Страница:
Бордельмаман кивнула, но пожала плечами. Мол, разве это мои заботы?
— Киваешь? — немедленно нахмурился глава тайного сыска. — Хотелось бы верить, что хоть что-то поняла… Зачем ты отправила Ансельма убивать Мастера?
— Мне показалось, он слишком много знает… — пролепетала женщина.
— Правильно показалось, но почему не поручить убийство тому, кто умеет это сделать по-настоящему надежно?
— Я подумала…
— Она подумала! Нет, Триединый видит, как я схожу с ума! Когда ты нанимала убийцу для Табачника, ты тоже подумала? — Он назвал фра Корзьело кличкой, принятой в переписке шпионов Айшасы. — Вот только чем подумала? Головой или…
Т’Исельн выразительно скривился и, прищурившись, так глянул на Эстеллу, что ей захотелось скрыть все округлости тела, которыми она так гордилась, под плотным покрывалом, на манер тех, что носят айшасианские замужние женщины. Поежившись, она все же нашла силы возразить:
— Кто же мог предугадать, что Табачник…
— Вот именно! — голос Министра щелкнул, как длинный кожаный бич, из тех, что используют погонщики волов, доставляющие мраморные плиты из каменоломен. — Вот именно! Предугадывать мы, значит, не можем, а привлечь внимание не только тайного сыска, но и всего магистрата к скромной особе лавочника мы можем! За что я тебя терплю только?! Табачника нужно было убирать тихо, а то и вовсе помочь сбежать и затеряться… Но ты предпочла отдать деньги наемному убийце, работающему, к слову сказать, совершенно непрофессионально. И что мы имеем теперь? Табачник жив, находится в бегах, озлоблен и если, не приведи Триединый, угодит в лапы тайного сыска Мьелы, Каварелы или Верны, выложит все без утайки.
Фрита Эстелла потупилась. Да, все, что говорит Министр, похоже на правду, но ведь она не сама нанимала убийцу. Она просто поручила…
— Но ведь, ваша милость, убийцу подбирал Ансельм…
— Ах, конечно! — Дель Гуэлла изобразил шутливые рукоплескания. — Восхищен вашей логикой и изворотливостью, госпожа! А что? Почему бы и не свалить вину на Ансельма? На мертвых можно сваливать собственные промашки!
— Как? На мертвого? — Бордельмаман вздрогнула, подалась вперед. — Вы сказали — на мертвого?
— А то на какого? — прищурился т’Исельн. — Сегодня около полуночи он получил две ладони доброй стали в живот. Вот бедняга! Умер, скорее всего, от несварения желудка. Да ты сядь, сядь, — добавил он, заметив, что у женщины подкашиваются ноги. — Не хватало еще грохнуться, разбудить весь бордель… Может, тогда сразу представишь меня всем девочкам? Как их там? Флана, Лита, Алана и…
— Рилла, — безотчетно подтвердила Эстелла.
— Вот именно! Рилла! Да сядь же ты!
Женщина обессилено опустилась на край кровати. Пальцы ее лихорадочно теребили кисти шали.
— Ты не ослышалась! — продолжал Министр. — Ансельма больше нет.
— Ваша милость, а вы откуда…
— Сам видел. Пренеприятное зрелище, должен признаться.
Эстелла сжала кулаки:
— Как же так?! Он говорил, что справится запросто… Про помощников что-то…
Дель Гуэлла кивнул:
— Верно. Были помощники. Жаль, что ни один не выжил, я хотел бы разобраться, откуда в Аксамале гоблины взялись?
— Гоблины?
— Да. Зеленые уродцы. Даже айшасианы не такие страшные… — задумчиво проговорил глава сыска, но потом спохватился: — Запомни, Мастер все-таки сыщик тайного сыска. Лучший сыщик Аксамалы — это я не из пустого бахвальства заявляю.
— Так он их всех…
— Да! — безжалостно сверкнули из-под закрученных и напомаженных усов зубы т’Исельна. — Одного — кордом в пах. Другого — метательным ножом. В глаз. Об Ансельме я тебе уже говорил.
— А сам он… — Помимо воли Эстелла восхитилась Мастером и впервые пожалела, что не ту сторону приняла в этой сложной и запутанной игре. Впрочем, она тут же отогнала шальную мысль. Работа на Министра и Старика — айшасианского купца, окопавшегося в Мьеле, — приносила немалый и, главное, устойчивый доход. Что бы дала дружба с Мастером и служение интересам Империи? Неизвестно. Скорее всего, лишь спокойную совесть и пустой карман.
— Сам он пропал, — голос дель Гуэллы на мгновение дрогнул. — И я даже догадываюсь, кто ему помог скрыться.
— И кто же?
— Меньше знаешь, крепче спишь! — отрезал Министр.
И в самом деле, не рассказывать же ей, как, получив записку, в которой бордельмаман с нескрываемой гордостью сообщала, что нашла единственно правильный способ устранения назойливого служаки, отправил Тер-Ахара, великана-телохранителя, верность которого не вызывала ни малейшего сомнения, проследить за убийством своего лучшего сыщика. Тер-Ахар получил одно, но очень важное задание — проследить, чтобы после ночной стычки в живых не осталось никого. Ему дель Гуэлла доверял как себе и все же, когда к началу второй стражи телохранитель не вернулся, решил собственными глазами убедиться — все ли выполнено как надо. Чем ледяные демоны не шутят? Вдруг Мастер убил всех, и великана в том числе? А может, Ансельм не разобрался что к чему и натравил своих помощников (тогда господин т’Исельн еще не знал, что это гоблины) на Тер-Ахара.
К своему великому удивлению, на месте стычки глава тайного сыска обнаружил три трупа — незадачливого вышибалы, который был, кроме всего прочего, любовником фриты Эстеллы (только она почему-то считала, что это неизвестно никому), и зеленокожих крепышей из страны Тысячи озер. Подробно осматривать место происшествия дель Гуэлла не рискнул, опасаясь невольных свидетелей и городских стражников. Конечно, бляха с иногом — да не обычная, бронзовая, а серебряная с золотой насечкой — убедила бы даже самого недоверчивого стражника магистрата, но слухи… Неизбежно поползли бы слухи, а в том, что и у императора, и у верховного главнокомандующего, и у каждого из заседателей Совета жрецов имеются собственные осведомители, главный сыщик Аксамалы не сомневался. Зачем привлекать лишнее внимание к своей скромной персоне? Поэтому он ограничился лишь беглым осмотром. Обнаружил место, откуда стрелял Ансельм; место, где упал раненый Мастер, отмечала впитавшаяся в пыль кровь. Здесь же нашлись и отпечатки сапог великана — ни с кем не спутаешь. Они вели из переулка и терялись на соседней улице, вымощенной мостовой. Куда девался Мастер, дель Гуэлла так и не понял. Не по воздуху же, в конце концов, улетел? Вывод напрашивался однозначный: тяжелораненого сыщика унес Тер-Ахар. А если так, значит, великан принял сторону, которая, по его убеждению, права, и в прихожую перед кабинетом начальника тайного сыска он уже не вернется.
— Я очень надеюсь, что он истечет кровью, — процедил т’Исельн сквозь зубы. — Живой он сумеет причинить нам если не вред, то серьезное беспокойство. Мертвый — нет.
Фрита Эстелла рассеянно кивнула. Это смотря что называть беспокойством. Может, для столь высокопоставленного господина, как т’Исельн дель Гуэлла, иметь врагом озлобленного сыщика не более чем беспокойство. Но для нее это тревога, которая может обернуться смертельной опасностью. Мастер начнет мстить. И нетрудно догадаться, к кому будет первый шаг на пути возмездия.
— Думаю, ты понимаешь, что для тебя лучше в сложившейся ситуации? — долетел словно издалека голос т’Исельна.
— А? Что?
— О чем ты думаешь? — поморщился Министр. — Как трудно разговаривать с женщинами! Опять о нарядах и украшениях?
— О нарядах?! — поперхнулась фрита Эстелла. Так вот какого он мнения о женщинах! Хотя странно не это, странно, что она раньше не замечала его отношения. И тут ее прорвало. — О каких нарядах, клянусь Краем Небес, я могу думать?! Об украшениях?! Да у меня только и мысли — о Мастере и его ножах! Знаете, ваша милость, мне совсем не улыбается окончить дни с локтем стали в кишках, как Ансельм!
Дель Гуэлла внимательно и даже заинтересованно взглянул на женщину. Едва заметно улыбнулся. Сказал:
— А ведь разумно мыслишь, бордельмаман. Именно это я и хотел тебе предложить.
— Что предложить? — удивилась фрита Эстелла. Он вроде бы ни о чем не заговаривал…
— Предложить убираться из Аксамалы. Убираться как можно дальше. Убираться как можно быстрее. Ибо только скорость сейчас способна сохранить твою жизнь, за которую я не дал бы и ломаного медяка…
— Убираться?
— Именно. Убираться, уезжать, отбывать, проваливать… Какое из этих слов нравится тебе больше всего? — Т’Исельн откровенно издевался.
— Но…
— Никаких «но». У меня нет ни малейшего желания спасть твою шкуру от кинжала или стрелы Мастера. Тем более что наша ветка агентуры может считаться временно проваленной. Корзьело был связующим звеном между мной и Стариком из Мьелы. Ума не приложу, кем его заменить… Во всяком случае, в Аксамале, любезная бордельмаман, ты бесполезна. Лекари говорят, что городской воздух иногда становится вреден для здоровья. Будем считать, что у тебя как раз такой случай.
— Но куда я…
— Да куда угодно! Есть родственники в Барне или Табале?
Фрита Эстелла в растерянности покачала головой.
— Нет? Очень жаль. А в Уннаре или на Окраине? Тоже нет? Как все запущено… Ведь чем дальше в провинциальную глушь ты заберешься, тем выше шанс остаться живой.
— Неужели вы думаете…
— Иногда приходится, представь себе! — Т’Исельн жестко усмехнулся. — А теперь попробуй подумать ты. Мастер выжил. Какое-то время ему потребуется, чтобы залечить раны. Месяц или полтора… Точнее сказать трудно — я не знаю, насколько сильно ему досталось. А потом он начнет действовать. Наводить справедливость в его понимании. Уж поверь мне, я его знаю гораздо дольше, нежели ты.
— Но неужели он посмеет поднять руку на женщину?
— И поднять, и опустить. — Министр на мгновение сжал челюсти, и на его щеках вздулись и опали тугие желваки. — А еще он постарается вывести на чистую воду меня. Обязательно постарается. Уж можешь мне поверить. Значит, будет искать человека, способного дать против меня показания. Как ты думаешь, куда он направится в первую очередь?
Фрита Эстелла не ответила. Вздохнула глубоко и кивнула. Ей вдруг стало страшно. До одури, до головокружения. Мастер, конечно, неисправимый романтик, играющий в благородство там, где этого делать никак не следует. С него станется попытаться ославить своего начальника, влиятельного и изворотливого главу тайного сыска, перед магистратом столицы, Советом жрецов, его императорским величеством. И вот тогда-то благородный господин т’Исельн дель Гуэлла со свойственными ему последовательностью и холодной расчетливостью уберет нежелательных свидетелей. Кого? Да всех, так или иначе связанных с «Розой Аксамалы». А если сейчас он предлагает ей спасаться, значит, рассчитывает извлечь какую-то пользу для себя. Живая бордельмаман ему нужнее, чем мертвая. Пока нужнее. Но жизнь — штука изменчивая, словно ветер над Великим озером. Сегодня нужнее живая, завтра мертвая…
— Я готова, ваша милость. Ваши доводы оказались столь убедительны, что… — По холодному прищуру глаз Министра Эстела поняла, что он полностью проследил цепочку ее рассуждений и наслаждается произведенным впечатлением. — Я готова! — упрямо повторила она.
— Весь свой бордель ты забираешь с собой, — твердо проговорил дель Гуэлла.
— Но это невозможно…
— Почему же?
— Ну… Я не знаю… Толпой труднее спрятаться…
— Возможно. А ты не думаешь, что пойдут слухи? Как, в конце концов, ты собираешься объяснить своим девкам причину бегства?
— А разве я не могу взять да уехать? Просто потому, что так захотела?
— Можешь. Но у соседей, бывших посетителей, честных обывателей Аскамалы это вызовет гораздо больше сплетен и кривотолков, чем отъезд вместе со всем борделем.
— Зачем они мне? Что я с ними буду делать? — развела руками Эстелла.
— То же, что и всегда. Займись привычным делом…
— Привычным делом?
— Ну конечно же! Почему мне приходится все тебе объяснять? Я уже начинаю жалеть, что связался с тобой пять лет назад…
— То есть, вы хотите сказать, ваша милость, что…
— Да! Во имя Триединого, как я устал от женской бестолковости! Открою тебе маленькую государственную тайну — не пройдет и месяца, как в Тельбии начнется война. Со дня на день наши войска начинают переправляться через Арамеллу. Солдаты Империи хорошо сражаются и хорошо отдыхают! — Он к месту вспомнил фразу из уст вербовщика на многочисленных пунктах оболванивания гражданских лиц и превращения их в послушных и безропотных распространителей имперской идеи на весь белый свет. — А что нужно солдату — нашему честному, доброму солдату! — для хорошего отдыха? Правильно. Вижу, ты догадалась. Вкусная еда, хмельное вино и хорошенькие девочки. Вслед за армией двинутся целые караваны предприимчивых дельцов, желающих и нашим защитникам сделать приятное, и о собственной мошне позаботиться. Твой фургончик будет лишь одним из многих, отправившихся пожинать урожай скудо и солидов, которые казна Сасандры щедро раздает войскам. Все ясно?
— Да, ваша милость. — Фрита Эстелла поклонилась. Все-таки нельзя не признать — замысел т’Исельна безупречен. — Как будем поддерживать связь, ваша милость?
— Да никак! — беспечно откликнулся глава тайного сыска. — Для тебя сейчас главное — скрыться, лечь на дно, словно жирный карп.
— Да. Я поняла.
— Наконец-то! — невесело усмехнулся дель Гуэлла. — Признаться, я рад.
— Позвольте еще один вопрос…
— Да. Конечно.
— Где мне взять денег, ваша милость, на фургон? Опять же, нужен возница, желательно охранника нанять, запас еды, дорожная одежда для девочек…
Т’Исельн скрипнул зубами и едва удержался, чтобы не вскочить и не залепить оплеуху негодяйке. Воистину, есть люди, жадность которых не знает предела!
— Ты стеснена в средствах? — ровным голосом (слишком холодным, что выдавало обуявшую его злость) проговорил Министр. — Тебе мало того, что имеешь? Может, тебе еще ключик от императорской казны выдать?
Эстелла поняла, что перегнула палку. В самом деле, «Роза Аксамалы» приносила довольно устойчивый доход в течение шести лет, да прибавить к тому золото, получаемое за содействие айшасианской разведке… Могла бы накопиться круглая сумма, если бы не страсть хозяйки борделя к расточительству. Они никогда не могла устоять перед блеском (верно заметил дель Гуэлла) драгоценностей или роскошью изысканных одежд. Ничего, как-нибудь выкрутимся…
— Прошу простить меня, ваша милость. — Женщина смиренно потупила взор. — Я совершила ошибку, заговорив о деньгах… Если у меня будет дней десять…
— Будет! — отрывисто бросил т’Исельн.
— …тогда я продам дом и всю обстановку, включая ковры, меха, посуду. Думаю, этих денег хватит для путешествия в Тельбию?
— Конечно, хватит!
— Еще раз прошу меня простить.
— Хорошо! — Глава тайного сыска поднялся с карла, одернул камзол. — Закроешь за мной дверь?
— Само собой, ваша милость…
Он ушел не прощаясь. Даже не кивнул. Просто переступил порог и растворился в пепельно-сиреневом сумраке, который предшествовал рассвету. Еще бы! Благородный господин, особа, приближенная к государю императору…
Тварь, жрущая с ладони Айшасы!
Фрита убедилась, что засов задвинут надежно и ни одна живая душа не проникнет в «Розу Аксамалы», затем вернулась в свои покои, дрожа от ярости. Взгляд ее упал на терракотовую вазу, застывшую в углу. По черным глянцевым бокам сосуда летели красные иноги — эмблема тайного сыска Сасандры. Руки бордельмаман сами потянулись к не вовремя попавшемуся на глаза произведению искусства.
Вот сейчас с размаха об стену! Чтоб только черепки во все стороны полетели!
И тут же услужливая память подсказала, во сколько скудо обошлась ей итунийская ваза. В Аксамале таких, может, не больше десятка. И то все остальные у дворян, родовитостью соперничающих с императорской династией. Нет уж, пускай постоит, дождется своего покупателя.
Второй этаж городской тюрьмы в Аксамале отличался от первого, как отличается боевой конь от крестьянской лошадки. Разве что только жарче — днем каменные стены прогреваются жарким летним солнцем, а ночью медленно остывают, отдают тепло. Но зато воздух свежий. Забранные решетками окна гораздо больше, чем в полуподвальном помещении, и круглые сутки по камере гуляет легкий ветерок. Остается надеяться, что на зиму окна закрываются от сквозняков ставнями или, на худой конец, завешиваются тряпками. Но Берельм и не рассчитывал оставаться в тюрьме до зимы. Не было такого уговора! Он обещал выявить заговорщиков для тайного сыска Аксамалы, и он это сделает… Уже сейчас большинство заключенных поверило, что он — фра Дольбрайн, гигант мысли и всемирно известный борец за справедливость, брошенный в застенки безжалостным имперским режимом.
Вначале к его особе относились с опаской. Приглядывались, прислушивались к невзначай оброненному слову, примечали каждый жест, каждую гримасу. Но Берельм не зря носил кличку Ловкач. Работа мошенника сродни работе актера. Нужно уметь притворяться, пускать пыль в глаза, располагать к себе случайного собеседника едва ли не с первой фразы. И Берельм начал игру. Там туманный намек, здесь к месту сказанная пословица, смелое суждение об императоре, о военном ведомстве Сасандры, о жрецах Триединого. Он, конечно, притворялся, но делал это с полной самоотдачей, как и привык за двадцать лет скитаний и жизни за чужой счет. Тем более что он пообещал сыщику, а слово, как говорится, тверже гороха. Дал слово — крепись, а не дал — держись. И тому подобное…
Постепенно он начал чувствовать уважение. И не только политические заключенные — заговорщики и борцы за справедливость всех мастей — прислушивались к словам бывшего Берельма-Ловкача, а ныне фра Дольбрайна, но и матерые уголовники, поглядывавшие сперва с высокомерным снисхождением, с течением времени стали присоединяться к слушающим «философа» последователям. А он начал входить во вкус, сыпал высокоучеными сентенциями, рассказывал все больше и больше. Во имя ледяных демонов Севера! Оказывается, можно получать удовольствие, когда тебя слушают, едва не заглядывая в рот, просят продолжать, задают вопросы.
Вскоре Берельм узнал обо всех самых значительных сообществах в Аксамале, протестующих против власти императора, мечтающих о справедливости и равенстве всех людей перед государством и Триединым. Причем он никого не расспрашивал — сами рассказали, с радостью и воодушевлением. Вот только сыщик, завербовавший Ловкача на службу, все не появлялся и не появлялся. И что он думает? Что Берельм будет кормить байками заключенных до следующего лета?
— Учитель, я не помешаю?
Мошенник поднял глаза. Перед ним стоял молодой вельсгундец, в последние дни проявлявший наибольшее рвение, — видно, идеи, высказываемые Берельмом вначале просто так, шутки ради, а потом со все возрастающим убеждением, нашли отклик в его душе.
— Нет, Гуран, не помешаешь… Садись рядом.
Молодой человек осторожно присел на солому. Вздохнул, потер рукавом голенище сапога. Только сейчас Ловкач заметил, что он одет чище обычного. Интересно, в тюрьме есть возможность постирать и просушить вещи или со свободы передали?
— Фра Дольбрайн, — негромко проговорил парень. — Меня сегодня выпускают.
— Да? — обрадовался Берельм. Потер ладонью изрядно отросшую в тюрьме бороду. — Отлично! Посол добился?
— Добился. — Т’Гуран чуть виновато улыбнулся. — Эх, попадет мне от батюшки…
— Ничего. Зато справедливость восторжествовала.
— В моем случае — да! — порывисто воскликнул вельсгундец. — Но Бохтан умер! Ребят загребли в армию, и, может быть, сейчас они умирают за тирана где-нибудь в Барне или на Окраине!
— А может, все не так плохо? — попытался успокоить его Ловкач.
— Я все понимаю, — кивнул Гуран. — Вы хотите, чтобы я не переживал… Но я не могу! Я не собираюсь останавливаться! Теперь, после того как я приобщился к вашему учению, Вельсгундия будет тесна для меня!
— Не стоит делать глупости. Возвращайся в имение к отцу. Постарайся забыть Империю, словно страшный сон.
— Я не могу спорить с вами, фра Дольбрайн. — Молодой человек склонил голову. — Мое уважение слишком высоко. Я уеду из Сасандры, покинув не только эту тюрьму, но и имперскую тюрьму народов. Но я хочу нести свет истины гражданам Вельсгундии. Даете ли вы разрешение?
— Конечно… — Берельм рассеянно пожал плечами. Вот чем он не мог назвать свои рассказы, так это «светом истины». Просто он пытался, раз уж без досужей болтовни не обойтись, изложить понимание справедливости, как он ее видит. Если выходило складно… — Не знаю, нужно ли мое учение гражданам Вельсгундии? Не достанется ли тебе за проповедь свободомыслия?
— Я не боюсь! — с жаром возразил т’Гуран. — Спасибо за разрешение, учитель. А сейчас будет ли мне позволено еще раз услышать о справедливости, тщете и мудрости?
Мысленно Ловкач вздохнул. Его порядком утомили восторженные почитатели. Но делать нечего. Назвался конем, подставляй спину под седло. Он заговорил, старясь не обращать внимания, как обитатели камеры принялись подбираться поближе и рассаживаться кружком. Что за наказание? Где запропастился этот Мастер? Пускай уже вызволяет его…
— В странствиях своих, — говорил Берельм-Дольбрайн, — я видел зло и несправедливость, творящиеся под солнцем, которое встает на востоке Империи и садится на ее западных рубежах. Видел я слезы угнетенных, но никто их не утешал. И кто утешит их, если сила собрана в руках угнетателей? Тем, кто некогда умер, лучше, чем ныне живущим, ибо над ними не властны тираны, один лишь Триединый в благости своей. Но верю я — настанет время божьего суда, и все угнетенные и обиженные поднимутся, и возгорится земля под ногами притеснителей тружеников. И еще видел я, что не могут простые, обиженные властью люди, сговориться, чтобы быть вместе, чтобы поддерживать друг друга. А все оттого, что тиран-император разделяет людей и властвует над ними. Сегодня одного возвысит, а завтра другого. Люди завидуют, и нет в их сердцах любви к ближнему и осознания справедливости. Только тот, кто сможет отречься от зависти, способен возвыситься над бренным существованием и восстать. И когда люди осознают это, подадут друг другу руки, вот тогда и настанет всеобщая благость, мир, уважение и любовь…
Ловкач говорил, в глубине души поражаясь не тому, как подобную чушь можно морозить, а как в нее можно верить. Да еще и восхищаться, развивать, следовать ей…
Но у людей, собравшихся вокруг него, глаза горели воодушевлением, и остановиться лже-философ уже не мог. Лишь молил Триединого, чтобы вызволил его как можно скорее.
Где же это Мастер? Неужели обманул?
Глава 14
— Киваешь? — немедленно нахмурился глава тайного сыска. — Хотелось бы верить, что хоть что-то поняла… Зачем ты отправила Ансельма убивать Мастера?
— Мне показалось, он слишком много знает… — пролепетала женщина.
— Правильно показалось, но почему не поручить убийство тому, кто умеет это сделать по-настоящему надежно?
— Я подумала…
— Она подумала! Нет, Триединый видит, как я схожу с ума! Когда ты нанимала убийцу для Табачника, ты тоже подумала? — Он назвал фра Корзьело кличкой, принятой в переписке шпионов Айшасы. — Вот только чем подумала? Головой или…
Т’Исельн выразительно скривился и, прищурившись, так глянул на Эстеллу, что ей захотелось скрыть все округлости тела, которыми она так гордилась, под плотным покрывалом, на манер тех, что носят айшасианские замужние женщины. Поежившись, она все же нашла силы возразить:
— Кто же мог предугадать, что Табачник…
— Вот именно! — голос Министра щелкнул, как длинный кожаный бич, из тех, что используют погонщики волов, доставляющие мраморные плиты из каменоломен. — Вот именно! Предугадывать мы, значит, не можем, а привлечь внимание не только тайного сыска, но и всего магистрата к скромной особе лавочника мы можем! За что я тебя терплю только?! Табачника нужно было убирать тихо, а то и вовсе помочь сбежать и затеряться… Но ты предпочла отдать деньги наемному убийце, работающему, к слову сказать, совершенно непрофессионально. И что мы имеем теперь? Табачник жив, находится в бегах, озлоблен и если, не приведи Триединый, угодит в лапы тайного сыска Мьелы, Каварелы или Верны, выложит все без утайки.
Фрита Эстелла потупилась. Да, все, что говорит Министр, похоже на правду, но ведь она не сама нанимала убийцу. Она просто поручила…
— Но ведь, ваша милость, убийцу подбирал Ансельм…
— Ах, конечно! — Дель Гуэлла изобразил шутливые рукоплескания. — Восхищен вашей логикой и изворотливостью, госпожа! А что? Почему бы и не свалить вину на Ансельма? На мертвых можно сваливать собственные промашки!
— Как? На мертвого? — Бордельмаман вздрогнула, подалась вперед. — Вы сказали — на мертвого?
— А то на какого? — прищурился т’Исельн. — Сегодня около полуночи он получил две ладони доброй стали в живот. Вот бедняга! Умер, скорее всего, от несварения желудка. Да ты сядь, сядь, — добавил он, заметив, что у женщины подкашиваются ноги. — Не хватало еще грохнуться, разбудить весь бордель… Может, тогда сразу представишь меня всем девочкам? Как их там? Флана, Лита, Алана и…
— Рилла, — безотчетно подтвердила Эстелла.
— Вот именно! Рилла! Да сядь же ты!
Женщина обессилено опустилась на край кровати. Пальцы ее лихорадочно теребили кисти шали.
— Ты не ослышалась! — продолжал Министр. — Ансельма больше нет.
— Ваша милость, а вы откуда…
— Сам видел. Пренеприятное зрелище, должен признаться.
Эстелла сжала кулаки:
— Как же так?! Он говорил, что справится запросто… Про помощников что-то…
Дель Гуэлла кивнул:
— Верно. Были помощники. Жаль, что ни один не выжил, я хотел бы разобраться, откуда в Аксамале гоблины взялись?
— Гоблины?
— Да. Зеленые уродцы. Даже айшасианы не такие страшные… — задумчиво проговорил глава сыска, но потом спохватился: — Запомни, Мастер все-таки сыщик тайного сыска. Лучший сыщик Аксамалы — это я не из пустого бахвальства заявляю.
— Так он их всех…
— Да! — безжалостно сверкнули из-под закрученных и напомаженных усов зубы т’Исельна. — Одного — кордом в пах. Другого — метательным ножом. В глаз. Об Ансельме я тебе уже говорил.
— А сам он… — Помимо воли Эстелла восхитилась Мастером и впервые пожалела, что не ту сторону приняла в этой сложной и запутанной игре. Впрочем, она тут же отогнала шальную мысль. Работа на Министра и Старика — айшасианского купца, окопавшегося в Мьеле, — приносила немалый и, главное, устойчивый доход. Что бы дала дружба с Мастером и служение интересам Империи? Неизвестно. Скорее всего, лишь спокойную совесть и пустой карман.
— Сам он пропал, — голос дель Гуэллы на мгновение дрогнул. — И я даже догадываюсь, кто ему помог скрыться.
— И кто же?
— Меньше знаешь, крепче спишь! — отрезал Министр.
И в самом деле, не рассказывать же ей, как, получив записку, в которой бордельмаман с нескрываемой гордостью сообщала, что нашла единственно правильный способ устранения назойливого служаки, отправил Тер-Ахара, великана-телохранителя, верность которого не вызывала ни малейшего сомнения, проследить за убийством своего лучшего сыщика. Тер-Ахар получил одно, но очень важное задание — проследить, чтобы после ночной стычки в живых не осталось никого. Ему дель Гуэлла доверял как себе и все же, когда к началу второй стражи телохранитель не вернулся, решил собственными глазами убедиться — все ли выполнено как надо. Чем ледяные демоны не шутят? Вдруг Мастер убил всех, и великана в том числе? А может, Ансельм не разобрался что к чему и натравил своих помощников (тогда господин т’Исельн еще не знал, что это гоблины) на Тер-Ахара.
К своему великому удивлению, на месте стычки глава тайного сыска обнаружил три трупа — незадачливого вышибалы, который был, кроме всего прочего, любовником фриты Эстеллы (только она почему-то считала, что это неизвестно никому), и зеленокожих крепышей из страны Тысячи озер. Подробно осматривать место происшествия дель Гуэлла не рискнул, опасаясь невольных свидетелей и городских стражников. Конечно, бляха с иногом — да не обычная, бронзовая, а серебряная с золотой насечкой — убедила бы даже самого недоверчивого стражника магистрата, но слухи… Неизбежно поползли бы слухи, а в том, что и у императора, и у верховного главнокомандующего, и у каждого из заседателей Совета жрецов имеются собственные осведомители, главный сыщик Аксамалы не сомневался. Зачем привлекать лишнее внимание к своей скромной персоне? Поэтому он ограничился лишь беглым осмотром. Обнаружил место, откуда стрелял Ансельм; место, где упал раненый Мастер, отмечала впитавшаяся в пыль кровь. Здесь же нашлись и отпечатки сапог великана — ни с кем не спутаешь. Они вели из переулка и терялись на соседней улице, вымощенной мостовой. Куда девался Мастер, дель Гуэлла так и не понял. Не по воздуху же, в конце концов, улетел? Вывод напрашивался однозначный: тяжелораненого сыщика унес Тер-Ахар. А если так, значит, великан принял сторону, которая, по его убеждению, права, и в прихожую перед кабинетом начальника тайного сыска он уже не вернется.
— Я очень надеюсь, что он истечет кровью, — процедил т’Исельн сквозь зубы. — Живой он сумеет причинить нам если не вред, то серьезное беспокойство. Мертвый — нет.
Фрита Эстелла рассеянно кивнула. Это смотря что называть беспокойством. Может, для столь высокопоставленного господина, как т’Исельн дель Гуэлла, иметь врагом озлобленного сыщика не более чем беспокойство. Но для нее это тревога, которая может обернуться смертельной опасностью. Мастер начнет мстить. И нетрудно догадаться, к кому будет первый шаг на пути возмездия.
— Думаю, ты понимаешь, что для тебя лучше в сложившейся ситуации? — долетел словно издалека голос т’Исельна.
— А? Что?
— О чем ты думаешь? — поморщился Министр. — Как трудно разговаривать с женщинами! Опять о нарядах и украшениях?
— О нарядах?! — поперхнулась фрита Эстелла. Так вот какого он мнения о женщинах! Хотя странно не это, странно, что она раньше не замечала его отношения. И тут ее прорвало. — О каких нарядах, клянусь Краем Небес, я могу думать?! Об украшениях?! Да у меня только и мысли — о Мастере и его ножах! Знаете, ваша милость, мне совсем не улыбается окончить дни с локтем стали в кишках, как Ансельм!
Дель Гуэлла внимательно и даже заинтересованно взглянул на женщину. Едва заметно улыбнулся. Сказал:
— А ведь разумно мыслишь, бордельмаман. Именно это я и хотел тебе предложить.
— Что предложить? — удивилась фрита Эстелла. Он вроде бы ни о чем не заговаривал…
— Предложить убираться из Аксамалы. Убираться как можно дальше. Убираться как можно быстрее. Ибо только скорость сейчас способна сохранить твою жизнь, за которую я не дал бы и ломаного медяка…
— Убираться?
— Именно. Убираться, уезжать, отбывать, проваливать… Какое из этих слов нравится тебе больше всего? — Т’Исельн откровенно издевался.
— Но…
— Никаких «но». У меня нет ни малейшего желания спасть твою шкуру от кинжала или стрелы Мастера. Тем более что наша ветка агентуры может считаться временно проваленной. Корзьело был связующим звеном между мной и Стариком из Мьелы. Ума не приложу, кем его заменить… Во всяком случае, в Аксамале, любезная бордельмаман, ты бесполезна. Лекари говорят, что городской воздух иногда становится вреден для здоровья. Будем считать, что у тебя как раз такой случай.
— Но куда я…
— Да куда угодно! Есть родственники в Барне или Табале?
Фрита Эстелла в растерянности покачала головой.
— Нет? Очень жаль. А в Уннаре или на Окраине? Тоже нет? Как все запущено… Ведь чем дальше в провинциальную глушь ты заберешься, тем выше шанс остаться живой.
— Неужели вы думаете…
— Иногда приходится, представь себе! — Т’Исельн жестко усмехнулся. — А теперь попробуй подумать ты. Мастер выжил. Какое-то время ему потребуется, чтобы залечить раны. Месяц или полтора… Точнее сказать трудно — я не знаю, насколько сильно ему досталось. А потом он начнет действовать. Наводить справедливость в его понимании. Уж поверь мне, я его знаю гораздо дольше, нежели ты.
— Но неужели он посмеет поднять руку на женщину?
— И поднять, и опустить. — Министр на мгновение сжал челюсти, и на его щеках вздулись и опали тугие желваки. — А еще он постарается вывести на чистую воду меня. Обязательно постарается. Уж можешь мне поверить. Значит, будет искать человека, способного дать против меня показания. Как ты думаешь, куда он направится в первую очередь?
Фрита Эстелла не ответила. Вздохнула глубоко и кивнула. Ей вдруг стало страшно. До одури, до головокружения. Мастер, конечно, неисправимый романтик, играющий в благородство там, где этого делать никак не следует. С него станется попытаться ославить своего начальника, влиятельного и изворотливого главу тайного сыска, перед магистратом столицы, Советом жрецов, его императорским величеством. И вот тогда-то благородный господин т’Исельн дель Гуэлла со свойственными ему последовательностью и холодной расчетливостью уберет нежелательных свидетелей. Кого? Да всех, так или иначе связанных с «Розой Аксамалы». А если сейчас он предлагает ей спасаться, значит, рассчитывает извлечь какую-то пользу для себя. Живая бордельмаман ему нужнее, чем мертвая. Пока нужнее. Но жизнь — штука изменчивая, словно ветер над Великим озером. Сегодня нужнее живая, завтра мертвая…
— Я готова, ваша милость. Ваши доводы оказались столь убедительны, что… — По холодному прищуру глаз Министра Эстела поняла, что он полностью проследил цепочку ее рассуждений и наслаждается произведенным впечатлением. — Я готова! — упрямо повторила она.
— Весь свой бордель ты забираешь с собой, — твердо проговорил дель Гуэлла.
— Но это невозможно…
— Почему же?
— Ну… Я не знаю… Толпой труднее спрятаться…
— Возможно. А ты не думаешь, что пойдут слухи? Как, в конце концов, ты собираешься объяснить своим девкам причину бегства?
— А разве я не могу взять да уехать? Просто потому, что так захотела?
— Можешь. Но у соседей, бывших посетителей, честных обывателей Аскамалы это вызовет гораздо больше сплетен и кривотолков, чем отъезд вместе со всем борделем.
— Зачем они мне? Что я с ними буду делать? — развела руками Эстелла.
— То же, что и всегда. Займись привычным делом…
— Привычным делом?
— Ну конечно же! Почему мне приходится все тебе объяснять? Я уже начинаю жалеть, что связался с тобой пять лет назад…
— То есть, вы хотите сказать, ваша милость, что…
— Да! Во имя Триединого, как я устал от женской бестолковости! Открою тебе маленькую государственную тайну — не пройдет и месяца, как в Тельбии начнется война. Со дня на день наши войска начинают переправляться через Арамеллу. Солдаты Империи хорошо сражаются и хорошо отдыхают! — Он к месту вспомнил фразу из уст вербовщика на многочисленных пунктах оболванивания гражданских лиц и превращения их в послушных и безропотных распространителей имперской идеи на весь белый свет. — А что нужно солдату — нашему честному, доброму солдату! — для хорошего отдыха? Правильно. Вижу, ты догадалась. Вкусная еда, хмельное вино и хорошенькие девочки. Вслед за армией двинутся целые караваны предприимчивых дельцов, желающих и нашим защитникам сделать приятное, и о собственной мошне позаботиться. Твой фургончик будет лишь одним из многих, отправившихся пожинать урожай скудо и солидов, которые казна Сасандры щедро раздает войскам. Все ясно?
— Да, ваша милость. — Фрита Эстелла поклонилась. Все-таки нельзя не признать — замысел т’Исельна безупречен. — Как будем поддерживать связь, ваша милость?
— Да никак! — беспечно откликнулся глава тайного сыска. — Для тебя сейчас главное — скрыться, лечь на дно, словно жирный карп.
— Да. Я поняла.
— Наконец-то! — невесело усмехнулся дель Гуэлла. — Признаться, я рад.
— Позвольте еще один вопрос…
— Да. Конечно.
— Где мне взять денег, ваша милость, на фургон? Опять же, нужен возница, желательно охранника нанять, запас еды, дорожная одежда для девочек…
Т’Исельн скрипнул зубами и едва удержался, чтобы не вскочить и не залепить оплеуху негодяйке. Воистину, есть люди, жадность которых не знает предела!
— Ты стеснена в средствах? — ровным голосом (слишком холодным, что выдавало обуявшую его злость) проговорил Министр. — Тебе мало того, что имеешь? Может, тебе еще ключик от императорской казны выдать?
Эстелла поняла, что перегнула палку. В самом деле, «Роза Аксамалы» приносила довольно устойчивый доход в течение шести лет, да прибавить к тому золото, получаемое за содействие айшасианской разведке… Могла бы накопиться круглая сумма, если бы не страсть хозяйки борделя к расточительству. Они никогда не могла устоять перед блеском (верно заметил дель Гуэлла) драгоценностей или роскошью изысканных одежд. Ничего, как-нибудь выкрутимся…
— Прошу простить меня, ваша милость. — Женщина смиренно потупила взор. — Я совершила ошибку, заговорив о деньгах… Если у меня будет дней десять…
— Будет! — отрывисто бросил т’Исельн.
— …тогда я продам дом и всю обстановку, включая ковры, меха, посуду. Думаю, этих денег хватит для путешествия в Тельбию?
— Конечно, хватит!
— Еще раз прошу меня простить.
— Хорошо! — Глава тайного сыска поднялся с карла, одернул камзол. — Закроешь за мной дверь?
— Само собой, ваша милость…
Он ушел не прощаясь. Даже не кивнул. Просто переступил порог и растворился в пепельно-сиреневом сумраке, который предшествовал рассвету. Еще бы! Благородный господин, особа, приближенная к государю императору…
Тварь, жрущая с ладони Айшасы!
Фрита убедилась, что засов задвинут надежно и ни одна живая душа не проникнет в «Розу Аксамалы», затем вернулась в свои покои, дрожа от ярости. Взгляд ее упал на терракотовую вазу, застывшую в углу. По черным глянцевым бокам сосуда летели красные иноги — эмблема тайного сыска Сасандры. Руки бордельмаман сами потянулись к не вовремя попавшемуся на глаза произведению искусства.
Вот сейчас с размаха об стену! Чтоб только черепки во все стороны полетели!
И тут же услужливая память подсказала, во сколько скудо обошлась ей итунийская ваза. В Аксамале таких, может, не больше десятка. И то все остальные у дворян, родовитостью соперничающих с императорской династией. Нет уж, пускай постоит, дождется своего покупателя.
Второй этаж городской тюрьмы в Аксамале отличался от первого, как отличается боевой конь от крестьянской лошадки. Разве что только жарче — днем каменные стены прогреваются жарким летним солнцем, а ночью медленно остывают, отдают тепло. Но зато воздух свежий. Забранные решетками окна гораздо больше, чем в полуподвальном помещении, и круглые сутки по камере гуляет легкий ветерок. Остается надеяться, что на зиму окна закрываются от сквозняков ставнями или, на худой конец, завешиваются тряпками. Но Берельм и не рассчитывал оставаться в тюрьме до зимы. Не было такого уговора! Он обещал выявить заговорщиков для тайного сыска Аксамалы, и он это сделает… Уже сейчас большинство заключенных поверило, что он — фра Дольбрайн, гигант мысли и всемирно известный борец за справедливость, брошенный в застенки безжалостным имперским режимом.
Вначале к его особе относились с опаской. Приглядывались, прислушивались к невзначай оброненному слову, примечали каждый жест, каждую гримасу. Но Берельм не зря носил кличку Ловкач. Работа мошенника сродни работе актера. Нужно уметь притворяться, пускать пыль в глаза, располагать к себе случайного собеседника едва ли не с первой фразы. И Берельм начал игру. Там туманный намек, здесь к месту сказанная пословица, смелое суждение об императоре, о военном ведомстве Сасандры, о жрецах Триединого. Он, конечно, притворялся, но делал это с полной самоотдачей, как и привык за двадцать лет скитаний и жизни за чужой счет. Тем более что он пообещал сыщику, а слово, как говорится, тверже гороха. Дал слово — крепись, а не дал — держись. И тому подобное…
Постепенно он начал чувствовать уважение. И не только политические заключенные — заговорщики и борцы за справедливость всех мастей — прислушивались к словам бывшего Берельма-Ловкача, а ныне фра Дольбрайна, но и матерые уголовники, поглядывавшие сперва с высокомерным снисхождением, с течением времени стали присоединяться к слушающим «философа» последователям. А он начал входить во вкус, сыпал высокоучеными сентенциями, рассказывал все больше и больше. Во имя ледяных демонов Севера! Оказывается, можно получать удовольствие, когда тебя слушают, едва не заглядывая в рот, просят продолжать, задают вопросы.
Вскоре Берельм узнал обо всех самых значительных сообществах в Аксамале, протестующих против власти императора, мечтающих о справедливости и равенстве всех людей перед государством и Триединым. Причем он никого не расспрашивал — сами рассказали, с радостью и воодушевлением. Вот только сыщик, завербовавший Ловкача на службу, все не появлялся и не появлялся. И что он думает? Что Берельм будет кормить байками заключенных до следующего лета?
— Учитель, я не помешаю?
Мошенник поднял глаза. Перед ним стоял молодой вельсгундец, в последние дни проявлявший наибольшее рвение, — видно, идеи, высказываемые Берельмом вначале просто так, шутки ради, а потом со все возрастающим убеждением, нашли отклик в его душе.
— Нет, Гуран, не помешаешь… Садись рядом.
Молодой человек осторожно присел на солому. Вздохнул, потер рукавом голенище сапога. Только сейчас Ловкач заметил, что он одет чище обычного. Интересно, в тюрьме есть возможность постирать и просушить вещи или со свободы передали?
— Фра Дольбрайн, — негромко проговорил парень. — Меня сегодня выпускают.
— Да? — обрадовался Берельм. Потер ладонью изрядно отросшую в тюрьме бороду. — Отлично! Посол добился?
— Добился. — Т’Гуран чуть виновато улыбнулся. — Эх, попадет мне от батюшки…
— Ничего. Зато справедливость восторжествовала.
— В моем случае — да! — порывисто воскликнул вельсгундец. — Но Бохтан умер! Ребят загребли в армию, и, может быть, сейчас они умирают за тирана где-нибудь в Барне или на Окраине!
— А может, все не так плохо? — попытался успокоить его Ловкач.
— Я все понимаю, — кивнул Гуран. — Вы хотите, чтобы я не переживал… Но я не могу! Я не собираюсь останавливаться! Теперь, после того как я приобщился к вашему учению, Вельсгундия будет тесна для меня!
— Не стоит делать глупости. Возвращайся в имение к отцу. Постарайся забыть Империю, словно страшный сон.
— Я не могу спорить с вами, фра Дольбрайн. — Молодой человек склонил голову. — Мое уважение слишком высоко. Я уеду из Сасандры, покинув не только эту тюрьму, но и имперскую тюрьму народов. Но я хочу нести свет истины гражданам Вельсгундии. Даете ли вы разрешение?
— Конечно… — Берельм рассеянно пожал плечами. Вот чем он не мог назвать свои рассказы, так это «светом истины». Просто он пытался, раз уж без досужей болтовни не обойтись, изложить понимание справедливости, как он ее видит. Если выходило складно… — Не знаю, нужно ли мое учение гражданам Вельсгундии? Не достанется ли тебе за проповедь свободомыслия?
— Я не боюсь! — с жаром возразил т’Гуран. — Спасибо за разрешение, учитель. А сейчас будет ли мне позволено еще раз услышать о справедливости, тщете и мудрости?
Мысленно Ловкач вздохнул. Его порядком утомили восторженные почитатели. Но делать нечего. Назвался конем, подставляй спину под седло. Он заговорил, старясь не обращать внимания, как обитатели камеры принялись подбираться поближе и рассаживаться кружком. Что за наказание? Где запропастился этот Мастер? Пускай уже вызволяет его…
— В странствиях своих, — говорил Берельм-Дольбрайн, — я видел зло и несправедливость, творящиеся под солнцем, которое встает на востоке Империи и садится на ее западных рубежах. Видел я слезы угнетенных, но никто их не утешал. И кто утешит их, если сила собрана в руках угнетателей? Тем, кто некогда умер, лучше, чем ныне живущим, ибо над ними не властны тираны, один лишь Триединый в благости своей. Но верю я — настанет время божьего суда, и все угнетенные и обиженные поднимутся, и возгорится земля под ногами притеснителей тружеников. И еще видел я, что не могут простые, обиженные властью люди, сговориться, чтобы быть вместе, чтобы поддерживать друг друга. А все оттого, что тиран-император разделяет людей и властвует над ними. Сегодня одного возвысит, а завтра другого. Люди завидуют, и нет в их сердцах любви к ближнему и осознания справедливости. Только тот, кто сможет отречься от зависти, способен возвыситься над бренным существованием и восстать. И когда люди осознают это, подадут друг другу руки, вот тогда и настанет всеобщая благость, мир, уважение и любовь…
Ловкач говорил, в глубине души поражаясь не тому, как подобную чушь можно морозить, а как в нее можно верить. Да еще и восхищаться, развивать, следовать ей…
Но у людей, собравшихся вокруг него, глаза горели воодушевлением, и остановиться лже-философ уже не мог. Лишь молил Триединого, чтобы вызволил его как можно скорее.
Где же это Мастер? Неужели обманул?
Глава 14
В первый день месяца Кота банда, возглавляемая Кулаком, вышла на левый берег Арамеллы. Позади остались луга и перелески северной Вельзы; казавшиеся игрушечными городки с чистыми улочками, вдоль которых выстроились беленные домики, увенчанные красными черепичными крышами; опрятные, как сытые и довольные детишки, деревеньки арендаторов; богатые виллы дворян, окруженные виноградниками, яблоневыми, вишневыми и сливовыми садами.
Войска Сасандры стягивались к пограничной реке. Ползли по дорогам казавшиеся бесконечными колонны пехоты — колыхались в такт шагам наконечники пик, поблескивали начищенные оковки щитов, топали обутые в тяжелые башмаки ноги. Скрипели обозные телеги, щелкали длинными бичами погонщики. Дробно цокали копыта кавалерийских коней, дрожали султанчики на шлемах.
Регулярная армия Империи не слишком торопилась.
Государственная машина тяжела и неповоротлива. А военно-государственная — втрое. Гонцы, несущие приказы о передислокации частей, скачут быстро, но полковники принимают и передают дела со скоростью измученной поносом черепахи. Отряды снимаются в поход, волокут за собой запасное обмундирование, оружие, провиант, невольно приноравливаясь к скорости обозов.
Новобранцы вливаются в армейскую жизнь слишком медленно. Конечно, они станут настоящими солдатами, но только когда же это случится? А новичков много. Едва ли не с месяца Коня имперские вербовщики сбивались с ног, уговаривая деревенских парней отложить мотыгу и косу, послать к такой-то матери свиней и коров, взять копье или щит, надеть кожаный нагрудник и шлем, стать защитниками великой Империи, простершей крылья на одну шестую часть мира. Дураков, стремящихся стать героями, увы, находится всегда много, иначе любая война была бы обречена на провал, еще не начавшись, но как же много времени проходит, прежде чем они станут настоящими воинами, способными сражаться с той же сноровкой, с какой опытный лесоруб освобождает сваленное дерево от ветвей, — быстро, уверенно, бережливо расходуя силы. И что делать командирам? Бросать молодежь на убой или срывать из фортов, защищающих рубежи Окраины и Барна, побережье Каматы и Уннары, суровых ветеранов?
Вот поэтому впереди армии шли наемники, люди, сделавшие из войны профессию. Они странствовали по всему материку, сражаясь не за того монарха, в чьих землях родились по прихоти судьбы, а за того, кто щедрее тряс тугой мошной. Обыватели их побаивались, офицеры регулярной армии откровенно презирали, но командующие армиями, слишком медленно поспешающими на исполнение долга перед родиной, вынужденно прибегали к их услугам. Кривили губы и отводили в сторону глаза, не желая осквернять себя общением с грязными наемниками. Но взамен каждого золотого солида, перекочевавшего в кошельки кондотьеров, требовали беспрекословного повиновения и безумной храбрости. Полковники и генералы отлично знали — служащие за деньги люди сделают то, чего нельзя потребовать от вчерашних крестьян и ремесленников. Пойдут на штурм под потоками горящей смолы, замостят переправу своими телами и трупами врагов, вырежут до единого человека население деревни, где поднесли отравленного вина или попортили строевых коней, похитят предводителя восстания.
Войска Сасандры стягивались к пограничной реке. Ползли по дорогам казавшиеся бесконечными колонны пехоты — колыхались в такт шагам наконечники пик, поблескивали начищенные оковки щитов, топали обутые в тяжелые башмаки ноги. Скрипели обозные телеги, щелкали длинными бичами погонщики. Дробно цокали копыта кавалерийских коней, дрожали султанчики на шлемах.
Регулярная армия Империи не слишком торопилась.
Государственная машина тяжела и неповоротлива. А военно-государственная — втрое. Гонцы, несущие приказы о передислокации частей, скачут быстро, но полковники принимают и передают дела со скоростью измученной поносом черепахи. Отряды снимаются в поход, волокут за собой запасное обмундирование, оружие, провиант, невольно приноравливаясь к скорости обозов.
Новобранцы вливаются в армейскую жизнь слишком медленно. Конечно, они станут настоящими солдатами, но только когда же это случится? А новичков много. Едва ли не с месяца Коня имперские вербовщики сбивались с ног, уговаривая деревенских парней отложить мотыгу и косу, послать к такой-то матери свиней и коров, взять копье или щит, надеть кожаный нагрудник и шлем, стать защитниками великой Империи, простершей крылья на одну шестую часть мира. Дураков, стремящихся стать героями, увы, находится всегда много, иначе любая война была бы обречена на провал, еще не начавшись, но как же много времени проходит, прежде чем они станут настоящими воинами, способными сражаться с той же сноровкой, с какой опытный лесоруб освобождает сваленное дерево от ветвей, — быстро, уверенно, бережливо расходуя силы. И что делать командирам? Бросать молодежь на убой или срывать из фортов, защищающих рубежи Окраины и Барна, побережье Каматы и Уннары, суровых ветеранов?
Вот поэтому впереди армии шли наемники, люди, сделавшие из войны профессию. Они странствовали по всему материку, сражаясь не за того монарха, в чьих землях родились по прихоти судьбы, а за того, кто щедрее тряс тугой мошной. Обыватели их побаивались, офицеры регулярной армии откровенно презирали, но командующие армиями, слишком медленно поспешающими на исполнение долга перед родиной, вынужденно прибегали к их услугам. Кривили губы и отводили в сторону глаза, не желая осквернять себя общением с грязными наемниками. Но взамен каждого золотого солида, перекочевавшего в кошельки кондотьеров, требовали беспрекословного повиновения и безумной храбрости. Полковники и генералы отлично знали — служащие за деньги люди сделают то, чего нельзя потребовать от вчерашних крестьян и ремесленников. Пойдут на штурм под потоками горящей смолы, замостят переправу своими телами и трупами врагов, вырежут до единого человека население деревни, где поднесли отравленного вина или попортили строевых коней, похитят предводителя восстания.