Рыбин Владимир. Убить перевертыша

   - Знаком.
   - Вот с ней и поговори. Где, мол, да что. Друг все-таки, беспокоишься. И гляди, нет ли каких концов. Должна же она хотя бы догадываться, куда подевался ее дражайший.
   Маковецкий жил в доме еще довоенной постройки, с широкими лестницами, со старым решетчатым гремящим лифтом, с потолками четырехметровой высоты. У двери квартиры № 18 лежала сырая тряпка для вытирания ног, даже не смятая, явно положенная недавно. Но на звонок, прозвучавший неожиданно громко, никто не отозвался. Мурзин еще дважды нажал кнопку, посмотрел в глазок. Ничего, конечно, не увидел, но заметил короткое затемнение: дома кто-то был.
   - Маша! - крикнул он в замочную скважину. - Это я, Мурзин. - И отступил, чтобы его могли разглядеть в глазок.
   Наконец замок щелкнул, звякнула цепочка и он, действительно, увидел перед собой Машу, жену Маковецкого, ту самую, когда-то изящную статуэточку с филфака, которой они, все трое, любовались, за которой увивались, вместе и порознь. Теперь от бывшей Маши осталось только неувядающее удивление в глазах. Будто давным-давно ее что-то несказанно восхитило и она, распахнув свои глазищи, так и не сумела научиться смотреть на мир спокойно, как все люди.
   - Ой, Саша, входи скорей. Я так боюсь...
   - Чего?
   - Звонят какие-то, по телефону, в дверь. А по телевизору все про бандитов говорят.
   - А где сам-то?
   - Я на даче была, приехала, а его нет, только записка: "Уехал к Зойке в Одессу". Никогда такого не было, чтобы не предупредив...
   - Ну, мало ли...
   - Не-ет, у него кто-то завелся, я чувствую. - Она придвинулась вплотную, и он совсем близко увидел глаза, которые когда-то мечтал поцеловать. - Не в Одессу он уехал. Зойки-то, дочки, в Одессе нету, вот что.
   И вдруг спросила с чисто женской непоследовательностью:
   - А ты чего пришел-то?
   - Давно не виделись. Ну, поскольку ты на сегодняшний день безмужняя, давай я за тобой поухаживаю. Как когда-то.
   - Ой, какие ухаживания! Стара я для ухаживаний.
   - Ты для меня всегда останешься той...
   - Дурочкой, хочешь сказать?
   Он опешил, не нашелся, что ответить.
   - Я же знаю, вы меня между собой дурочкой называли.
   - Это же любя!
   - А я злилась.
   - Постой, а откуда тебе это известно?
   - А мне Мишенька все передавал, что вы обо мне говорили. Потому, может, я его и выбрала. Как самого доброго.
   Кольнула запоздалая обида: это же не по-товарищески! Да что теперь-то...
   - Не знали мы, а то бы отучили ябедничать.
   - Где он может быть, а? - Она сморщила нос, и ее глаза повлажнели. Сашенька, милый, разузнай, а? Ты же все можешь, у тебя связи...
   - Какие теперь связи... Ну, попробую, попробую, не реви.
   - Я и не реву. - Она вдруг успокоилась. - А как ты-то? Еще не женился? Дай-ка я тебя покормлю. Устраивайся пока, сейчас что-нибудь приготовлю.
   Маша убежала на кухню, а Мурзин принялся оглядываться, размышляя о том, что, не будь она женой друга, подзадержался бы тут. Истосковался ведь не только по домашней еде, а и по всему остальному, домашнему. В Луговом-то не больно разгуляешься. Пригласи кого хоть на час, сразу весь городок начинает о свадьбе говорить.
   Квартира у Маковецких была большая. Двухкомнатная, но такая, что и четырехкомнатной не надо. Прихожая метров на пятнадцать, кухня не меньше. Спальня, правда, маленькая - только кровать под зеленым покрывалом да две тумбочки. Зато другая комната - прямо зал, хоть танцуй, - и книги тут, и письменный стол, и еще стол, огромный, гостевой, и диван, и шкафы разные.
   Мурзин сел в кресло у письменного стола, принялся оглядываться. Все на своих местах, как в тот раз, когда он, полгода назад, был здесь. И с чего это Кондратьев решил, что можно узнать о том, где сейчас Маковецкий, побывав у него дома? Жену, конечно, следовало спросить. Но она ничего не знает, уехал, ничего не сказав. Такое, конечно, заставляло задуматься. Но это и все, можно уходить.
   Но уходить Мурзину не хотелось. Расслабиться бы тут, поесть по-человечески, выпить, посидеть с Машей на диванчике. Никогда ведь не приходилось так-то вот, наедине.
   Он выдвинул ящик стола, плотно набитый бумагами, газетами, журналами, - обычный хаос, как и у него дома.
   В другом ящике сразу бросились в глаза темно-зеленые корочки охотничьего билета. Точно такие же, какие валяются у него в столе, там, в Луговом. Мурзин аккуратно положил билет на место и... отдернул руку: рядом лежала белая коробочка с широкой красной полосой и надписью "Патроны "Сигнал" красного огня". Он еще выдвинул ящик и увидел то, что ожидал и что боялся увидеть, - карманную ракетницу, точно такую, какую нашел возле того рокового места. В этом не было ничего удивительного: ракетницы свободно продаются в оружейных магазинах, и у каждого охотника хоть одна такая да есть. Все было естественно, а сердце замерло в нехорошем предчувствии.
   "Ну вот, ракетница Маковецкого на месте, - с облегчением подумал Мурзин, рассматривая похожий на авторучку черный металлический стержень. Значит, та, которую нашел, не его?.."
   Сдвинув белую блескучую пластинку держателя, Мурзин увидел номер Ю-02049.
   Сердце снова замерло: номер на той ракетнице был соседний - Ю-02048. Что это значило? Только то, что в магазине эти две ракетницы лежали рядом, в одной коробке. И, стало быть, куплены они в одно время. Или вместе? Одним человеком?..
   - Сашенька, ты там не скучаешь? - крикнула из кухни Маша.
   - Не-ет!..
   Он не узнал своего голоса. Сунул ракетницу в карман, помедлил минуту и пошел на кухню.
   - А ведь мне надо уходить, - сказал, остановившись в дверях. Понимаешь, увидел тебя и про все позабыл.
   Опыта ловеласа у Мурзина не было, но он знал: комплимент для женщины лучшее оправдание.
   - Может, покушаешь? Уже все готово.
   - Извини, в другой раз.
   - Когда-а?!
   - Скоро. Обещаю.
   У него хватило терпения не сорваться сразу. Задержался в прихожей, помял в ладонях мягкую руку, поцеловал. И вышел. Побежал по лестнице, не дожидаясь лифта.
   Кондратьев был сердит, но, взглянув на напряженное лицо Мурзина, ругаться не стал.
   - Ну?..
   Мурзин вынул ракетницу, рассказал о совпадении номеров. Кондратьев никак не отреагировал на это, даже не повернул головы, все с тем же угрюмым выражением на лице рассматривал что-то в глубине переулка, поделенного солнцем на две половины - черную и белую. Мурзину даже показалось, что он высматривает нечто важное. Но ничего, заслуживающего внимания, в переулке не было. Обычные картины московского быта: старуха с авоськой, полной бутылок, собранных по подъездам, длинноволосый обалдуй, тискающий очередную дуру в мини-юбке, торгаш, таскающий коробки из багажника легковушки в ларек, напоминающий клетку для бездомных собак...
   - Надо ехать к следователю.
   - Зачем? - почти не разжимая губ, коротко бросил Кондратьев.
   - Доказательство... вины...
   - Чьей? Твоей?
   - Да вы что?!.
   - Так тебе скажет следователь. Где доказательство, что эта игрушка принадлежит Маковецкому? Продаются они свободно, номера в охотничьих билетах не записываются.
   Он повертел ракетницу в руках, отвинтил колпачок, в момент разобрал ее на части, снова собрал и сунул в карман.
   - Не в этом дело. Черное не оценить белым и наоборот.
   - Не понял.
   - Безнравственное - это нравственность наоборот. А кое-кому все не терпится примерить шапочку благочинности на безнравственность, забывая о том, что там, где у нравственности голова, у ее антипода - задница.
   Мурзин опять ничего не понял, но промолчал.
   - Меня сейчас другое беспокоит. Ты говорил, что наш курьер перед отъездом учился немецкому языку в какой-то фирме. Зачем ему это понадобилось?
   - Для разговорной практики.
   - Что за фирма?
   - "Полиглот". На Цветном бульваре.
   - Пока ты любезничал с мадам Маковецкой, я тут кое-что почитал.
   Перегнувшись, Кондратьев достал с заднего сидения газету, ткнул пальцем в крупный заголовок - "Компьютер заглядывает в душу".
   - Как чувствовал, купил эту газету. Прочти. Я поеду, а ты читай.
   "Компьютерные психотехнологии - это целый комплекс научных направлений, с помощью которых исследуется подсознание человека", - прочел Мурзин. Далее в статье говорилось о феномене 25-го кадра, о том, что вставленный в киноленту, движущуюся со скоростью 24 кадра в секунду, 25-й кадр совершенно не замечается зрителем, но накрепко оседает в подсознании. И о тихой речи, заглушаемой громкой музыкой, но тем не менее воспринимаемой мозгом. И об открывшихся новых колоссальных возможностях воздействия на психику человека, даже зомбирования.
   "Особенность программы состоит в том, что она проникает в подсознание и считывает оттуда всю необходимую информацию. С помощью компьютерных программ можно получить доступ к информации, хранящейся в подсознательной сфере. Это, по существу, детектор истины. Компьютер быстро определяет у сидящего перед экраном дисплея человека, тот ли он, за кого себя выдает, каковы его настоящие имя и фамилия, родной язык, где и кем он работал прежде, участвовал ли в криминальных ситуациях, каковы его намерения, ближайшие и отдаленные..."
   - Ничего себе! - ахнул Мурзин, опуская газету на колени.
   Перед ним за лобовым стеклом мельтешили разноцветные машины, вспыхивали и гасли огни, но он ничего этого не видел. В голове билась одна мысль: Сергей Новиков, когда садился перед дисплеем, знал уже, куда и зачем поедет. Значит, что же, теперь об этом знает еще кто-то?
   - Читай дальше, - коротко бросил Кондратьев.
   А дальше было о том, что частные фирмы накинулись на перспективную новинку и используют ее в мистических, а то и криминальных целях.
   - Было бы удивительно, если бы спецслужбы не использовали такую возможность залезать под черепную коробку своих подопечных, а может быть, и управлять ими.
   - Ты думаешь, - помолчав, тихо спросил Мурзин, - что курьера надо подстраховать?
   - Я думаю, что его надо спасать. Если за ним следят, это еще полбеды. Хуже, если в него заложили программу, отличную от нашего задания.
   - Не может быть!
   Горячее восклицание Мурзина не нашло отклика. Да он и сам понимал, что эмоции теперь - пустое дело. Нужна проверка, хороший анализ, жесткие, может быть, даже жестокие меры.
   - Сделаем так, - сказал Кондратьев. - Сейчас ты выйдешь из машины и отправишься на вокзал своим ходом. Уезжай в свое Луговое, а мы тут пощупаем эту фирму.
   - А я?
   - А ты сиди, не высовывайся. За тобой, голубчик, следят. Вот и пусть думают, что никто ничего не предпринимает. Ты будешь отвлекать.
   - И ничего не делать?
   - Пока ничего. Чем спокойнее у тебя, тем нам легче. Понадобишься, дам знать. Вопросы есть? Вопросов нет, - подытожил он молчание Мурзина. - Тогда с Богом.
   И Мурзин вышел в толчею улицы. До Павелецкого вокзала было недалеко, и он пошел пешком мимо сплошных иностранных вывесок, мимо тюремных решеток на дверях и окнах домов. Витрины больших и малых магазинов зазывали разноцветьем товаров. И скоро мысли его потекли совсем в другом направлении - что бы такое купить, чего нет в Луговом. Для соседки Валентины Ивановны, для друзей-приятелей, для своего крохотного, всегда пустующего бара.
   16
   Они выехали из Бремена только после полудня. Поколесив по переулкам меж высотных домов Остерхольца, выбрались на автобан и помчались, не думая ни о каких правилах движения. Ибо автобан - такая дорога, где нет ни перекрестков, ни пешеходов, ни постов ГАИ с их предупреждающими знаками, а то и светофорами.
   Долго молчали. Наконец Сергей не выдержал, спросил то, что вертелось на языке:
   - Почему Эмка замуж не выходит?
   - А черт ее знает!
   Виктор раздраженно тряхнул бородой.
   - Что-то не ладится? - спросил Мурзин.
   - Где?
   - В жизни, где же еще! Ты не в себе как.
   - Жизнь как жизнь, - подумав, ответил Виктор. - Только все чего-то не хватает.
   - Это, брат, у всех, особенно у холостяков. Чего не женишься?
   - А черт его знает!
   - Ну, ты - человек тертый. А она чего? Жених-то у нее есть?
   - Друг какой-нибудь, может, и есть.
   - Что значит - друг? - насторожился Сергей.
   - Здесь ведь как? Парень с девкой живут вместе, играют в семью... В порядке вещей.
   - А если дети?
   - Дети - дело матери.
   - Оскотинивание?..
   - Что?
   Сергей не ответил. Не понравился ему этот новый порядок, очень не понравился. Известно, на чем держится дружба между мужчиной и женщиной. От такой дружбы недалеко до того, что называется, пойти по рукам... Такого с Эмкой не могло быть. С кем угодно, только не с ней...
   А дорога стелилась поистине, как скатерть, - ни колдобинки, ни пятнышка. Еще в прошлый свой приезд Сергей обратил внимание на эту странность, спросил у кого-то: ремонтируются ли в Германии дороги? И услышал встречный вопрос: "А зачем?"
   Стрелка спидометра не опускалась ниже цифры 100, а их то и дело обгоняли блестящие, отнюдь не запыленные машины. Справа и слева от автобана тянулись двойные сетчатые заборы, ни человек, ни собака не могли бы выскочить на дорогу. В населенных пунктах за обочинами вставали глухие бетонные стены. Это уже не только от собак, но и от шума машин. - Дорожники оберегали покой уравновешенных бюргеров.
   - Послушай, Серега, - спросил Виктор. - Ты, пока ехал сюда, ничего дорогой не натворил?
   - Нет, а что?
   - Оглянись. Не нравится мне вон та серая. Тащится за нами от самого дома.
   - Мало ли кто куда едет.
   - Я еще утром ее приметил. А сейчас... по городу ведь колесили, пока выехали на автобан.
   Сергей лихорадочно соображал: говорить или умолчать? Решил сказать половину.
   - Помнишь Мурзина? Приезжал он ко мне, и я, кажется, вас знакомил.
   - Кагэбэшник?
   - Бывший. Так вот он просил заехать к одному другу в Ольденбург.
   - То-то я думаю, чего тебя туда несет?.. Да, брат, если кагэбэшники замешаны - дело дрянь.
   - Остановись. Может, эта серая проедет.
   - Я уж притормаживал. Попробую оторваться.
   За очередной деревней он, не включая мигалки, съехал с шоссе, поднырнул под какой-то мост, проскочил пару переулков, и они оказались на забитой машинами платной стоянке.
   - Полчаса - не срок, отдохнем, перекусим. А то вернешься домой, будешь жене жаловаться: Виктор голодом морил.
   - Ха! Только обрадуется. Скажет, так тебе и надо.
   - Почему?
   - Женщины - это такие злорадные существа. Особенно по отношению к тем, кто ближе и безответнее.
   Виктор засмеялся. Он интересно смеялся: глаза совсем исчезали, а лицо из-за широкой бороды становилось еще шире.
   - А ты спрашиваешь, почему не женюсь.
   Из четырех столиков маленькой забегаловки, куда они вошли, был занят только один. Телевизор, висевший под потолком, транслировал конные состязания. Под телевизором на белой картонке - традиционное немецкое назидание: "Richtige Rechtung macht gute Freundschaft" - "Правильный расчет укрепляет дружбу".
   Совсем юная девчушка принесла им пиво и сосиски.
   - Ну так что там в Москве? - спросил Виктор.
   - А чего ей? Стоит.
   - Это ты с Эмкой так будешь разговаривать - без слов. А мне интересны подробности.
   - Почему с Эмкой? - Он обрадовался такой прямоте и растерялся.
   - Из-за меня ты, что ли, приехал? Так я и поверил.
   - У меня - дело. Коммерческое. Погощу у тебя денек и поеду в Росток.
   - Ладно, беру свои слова обратно.
   Но Сергею не хотелось, чтобы слова об Эмке брались обратно, спросил:
   - Она что, приедет?
   - Вроде не собиралась.
   - Ты сказал: "будешь разговаривать"...
   - Мало ли, может, по телефону.
   Сергей чуть не подавился. Надо же, до чего чокнулся: забыл о существовании телефонной связи.
   - Давай номер.
   Виктор вынул розовенькую визитку, щелчком перекинул ее через стол.
   - Ну?
   - Что "ну"?
   - Рассказывай. Как там у нас?
   - Я же тебе рассказывал. Еще утром.
   - Ты что-то не то говорил.
   - Не то?! А как насчет вашей немецкой газеты "Ди цайт"? Она писала буквально следующее: "Горбачев сумел полностью проиграть наследство Сталина, ни за что, ни про что спустил мировую державу, которую русские строили на протяжении веков".
   Они говорили по-русски, и девчонка за стойкой зачарованно прислушивалась, положив голову на подставленные ладони.
   - Ты не ори, тут тебе не Италия. И факты, цифры давай. Почему так получилось? Из-за чего? Где главный-то корень?
   - Там, где ему и полагается быть, - в земле. Точнее, в недрах. Наши подземные богатства оцениваются в 30 триллионов долларов, американские только в восемь. А у всей Европы - полтриллиона. Грядет эпоха жесточайших драк за ресурсы. Да она, по сути, уже началась...
   - Войн-то всегда хватало.
   - Верно. Вся история - это, по сути, борьба империй за первенство на земле и на море. Вся, от Македонского до Гитлера, от Карла Великого до Чингисхана, от Римской империи до Советского Союза...
   - Послушать тебя, так можно и Гитлера оправдать.
   Сергей опешил. Не ожидал такого вывода. Задумчиво постучал вилкой по тарелке. Девчушка тотчас выскочила из-за стойки, подошла.
   - Еще пива?
   - Нет, нет, - затряс бородой Виктор. - Впрочем, ему принеси. Да похолоднее, пусть поостынет.
   Пиво, которое принесла девушка, в самом деле оказалось ледяным, и Сергей закашлялся, глотнув его.
   - А ведь ты опять недалек от истины, - отдышавшись, сказал он. - С точки зрения имперских монстров, Гитлер по-своему прав. Не прав он только в том, что к тому времени уже существовала империя совершенно другого типа.
   - Конечно, это был Советский Союз, - съязвил Виктор.
   - Да, СССР - нравственный правопреемник Российской империи и, как это ни покажется странным, наиболее последовательный сторонник великого учения Христа.
   - Действительно странно.
   - А ты сравнивал знаменитые в свое время заповеди советского человека, висевшие во всех клубах, с заповедями Христа? Очень полезно сравнить.
   - Это что же - и Сталин прав?
   - Каждый прав и не прав, смотря откуда глядеть. Речь не о частностях, я говорю о глобальных законах империй. А отдельные люди что ж, иногда они шагают в ногу с ритмами империй, иногда - нет.
   Виктор задумчиво потеребил бороду.
   - Если российско-советская империя - историческая благодать, то почему она погибла?
   - С мистической точки зрения, наверное, потому же, почему и Христос. Чтобы убедить людей, что спасение возможно только через страдание. Без жертв и самоограничений у человечества нет будущего. Теперь это уже не символ веры, а научно доказанное знание.
   - Теперь я вижу, почему Эмка балдела, общаясь с тобой. И в пасторы подалась, наверное, из-за тебя. Ты что, совсем стал верующим?
   - Смотря как это понимать.
   - Да как все.
   - Наверное, я понимаю не как все. Россия мне нынче представляется Иисусом на Голгофе. Уже всех оглушили торжествующие вопли палачей, и толпа уверовала, что со смутьяном, умирающим на кресте, навсегда покончено. Но семя новой веры прорастает. Люди начинают понимать, что ненасытность порочна, что империи с роковым наследством обжорства, потребительства, нетерпимости обречены...Они выезжали со стоянки, крадучись, поминутно оглядываясь. Но ни в городке, ни на автобане, пока ехали до Ольденбурга, серой машины так больше и не увидели.
   - Ты называл адрес - Рюдерштрассе? - спросил Виктор. - Взгляни на карту. По-моему, это в районе южных спорткомплексов.
   Оказалось, он неплохо знал Ольденбург. Уверенно сворачивал с оживленных улиц в тихие переулки и наконец, проскочив по высокому мосту крохотную речушку с указателем "Hunte", решительно въехал в щель между машинами, стоявшими у тротуара почти вплотную одна к другой.
   - Я здесь тебя подожду. Тут не Фрязино, место для машины не больно-то сыщешь. Так что шагай пешком. Вот этим переулком.
   И Сергей пошел по чистой брусчатке, помахивая дорожным кейсом, в котором были пакет Мурзина да свое барахлишко - электробритва, зубная щетка, полотенце, а еще подаренный блокнот "Adjutant".
   Нужный дом на Рюдерштрассе оказался довольно большим, краснокирпичным, трехэтажным. И старичок, назвавшийся Клаусом, был под стать дому краснолицый, коренастый. Глаза его за толстыми стеклами очков казались выпуклыми.
   Клаус провел гостя в маленькую гостиную, в которой были диванчик, кресло, телевизор и книжный стеллаж, долго читал и перечитывал письмо, и лицо его при этом не выражало ничего.
   Затем он долго, не мигая, смотрел на гостя и наконец спросил на ломаном русском:
   - Ну-с, молодой человек, я слушать.
   Сергей растерялся. Ему было велено отвезти, отдать и что-то взять. Без слов. А тут потребовались объяснения.
   - А вы ничего не хотите мне сказать? Или передать?
   - А вы?
   Сергей растерялся, но тут же вспомнил про записку, лежавшую у него в бумажнике, короткую, всего в семь строк, написанных корявым почерком. Мурзин просил хранить ее отдельно и отдать Клаусу лишь когда он о ней спросит.
   - Не спросит, не отдавай, уедешь от Клауса - сожги, - наставлял Мурзин.
   - Что в ней такого? - спросил тогда Сергей.
   - Признаться, я и сам этого не знаю. Прочтешь, так ничего особенного. Про погоду в Москве. Но ты записку побереги, без нее он тебе не доверится...
   Интересно было наблюдать, как меняется лицо Клауса, рассматривавшего записку. Длилось это довольно долго, хотя, по мнению Сергея, читать там было совершенно нечего.
   - Ну-с, молодой человек, я вас слушаю, - повторил Клаус, подняв глаза. Повторил по-немецки и совсем другим, более мягким тоном.
   - Извините, но я хотел бы сейчас же и уехать, - сказал Сергей. - Я на машине, меня ждут.
   Клаус встал, подошел к окну.
   - Где ваша машина?
   - Далеко, на другой улице. Я не стал подъезжать к дому.
   Это, похоже, удовлетворило хозяина, он вышел и скоро вернулся с подносом, на котором были кофейник, две чашки, вазочка с печеньем.
   - Давайте пить кофе, молодой человек. Я вам покрепче налил. Не возражаете?
   - Спасибо.
   - Пейте, на меня не смотрите. Сердце у меня не терпит, когда его подталкивают.
   Прошло еще не меньше пяти минут, прежде чем Клаус произнес очередную фразу.
   - Значит, вы всего лишь курьер? И что будете везти, не знаете?
   - Меня это не интересует.
   - Конечно, конечно. Только вот ведь в чем дело: у меня нет того, что вас не интересует. - Он нахмурился, но в то же время выпуклые глаза его насмешливо блеснули. - Но если вы приедете завтра...
   - Не могу. Завтра мой друг, который привез меня сюда, занят на работе.
   - Можно приехать без него, поездом.
   - Можно, конечно, - вздохнул Сергей. Не хотелось ему тратить на это еще и завтрашний день.
   - Или, если хотите, переночуйте у меня.
   - Мне надо посоветоваться.
   - Посоветуйтесь.
   Уходя, Сергей оглядывался, и всякий раз видел в окне Клауса, смотревшего ему вслед.
   Нет, никто за ним не следил. Это Сергей установил точно, понаблюдав за уезжающей машиной Виктора и затем сделав изрядный крюк по улицам. Успокоившись, он начал подумывать о том, что вот сейчас хорошо бы отдохнуть на мягком диванчике Клауса в обнимку с хорошей бутылочкой, попялиться на заграничный телевизор. Замечательные вина есть в Германии, одни названия чего стоят. Например, "Liebfraumilch" - "Молочко любимой женщины". И он зашел по пути в небольшой магазинчик. Запомнившегося названия не оказалось, зато нашлось другое, "Bremenblumchen" - "Бременские цветочки". Сергей взял две бутылки, одну на стол, другую в кейс, про запас. И закуски кое-какой тоже купил: не навязываться же на полный пансион.
   Клауса за это время будто подменили, каменный взгляд выпуклых глаз потеплел, а хмурое лицо осветилось улыбкой. Что-то изменилось за это время. Видимо, он успел куда-то позвонить, навести справки.
   - Ну, так, молодой человек, что мы делаем сегодня вечером? - спросил он.
   - Как вам угодно.
   - Мне угодно пойти в театр. А вам?
   В театр Сергею не хотелось. В Москве он давно уж никуда не ходил. Современное рвотное искусство отвадило от любви к театру: то мата наслушаешься, а то выскочит на сцену совершенно голый артист-недоносок. Но не обижать же хозяина отказом.
   - Я бы с удовольствием...
   - Вот и прекрасно!
   И старый медлительный Клаус вдруг превратился в молодого шустрика. Бросился переодеваться и одновременно накрывать на стол.
   - Поужинаем и пойдем. Я приготовлю, а вы пока посидите, посмотрите телевизор. Нет, лучше слушайте радио. - Он поставил перед Сергеем маленький транзисторный приемник. - Если любите музыку, не трогайте настройку. На этой волне все время звучат красивые мелодии.
   Сергей включил громкость и заслушался. Звучали немецкие народные песни, веселые и печальные, но все красиво ритмичные. В Москве он ни разу не слышал по радио таких мелодий, там звучат в основном американские шлягеры, хриплые, дерганые, истеричные.
   Он дотянулся до книжного стеллажа, взял первый попавшийся под руку альбом репродукций. Это оказался Каспар Давид Фридрих, о котором он знал немногое: пейзажист, певец печали, одиночества и малости человека перед безмерностью пространства и вечности. Что-то было у него общее с русским художником Константином Васильевым. Он собрался записать эту мысль, достал книжку-блокнот с надписью "Adjutant", но ничего не успел: Клаус позвал к столу.
   И был чудный час с замечательным немецким вином, с прекрасными мелодиями, с всепонимающим Клаусом, общаться с которым доставляло удовольствие.
   - Меня все спрашивают: что в России? А вы почему-то не спрашиваете.
   - А я все знаю.
   - Вы недавно были у нас?
   - Зачем? Вы вот приехали и этим все сказали. Мы еще когда знали, что готовится в Советском Союзе. У вас там благодушествовали, а наши знали, собирали материалы.
   - Толку-то что?
   Сергей смутился, поняв, что проболтался. Говорил - простой курьер, а выходит - в курсе?
   Клаус понимающе усмехнулся и опустил глаза.
   - А теперь вам понадобились эти материалы. Нетрудно понять - зачем.
   Сергей молчал, боясь еще что-нибудь сболтнуть.
   - За ними придется далеко ехать. На юг Германии. В Штутгарт.