец. Из этого безопасного убежища (дерево было утыкано шипами, чтобы не забрались ни кошка, ни медведь) мы видели, как ведьма расхаживала по освещенному факелами двору; никто, кроме нее, не осмеливался выпускать зверей. Девятая кошка шла с нею рядом. Это была пантера ростом в семь-восемь футов. Ее любимица, домашняя зверюшка. Коакучи – звала ее Сладкая Мари.
Я не знала, что произошло, но обитатели Зеркального озера все не приходили в себя. Когда они наконец пробудились и взялись за работу – снаряжали в дорогу торговцев, переправляли на остров скот для убоя, – я поняла: они залечивали свои раны. Недавно рассеченные члены увеличивались в длине, хотя на культях зияли свежие раны. Из суставов на руке вылезали новые пальцы. Люди с вырванными языками не переставали говорить, пробуя возможностями языка, отросшего на очередной дюйм. Другие – простите за натурализм – открыто поглаживали свои половые органы; именно тогда я обнаружила, как страдали те, кто как будто не претерпел увечий. Их половые члены были необычно длинны, толщиной в запястье, но мошонка отсутствовала. Меня передернуло от догадки о сумочке, том продолговатом предмете, который Сладкая Мари иногда носила на шее, сморщенном и багровом, и содержавшем в себе не гонады, а то, что вудуисты называют гри-гри, – порошки, амулеты, своеобразные колдовские причиндалы; ведь все части тела у обитателей Зеркального озера отрастали снова – пальцы быстрее всего, приблизительно за месяц, ноги и руки – примерно за полгода, но яички – нет. И эти евнухи как будто были у Сладкой Мари в особом фаворе. Первейшим среди них был Пятиубивец.
О, но суть была не в регенерации. Без пальцев, языка, той или иной конечности человек может жить, но никто из них не мог жить без ведьминого напитка, ибо у нее они получали не что иное, как противоядие от смерти.
Как же так? Откуда взялась Сладкая Мари? Enfin, узнайте о Ведьме Зеркального озера следующее.
Давным-давно, году приблизительно в 1760-м, когда испанцы впервые потеряли полуостров, британская корона доверила одному англичанину, по имени Ролл, Денис Ролл, управлять поселением площадью около пятидесяти тысяч акров, на равнинах чуть восточнее центра. Там он думал культивировать индиго по образцу Огглторпа на плантациях в Джорджии – только Ролл собирался использовать труд не рабов, а белых людей, согласившихся семь лет отрабатывать проезд за океан. Короче говоря, он искал обездоленных. В первую очередь он предполагал исправлять несчастных женщин особого сорта, собранных в лондонских трущобах, – шлюх из окрестностей Друри-Лейн.
Затея с Роллстоуном провалилась из-за болезней и раздоров. Немногие контрактницы отрабатывали все семь лет, большинство убегало. Некоторые плыли обратно в Британию. Другие отправлялись на север, в колонии, где назревал бунт. Кое-кто оставался во Флориде. Среди них была некая Убогая Мари. Эта шлюха была ведьмой и знала об этом, и позднее, родив девочку, назвала ее Сладкой Мари, чтобы отличать от матери, а также надеясь, несомненно, что ее жизнь будет слаще.
В тот вечер, когда Пятиубивец рассказывал мне это на ужине в узком кругу (мы трое сидели на обрубках, внизу хрюкали кабаны, Сладкая Мари молчала), Убогая Мари еще сохраняла остатки прежней природной красоты; благодаря ей, а также колдовским уловкам она в свое время сошлась с Кинг Пейном, вождем семинолов, который был много ее старше. Он, как предполагается, был отцом Сладкой Мари.
Втроем они покинули Кусковиллу, в Алачуа, и поселились в будущем Пейн-Тауне; они жили там благополучно, на европейский манер; дом они оборудовали покупными вещами и порядок в нем поддерживали двадцать с чем-то рабов.
Скоро Кинг Пейн умер, и наследником его, по обычаю, стал сын его сестры. Но племянник тоже умер; затем взбунтовался его брат, Миканопи, который, как я упоминала выше, правит теперь. Пейн-Таун семинолы сожгли (таков их обычай, когда умирает вождь), Убогую Мари в племени не оставили; ей предстояло жить на то, что сохранилось от ее недолговечного брачного союза. Куда направились две ведьмы, не знаю, потому что этого не знал Пятиубивец, а Сладкая Мари молчала.
Со временем к Убогой Мари пришла кровь, дочь осталась ни с чем, если не считать ведовских знаний, а также, как можно предположить, презрения, а вернее, ненависти ко всем людям, независимо от их цвета кожи. В каких областях Флориды дожила Сладкая Мари до желанного совершеннолетия, знает только она. Но тут Флорида вновь перешла к испанцам, Сладкую Мари сочли созревшей для брака, она добыла себе богатого мужа, и не одного, и, конечно, хорошо от них поживилась. Все они умерли. Очень удачно. (Тут Сладкая Мари улыбнулась.) И все оставили овдовевшей ведьме землю, в том числе некий участок, не привлекавший к себе поселенцев, потому что это была чащоба, совершенно однообразная, если не считать глубоких источников и известнякового бассейна. Редко кто видел это место, и ни на одной карте оно не было подробно отражено. О, но Сладкая Мари хотела эту землю, где расположено Зеркальное озеро. Отчаянно хотела. Желала ею владеть. Добивалась документа о владении и получила его, потому что тут находился источник и…
Стойте: не источник, а ключ.
Тот самый.
Тот самый, который разыскивал Понсе де Леон.
…Узнала ли Сладкая Мари о ключе от своих мужей – будь они индейского, испанского или другого происхождения – или благодаря Ремеслу, не знаю; но к тому времени, как меня привезли на Зеркальное озеро, он принадлежал ей уже сорок с лишним лет. За это время вне острова о ключе не было сказано ни слова; те немногие, кто знал об испанских водах, стояли перед несложным выбором – долго жить благодаря ему или проболтаться и умереть.
52
Я прошусь на волю
Вскоре после первого Дня Выдачи, но перед тем, как узнать о происхождении напитка, я решила попроситься у Сладкой Мари на свободу. Меня подтолкнуло к этому одуряющее одиночество; как я уже упоминала, разговаривать мне было не с кем, кроме Пятиубивца, а он днями отсутствовал, занятый разведкой или торговлей. Я решила побеседовать со Сладкой Мари до его возвращения, чтобы он, как уже часто бывало, меня не отговорил. Я не могла вытянуть из Пятиубивца ни слова о странной сестре, до одного из тех дней, когда мы занимались Шекспиром. Это был «Ричард II». Да, мы с Пятиубивцем проводили время в обществе Барда – я читала, он слушал и учил язык, которым долгое время пренебрегал. Точно помню строку, которую я тогда произнесла вслух.
Король Ричард, свергнутый и заключенный в замок Помфрет, говорит: «Живя в тюрьме, я часто размышляю, как мне ее вселенной уподобить»[138].
О, что за отклик пробудила в нас обоих эта строчка. Между нами… пробежало что-то вроде электрической искры, ибо разве не было у нас повода поминутно размышлять о том же самом?
С того дня меня часто посещала мысль: а не бежать ли мне с Пятиубивцем с Зеркального озера? Возможно ли это? Но я молчала, и Пятиубивец, зная, о чем я думаю, чего желаю, советовал сохранять терпение. И все же мы сделались молчаливыми союзниками – мы двое против Сладкой Мари, нашей тюремщицы, нашего общего коварного противника.
Терпение? Может, у Пятиубивца оно оставалось, но мой запас был исчерпан. Сладкая Мари ничего не узнала о Селии. А если узнала, то со мной не поделилась. Не захотела. И вот как-то хмурым утром я облачилась в свои штаны из оленьей шкуры и синюю блузу, уже изрядно поношенную, и отправилась к дверям ведьмы.
Да, я долго набиралась мужества, но теперь я подбадривала себя, неслышно повторяя: «Как она смеет, как она смеет, как смеет она насильно меня удерживать?» Дошло до того, что я стала прикидывать, смогу ли, если до того дойдет, потягаться с ней в колдовской силе. Да, я получила силу от мертвецов, но достаточно ли? О, я готова была рискнуть… То есть я бы хотела, а может, и рискнула бы, если б не хищные кошки, против которых это средство было бессильно.
И все же я поспешила к ее двери, которая всегда бывала заперта на замок, когда Сладкая Мари уходила из дома, или на невидимый запор, когда она находилась внутри. В тот день, на мою беду, дверь стояла приоткрытой; мне оставалось только толкнуть ее…
Но стойте, скажу прежде, что Сладкая Мари часто выбирала себе в качестве ложа какое-нибудь из своих седел, и сон там был не сном, а скорее трансом, в который она себя погружала; в этом состоянии полусна-полубодрствования она могла провисеть полдня подряд, не теряя способности наблюдать… И хотя она предпочитала седла кровати или тюфяку и прочим ее странностям не было конца, я все же рассчитывала обнаружить в домике ведьмы ту же странную комбинацию европейских и местных изделий, что и в ее «лекарском» вигваме – там, в дальнем углу, под тюлевой завесой в букашках, мне было отведено спальное место.
Я говорю о таких изысканных вещицах, как коробка из вязового капа с набором серебряных столовых приборов, украшенных филигранью, – никому не нужным, потому что ели мы все равно руками. Или о переносном туалетном приборе, который я использовала по назначению: я проводила перед ним при свечах бесчисленные часы, так и эдак зачесывая волосы – свободно или в пучок, утыканный шпильками из слоновой кости, – прежде чем отправиться на свой тюфяк, набитый конским волосом; этот тюфяк, а также стул без подушки, хромой столик и крохотное зеркальце составляли все убранство моих покоев… Да, я думала увидеть в жилище Сладкой Мари что-то похожее. Но в квадратном помещении из пиленых бревен, так плотно пригнанных, я обнаружила одно-единственное седло и больше ничего; это было не столько жилье, сколько чулан.
…В то утро замок был снят с петель и висел на колышке. От двери падала треугольная тень, железные петли скрипели, потому что крепчал ветер, предвещавший дождь. Пальмы колыхались со свистом и пыхтеньем, как будто в кронах работал паровой двигатель. Когда я подошла к дому (его построили низко над землей, не боясь потопа), с неба упали первые капли дождя. Когда трясущейся рукой потянулась постучать, дверь слегка качнулась внутрь, словно дом сделал вдох. Я не постучалась, а приложила к доске ладонь и толкнула… нет, не толкнула. Из-под припустившего дождя я шагнула в глубокую тень и совершенно неподвижный воздух. Стоя там и ничего еще не видя, я уловила слухом дыхание, слишком тяжелое для Сладкой Мари. Слишком тяжелое для человеческого существа. Оно близилось, близилось, и вот в лицо мне пахнуло влажным теплом и вонючим, кровавым дыханием зверя.
Коакучи, конечно.
Я отшатнулась, кошка прыгнула, притиснув меня к двери. Это разбудило Сладкую Мари, которая дремала в седле.
Она отозвала кошку, но не особенно торопливо.
Передние лапы вонзились мне в плечи. (У меня остались шрамы.) Ее голова, морда, пасть сунулась мне в самое лицо, и я, как могла, отвернулась, но Сладкая Мари объяснила, что это была ошибка:
– Никогда, никогда не подставляй крупной кошке шею, сестра. Ее гладкая поверхность, потная, с пульсирующей жилкой… сопротивляться этому… не требуй слишком многого от моей Коакучи.
В тот же миг кошка раскрыла челюсти и наклонила голову, готовясь напасть (ошибиться было невозможно), и…
Несколькими словами на мускоги Сладкая Мари заставила кошку отступить.
Никогда в жизни я не испытывала такого страха.
Что же случилось дальше… это тема слишком болезненная для гордости, слишком щекотливая. И все же я продолжу.
Я обделалась. Чего и хотелось кошке.
Хищно выпущенные когти посверкивали в тени серебром. В мощном урчании слышалась нота страсти, самая жуткая, самая зловещая.
– Удовлетвори ее, – сказала Сладкая Мари, словно я знала как.
Что за слова вырвались у меня в панике, не помню; страшно не это, страшно то, что затем приказала ведьма:
– Сними их. А то она их сорвет вместе с кожей.
Да, мне пришлось раздеться, обнажиться перед зверем.
– А теперь за дело, – распорядилась Сладкая Мари. – Давай!
Она по-прежнему сидела на седле, свернутые волосы лежали на утоптанном земляном полу. Подняв подбородок, она готовилась наблюдать самое странное из странных зрелищ; я стояла голая от талии вниз, штаны из оленьей кожи были спущены на сапоги. И кошка пустила в ход свой теплый шершавый язык. Принялась за чистку экскрементов. Улизывала мне… меня до тех пор, пока не стало невмоготу терпеть и я не…
Последнее, что я помню, это воркующий голос Сладкой Мари, обращавшейся к кошке:
– Сладкая Мари должна была погадить для своей Коакучи, да? Оставила кисоньку без ведьмина дерьма?.. Кисонька прощает Сладкую Мари?
Услышав ответный рев кошки, я обмерла и больше ничего не помню.
Очнулась я неохотно. Очнулась, жалея, что не умерла.
Сладкая Мари сидела при свече за работой и что-то мурлыкала себе под нос. Несмотря на теплую погоду, на ней была куртка из парусины, которую она обшила перьями благоупотребленных фламинго. Поблизости высился стебель тростника, вбитый в земляной пол; крюк на его конце Сладкая Мари нагрузила своими волосами, и стебель сгибался под их тяжестью. Снаружи лил дождь. Гремел гром. Куда делась кошка? Где она?
Пантера лежала рядом со мной, слишком близко, прижимаясь всем телом. Я, натягивая штаны, поспешно отодвинулась от нее – от ее жара, гулкого сердцебиения, фекальной вони из пасти – к дальней стене. Кожа была липкой от кошачьего языка и скользкой от пота. С перепугу я забыла о том, что вызвало бы еще больший стыд, и все же, будь мне известен способ сбросить с себя кожу, я бы им воспользовалась.
– Коакучи теперь поспит, – сказала Сладкая Мари. – Она наелась и удовлетворена выше головы. Шшш! Послушай… Слушай, как она счастлива.
Я не слышала ничего, кроме кошачьего храпа.
– Сладкой Мари удивительно: неужели ты ни сном ни духом не ведаешь о том, как ведут себя духи-хранители, вселившиеся в животных? – Довольная своим каламбуром, ведьма засмеялась и добавила еще один: – Конечно, на кошачий вкус менструация вкуснее, но у Сладкой Мари уже давным-давно нет месячных. Приходится Коакучи обходиться любым ведьминым продуктом, какой есть.
Я молчала.
– Бывает, Сладкая Мари и покромсает себя ради Коакучи.
Тут она схватила ожерелье из змеиного черепа и принялась скрести змеиными зубами свое испещренное шрамами предплечье. Каково же мне было смотреть, как она упивалась болью; как боль сменилась наслаждением, когда Сладкая Мари подползла по земляному полу к сонной кошке (на усах у нее оставались следы дерьма) и поднесла к ее пасти свою кровавую плоть – пусть сосет.
– Счастье, что вторая сестра поблизости, – продолжала Сладкая Мари. – Ведь со Сладкой Мари больше взять нечего, а они так выпрашивают, так жалобно мяукают, лакают все, что только течет. Сладкая Мари выжидала, присматривалась, но крови у тебя не такие обильные, как у целой женщины. Зато ты какаешь, и ведьминых отходов бывало в достатке, на радость пантерам.
Тут я поняла, что происходило дальше с ведром, за которым каждое утро являлся в вигвам безухий марон.
В ту минуту я ненавидела Сладкую Мари, как никогда в жизни.
Но нет, это неверно. Я возненавидела ее еще больше, после того как попросилась на свободу, а ведьма вместо ответа рассмеялась и вернулась к своим занятиям. Она сидела перед вделанным в пол глиняным горшком. Бесцветный, высотой примерно в фут, он был помещен в центр каменной чаши, фута два в окружности. В кувшине булькала и пузырилась, переливаясь через край, какая-то жидкость. Я приняла бы ее за воду, но она была явно тяжелее и слишком медлительно капала в чашу. В эту жидкость Сладкая Мари окунала янтарно-желтые пузырьки, те самые, в которых раздавала напиток. Да, эликсир, это он.
Здесь находилась та самая испанская купель, хотя я этого не знала… Тогда не знала. Пока что.
В хижине было тесно, сыро и сильно припахивало… кровью. Моей? Да, кошка меня поранила, но нет, пахло не моей кровью. Запах шел от бурлящей жидкости, причем настолько сильный, что мне подумалось: а если это кровь земли?
– Сладкая Мари поддерживает порядок, – проговорила ведьма, пока я еще гадала, откуда пахнет кровью. Она в самом деле поддерживала порядок; на каждом пузырьке имелась этикетка, а на каждой этикетке – карандашная надпись. – Ну да, у Сладкой Мари случались ошибки; и люди, они пострадали – чудно так. – В противовес словам, вроде бы сочувственным, она показала глаз. – В одной капле тут неделя; в четвертном пузырьке, наверно, целый год… То есть это для новичков. Людям Сладкой Мари нужно больше.
Я знала, что жители Зеркального озера околдованы или хуже того. Но когда я спросила, Сладкая Мари поведала мне больше. А вернувшийся затем Пятиубивец за ужином это подтвердил. Хозяйка Времени, ничего не скажешь.
– Что это вы им выдаете? – спросила я из темного угла, где лежала съежившись, подальше от кошки.
– У Сладкой Мари в руках ключи от жизни. – Водворив на место трубку, она пускала дым. – Их немного, таких ключей. Один – в этом источнике, и его хозяйка – Сладкая Мари.
– Не понимаю, – сказала я, но на самом деле, будучи знакома с историческими сочинениями, легендами и преданиями, я подозревала, что речь идет о баснословном источнике Понсе. Разве это не подтверждало возникшее у меня еще раньше убеждение, что Сладкая Мари тронулась умом? Но я, не подавая виду, спросила: – Эти воды исцеляют? Я говорю о ваших людях.
Ведьма кивнула. Перед ней стояли в ряд двадцать три пузырька, и она стала закрывать их пробками, которые вынула из половинки кокосового ореха. На пробках виднелись крохотные белые цифры.
– Этот напиток… регенерирует?
Вспомнив об изувеченных людях, я задумалась над тем, каковы были условия заключенной ими сделки. Признаюсь также, я тут же ощутила притяжение эликсира… Мнимого эликсира, конечно, ибо речь, несомненно, шла о мифе, а не о магии или ведовстве.
Сладкая Мари посмотрела на меня так, словно я высказала свои подозрения или потребовала доказательств. Обернувшись к кошке, лениво растянувшейся поодаль, она подозвала ее к себе. Кошка прижалась к боку Сладкой Мари и по команде (отданной как будто на языке индейцев) положила свою лапу, размером с блюдце, на колено ведьме. Вновь взяв ожерелье с зубами, та проткнула лапу. Зубы проникли под желтовато-коричневый мех, глубоко-глубоко. Коакучи дернулась, зашипела и обнажила клыки, однако этим дело ограничилось, потому что Сладкая Мари проворно брызнула на рану испанской водой. И рана затянулась. Я видела это собственными глазами. Кошачья кровь потекла не из раны, а внутрь. Темные пятна на шкуре высохли.
Что это было за Ремесло, обращавшее вспять Часы?
Я растерялась. Но когда Сладкая Мари позвала, я тут же кинулась к ней. По ее распоряжению я сбросила блузу, обнажив свежие полосы на плечах. Ни о чем не думая, я навалилась на кошку. Глупость, настоящее безумие. Но я немедля пришла в чувство, ибо все шесть чувств во мне взбунтовались, когда Сладкая Мари обрызгала мои раны и… и они запылали, словно в воде была растворена соль.
Ошалев от боли, я отпрянула и едва не наткнулась на чашу, так что Сладкой Мари, сидевшей на корточках, пришлось подпрыгнуть (волосы ее чуть не оторвались вместе со скальпом) и меня оттолкнуть.
– Дура! – фыркнула она. – Не смей подходить к источнику! Не хватало еще его испортить: капля ведьминой крови – и готово дело.
Король Ричард, свергнутый и заключенный в замок Помфрет, говорит: «Живя в тюрьме, я часто размышляю, как мне ее вселенной уподобить»[138].
О, что за отклик пробудила в нас обоих эта строчка. Между нами… пробежало что-то вроде электрической искры, ибо разве не было у нас повода поминутно размышлять о том же самом?
С того дня меня часто посещала мысль: а не бежать ли мне с Пятиубивцем с Зеркального озера? Возможно ли это? Но я молчала, и Пятиубивец, зная, о чем я думаю, чего желаю, советовал сохранять терпение. И все же мы сделались молчаливыми союзниками – мы двое против Сладкой Мари, нашей тюремщицы, нашего общего коварного противника.
Терпение? Может, у Пятиубивца оно оставалось, но мой запас был исчерпан. Сладкая Мари ничего не узнала о Селии. А если узнала, то со мной не поделилась. Не захотела. И вот как-то хмурым утром я облачилась в свои штаны из оленьей шкуры и синюю блузу, уже изрядно поношенную, и отправилась к дверям ведьмы.
Да, я долго набиралась мужества, но теперь я подбадривала себя, неслышно повторяя: «Как она смеет, как она смеет, как смеет она насильно меня удерживать?» Дошло до того, что я стала прикидывать, смогу ли, если до того дойдет, потягаться с ней в колдовской силе. Да, я получила силу от мертвецов, но достаточно ли? О, я готова была рискнуть… То есть я бы хотела, а может, и рискнула бы, если б не хищные кошки, против которых это средство было бессильно.
И все же я поспешила к ее двери, которая всегда бывала заперта на замок, когда Сладкая Мари уходила из дома, или на невидимый запор, когда она находилась внутри. В тот день, на мою беду, дверь стояла приоткрытой; мне оставалось только толкнуть ее…
Но стойте, скажу прежде, что Сладкая Мари часто выбирала себе в качестве ложа какое-нибудь из своих седел, и сон там был не сном, а скорее трансом, в который она себя погружала; в этом состоянии полусна-полубодрствования она могла провисеть полдня подряд, не теряя способности наблюдать… И хотя она предпочитала седла кровати или тюфяку и прочим ее странностям не было конца, я все же рассчитывала обнаружить в домике ведьмы ту же странную комбинацию европейских и местных изделий, что и в ее «лекарском» вигваме – там, в дальнем углу, под тюлевой завесой в букашках, мне было отведено спальное место.
Я говорю о таких изысканных вещицах, как коробка из вязового капа с набором серебряных столовых приборов, украшенных филигранью, – никому не нужным, потому что ели мы все равно руками. Или о переносном туалетном приборе, который я использовала по назначению: я проводила перед ним при свечах бесчисленные часы, так и эдак зачесывая волосы – свободно или в пучок, утыканный шпильками из слоновой кости, – прежде чем отправиться на свой тюфяк, набитый конским волосом; этот тюфяк, а также стул без подушки, хромой столик и крохотное зеркальце составляли все убранство моих покоев… Да, я думала увидеть в жилище Сладкой Мари что-то похожее. Но в квадратном помещении из пиленых бревен, так плотно пригнанных, я обнаружила одно-единственное седло и больше ничего; это было не столько жилье, сколько чулан.
…В то утро замок был снят с петель и висел на колышке. От двери падала треугольная тень, железные петли скрипели, потому что крепчал ветер, предвещавший дождь. Пальмы колыхались со свистом и пыхтеньем, как будто в кронах работал паровой двигатель. Когда я подошла к дому (его построили низко над землей, не боясь потопа), с неба упали первые капли дождя. Когда трясущейся рукой потянулась постучать, дверь слегка качнулась внутрь, словно дом сделал вдох. Я не постучалась, а приложила к доске ладонь и толкнула… нет, не толкнула. Из-под припустившего дождя я шагнула в глубокую тень и совершенно неподвижный воздух. Стоя там и ничего еще не видя, я уловила слухом дыхание, слишком тяжелое для Сладкой Мари. Слишком тяжелое для человеческого существа. Оно близилось, близилось, и вот в лицо мне пахнуло влажным теплом и вонючим, кровавым дыханием зверя.
Коакучи, конечно.
Я отшатнулась, кошка прыгнула, притиснув меня к двери. Это разбудило Сладкую Мари, которая дремала в седле.
Она отозвала кошку, но не особенно торопливо.
Передние лапы вонзились мне в плечи. (У меня остались шрамы.) Ее голова, морда, пасть сунулась мне в самое лицо, и я, как могла, отвернулась, но Сладкая Мари объяснила, что это была ошибка:
– Никогда, никогда не подставляй крупной кошке шею, сестра. Ее гладкая поверхность, потная, с пульсирующей жилкой… сопротивляться этому… не требуй слишком многого от моей Коакучи.
В тот же миг кошка раскрыла челюсти и наклонила голову, готовясь напасть (ошибиться было невозможно), и…
Несколькими словами на мускоги Сладкая Мари заставила кошку отступить.
Никогда в жизни я не испытывала такого страха.
Что же случилось дальше… это тема слишком болезненная для гордости, слишком щекотливая. И все же я продолжу.
Я обделалась. Чего и хотелось кошке.
Хищно выпущенные когти посверкивали в тени серебром. В мощном урчании слышалась нота страсти, самая жуткая, самая зловещая.
– Удовлетвори ее, – сказала Сладкая Мари, словно я знала как.
Что за слова вырвались у меня в панике, не помню; страшно не это, страшно то, что затем приказала ведьма:
– Сними их. А то она их сорвет вместе с кожей.
Да, мне пришлось раздеться, обнажиться перед зверем.
– А теперь за дело, – распорядилась Сладкая Мари. – Давай!
Она по-прежнему сидела на седле, свернутые волосы лежали на утоптанном земляном полу. Подняв подбородок, она готовилась наблюдать самое странное из странных зрелищ; я стояла голая от талии вниз, штаны из оленьей кожи были спущены на сапоги. И кошка пустила в ход свой теплый шершавый язык. Принялась за чистку экскрементов. Улизывала мне… меня до тех пор, пока не стало невмоготу терпеть и я не…
Последнее, что я помню, это воркующий голос Сладкой Мари, обращавшейся к кошке:
– Сладкая Мари должна была погадить для своей Коакучи, да? Оставила кисоньку без ведьмина дерьма?.. Кисонька прощает Сладкую Мари?
Услышав ответный рев кошки, я обмерла и больше ничего не помню.
Очнулась я неохотно. Очнулась, жалея, что не умерла.
Сладкая Мари сидела при свече за работой и что-то мурлыкала себе под нос. Несмотря на теплую погоду, на ней была куртка из парусины, которую она обшила перьями благоупотребленных фламинго. Поблизости высился стебель тростника, вбитый в земляной пол; крюк на его конце Сладкая Мари нагрузила своими волосами, и стебель сгибался под их тяжестью. Снаружи лил дождь. Гремел гром. Куда делась кошка? Где она?
Пантера лежала рядом со мной, слишком близко, прижимаясь всем телом. Я, натягивая штаны, поспешно отодвинулась от нее – от ее жара, гулкого сердцебиения, фекальной вони из пасти – к дальней стене. Кожа была липкой от кошачьего языка и скользкой от пота. С перепугу я забыла о том, что вызвало бы еще больший стыд, и все же, будь мне известен способ сбросить с себя кожу, я бы им воспользовалась.
– Коакучи теперь поспит, – сказала Сладкая Мари. – Она наелась и удовлетворена выше головы. Шшш! Послушай… Слушай, как она счастлива.
Я не слышала ничего, кроме кошачьего храпа.
– Сладкой Мари удивительно: неужели ты ни сном ни духом не ведаешь о том, как ведут себя духи-хранители, вселившиеся в животных? – Довольная своим каламбуром, ведьма засмеялась и добавила еще один: – Конечно, на кошачий вкус менструация вкуснее, но у Сладкой Мари уже давным-давно нет месячных. Приходится Коакучи обходиться любым ведьминым продуктом, какой есть.
Я молчала.
– Бывает, Сладкая Мари и покромсает себя ради Коакучи.
Тут она схватила ожерелье из змеиного черепа и принялась скрести змеиными зубами свое испещренное шрамами предплечье. Каково же мне было смотреть, как она упивалась болью; как боль сменилась наслаждением, когда Сладкая Мари подползла по земляному полу к сонной кошке (на усах у нее оставались следы дерьма) и поднесла к ее пасти свою кровавую плоть – пусть сосет.
– Счастье, что вторая сестра поблизости, – продолжала Сладкая Мари. – Ведь со Сладкой Мари больше взять нечего, а они так выпрашивают, так жалобно мяукают, лакают все, что только течет. Сладкая Мари выжидала, присматривалась, но крови у тебя не такие обильные, как у целой женщины. Зато ты какаешь, и ведьминых отходов бывало в достатке, на радость пантерам.
Тут я поняла, что происходило дальше с ведром, за которым каждое утро являлся в вигвам безухий марон.
В ту минуту я ненавидела Сладкую Мари, как никогда в жизни.
Но нет, это неверно. Я возненавидела ее еще больше, после того как попросилась на свободу, а ведьма вместо ответа рассмеялась и вернулась к своим занятиям. Она сидела перед вделанным в пол глиняным горшком. Бесцветный, высотой примерно в фут, он был помещен в центр каменной чаши, фута два в окружности. В кувшине булькала и пузырилась, переливаясь через край, какая-то жидкость. Я приняла бы ее за воду, но она была явно тяжелее и слишком медлительно капала в чашу. В эту жидкость Сладкая Мари окунала янтарно-желтые пузырьки, те самые, в которых раздавала напиток. Да, эликсир, это он.
Здесь находилась та самая испанская купель, хотя я этого не знала… Тогда не знала. Пока что.
В хижине было тесно, сыро и сильно припахивало… кровью. Моей? Да, кошка меня поранила, но нет, пахло не моей кровью. Запах шел от бурлящей жидкости, причем настолько сильный, что мне подумалось: а если это кровь земли?
– Сладкая Мари поддерживает порядок, – проговорила ведьма, пока я еще гадала, откуда пахнет кровью. Она в самом деле поддерживала порядок; на каждом пузырьке имелась этикетка, а на каждой этикетке – карандашная надпись. – Ну да, у Сладкой Мари случались ошибки; и люди, они пострадали – чудно так. – В противовес словам, вроде бы сочувственным, она показала глаз. – В одной капле тут неделя; в четвертном пузырьке, наверно, целый год… То есть это для новичков. Людям Сладкой Мари нужно больше.
Я знала, что жители Зеркального озера околдованы или хуже того. Но когда я спросила, Сладкая Мари поведала мне больше. А вернувшийся затем Пятиубивец за ужином это подтвердил. Хозяйка Времени, ничего не скажешь.
– Что это вы им выдаете? – спросила я из темного угла, где лежала съежившись, подальше от кошки.
– У Сладкой Мари в руках ключи от жизни. – Водворив на место трубку, она пускала дым. – Их немного, таких ключей. Один – в этом источнике, и его хозяйка – Сладкая Мари.
– Не понимаю, – сказала я, но на самом деле, будучи знакома с историческими сочинениями, легендами и преданиями, я подозревала, что речь идет о баснословном источнике Понсе. Разве это не подтверждало возникшее у меня еще раньше убеждение, что Сладкая Мари тронулась умом? Но я, не подавая виду, спросила: – Эти воды исцеляют? Я говорю о ваших людях.
Ведьма кивнула. Перед ней стояли в ряд двадцать три пузырька, и она стала закрывать их пробками, которые вынула из половинки кокосового ореха. На пробках виднелись крохотные белые цифры.
– Этот напиток… регенерирует?
Вспомнив об изувеченных людях, я задумалась над тем, каковы были условия заключенной ими сделки. Признаюсь также, я тут же ощутила притяжение эликсира… Мнимого эликсира, конечно, ибо речь, несомненно, шла о мифе, а не о магии или ведовстве.
Сладкая Мари посмотрела на меня так, словно я высказала свои подозрения или потребовала доказательств. Обернувшись к кошке, лениво растянувшейся поодаль, она подозвала ее к себе. Кошка прижалась к боку Сладкой Мари и по команде (отданной как будто на языке индейцев) положила свою лапу, размером с блюдце, на колено ведьме. Вновь взяв ожерелье с зубами, та проткнула лапу. Зубы проникли под желтовато-коричневый мех, глубоко-глубоко. Коакучи дернулась, зашипела и обнажила клыки, однако этим дело ограничилось, потому что Сладкая Мари проворно брызнула на рану испанской водой. И рана затянулась. Я видела это собственными глазами. Кошачья кровь потекла не из раны, а внутрь. Темные пятна на шкуре высохли.
Что это было за Ремесло, обращавшее вспять Часы?
Я растерялась. Но когда Сладкая Мари позвала, я тут же кинулась к ней. По ее распоряжению я сбросила блузу, обнажив свежие полосы на плечах. Ни о чем не думая, я навалилась на кошку. Глупость, настоящее безумие. Но я немедля пришла в чувство, ибо все шесть чувств во мне взбунтовались, когда Сладкая Мари обрызгала мои раны и… и они запылали, словно в воде была растворена соль.
Ошалев от боли, я отпрянула и едва не наткнулась на чашу, так что Сладкой Мари, сидевшей на корточках, пришлось подпрыгнуть (волосы ее чуть не оторвались вместе со скальпом) и меня оттолкнуть.
– Дура! – фыркнула она. – Не смей подходить к источнику! Не хватало еще его испортить: капля ведьминой крови – и готово дело.