Страница:
— Что с того? — Кир глянул ему прямо в глаза. Серые, как у Мастера.
— Да ничего. Мы наемники, перекати-поле. Ищем, где нужны наши клинки, наша отвага, наш опыт. Ты, как я вижу, тоже ищешь службы с оружием в руках. Умелого бойца видно сразу. Притворяешься ты наемником-каматийцем. Путь держишь в Вельзу, где набирают охочих людей в войска Империи. Мы, кстати, туда же направляемся.
— Что с того? — повторил Кир.
— А ничегошеньки. — Из-под усов наемника мелькнули желтые, прокуренные зубы. — Хочешь, пошли с нами. Вместе веселее. И конь у нас лишний имеется. Верхом ездишь?
— Конечно!
— Тогда решай.
Кирсьен задумался. Что и говорить, предложение заманчивое, но можно ли доверять этим людям?
— Что ты глазами лупаешь? — возмутилась Пустельга. — Мы два раза свою дружбу не предлагаем!
— Ладно, не дуйся, — толкнул его локтем в бок Мелкий. — Ну, не прав я, виноват… Так ты мне уже накостылял. Или не в расчете за твое вино?
Высоченный Мудрец не сказал ни слова, а просто протянул руку ладонью вверх над столом.
Кир еще немного подумал — просто, чтобы не выглядеть безрассудным — и согласился. Накрыл ладонь Мудреца своей. Сверху легли руки Кулака, Пустельги, Мелкого и последней — узкая, с раздутыми суставами кисть дроу.
Глава 11
— Да ничего. Мы наемники, перекати-поле. Ищем, где нужны наши клинки, наша отвага, наш опыт. Ты, как я вижу, тоже ищешь службы с оружием в руках. Умелого бойца видно сразу. Притворяешься ты наемником-каматийцем. Путь держишь в Вельзу, где набирают охочих людей в войска Империи. Мы, кстати, туда же направляемся.
— Что с того? — повторил Кир.
— А ничегошеньки. — Из-под усов наемника мелькнули желтые, прокуренные зубы. — Хочешь, пошли с нами. Вместе веселее. И конь у нас лишний имеется. Верхом ездишь?
— Конечно!
— Тогда решай.
Кирсьен задумался. Что и говорить, предложение заманчивое, но можно ли доверять этим людям?
— Что ты глазами лупаешь? — возмутилась Пустельга. — Мы два раза свою дружбу не предлагаем!
— Ладно, не дуйся, — толкнул его локтем в бок Мелкий. — Ну, не прав я, виноват… Так ты мне уже накостылял. Или не в расчете за твое вино?
Высоченный Мудрец не сказал ни слова, а просто протянул руку ладонью вверх над столом.
Кир еще немного подумал — просто, чтобы не выглядеть безрассудным — и согласился. Накрыл ладонь Мудреца своей. Сверху легли руки Кулака, Пустельги, Мелкого и последней — узкая, с раздутыми суставами кисть дроу.
Глава 11
Воздух со свистом врывался в легкие, причиняя боль измученному горлу, словно Антоло вдыхал бушующее пламя. Шею ломило под тяжестью шлема, плечи давил доспех — хоть и не стальной, из дубленой воловьей кожи, но все же вес немаленький. А прибавить сюда щит, семилоктевую пику, поножи, меч, сумку с пожитками и запасом еды, и сразу видно — неподъемный груз для непривычного человека. Миля
[18]быстрым шагом, миля бегом. И так по десять миль каждое утро. Иногда бывшему студенту казалось, что он сходит с ума. А сержант Дыкал, крепкий, коренастый мужичок годов пятидесяти от роду, не только бегал наравне с молодыми, а еще умудрялся на ходу распекать ленивых новобранцев.
— Веселей, кошкины дети! Веселей! В ногу, в ногу! Не отставать, мордатый!
Мордатым он называл Емсиля, и небезосновательно, если признаться честно. Барнец на свежем воздухе и простой, здоровой солдатской пище быстро наверстал потерянные в тюрьме мины. На взгляд Антоло, Емсиль если и отставал, то не из-за лени, а чтобы поддержать задыхающихся Цыпу и Обельна — того приказчика, что любил играть на хозяйские деньги. Сам табалец старался из последних сил — казалось, еще чуть-чуть, и он упадет лицом прямо в желто-серую мелкую и едкую пыль, в которую сотни подбитых гвоздями сапог-калиг превратили дорогу вокруг учебного лагеря.
— Ша-а-агом! — Зычному голосу Дыкала позавидовал бы лучший рыночный зазывала Аксамалы.
Антоло на ходу засунул палец под ремешок, придерживающий шлем. Обильный пот жег кожу так, что едва волдыри не вздулись. Рядом тяжело дышал Вензольо. Вообще-то каматиец армейскую службу принимал с радостью (даже как-то посетовал — какой, мол, ледяной демон потащил меня в университет, надо было сразу в войско записываться), но от этого доспехи и оружие не становились для него легче.
— Дышите, дышите, кошкины дети! — сержант говорил легко и спокойно, будто бы не мотался вместе со всеми, как угорелый, а лежал в холодке с любимой трубкой в зубах. — На учениях тяжко, дык, зато в бою легче будет. Вы ж тяжелая пехота! Гордиться надо.
— А мы го’димся, — выдохнул Вензольо. — Только бегать не любим.
— Не любят они бегать! — покачал головой Дыкал. — Это ж, дык, почти налегке. Да по ровной дороге. Ты по оврагам, дык… Да по буеракам…
«А что по оврагам? — подумал Антоло. — Понятное дело, пока по склону вверх карабкаешься — умаешься. Зато потом-то вниз бежишь и отдыхаешь…»
— Помру я, — пробормотал, с трудом успокаивая дыхание, Обельн. — Не по мне это все…
— Да что ты ноешь? — хищно оскалился Ламон по кличке Горбушка. — Хочешь сдыхать — сдыхай, а чего нудить?
Друзья Ламона, Чернуха и Мякиш, с готовностью захохотали. Обельн понурился и опустил глаза.
— А тебе не все равно? — насупился Емсиль, стараясь подобраться поближе к Ламону.
— Разговорчики! — прикрикнул на них Дыкал. — Шипят друг на друга, ровно коты! Еще в глотки вцепитесь. Горячие, дык…
— А что он ноет? Ноет и ноет! — воскликнул Горбушка.
— Заткнись!!! — гаркнул сержант. — В лагере поговорим! Не устали, что ли? Бегом… Марш!
Все-таки десятидневное пребывание в учебном лагере сделало свое дело даже с самыми убежденными противниками муштры и команд, к которым относили себя Антоло и Емсиль. Повинуясь команде Дыкала, ноги сработали сами, без приказа головы. Перешли с быстрого шага на размеренный бег.
А ведь можно было еще шагать и шагать. А все из-за проклятого Горбушки! Табальцу он сразу не понравился. Еще когда нестройную колонну выпущенных из городской тюрьмы заключенных привели в учебный лагерь в трех днях пути от Аксамалы. Туда же пригнали преступников из полудюжины небольших городков, разбросанных вокруг столицы Сасандры. Всего набралась полная тысяча волонтеров, если их можно так назвать. Их разбили на сотни, потом на десятки, назначив командирами седых ветеранов.
В их десятку, кроме тройки бывших студентов, попали Цыпа и Обельн, с которыми они бок о бок шагали от самой Аксамалы. А также трое пойманных в порту нищих — Горбушка, Мякиш и Чернуха. Они выманивали деньги у приезжих купцов. Просили на лечение, изображая то хромоту, то паралич, не говоря уже о ставших обыденными слепоте, глухоте и немоте. Уродились же мнимые калеки на удивление здоровыми, наглыми и ленивыми. Хотя Антоло никогда не относил себя к людям, способным получать удовольствие от рытья рвов, колки дров или косьбы, но с таким отвращением к любой работе он сталкивался впервые. Тем паче что, опираясь друг на дружку в решении споров, Горбушка с приятелями так и норовили перебросить ненавистный труд на любого из соседей по десятку. Слава Триединому, что студенты сумели не растеряться и дать опор — уж к чему-чему, а к мелким стычкам и потасовкам им было не привыкать. Дело ограничилось, правда, обычной показухой — Емсиль приподнял над головой тяжеленное бревно, а Вензольо и Антоло покрутили короткие мечи, которые и весом, и длиной мало чем отличались от кордов, к которым они привыкли в студенческие годы. Попрошайки поутихли. То есть к студентам больше не лезли, а вот Цыпе, Обельну, а также Мило и Гакло, тихим и затюканным крестьянам из северной Вельзы, выбравшимся в столицу на заработки и задержанным стражей за бродяжничество, доставалось чем дальше, тем больше. Дыкал если что-то и замечал, то не спешил вмешиваться. Может, хотел узнать, кто в его десятке способен на большее, чем просто чистить обмундирование и носиться с полной выкладкой по дорогам?
Сержант тоже оказался шкатулкой с двойным дном. Среди новобранцев упорно бродили слухи, что приданные им командиры тоже не в ладах с законом. Только провинились, будучи на военной службе. И теперь вот отбывают наказание — возятся с мелкоуголовным сбродом, пытаясь сделать из него подобие армии. Кто как, а Антоло представить себе не мог Дыкала, нарушающего армейский порядок. Чего такого он мог натворить? Продать мечи повстанцам? Выдать военную тайну шпионам из Айшасы? Плюнуть в глаз полковнику? Ну уж нет… За эти провинности его запороли бы насмерть или вздернули на виселице. Тогда за что?
Размышления помогали отвлечься и забыть на время о горящих легких, гудящих ногах и пульсирующей в висках крови. Антоло вспомнил, как впервые увидел сержанта. Как наяву увидел его полный презрения взгляд…
— Лучше бы вы в тюрьме сидели, — не сказал, а выплюнул Дыкал. — Задница, дык, точно целее была бы… Повелись на речи генерала — мол, армия новые земли поможет увидеть, и добычи хоть завались, дык, и мундир, и девки на шею сами вешаются?
Опешивший Емсиль тогда ляпнул:
— А откуда вы знаете?
И получил кулаком под дых:
— Должен говорить мне — «господин сержант»! Понял? А вот свое «вы» можешь себе же в задницу и засунуть! Понял?
— Понял, господин сержант!
— Ладно. Отставить! Откуда знаю, хочешь спросить? Так я за тридцать лет службы столько рекрутов перевидал, что… Дык, чего там говорить! Знаю вас, как облупленных. Хотя у вас случай особый, можно сказать… Если бы не… Ладно. Отставить… Пошли имущество получать.
Потом они долго торчали около склада, и Дыкал вяло переругивался с другими сержантами, норовившими проскочить без очереди. Те подтрунивали над ним, вспоминая какой-то неудачно исполненный приказ. Он ответил, мол, угадывать желания капитана не намерен, если тому нужно что-то, пускай так и говорит, и нечего тень на плетень наводить. А табалец рассматривал своего будущего командира. Обычное крестьянское лицо, мозолистые руки, чуть сутулые плечи — переодень такого в крестьянскую рубаху, и получится арендатор-огородник из южного Аруна, из тех, что посвящают всю жизнь луку, капусте и моркови. На левом рукаве — нашивка сержанта. Ни шрамов, ни отметок за ранения — служба Дыкала протекала, скорее всего, в каком-нибудь тихом и спокойном гарнизоне в центральной части Сасандры. Значит, ни в Барне, где на протяжении последних двадцати лет несколько раз поднимали восстание дроу, ни на Окраине, границы которой постоянно теребили набегами кентавры, он не служил. И все же чувствовалась в нем спокойная уверенность человека, умеющего обращаться с оружием. Видно — сержант себе цену знает, попусту за меч не схватится, но, вынув его, нашинкует обидчика в капусту.
По разумению Антоло, ветеран не заслужил того, чтобы в преддверии грядущего увольнения по возрасту валандаться с необученным сбродом. Но кто знает, какие резоны у армейского начальства? Может, как раз так и надо? Может, только служака с опытом и уверенностью в себе Дыкала способен научить их хоть чему-то?
На складе им выдали доспехи: нагрудник из воловьей кожи; кожаный шлем, обшитый по краю бронзовой полосой, с козырьком, нащечниками и бронзовым же гребнем; калиги на толстой подошве с окованными носками; поножи. На соседнем складе они получили оружие: пику семи локтей в длину, из которых полтора приходились на граненое узкое жало с перекладиной в месте крепления к оскепищу; короткий меч, заслуживший презрительный взгляд и неодобрительное хмыканье сержанта. Лишь через несколько дней он соизволил объяснить подчиненным причину недовольства. Оказалось, мечи для пехоты ковали из такого плохого железа (просто язык не поворачивается назвать это сталью), что они легко гнулись прямо в руках. Ну и, понятное дело, тупились настолько часто, что опытные солдаты и не пытались их уже точить. Зачем? Все равно приходится орудовать, словно дубинкой. А еще дня через три Антоло понял, как им повезло оказаться в пикинерах. Солдатам каждого третьего десятка вручили щиты высотой в три локтя и шириной полтора. Щит был сделан из легкой древесины — Емсиль сказал, что это ясень, по краю окован полоской, уже не бронзовой, а стальной, а в середине его возвышался «пупок», который Дыкал назвал мудреным словом — умбон. Но… Как ни назови, а бегать со щитом вчетверо тяжелее, чем с пикой. Хотя и с пикой — не подарочек.
Но самое приятное событие первого дня — купание (пускай в пруду, зато каждому выдали кусок серого рыхлого мыла) и раздача чистой одежды. Облачившись в широкие полотняные штаны, небеленую рубаху и куцую кожаную куртку-поддоспешник, Антоло почувствовал себя человеком и где-то в глубине души даже зауважал армейские порядки.
— Ша-а-агом!
Фу-ух! Опять можно передохнуть. Может, удастся просохнуть? Хотя нет. Вряд ли… Солнце палит — месяц Быка есть месяц Быка. До самых сумерек прохлады не жди, а это значит, все будут обливаться потом и задыхаться, глотая горячий воздух наполовину с пылью, которой и в лагере новобранцев не меньше, чем на дороге.
— Правое плечо вперед! — выкрикнул Дыкал, и Антоло только теперь почувствовал, как сосет под ложечкой. За этой беготней и обед прозевать недолго! А обед, что ни говори, в армейской жизни, пожалуй, самое важное дело. После завтрака и ужина, само собой.
Улыбки облегчения появились на измученных лицах, покрытых полосками смешанного с желтой пылью пота. Вензольо настолько воспрял духом, что подмигнул шагающему с ним рядом Горбушке.
— Подравнялись, кошкины дети! В колонну по два! Ножку взяли! Раз-два! Раз-два! Левой! Что, не знаешь, где левая, а где правая, ученый?!
Последнее замечание предназначалось Емсилю. Очень уж тяжело давалась барнцу строевая подготовка. Все эти «направо», «налево», «кругом марш» повергали его в состояние, близкое к панике, а уж заставить идти в ногу могло разве что небывалое чудо.
— Виноват, господин сержант! Я сейчас!
Емсиль смешно подпрыгнул, как стреноженный жеребчик, и поймал нужную ногу.
— То-то же! Я вам, кошкины дети, покажу! Только о жратве, дык, вспомнили, так и про все иное позабыли! Ходить строем — для солдата первейшее дело! А уж для тяжелого пехотинца, дык, вообще святое. Это легкачи как хочешь могут бегать. С дротиками да с пращами. Дык, конница опять-таки… Лошадь — животное тупое. Как его научишь в ногу бегать?
Новобранцы дружно захохотали, оценив шутку командира. Улыбнулся и Антоло. Как известно, начальники любят, когда подчиненные радуются их остротам, независимо от того, смешна ли она на самом деле, или нет.
— А наша, дык, главная сила, — продолжал сержант, — это ровный строй. Чтоб щит к щиту, плечо к плечу, пика к пике, как по ниточке… И чтоб не разрывать строй ни со страху, ни по дурости, ни от неумелости вашей бестолковой! Ударить щитами врага! Коней в пики! Да чтоб как один человек, дык… И если вас бьют, чтоб не дрогнули, а только крепче щиты составили. Если запомните это… Вдолбите в головы ваши, дык, неразумные… Тады живыми останетесь даже в самой лютой свалке. Побежите, строй разорвете, спины врагу покажете — все, конец, дык…
— А как же, господин сержант-то… — несмело заговорил Цыпа. — Как же не побежать? Когда конница-то… Боязно…
— Боязно! — передразнил его Вензольо. — Вот душа заячья! Пики к’епче надо…
— Разговорчики! — одернул его Дыкал. — Пики само собой крепче надо. Только еще знать надо, что товарищ ни справа, ни слева тебя не бросит и не побежит вперед ветра. Только когда друг другу верить, дык, будете, тогда из вас толк выйдет. А конница? Да, страшно, когда на тебя конница прет. Орут, мечами машут… Дык, конь не кот, через щиты не сиганет. Да и на копье добровольно напарываться поостережется. Сила конницы в шуме, скорости, лихости, а наша — в уверенности и спокойствии. Ясно, зеленые?
— Ясно, ясно… — нестройно ответили новобранцы.
— А коли ясно, завтра, дык, еще побегаем. А сейчас домой! Каша, дык, заждалась.
Но спокойного отдыха в этот день не получилось. Едва запыхавшийся десяток прошагал через ворота лагеря, к Дыкалу подбежал вестовой и срывающимся голосом передал приказ капитана, благородного господина т’Жозмо, немедленно строиться. А обед подождет.
Когда новобранцы выстроились ровными рядами — не сравнить с еще недавним построением во дворе Аксамальской тюрьмы — на плацу, а лейтенанты и капитаны придирчиво осмотрели солдат, заставив кое-кого подтянуться с помощью пинков и оплеух, перед войском появился сам командир тысячи — сытый, пузатый и растерянный.
— Солдаты Сасандры! — торжественно провозгласил полковник т’Арриго делла Куррадо. — Я поздравляю вас! Поздравляю всех разом и каждого в отдельности с началом славного пути защитника Сасандры! Сегодня я получил на руки приказ его императорского величества, да живет он вечно, и верховного главнокомандующего, его высокопревосходительства т’Алисана делла Каллиано. Строжайшая государственная тайна!..
— Угу, хорошенькая тайна, когда ее пред строем зачитывают, — еле слышно шепнул Емсиль, но его слова услышал не только Антоло. Дыкал украдкой показал барнцу кулак.
Емсиль выпятил грудь и задрал подбородок, превратившись в живое олицетворение воинского устава, а табалец продолжал слушать господина полковника.
— Я рассчитываю на вашу лояльность Империи и желание искупить кровью свою провинность перед Родиной! — Полковник сделал многозначительную паузу, скользя глазами по первому ряду солдат, куда младшие командиры предусмотрительно выставили самых бравых, в начищенных шлемах и с умытыми заранее лицами. Все знали, его превосходительство т’Арриго делла Куррадо любит красоту и порядок, а каким путем он достигается, предпочитает не выяснять. Для чего-то же существуют офицеры и сержанты? Вот пускай у них голова и болит, как солдату быть чистому без мыла, одетому с иголочки и при этом потеть в пыли от рассвета до заката, великолепно управляться с оружием, в то время как за строевой подготовкой и работой по лагерю времени на упражнения с оружием не остается. — И я открою вам содержание приказа! Приказа самого императора, да живет он вечно!
— Да живет! Да живет! — привычно грянул строй.
— Я доволен вашим воодушевлением, — взмахнул кулаком господин т’Арриго. — По вашим голосам я слышу, что слова мои падают на благодатную почву! Итак… Приказ его императорского величества гласит: не позднее чем в двадцать пятый день месяца Быка полку надлежит сняться с лагеря и скорым маршем двинуться в северную Тельбию и, форсировав реку Арамеллу у города Вилья, дожидаться на правом берегу соединения с полками благородных господ… Ну, это вам не нужно знать… И еще! Наш полк вливается в пятую пехотную армию, имеющую название Непобедимая. Вы поняли? Вы теперь «непобедимые»! И я очень надеюсь, что вы оправдаете высокое доверие его императорского величества и верховного главнокомандующего, его высокопревосходительства т’Алисана делла Каллиано!
Нестройный гул прокатился по шеренгам. Антоло не поставил бы и медный грош на то, что большинство новобранцев довольны своей грядущей «непобедимостью». Но генерал воспринял ропот подчиненных как одобрение своих слов. Привстав на цыпочки, он заорал во все горло:
— Слава Триединому!
— Слава! Слава! Слава! — троекратно гаркнули солдаты.
— Слава его императорскому величеству, да живет он вечно!
— Да живет! Да живет! Да живет!
— Пускай крепнет и процветает Сасандра во веки веков!
— Во веки веков!!!
Антоло с удивлением ощутил, что кричит наравне со всеми и едва ли не громче других. Откуда-то в душе появилось незнакомое прежде воодушевление. Будто бы ему есть дело до побед Сасандры, подчинения новой провинции, военных операций, наград, на которые рассчитывают полковники и генералы. Он-то не полковник и даже не лейтенант. Он солдат. Причем солдат не своей волей, а прихотью чиновника, решившего за счет нарушивших закон жителей Империи пополнить армию, страдающую от отсутствия новобранцев. И его задача — выжить: не дать повстанцу-тельбийцу проткнуть себя дротиком, не умереть в обозе от кровавого поноса, не отравиться протухшим мясом, не утонуть в реке или болоте, не надорваться, ворочая бревна для лагеря или осадные машины. Да еще и при всем при этом нужно остаться человеком…
— Убивать не буду… — буркнул он Емсилю, когда их десяток наконец-то добрался до котла с пшенной кашей, сдобренной поджаренными кусочками сала.
— Ха! Убивать он не будет! — хлопнул себя по ляжке Горбушка. — Как же ты воевать думаешь?
— Не знаю! — резко ответил табалец, забывая, что третьего дня решил не разговаривать с нахальным нищим. — Придумаю что-нибудь…
— И что же? — ухмыльнулся Вензольо. Уж он-то не терзался сомнениями — убивать, не убивать, — а принял армейский быт и порядки сразу и безоговорочно.
— А не знаю! Удеру, например.
— Что-о? — прищурился Горбушка.
А Емсиль толкнул приятеля локтем, глазами указывая на молча жевавшего немного в стороне от подчиненных Дыкала:
— Ты что — тронулся? Разве такое можно говорить?
Но Антоло уже и сам понял, что сболтнул лишку.
— Нет, удирать, конечно, я не буду… — поправился он. — И не потому, что не хочу! — Он зло глянул в сторону Горбушки с приспешниками и Вензольо. — А потому, что понимаю — кто мне даст? Бр-р-р-р…
Парень вспомнил, как расправились с двумя новобранцами из числа поселян, угодивших в тюрьму за недоимки. Это случилось еще по дороге к учебному лагерю. Бедняги решили, что сумеют скрыться — ведь путь колонны свежеиспеченных солдат проходил в десятке миль от их деревни. Как бы не так! Особым образом натасканные сторожевые коты разыскали и нагнали их, невзирая на хитрые, казалось бы, уловки — сдваивание следа, ходьба по ручью и тому подобное. Догнали, хорошенько изваляли в том самом ручье, который сулил надежду на спасение, изодрали когтями одежду и держали носами в грязи до прихода надсмотрщиков. Охраняли колонну, понятное дело, не тюремные надзиратели — где уж им, ленивым и толстозадым, — а окраинцы из конвоя. Ходят слухи, они там у себя в степях постоянно воюют с кентаврами, и жестокость становится едва ли не обыденной. Режь, или тебя зарежут, сожги чужое стойбище, иначе сожгут твое, убей сына врага, а не то он вырастет и отомстит за погибшего отца. Но жителей земель, примыкающих к Великому озеру, каких среди новобранцев оказалось большинство, расправа над беглецами поразила. Их приволокли по земле, привязав за ноги к седлам коней. При этом сторожевые коты бежали рядом и, играючи, то и дело отмахивали широченными когтистыми лапами по пленникам, стараясь попасть по лицу. Достигнув колонны, окраинцы для начала отстегали неудавшихся дезертиров тяжелыми плетками — говорят, они в конец ремня заплетают кусок железа, и такое оружие убивает в прыжке дикого кота, если попадает по темени. Потом сноровисто освободили от скарба одну из телег обоза, установили на ней две жерди крест-накрест и привязали беглецов к ним спиной к спине. Прочим для острастки. Телегу возили вдоль колонны еще два дня, пока жили окровавленные, покрытые синяками селяне. К концу второго дня их тел не было заметно под слоем мух, ос и слепней. Похоронить умерших окраинцы не дали. Просто сбросили вместе с жердями с телеги на обочину. Больше желающих удирать не находилось.
— То-то же! — осклабился Горбушка.
— Уди’ать — глупо, — добавил Вензольо. — Уж чего-чего, а не хуже здесь, чем в тю’ме.
— Может, и не придется никого убивать? — с надеждой проговорил Цыпа.
— Щас! — Мякиш смачно облизал ложку. — Зачем тебя, дурня, в армию забирали? Чтоб никого не убивать? Своей башкой подумай!
— Ты не убьешь, так тебя убьют. На войне так п’инято.
— Убьют — и поделом. Одним пришибленным в Сасандре меньше будет! — хохотнул Горбушка.
— Ладно, будет вам. Напустились на парня! — вступился за Цыпу Емсиль.
С барнцем обычно считались. Бывшие попрошайки и каматиец умолкли, продолжая зачерпывать из котелка.
— Кровью Триединого клянусь, — тихо проговорил Антоло. — Никого убивать не хочу. Ну, разве что одного… Лейтенанта недоделанного, из-за которого в тюрьму угодил. Все из-за него… Сволочь!
Емсиль ничего не сказал. Только посмотрел на товарища долгим пристальным взглядом и вздохнул.
Уже отъехав от мансиона фра Морелло на добрых три мили, Кирсьен хлопнул себя по лбу. Звук получился громким. Даже эхо прокатилось между двумя перелесками. До того тишину нарушал лишь глухой размеренный топот копыт — кони неторопливо шагали по заросшей молодой травкой обочине. Дернулся и скакнул в сторону тихий гнедой меринок, бывший до сегодняшнего утра вьючным. Вернее, одним из трех вьючных коней компании Кулака.
Утром кондотьер подошел во дворе к бывшему гвардейцу и спросил коротко:
— Нравится коняшка?
— Неплохой, — не покривив душой, ответил бывший гвардеец.
— Вот и славно, — кивнул седобородый. — Это будет твой. Седло вьючное — так что извини.
— Ничего. Я как-нибудь разберусь. — Киру с первого взгляда понравился крепкий конек. Светло-гнедой с белой проточиной от глаз до храпа. Конечно, не чета их гвардейским скакунам… Ну, так они вместе с форменным мундиром и серебряным бантом лейтенанта остались в прошлой жизни. Нужно привыкать, господин т’Кирсьен делла Тарн, к грубым шуткам простолюдинов, к вьючному седлу, к полунищему существованию.
— Да уж, думаю, разберешься, — одобрительно крякнул Кулак, наблюдая, как Кир решительно потрепал мерина по выпуклому ганашу, легонько хлопнул ладонью по губам, когда конь потянулся укусить его за плечо. — Настоящее умение не спрячешь. Ох, и непростой ты парень, как я погляжу…
— Что ж во мне непростого? — пожал плечами молодой человек, закидывая повод на шею гнедого. Мерин взял трензель на удивление покладисто — видно, понял, что баловать ему не дадут.
— А сам подумай. Фехтуешь — будь здоров как. Конечно, в настоящем бою так не пофинтишь, как ты привык, но для схватки один на один — просто отлично. В лошадях толк знаешь — это тоже сразу заметно. И выправка армейская. А голову платком перевязал на манер каматийского наемника, хотя выговор восточный, тьяльский. Не пожалею ли я, что пригласил тебя в компанию?
— Не пожалеешь! — коротко бросил Мудрец, говоривший, как Кир уже успел понять, редко, но в самую точку. За что и кличку заработал.
— Да я, признаться, и сам так думаю, — широко улыбнулся Кулак, показывая выщербленный клык. — Меч бы тебе подобрать, парень…
— У меня есть! — решительно вмешалась Пустельга. Сунула руку в длинный тюк, уже притороченный к седлу мышастой кобылы, вытащила кавалерийский меч — брат-близнец того, что висел у нее на перевязи. — Держи! Не всех врагов черенком от метлы разогнать можно.
— Веселей, кошкины дети! Веселей! В ногу, в ногу! Не отставать, мордатый!
Мордатым он называл Емсиля, и небезосновательно, если признаться честно. Барнец на свежем воздухе и простой, здоровой солдатской пище быстро наверстал потерянные в тюрьме мины. На взгляд Антоло, Емсиль если и отставал, то не из-за лени, а чтобы поддержать задыхающихся Цыпу и Обельна — того приказчика, что любил играть на хозяйские деньги. Сам табалец старался из последних сил — казалось, еще чуть-чуть, и он упадет лицом прямо в желто-серую мелкую и едкую пыль, в которую сотни подбитых гвоздями сапог-калиг превратили дорогу вокруг учебного лагеря.
— Ша-а-агом! — Зычному голосу Дыкала позавидовал бы лучший рыночный зазывала Аксамалы.
Антоло на ходу засунул палец под ремешок, придерживающий шлем. Обильный пот жег кожу так, что едва волдыри не вздулись. Рядом тяжело дышал Вензольо. Вообще-то каматиец армейскую службу принимал с радостью (даже как-то посетовал — какой, мол, ледяной демон потащил меня в университет, надо было сразу в войско записываться), но от этого доспехи и оружие не становились для него легче.
— Дышите, дышите, кошкины дети! — сержант говорил легко и спокойно, будто бы не мотался вместе со всеми, как угорелый, а лежал в холодке с любимой трубкой в зубах. — На учениях тяжко, дык, зато в бою легче будет. Вы ж тяжелая пехота! Гордиться надо.
— А мы го’димся, — выдохнул Вензольо. — Только бегать не любим.
— Не любят они бегать! — покачал головой Дыкал. — Это ж, дык, почти налегке. Да по ровной дороге. Ты по оврагам, дык… Да по буеракам…
«А что по оврагам? — подумал Антоло. — Понятное дело, пока по склону вверх карабкаешься — умаешься. Зато потом-то вниз бежишь и отдыхаешь…»
— Помру я, — пробормотал, с трудом успокаивая дыхание, Обельн. — Не по мне это все…
— Да что ты ноешь? — хищно оскалился Ламон по кличке Горбушка. — Хочешь сдыхать — сдыхай, а чего нудить?
Друзья Ламона, Чернуха и Мякиш, с готовностью захохотали. Обельн понурился и опустил глаза.
— А тебе не все равно? — насупился Емсиль, стараясь подобраться поближе к Ламону.
— Разговорчики! — прикрикнул на них Дыкал. — Шипят друг на друга, ровно коты! Еще в глотки вцепитесь. Горячие, дык…
— А что он ноет? Ноет и ноет! — воскликнул Горбушка.
— Заткнись!!! — гаркнул сержант. — В лагере поговорим! Не устали, что ли? Бегом… Марш!
Все-таки десятидневное пребывание в учебном лагере сделало свое дело даже с самыми убежденными противниками муштры и команд, к которым относили себя Антоло и Емсиль. Повинуясь команде Дыкала, ноги сработали сами, без приказа головы. Перешли с быстрого шага на размеренный бег.
А ведь можно было еще шагать и шагать. А все из-за проклятого Горбушки! Табальцу он сразу не понравился. Еще когда нестройную колонну выпущенных из городской тюрьмы заключенных привели в учебный лагерь в трех днях пути от Аксамалы. Туда же пригнали преступников из полудюжины небольших городков, разбросанных вокруг столицы Сасандры. Всего набралась полная тысяча волонтеров, если их можно так назвать. Их разбили на сотни, потом на десятки, назначив командирами седых ветеранов.
В их десятку, кроме тройки бывших студентов, попали Цыпа и Обельн, с которыми они бок о бок шагали от самой Аксамалы. А также трое пойманных в порту нищих — Горбушка, Мякиш и Чернуха. Они выманивали деньги у приезжих купцов. Просили на лечение, изображая то хромоту, то паралич, не говоря уже о ставших обыденными слепоте, глухоте и немоте. Уродились же мнимые калеки на удивление здоровыми, наглыми и ленивыми. Хотя Антоло никогда не относил себя к людям, способным получать удовольствие от рытья рвов, колки дров или косьбы, но с таким отвращением к любой работе он сталкивался впервые. Тем паче что, опираясь друг на дружку в решении споров, Горбушка с приятелями так и норовили перебросить ненавистный труд на любого из соседей по десятку. Слава Триединому, что студенты сумели не растеряться и дать опор — уж к чему-чему, а к мелким стычкам и потасовкам им было не привыкать. Дело ограничилось, правда, обычной показухой — Емсиль приподнял над головой тяжеленное бревно, а Вензольо и Антоло покрутили короткие мечи, которые и весом, и длиной мало чем отличались от кордов, к которым они привыкли в студенческие годы. Попрошайки поутихли. То есть к студентам больше не лезли, а вот Цыпе, Обельну, а также Мило и Гакло, тихим и затюканным крестьянам из северной Вельзы, выбравшимся в столицу на заработки и задержанным стражей за бродяжничество, доставалось чем дальше, тем больше. Дыкал если что-то и замечал, то не спешил вмешиваться. Может, хотел узнать, кто в его десятке способен на большее, чем просто чистить обмундирование и носиться с полной выкладкой по дорогам?
Сержант тоже оказался шкатулкой с двойным дном. Среди новобранцев упорно бродили слухи, что приданные им командиры тоже не в ладах с законом. Только провинились, будучи на военной службе. И теперь вот отбывают наказание — возятся с мелкоуголовным сбродом, пытаясь сделать из него подобие армии. Кто как, а Антоло представить себе не мог Дыкала, нарушающего армейский порядок. Чего такого он мог натворить? Продать мечи повстанцам? Выдать военную тайну шпионам из Айшасы? Плюнуть в глаз полковнику? Ну уж нет… За эти провинности его запороли бы насмерть или вздернули на виселице. Тогда за что?
Размышления помогали отвлечься и забыть на время о горящих легких, гудящих ногах и пульсирующей в висках крови. Антоло вспомнил, как впервые увидел сержанта. Как наяву увидел его полный презрения взгляд…
— Лучше бы вы в тюрьме сидели, — не сказал, а выплюнул Дыкал. — Задница, дык, точно целее была бы… Повелись на речи генерала — мол, армия новые земли поможет увидеть, и добычи хоть завались, дык, и мундир, и девки на шею сами вешаются?
Опешивший Емсиль тогда ляпнул:
— А откуда вы знаете?
И получил кулаком под дых:
— Должен говорить мне — «господин сержант»! Понял? А вот свое «вы» можешь себе же в задницу и засунуть! Понял?
— Понял, господин сержант!
— Ладно. Отставить! Откуда знаю, хочешь спросить? Так я за тридцать лет службы столько рекрутов перевидал, что… Дык, чего там говорить! Знаю вас, как облупленных. Хотя у вас случай особый, можно сказать… Если бы не… Ладно. Отставить… Пошли имущество получать.
Потом они долго торчали около склада, и Дыкал вяло переругивался с другими сержантами, норовившими проскочить без очереди. Те подтрунивали над ним, вспоминая какой-то неудачно исполненный приказ. Он ответил, мол, угадывать желания капитана не намерен, если тому нужно что-то, пускай так и говорит, и нечего тень на плетень наводить. А табалец рассматривал своего будущего командира. Обычное крестьянское лицо, мозолистые руки, чуть сутулые плечи — переодень такого в крестьянскую рубаху, и получится арендатор-огородник из южного Аруна, из тех, что посвящают всю жизнь луку, капусте и моркови. На левом рукаве — нашивка сержанта. Ни шрамов, ни отметок за ранения — служба Дыкала протекала, скорее всего, в каком-нибудь тихом и спокойном гарнизоне в центральной части Сасандры. Значит, ни в Барне, где на протяжении последних двадцати лет несколько раз поднимали восстание дроу, ни на Окраине, границы которой постоянно теребили набегами кентавры, он не служил. И все же чувствовалась в нем спокойная уверенность человека, умеющего обращаться с оружием. Видно — сержант себе цену знает, попусту за меч не схватится, но, вынув его, нашинкует обидчика в капусту.
По разумению Антоло, ветеран не заслужил того, чтобы в преддверии грядущего увольнения по возрасту валандаться с необученным сбродом. Но кто знает, какие резоны у армейского начальства? Может, как раз так и надо? Может, только служака с опытом и уверенностью в себе Дыкала способен научить их хоть чему-то?
На складе им выдали доспехи: нагрудник из воловьей кожи; кожаный шлем, обшитый по краю бронзовой полосой, с козырьком, нащечниками и бронзовым же гребнем; калиги на толстой подошве с окованными носками; поножи. На соседнем складе они получили оружие: пику семи локтей в длину, из которых полтора приходились на граненое узкое жало с перекладиной в месте крепления к оскепищу; короткий меч, заслуживший презрительный взгляд и неодобрительное хмыканье сержанта. Лишь через несколько дней он соизволил объяснить подчиненным причину недовольства. Оказалось, мечи для пехоты ковали из такого плохого железа (просто язык не поворачивается назвать это сталью), что они легко гнулись прямо в руках. Ну и, понятное дело, тупились настолько часто, что опытные солдаты и не пытались их уже точить. Зачем? Все равно приходится орудовать, словно дубинкой. А еще дня через три Антоло понял, как им повезло оказаться в пикинерах. Солдатам каждого третьего десятка вручили щиты высотой в три локтя и шириной полтора. Щит был сделан из легкой древесины — Емсиль сказал, что это ясень, по краю окован полоской, уже не бронзовой, а стальной, а в середине его возвышался «пупок», который Дыкал назвал мудреным словом — умбон. Но… Как ни назови, а бегать со щитом вчетверо тяжелее, чем с пикой. Хотя и с пикой — не подарочек.
Но самое приятное событие первого дня — купание (пускай в пруду, зато каждому выдали кусок серого рыхлого мыла) и раздача чистой одежды. Облачившись в широкие полотняные штаны, небеленую рубаху и куцую кожаную куртку-поддоспешник, Антоло почувствовал себя человеком и где-то в глубине души даже зауважал армейские порядки.
— Ша-а-агом!
Фу-ух! Опять можно передохнуть. Может, удастся просохнуть? Хотя нет. Вряд ли… Солнце палит — месяц Быка есть месяц Быка. До самых сумерек прохлады не жди, а это значит, все будут обливаться потом и задыхаться, глотая горячий воздух наполовину с пылью, которой и в лагере новобранцев не меньше, чем на дороге.
— Правое плечо вперед! — выкрикнул Дыкал, и Антоло только теперь почувствовал, как сосет под ложечкой. За этой беготней и обед прозевать недолго! А обед, что ни говори, в армейской жизни, пожалуй, самое важное дело. После завтрака и ужина, само собой.
Улыбки облегчения появились на измученных лицах, покрытых полосками смешанного с желтой пылью пота. Вензольо настолько воспрял духом, что подмигнул шагающему с ним рядом Горбушке.
— Подравнялись, кошкины дети! В колонну по два! Ножку взяли! Раз-два! Раз-два! Левой! Что, не знаешь, где левая, а где правая, ученый?!
Последнее замечание предназначалось Емсилю. Очень уж тяжело давалась барнцу строевая подготовка. Все эти «направо», «налево», «кругом марш» повергали его в состояние, близкое к панике, а уж заставить идти в ногу могло разве что небывалое чудо.
— Виноват, господин сержант! Я сейчас!
Емсиль смешно подпрыгнул, как стреноженный жеребчик, и поймал нужную ногу.
— То-то же! Я вам, кошкины дети, покажу! Только о жратве, дык, вспомнили, так и про все иное позабыли! Ходить строем — для солдата первейшее дело! А уж для тяжелого пехотинца, дык, вообще святое. Это легкачи как хочешь могут бегать. С дротиками да с пращами. Дык, конница опять-таки… Лошадь — животное тупое. Как его научишь в ногу бегать?
Новобранцы дружно захохотали, оценив шутку командира. Улыбнулся и Антоло. Как известно, начальники любят, когда подчиненные радуются их остротам, независимо от того, смешна ли она на самом деле, или нет.
— А наша, дык, главная сила, — продолжал сержант, — это ровный строй. Чтоб щит к щиту, плечо к плечу, пика к пике, как по ниточке… И чтоб не разрывать строй ни со страху, ни по дурости, ни от неумелости вашей бестолковой! Ударить щитами врага! Коней в пики! Да чтоб как один человек, дык… И если вас бьют, чтоб не дрогнули, а только крепче щиты составили. Если запомните это… Вдолбите в головы ваши, дык, неразумные… Тады живыми останетесь даже в самой лютой свалке. Побежите, строй разорвете, спины врагу покажете — все, конец, дык…
— А как же, господин сержант-то… — несмело заговорил Цыпа. — Как же не побежать? Когда конница-то… Боязно…
— Боязно! — передразнил его Вензольо. — Вот душа заячья! Пики к’епче надо…
— Разговорчики! — одернул его Дыкал. — Пики само собой крепче надо. Только еще знать надо, что товарищ ни справа, ни слева тебя не бросит и не побежит вперед ветра. Только когда друг другу верить, дык, будете, тогда из вас толк выйдет. А конница? Да, страшно, когда на тебя конница прет. Орут, мечами машут… Дык, конь не кот, через щиты не сиганет. Да и на копье добровольно напарываться поостережется. Сила конницы в шуме, скорости, лихости, а наша — в уверенности и спокойствии. Ясно, зеленые?
— Ясно, ясно… — нестройно ответили новобранцы.
— А коли ясно, завтра, дык, еще побегаем. А сейчас домой! Каша, дык, заждалась.
Но спокойного отдыха в этот день не получилось. Едва запыхавшийся десяток прошагал через ворота лагеря, к Дыкалу подбежал вестовой и срывающимся голосом передал приказ капитана, благородного господина т’Жозмо, немедленно строиться. А обед подождет.
Когда новобранцы выстроились ровными рядами — не сравнить с еще недавним построением во дворе Аксамальской тюрьмы — на плацу, а лейтенанты и капитаны придирчиво осмотрели солдат, заставив кое-кого подтянуться с помощью пинков и оплеух, перед войском появился сам командир тысячи — сытый, пузатый и растерянный.
— Солдаты Сасандры! — торжественно провозгласил полковник т’Арриго делла Куррадо. — Я поздравляю вас! Поздравляю всех разом и каждого в отдельности с началом славного пути защитника Сасандры! Сегодня я получил на руки приказ его императорского величества, да живет он вечно, и верховного главнокомандующего, его высокопревосходительства т’Алисана делла Каллиано. Строжайшая государственная тайна!..
— Угу, хорошенькая тайна, когда ее пред строем зачитывают, — еле слышно шепнул Емсиль, но его слова услышал не только Антоло. Дыкал украдкой показал барнцу кулак.
Емсиль выпятил грудь и задрал подбородок, превратившись в живое олицетворение воинского устава, а табалец продолжал слушать господина полковника.
— Я рассчитываю на вашу лояльность Империи и желание искупить кровью свою провинность перед Родиной! — Полковник сделал многозначительную паузу, скользя глазами по первому ряду солдат, куда младшие командиры предусмотрительно выставили самых бравых, в начищенных шлемах и с умытыми заранее лицами. Все знали, его превосходительство т’Арриго делла Куррадо любит красоту и порядок, а каким путем он достигается, предпочитает не выяснять. Для чего-то же существуют офицеры и сержанты? Вот пускай у них голова и болит, как солдату быть чистому без мыла, одетому с иголочки и при этом потеть в пыли от рассвета до заката, великолепно управляться с оружием, в то время как за строевой подготовкой и работой по лагерю времени на упражнения с оружием не остается. — И я открою вам содержание приказа! Приказа самого императора, да живет он вечно!
— Да живет! Да живет! — привычно грянул строй.
— Я доволен вашим воодушевлением, — взмахнул кулаком господин т’Арриго. — По вашим голосам я слышу, что слова мои падают на благодатную почву! Итак… Приказ его императорского величества гласит: не позднее чем в двадцать пятый день месяца Быка полку надлежит сняться с лагеря и скорым маршем двинуться в северную Тельбию и, форсировав реку Арамеллу у города Вилья, дожидаться на правом берегу соединения с полками благородных господ… Ну, это вам не нужно знать… И еще! Наш полк вливается в пятую пехотную армию, имеющую название Непобедимая. Вы поняли? Вы теперь «непобедимые»! И я очень надеюсь, что вы оправдаете высокое доверие его императорского величества и верховного главнокомандующего, его высокопревосходительства т’Алисана делла Каллиано!
Нестройный гул прокатился по шеренгам. Антоло не поставил бы и медный грош на то, что большинство новобранцев довольны своей грядущей «непобедимостью». Но генерал воспринял ропот подчиненных как одобрение своих слов. Привстав на цыпочки, он заорал во все горло:
— Слава Триединому!
— Слава! Слава! Слава! — троекратно гаркнули солдаты.
— Слава его императорскому величеству, да живет он вечно!
— Да живет! Да живет! Да живет!
— Пускай крепнет и процветает Сасандра во веки веков!
— Во веки веков!!!
Антоло с удивлением ощутил, что кричит наравне со всеми и едва ли не громче других. Откуда-то в душе появилось незнакомое прежде воодушевление. Будто бы ему есть дело до побед Сасандры, подчинения новой провинции, военных операций, наград, на которые рассчитывают полковники и генералы. Он-то не полковник и даже не лейтенант. Он солдат. Причем солдат не своей волей, а прихотью чиновника, решившего за счет нарушивших закон жителей Империи пополнить армию, страдающую от отсутствия новобранцев. И его задача — выжить: не дать повстанцу-тельбийцу проткнуть себя дротиком, не умереть в обозе от кровавого поноса, не отравиться протухшим мясом, не утонуть в реке или болоте, не надорваться, ворочая бревна для лагеря или осадные машины. Да еще и при всем при этом нужно остаться человеком…
— Убивать не буду… — буркнул он Емсилю, когда их десяток наконец-то добрался до котла с пшенной кашей, сдобренной поджаренными кусочками сала.
— Ха! Убивать он не будет! — хлопнул себя по ляжке Горбушка. — Как же ты воевать думаешь?
— Не знаю! — резко ответил табалец, забывая, что третьего дня решил не разговаривать с нахальным нищим. — Придумаю что-нибудь…
— И что же? — ухмыльнулся Вензольо. Уж он-то не терзался сомнениями — убивать, не убивать, — а принял армейский быт и порядки сразу и безоговорочно.
— А не знаю! Удеру, например.
— Что-о? — прищурился Горбушка.
А Емсиль толкнул приятеля локтем, глазами указывая на молча жевавшего немного в стороне от подчиненных Дыкала:
— Ты что — тронулся? Разве такое можно говорить?
Но Антоло уже и сам понял, что сболтнул лишку.
— Нет, удирать, конечно, я не буду… — поправился он. — И не потому, что не хочу! — Он зло глянул в сторону Горбушки с приспешниками и Вензольо. — А потому, что понимаю — кто мне даст? Бр-р-р-р…
Парень вспомнил, как расправились с двумя новобранцами из числа поселян, угодивших в тюрьму за недоимки. Это случилось еще по дороге к учебному лагерю. Бедняги решили, что сумеют скрыться — ведь путь колонны свежеиспеченных солдат проходил в десятке миль от их деревни. Как бы не так! Особым образом натасканные сторожевые коты разыскали и нагнали их, невзирая на хитрые, казалось бы, уловки — сдваивание следа, ходьба по ручью и тому подобное. Догнали, хорошенько изваляли в том самом ручье, который сулил надежду на спасение, изодрали когтями одежду и держали носами в грязи до прихода надсмотрщиков. Охраняли колонну, понятное дело, не тюремные надзиратели — где уж им, ленивым и толстозадым, — а окраинцы из конвоя. Ходят слухи, они там у себя в степях постоянно воюют с кентаврами, и жестокость становится едва ли не обыденной. Режь, или тебя зарежут, сожги чужое стойбище, иначе сожгут твое, убей сына врага, а не то он вырастет и отомстит за погибшего отца. Но жителей земель, примыкающих к Великому озеру, каких среди новобранцев оказалось большинство, расправа над беглецами поразила. Их приволокли по земле, привязав за ноги к седлам коней. При этом сторожевые коты бежали рядом и, играючи, то и дело отмахивали широченными когтистыми лапами по пленникам, стараясь попасть по лицу. Достигнув колонны, окраинцы для начала отстегали неудавшихся дезертиров тяжелыми плетками — говорят, они в конец ремня заплетают кусок железа, и такое оружие убивает в прыжке дикого кота, если попадает по темени. Потом сноровисто освободили от скарба одну из телег обоза, установили на ней две жерди крест-накрест и привязали беглецов к ним спиной к спине. Прочим для острастки. Телегу возили вдоль колонны еще два дня, пока жили окровавленные, покрытые синяками селяне. К концу второго дня их тел не было заметно под слоем мух, ос и слепней. Похоронить умерших окраинцы не дали. Просто сбросили вместе с жердями с телеги на обочину. Больше желающих удирать не находилось.
— То-то же! — осклабился Горбушка.
— Уди’ать — глупо, — добавил Вензольо. — Уж чего-чего, а не хуже здесь, чем в тю’ме.
— Может, и не придется никого убивать? — с надеждой проговорил Цыпа.
— Щас! — Мякиш смачно облизал ложку. — Зачем тебя, дурня, в армию забирали? Чтоб никого не убивать? Своей башкой подумай!
— Ты не убьешь, так тебя убьют. На войне так п’инято.
— Убьют — и поделом. Одним пришибленным в Сасандре меньше будет! — хохотнул Горбушка.
— Ладно, будет вам. Напустились на парня! — вступился за Цыпу Емсиль.
С барнцем обычно считались. Бывшие попрошайки и каматиец умолкли, продолжая зачерпывать из котелка.
— Кровью Триединого клянусь, — тихо проговорил Антоло. — Никого убивать не хочу. Ну, разве что одного… Лейтенанта недоделанного, из-за которого в тюрьму угодил. Все из-за него… Сволочь!
Емсиль ничего не сказал. Только посмотрел на товарища долгим пристальным взглядом и вздохнул.
Уже отъехав от мансиона фра Морелло на добрых три мили, Кирсьен хлопнул себя по лбу. Звук получился громким. Даже эхо прокатилось между двумя перелесками. До того тишину нарушал лишь глухой размеренный топот копыт — кони неторопливо шагали по заросшей молодой травкой обочине. Дернулся и скакнул в сторону тихий гнедой меринок, бывший до сегодняшнего утра вьючным. Вернее, одним из трех вьючных коней компании Кулака.
Утром кондотьер подошел во дворе к бывшему гвардейцу и спросил коротко:
— Нравится коняшка?
— Неплохой, — не покривив душой, ответил бывший гвардеец.
— Вот и славно, — кивнул седобородый. — Это будет твой. Седло вьючное — так что извини.
— Ничего. Я как-нибудь разберусь. — Киру с первого взгляда понравился крепкий конек. Светло-гнедой с белой проточиной от глаз до храпа. Конечно, не чета их гвардейским скакунам… Ну, так они вместе с форменным мундиром и серебряным бантом лейтенанта остались в прошлой жизни. Нужно привыкать, господин т’Кирсьен делла Тарн, к грубым шуткам простолюдинов, к вьючному седлу, к полунищему существованию.
— Да уж, думаю, разберешься, — одобрительно крякнул Кулак, наблюдая, как Кир решительно потрепал мерина по выпуклому ганашу, легонько хлопнул ладонью по губам, когда конь потянулся укусить его за плечо. — Настоящее умение не спрячешь. Ох, и непростой ты парень, как я погляжу…
— Что ж во мне непростого? — пожал плечами молодой человек, закидывая повод на шею гнедого. Мерин взял трензель на удивление покладисто — видно, понял, что баловать ему не дадут.
— А сам подумай. Фехтуешь — будь здоров как. Конечно, в настоящем бою так не пофинтишь, как ты привык, но для схватки один на один — просто отлично. В лошадях толк знаешь — это тоже сразу заметно. И выправка армейская. А голову платком перевязал на манер каматийского наемника, хотя выговор восточный, тьяльский. Не пожалею ли я, что пригласил тебя в компанию?
— Не пожалеешь! — коротко бросил Мудрец, говоривший, как Кир уже успел понять, редко, но в самую точку. За что и кличку заработал.
— Да я, признаться, и сам так думаю, — широко улыбнулся Кулак, показывая выщербленный клык. — Меч бы тебе подобрать, парень…
— У меня есть! — решительно вмешалась Пустельга. Сунула руку в длинный тюк, уже притороченный к седлу мышастой кобылы, вытащила кавалерийский меч — брат-близнец того, что висел у нее на перевязи. — Держи! Не всех врагов черенком от метлы разогнать можно.