Страница:
— Нешто можно не миловать божье дите, Лексашу царя, — тряхнул он головой. — Не сему месту анафема, не сим человекам погибель. Подхвати словеса мои, Гамаюн-птица, унеси за тридевять земель, утопи в океан-море глубоком.
Счастливый царь облобызал прозорливца и, проводив его к царевнам, отправился к себе дописывать виршу об Андреевском монастыре.
Войдя в терем, Васька перекрестился на образ и, подсев к царевне Анне, сестре государевой, вдруг сморщился гадливо, зажал пальцами нос.
— Смердишь, царевна!
На круглом, миловидном лице девушки полыхнула краска стыда и оскорбления.
— Прочь отсель! — крикнула она, притопнув ногой.
Васька исподлобья поглядел на строптивую царевну.
— Ан не прогонишь, — нагло ухмыльнулся он и впился ледяным взором в ее глаза.
Царевна почувствовала, как в душу ее входит какой-то непонятный, странный страх — будто осталась она, невзначай, одна в темноте, рядом с покойником. Сутулясь и теряя власть над собой, она покорно уселась и уронила на грудь голову.
— Чему бы смердеть тут, прозорливец?
— Чему бы?… А сие? Не от диавола ли сие? Белилами ли со румяны угодишь отцу небесному?
Наперсница Анны, боярышня Марфа, молча наблюдавшая из угла за небывалою дерзостью прозорливца, не выдержала, возмущенно шагнула к нему:
— Хоть ты и юрод…
Она не договорила — Босой разинул пасть и глухо зарычал, привлекая к себе девушек.
— А ведомо ли вам, кому дерзите?
Где— то совсем близко, в светлице, раздался чей-то глухой, сдержанный говор и тотчас же перелетел к подволоке.
— Чуете?… То нечистые гомонят!
Таинственные голоса стихали, укутанные во мрак, таяли где-то в подполье… Босой выпустил девушек из страшных своих объятий и с неожиданной торопливостью ушел из светлицы.
Марфа закрыла за ним дверь на задвижку, и прижалась к царевне.
— Сохрани нас царица небесная, — прошептала она. — Сдается мне, не Духом Святым, а силой лукавого крепок блаженный.
ГЛАВА X
ГЛАВА XI
Счастливый царь облобызал прозорливца и, проводив его к царевнам, отправился к себе дописывать виршу об Андреевском монастыре.
Войдя в терем, Васька перекрестился на образ и, подсев к царевне Анне, сестре государевой, вдруг сморщился гадливо, зажал пальцами нос.
— Смердишь, царевна!
На круглом, миловидном лице девушки полыхнула краска стыда и оскорбления.
— Прочь отсель! — крикнула она, притопнув ногой.
Васька исподлобья поглядел на строптивую царевну.
— Ан не прогонишь, — нагло ухмыльнулся он и впился ледяным взором в ее глаза.
Царевна почувствовала, как в душу ее входит какой-то непонятный, странный страх — будто осталась она, невзначай, одна в темноте, рядом с покойником. Сутулясь и теряя власть над собой, она покорно уселась и уронила на грудь голову.
— Чему бы смердеть тут, прозорливец?
— Чему бы?… А сие? Не от диавола ли сие? Белилами ли со румяны угодишь отцу небесному?
Наперсница Анны, боярышня Марфа, молча наблюдавшая из угла за небывалою дерзостью прозорливца, не выдержала, возмущенно шагнула к нему:
— Хоть ты и юрод…
Она не договорила — Босой разинул пасть и глухо зарычал, привлекая к себе девушек.
— А ведомо ли вам, кому дерзите?
Где— то совсем близко, в светлице, раздался чей-то глухой, сдержанный говор и тотчас же перелетел к подволоке.
— Чуете?… То нечистые гомонят!
Таинственные голоса стихали, укутанные во мрак, таяли где-то в подполье… Босой выпустил девушек из страшных своих объятий и с неожиданной торопливостью ушел из светлицы.
Марфа закрыла за ним дверь на задвижку, и прижалась к царевне.
— Сохрани нас царица небесная, — прошептала она. — Сдается мне, не Духом Святым, а силой лукавого крепок блаженный.
ГЛАВА X
Утро выдалось неприветливое, брюзжащее и разбухшее, как текший в водянке больной. Низко нависшее небо беспрерывно сеяло промозглую, точно плесень на изъеденном веками надгробии, дождевую пыль.
Царь Алексей Михайлович сидел у окна и, поеживаясь, рассеянно перелистывал часослов. Несмотря на то, что он отлично спал всю ночь, его одолевала судорожная зевота. Не хотелось ни читать, ни приступать к опостылевшим делам государственности, ни предаваться забавам. Он отменил даже назначенную с вечера любимую свою соколиную охоту и прогнал домрачеев, услужливо приведенных Одоевским, чтобы потешить царя.
У двери, низко согнувшись, стояли безмолвные Стрешнев и Борис Иванович Морозов.
Алексей изредка раздирал смежавшиеся веки, недовольно оглядывал советников, но тотчас же снова сонно свешивал на грудь голову.
Лежавший под лавкой карлик мучительно напрягал весь свой изворотливый ум, тщетно придумывая, чем бы развеселить государя. Он пробовал было пройтись по терему на руках, но получил такой пинок под спину, что почел за благо больше ни единым движением не напоминать о своем существовании.
Туман за окном поредел, но улица была так же ворчлива, как на рассвете. Дождь усиливался и бился о стены и стекла так, что казалось, будто трясутся палаты.
— Эк, гомонит, — передернул плечами Алексей и с шумом захлопнул знакомую до отвращения книгу.
Борис Иванович шагнул предупредительно к царю и чуть приподнял голову.
— Чего гомонит, государь?
— Ты гомонишь! «Чего гомонит»! — передразнил Алексей боярина. — Дождь гомонит! Всю душу выело, а они стоят, как вша на кафтане, будто дела им нету! Дармоеды!
И, пошарив ногой под лавкой, изо всех сил наступил на карлика.
Скоморох почувствовал, как что-то хрустнуло в его груди, и понатужившись, попытался высвободиться из-под сапога.
Алексей заглянул под лавку.
— Аль царская ласка не в ласку тебе?
Задыхаясь от боли, карлик огромным напряжением воли выдавил на обвислом, как у бульдога, лице угодливую улыбочку.
— В потеху, Лексаша! В потеху, Михайлович!
И, высунув язык, залаял, подражая лисе.
— Опостылело! — оборвал его царь. — Ты бы лучше рыбкой поплавал.
Карлик терял сознание. Лицо его посинело и из носу брызнула кровь.
— Плавай! — выпустил наконец государь свою жертву и мигнул Стрешневу.
Советник юркнул в сени.
Приложив к бокам оттопыренные кисти сморщенных рук, карлик, точно плавниками, помахивал ими и на животе полз вдоль стен по терему.
— Стой! Никак червь! — захлопал в ладоши повеселевший царь.
Скоморох привстал на колени и на лету схватил ртом подброшенную вернувшимся Стрешневым перламутровую пуговицу.
— Покажи милость, откушай! — поклонился насмешливо Алексей.
Шут проглотил добычу.
— А не попотчуешь ли еще, Алексашенька? — кувыркнулся он в воздухе и припал губами к царевой ноге.
— Попотчую, гнидушка, — пошлепал его по спине Алексей. — К вечеру, поди, вернешь мне того червячка?
Морозов с омерзением сплюнул.
— Чать, колико раз басурманишко червя того глотал да после трапезы сызнов на свет выбрасывал! Тьфу!
Карлик, подбоченясь, строил уморительные рожи и трескуче смеялся, как будто замечание Морозова привело его в неподдельный восторг.
Непослушные слезинки повисли на реденьких ресницах его. Он стряхнул их двумя щелчками и еще пуще захохотал.
— Не можно! Слезою от смеха сейчас же изойду! — извивался он по полу. — Повели, Алексашенька, попримолкнуть мне!
— Будет! — забарабанил государь пальцами по стеклу и снова насупился. — Бубнит, что твой дождь по стене!
И, поддев ногой карлика, выбросил его в сени.
— Ты бы, преславный, кровь себе отворил, — посоветовал робко Морозов. — Авось, дух полегшает. Царь отрицательно покачал головой.
— Боязно одному.
— А ты бы лекарю наказал всему Кремлю кровь отворить.
Стрешнев замахал руками на Бориса Ивановича.
— Еще бы государю великому всех смердов загнать для той пригоды! Надобно достойного обрести.
И поклонился царю:
— Взял бы с собою Бориса к лекарю.
Пораздумав немного, Алексей встал.
— Волю я не с Борисом, а с тобой кровь отворять, Родивон!
Стрешнев болезненно ухватился за поясницу.
— Рад бы честь такую приять, да токмо вечор отворял.
— Перечить? — перекосил лицо Алексей. — Своему государю?! — он не дал опомниться советнику и ударил его по лицу.
— Да мы тебя — в батоги! В земли студеные!
Морозов незаметно отступил и юркнул в полуоткрытую дверь.
— Иди! — пхнул он ногой прилепившегося к порогу карлика.
Еле живой шут встал и, собрав все силы, прыгнул на спину Стрешнева.
— А вот из Родивоновой головушки волосики тебе, Алексашенька! Эвон, сребряные какие!
— Не вели! — взмолился Стрешнев. — Краше на дыбу идти, нежели сором терпети от скомороха!
Алексей вцепился одной рукой в бороду Родиона, а другой оттолкнул его от себя.
Стрешнев вскрикнул и упал, больно стукнувшись головой о стену, и придавил всей своей тяжестью карлика.
— И бороденка-то — что туман на болоте, — сплюнул царь и, отбросив от себя клок вырванной бороды советника, гадливо вытер руки о полу кафтана. — Не мог добрых волосьев отрастить государя для! Вша! Един тебе глагол — вша! Тьфу, окаянный!
Отворив себе кровь, Алексей, чтобы как-нибудь развлечься, собрался по совету Ордина-Нащокина в подмосковное село Коломенское.
Во всю дорогу царь дулся, придирался к каждому пустяку и то и дело зло тыкал посохом в спину возницы.
— Все-то вы норовите государя прогневить! Все-то вы басурманы!
Стрельцы и ратники, прибывшие заранее в Коломенское, подготовляли потеху для государя.
На берегу Москва-реки дворцовые рубленники сколачивали помост. Бабы просеивали желтый, как зимнее солнце, песок. Ребятишки, надрываясь от тяжести, тащили кули с песком и под присмотром стрелецкого десятника посыпали дорогу. Сенные девушки устлали лестницу, ведущую на помост, медвежьими и волчьими шкурами, а балясы [26]обмотали объярью, подбитой куницей и соболем.
У околицы, в ожидании царя, выстроились думные дворяне, служилые люди, дьяки и подьячие.
Узнав, какая потеха готовится для царя, крестьяне побросали работу и убежали в лес. Но искушенные дозорные подстерегли их недалеко за опушкой и отрезали путь. Начался горячий торг. Меньше, чем за три алтына, стрельцы не отпускали пойманных. Крестьяне ползали на коленях, клялись, что таких денег у них никогда не бывало, но стража была неумолима.
Откупившиеся стремглав убежали в непроходимые дебри, а остальных погнали к реке.
Прибыв в потешное село, Алексей прежде всего отслужил молебен и потом уже приказал начинать потеху.
— Достатно ли сиротин для потехи? — деловито поворачивался он то и дело к советникам. — Сдается мне, допреж боле их было.
Грузно переваливаясь и сопя, двигался государь по желтой тропинке к помосту.
Ближние наперебой старались успокоить его и уверяли, что в избах не осталось ни одного мужчины.
Опершись на плечи Ордын-Нащокина и Морозова, Алексей с большими усилиями зашагал по гнувшейся под тяжестью его тела деснице. Позади, стараясь держаться как можно тише и незаметнее, дородный стряпчий благоговейно нес над головой государя унизанный яхонтами и алмазами шелковый солношник.
По реке сновали челны. В них сидели стрельцы с нагайками и батогами наготове.
— Нырять, должно, будем, — перешептывались крестьяне, со страхом поглядывая на мутные волны реки и зябко натягивали на уши епанчишки. Сеял мелкий осенний дождь. С полуночной стороны дул резкий пронизывающий ветер.
Точно почуяв добычу, черными вереницами слеталось на Прибрежные ивы и осокорь воронье.
Подняв ворот собольей шубы, царь уселся в резное, с золотыми узорами, кресло и устремил хозяйский взгляд в безнадежное небо.
«Снежку послал бы Господь, озимя от стужи сокрыть», — подумал со вздохом он и легким кивком поманил к себе стрелецкого полуголову.
Служилый, переступая через три ступени, почти скатился с помоста, во весь дух помчался к крестьянам и привел одного из них к царю.
Колотясь лбом о настил, полз крестьянин на брюхе к Алексею.
Государь милостиво разрешил ему встать.
— Крестьянствуем, сиротина?
— Крестьянствуем, царь-государь.
— Добро, — похвалил Алексей.
Выжав в кулаке мокрую бороду, крестьянин перекрестился.
— Доподлинно так… Робим… Что Бог оставил, о том гораздо радеем.
Царь собрал морщинками лоб.
— А много ли было допреж?
Мужик жалко улыбнулся и развел руками.
— Про много и в думках не было, царь наш премилостивый! Чать, ведомо тебе, землицы у нас — двум курченкам не разминуться.
Ордын— Нащокин незаметно наступил на ногу крестьянину и выразительно поглядел на него.
Чувствуя, что наговорил лишнего, мужик упал на колени и приложился губами к перепачканному в грязь носку государева сапога.
— Всем довольны… Спаси тебя Бог… А что печаловался на скудость земельную — не внемли. На то и смерды мы, чтоб печаловаться.
Алексей благодушно улыбнулся и снова воззрился на небо.
— Снежку бы… Зеленя от стужи сокрыть. Ты как полагаешь?
— Снежку бы, воистину — зеленя… Это точно…— усердно закивал крестьянин. — Снежку бы от стужи…
Царю очень хотелось сказать что-либо приятное своему покорному подданному, и, подумав, он с глубокой нежностью приложил руку к груди.
— Бог не без милости. Будет снег, сиротина. Дай токмо северам разгуляться.
И преисполненный великодушия, царь чуть приподнялся.
— Быть по сему. Покажу тебе милость, — с тебя потеху начну.
Крестьянин, не ожидавший такого исхода беседы, в ужасе отполз к лестнице.
— Помилуй, царь! Не одюжу я, утопну! Старуху да малых деток помилуй!
Думный дворянин схватил его за ногу и сбросил наземь.
— Э-гей! — науськал Стрешнев стрельцов. — Лови его!
Два стрельца подхватили крестьянина и, добежав до реки, швырнули его в воду.
Царь любопытно перегнулся через балясы.
— Ныряй, сиротина! — крикнул он, капризно топнув ногой. — Ныряй!
В то же мгновенье на толпу со свистом и гиканьем помчался конный отряд.
— Эй, вы, потешные! Распотешьте царя-государя!
Спасаясь от наступающей конницы, крестьяне бросились в реку.
— Ныряй! — кричал развеселившийся царь и, чтобы удобнее было распоряжаться, высвободил руку из-под рукава тяжелой шубы.
Река забурлила, взволновалась свистом бичей, всплесками, бульканьем и отчаянным криком цепенеющих от стужи людей. Там и здесь, точно летучие змеи, с зловещим шипением резали воздух капканы, бросаемые с челноков. Крестьяне, спасаясь от капканов, прятались друг за друга, смятенно барахтались в студеной воде и беспрерывно ныряли на радость царю.
Брошенный первым в воду мужик, выбиваясь из сил, поплыл к берегу. Вдруг он почувствовал, как шею его сдавила петля.
— В челнок его, борова! — надрывались Алексей и бояре.
Стрелец потянул к себе капкан и, вцепившись в полузадушенного, втащил его в ладью. Отплыв на середину реки, он дождался, пока подоспели другие челны и по команде столкнул крестьянина снова в воду.
— Ныряй, преставленный! Ништо тебе, не господарь, не околеешь!
Весело всплеснулась вода, закружилась воронками. Одна за другой показывались головы из мутных вод и тотчас же скрывались под ударами батогов и змеиным шипеньем капканов.
Алексей вдруг встревожился. Время шло, а его знакомец не показывался из воды.
— Неужто нам на кручины утоп? — всплеснул он руками и, сорвав шапку, перекрестился.
Но крестьянин выплыл и отчаянно загреб к берегу
— Вот-то потешный! Вот-то угодничек нам! — вздохнул полной грудью царь и, приложив к губам ребром руки, громко, по слогам, объявил: — Жалую тебя не единым, а двумя корцами — тройного боярского.
До берега оставалось несколько взмахов. Близость спасения придала мужику бодрость и силу. Еще шаг — и под ногами будет земля. Он понатужился и стрелой выбросился на берег.
— Держи, удалец! — крикнул кто-то издалека и метнул капкан. Крестьянин попытался броситься наутек, но стрелец потянул к себе конец веревки и увлек пойманного в реку.
Алексей застыл в ожидании.
— Выплывет? — спросил он у ближних советников.
— Выплывет! — уверенно ответили советники. — Чать, не впервой ему тебя потехою тешить!
Стрелец, смущенный долгим пребыванием под водой пловца, дернул капкан. «Что за притча? — подумал он. — Никак что держит потешного?» Из сбившейся далеко за церковью толпы баб и ребят с диким криком бросилась к берегу какая-то женщина.
— Выплыви! Кормилец наш, выплыви! — упала она ниц и заколотилась головой о землю.
Но «потешный» не показывался из воды. Взволнованный Алексей спустился с помоста.
— Сдобыть! — прошипел он, обдавая стрелецкого полуголову жестким взглядом. — Тотчас живым сдобыть!
Жуткие вопли женщины подействовали на барахтавшихся в воде крестьян, как искра, попавшая в порох.
— Спасите! — взвилось в воздухе отчаянным стоном. — Добрые люди! Спасите!
Царь, задыхаясь, охваченный ужасом, затопал к берегу.
— Что сие? — неожиданно, на полном ходу остановился он и суеверно перекрестился.
Где— то подле него, точно из-под земли, раздавался слабый, полузадушенный писк.
— Не инако, душенька потешного за мной увязалась, — повалился бессильно государь на руки Ордына. — Не инако, душенька его плачет!
Припав ухом к земле, бояре прислушивались к писку, стараясь определить, откуда исходит он.
— Да то кутенок!
Алексей встрепенулся.
— Доподлинно ль?
— Доподлинно, государь, — показал Стрешнев на барахтавшегося в луже слепого щенка.
Позабыв об утопленнике, государь склонился над щенком и горько покачал головой.
— Скот, а тоже плачет, смерти страшась неизбежной.
Вой на реке рос, передавался от сердца к сердцу и топил в себе небо и землю.
Царь передернул недовольно плечами.
— Будет! Отставить потеху!
И, присев на корточки, достал из лужи щенка.
— Животина, а тоже смерти страшится.
Он любовно сунул вздрагивающий мокрый комочек под шубу и зажмурился.
— Блажен, иже и скоты милует!
— Истина, истина, царь, — с умилением поддакнул Морозов. — Доподлинно, херувимскую душу имеешь ты, царь-государь!
На берег, промокшие до костей, точно во хмелю, выходили из реки люди. Стрелецкие десятники выстроили их долгою чередою в затылок друг другу и увели к веже [27], поставленной подле церкви, потчевать вином и просяными лепешками.
Под зябнувшей ивой, на рогоже, лежал вытащенный из воды утопленник. Лицо его перекосилось в синюю маску, а стеклянные, вытаращенные глаза, казалось, ищут упрямо кого-то в бездушном слезливом небе.
Уткнувшись лицом в грудь покойника, точно во сне, что-то пришептывала притихшая женщина.
Над трупом кружилась воронья стая; спускаясь все ниже и ниже, она готовилась к пиру.
Царь сидел в трапезной у печки и заботливо тыкал мордочкой кутенка в блюдце с подогретым молоком:
— Тяв, тяв, серенький мой! Лакай, синеоченькой!
И, полураскрыв рот, дул заботливо на вздрагивающую спинку, чтобы согреть кутенка своим царским дыханием.
— Тяв, тяв, серенький мой!
Ближние стояли за спиной царя и восхищенно переглядывались.
— Кроток, яко Давид! — захлебнулся от счастья Морозов.
— Мудр же, яко царь Соломон! — воздел руки горе Ордын-Нащокин.
А Стрешнев, не выдержав, пал перед царем на колени.
— Дозволь стопы твои херувимские облобызать, царь-государь!
За темным окном плакал ветер. Ему вторили слепцы-lомрачеи, поместившиеся в соседнем с трапезной тереме.
Царь Алексей Михайлович сидел у окна и, поеживаясь, рассеянно перелистывал часослов. Несмотря на то, что он отлично спал всю ночь, его одолевала судорожная зевота. Не хотелось ни читать, ни приступать к опостылевшим делам государственности, ни предаваться забавам. Он отменил даже назначенную с вечера любимую свою соколиную охоту и прогнал домрачеев, услужливо приведенных Одоевским, чтобы потешить царя.
У двери, низко согнувшись, стояли безмолвные Стрешнев и Борис Иванович Морозов.
Алексей изредка раздирал смежавшиеся веки, недовольно оглядывал советников, но тотчас же снова сонно свешивал на грудь голову.
Лежавший под лавкой карлик мучительно напрягал весь свой изворотливый ум, тщетно придумывая, чем бы развеселить государя. Он пробовал было пройтись по терему на руках, но получил такой пинок под спину, что почел за благо больше ни единым движением не напоминать о своем существовании.
Туман за окном поредел, но улица была так же ворчлива, как на рассвете. Дождь усиливался и бился о стены и стекла так, что казалось, будто трясутся палаты.
— Эк, гомонит, — передернул плечами Алексей и с шумом захлопнул знакомую до отвращения книгу.
Борис Иванович шагнул предупредительно к царю и чуть приподнял голову.
— Чего гомонит, государь?
— Ты гомонишь! «Чего гомонит»! — передразнил Алексей боярина. — Дождь гомонит! Всю душу выело, а они стоят, как вша на кафтане, будто дела им нету! Дармоеды!
И, пошарив ногой под лавкой, изо всех сил наступил на карлика.
Скоморох почувствовал, как что-то хрустнуло в его груди, и понатужившись, попытался высвободиться из-под сапога.
Алексей заглянул под лавку.
— Аль царская ласка не в ласку тебе?
Задыхаясь от боли, карлик огромным напряжением воли выдавил на обвислом, как у бульдога, лице угодливую улыбочку.
— В потеху, Лексаша! В потеху, Михайлович!
И, высунув язык, залаял, подражая лисе.
— Опостылело! — оборвал его царь. — Ты бы лучше рыбкой поплавал.
Карлик терял сознание. Лицо его посинело и из носу брызнула кровь.
— Плавай! — выпустил наконец государь свою жертву и мигнул Стрешневу.
Советник юркнул в сени.
Приложив к бокам оттопыренные кисти сморщенных рук, карлик, точно плавниками, помахивал ими и на животе полз вдоль стен по терему.
— Стой! Никак червь! — захлопал в ладоши повеселевший царь.
Скоморох привстал на колени и на лету схватил ртом подброшенную вернувшимся Стрешневым перламутровую пуговицу.
— Покажи милость, откушай! — поклонился насмешливо Алексей.
Шут проглотил добычу.
— А не попотчуешь ли еще, Алексашенька? — кувыркнулся он в воздухе и припал губами к царевой ноге.
— Попотчую, гнидушка, — пошлепал его по спине Алексей. — К вечеру, поди, вернешь мне того червячка?
Морозов с омерзением сплюнул.
— Чать, колико раз басурманишко червя того глотал да после трапезы сызнов на свет выбрасывал! Тьфу!
Карлик, подбоченясь, строил уморительные рожи и трескуче смеялся, как будто замечание Морозова привело его в неподдельный восторг.
Непослушные слезинки повисли на реденьких ресницах его. Он стряхнул их двумя щелчками и еще пуще захохотал.
— Не можно! Слезою от смеха сейчас же изойду! — извивался он по полу. — Повели, Алексашенька, попримолкнуть мне!
— Будет! — забарабанил государь пальцами по стеклу и снова насупился. — Бубнит, что твой дождь по стене!
И, поддев ногой карлика, выбросил его в сени.
— Ты бы, преславный, кровь себе отворил, — посоветовал робко Морозов. — Авось, дух полегшает. Царь отрицательно покачал головой.
— Боязно одному.
— А ты бы лекарю наказал всему Кремлю кровь отворить.
Стрешнев замахал руками на Бориса Ивановича.
— Еще бы государю великому всех смердов загнать для той пригоды! Надобно достойного обрести.
И поклонился царю:
— Взял бы с собою Бориса к лекарю.
Пораздумав немного, Алексей встал.
— Волю я не с Борисом, а с тобой кровь отворять, Родивон!
Стрешнев болезненно ухватился за поясницу.
— Рад бы честь такую приять, да токмо вечор отворял.
— Перечить? — перекосил лицо Алексей. — Своему государю?! — он не дал опомниться советнику и ударил его по лицу.
— Да мы тебя — в батоги! В земли студеные!
Морозов незаметно отступил и юркнул в полуоткрытую дверь.
— Иди! — пхнул он ногой прилепившегося к порогу карлика.
Еле живой шут встал и, собрав все силы, прыгнул на спину Стрешнева.
— А вот из Родивоновой головушки волосики тебе, Алексашенька! Эвон, сребряные какие!
— Не вели! — взмолился Стрешнев. — Краше на дыбу идти, нежели сором терпети от скомороха!
Алексей вцепился одной рукой в бороду Родиона, а другой оттолкнул его от себя.
Стрешнев вскрикнул и упал, больно стукнувшись головой о стену, и придавил всей своей тяжестью карлика.
— И бороденка-то — что туман на болоте, — сплюнул царь и, отбросив от себя клок вырванной бороды советника, гадливо вытер руки о полу кафтана. — Не мог добрых волосьев отрастить государя для! Вша! Един тебе глагол — вша! Тьфу, окаянный!
Отворив себе кровь, Алексей, чтобы как-нибудь развлечься, собрался по совету Ордина-Нащокина в подмосковное село Коломенское.
Во всю дорогу царь дулся, придирался к каждому пустяку и то и дело зло тыкал посохом в спину возницы.
— Все-то вы норовите государя прогневить! Все-то вы басурманы!
Стрельцы и ратники, прибывшие заранее в Коломенское, подготовляли потеху для государя.
На берегу Москва-реки дворцовые рубленники сколачивали помост. Бабы просеивали желтый, как зимнее солнце, песок. Ребятишки, надрываясь от тяжести, тащили кули с песком и под присмотром стрелецкого десятника посыпали дорогу. Сенные девушки устлали лестницу, ведущую на помост, медвежьими и волчьими шкурами, а балясы [26]обмотали объярью, подбитой куницей и соболем.
У околицы, в ожидании царя, выстроились думные дворяне, служилые люди, дьяки и подьячие.
Узнав, какая потеха готовится для царя, крестьяне побросали работу и убежали в лес. Но искушенные дозорные подстерегли их недалеко за опушкой и отрезали путь. Начался горячий торг. Меньше, чем за три алтына, стрельцы не отпускали пойманных. Крестьяне ползали на коленях, клялись, что таких денег у них никогда не бывало, но стража была неумолима.
Откупившиеся стремглав убежали в непроходимые дебри, а остальных погнали к реке.
Прибыв в потешное село, Алексей прежде всего отслужил молебен и потом уже приказал начинать потеху.
— Достатно ли сиротин для потехи? — деловито поворачивался он то и дело к советникам. — Сдается мне, допреж боле их было.
Грузно переваливаясь и сопя, двигался государь по желтой тропинке к помосту.
Ближние наперебой старались успокоить его и уверяли, что в избах не осталось ни одного мужчины.
Опершись на плечи Ордын-Нащокина и Морозова, Алексей с большими усилиями зашагал по гнувшейся под тяжестью его тела деснице. Позади, стараясь держаться как можно тише и незаметнее, дородный стряпчий благоговейно нес над головой государя унизанный яхонтами и алмазами шелковый солношник.
По реке сновали челны. В них сидели стрельцы с нагайками и батогами наготове.
— Нырять, должно, будем, — перешептывались крестьяне, со страхом поглядывая на мутные волны реки и зябко натягивали на уши епанчишки. Сеял мелкий осенний дождь. С полуночной стороны дул резкий пронизывающий ветер.
Точно почуяв добычу, черными вереницами слеталось на Прибрежные ивы и осокорь воронье.
Подняв ворот собольей шубы, царь уселся в резное, с золотыми узорами, кресло и устремил хозяйский взгляд в безнадежное небо.
«Снежку послал бы Господь, озимя от стужи сокрыть», — подумал со вздохом он и легким кивком поманил к себе стрелецкого полуголову.
Служилый, переступая через три ступени, почти скатился с помоста, во весь дух помчался к крестьянам и привел одного из них к царю.
Колотясь лбом о настил, полз крестьянин на брюхе к Алексею.
Государь милостиво разрешил ему встать.
— Крестьянствуем, сиротина?
— Крестьянствуем, царь-государь.
— Добро, — похвалил Алексей.
Выжав в кулаке мокрую бороду, крестьянин перекрестился.
— Доподлинно так… Робим… Что Бог оставил, о том гораздо радеем.
Царь собрал морщинками лоб.
— А много ли было допреж?
Мужик жалко улыбнулся и развел руками.
— Про много и в думках не было, царь наш премилостивый! Чать, ведомо тебе, землицы у нас — двум курченкам не разминуться.
Ордын— Нащокин незаметно наступил на ногу крестьянину и выразительно поглядел на него.
Чувствуя, что наговорил лишнего, мужик упал на колени и приложился губами к перепачканному в грязь носку государева сапога.
— Всем довольны… Спаси тебя Бог… А что печаловался на скудость земельную — не внемли. На то и смерды мы, чтоб печаловаться.
Алексей благодушно улыбнулся и снова воззрился на небо.
— Снежку бы… Зеленя от стужи сокрыть. Ты как полагаешь?
— Снежку бы, воистину — зеленя… Это точно…— усердно закивал крестьянин. — Снежку бы от стужи…
Царю очень хотелось сказать что-либо приятное своему покорному подданному, и, подумав, он с глубокой нежностью приложил руку к груди.
— Бог не без милости. Будет снег, сиротина. Дай токмо северам разгуляться.
И преисполненный великодушия, царь чуть приподнялся.
— Быть по сему. Покажу тебе милость, — с тебя потеху начну.
Крестьянин, не ожидавший такого исхода беседы, в ужасе отполз к лестнице.
— Помилуй, царь! Не одюжу я, утопну! Старуху да малых деток помилуй!
Думный дворянин схватил его за ногу и сбросил наземь.
— Э-гей! — науськал Стрешнев стрельцов. — Лови его!
Два стрельца подхватили крестьянина и, добежав до реки, швырнули его в воду.
Царь любопытно перегнулся через балясы.
— Ныряй, сиротина! — крикнул он, капризно топнув ногой. — Ныряй!
В то же мгновенье на толпу со свистом и гиканьем помчался конный отряд.
— Эй, вы, потешные! Распотешьте царя-государя!
Спасаясь от наступающей конницы, крестьяне бросились в реку.
— Ныряй! — кричал развеселившийся царь и, чтобы удобнее было распоряжаться, высвободил руку из-под рукава тяжелой шубы.
Река забурлила, взволновалась свистом бичей, всплесками, бульканьем и отчаянным криком цепенеющих от стужи людей. Там и здесь, точно летучие змеи, с зловещим шипением резали воздух капканы, бросаемые с челноков. Крестьяне, спасаясь от капканов, прятались друг за друга, смятенно барахтались в студеной воде и беспрерывно ныряли на радость царю.
Брошенный первым в воду мужик, выбиваясь из сил, поплыл к берегу. Вдруг он почувствовал, как шею его сдавила петля.
— В челнок его, борова! — надрывались Алексей и бояре.
Стрелец потянул к себе капкан и, вцепившись в полузадушенного, втащил его в ладью. Отплыв на середину реки, он дождался, пока подоспели другие челны и по команде столкнул крестьянина снова в воду.
— Ныряй, преставленный! Ништо тебе, не господарь, не околеешь!
Весело всплеснулась вода, закружилась воронками. Одна за другой показывались головы из мутных вод и тотчас же скрывались под ударами батогов и змеиным шипеньем капканов.
Алексей вдруг встревожился. Время шло, а его знакомец не показывался из воды.
— Неужто нам на кручины утоп? — всплеснул он руками и, сорвав шапку, перекрестился.
Но крестьянин выплыл и отчаянно загреб к берегу
— Вот-то потешный! Вот-то угодничек нам! — вздохнул полной грудью царь и, приложив к губам ребром руки, громко, по слогам, объявил: — Жалую тебя не единым, а двумя корцами — тройного боярского.
До берега оставалось несколько взмахов. Близость спасения придала мужику бодрость и силу. Еще шаг — и под ногами будет земля. Он понатужился и стрелой выбросился на берег.
— Держи, удалец! — крикнул кто-то издалека и метнул капкан. Крестьянин попытался броситься наутек, но стрелец потянул к себе конец веревки и увлек пойманного в реку.
Алексей застыл в ожидании.
— Выплывет? — спросил он у ближних советников.
— Выплывет! — уверенно ответили советники. — Чать, не впервой ему тебя потехою тешить!
Стрелец, смущенный долгим пребыванием под водой пловца, дернул капкан. «Что за притча? — подумал он. — Никак что держит потешного?» Из сбившейся далеко за церковью толпы баб и ребят с диким криком бросилась к берегу какая-то женщина.
— Выплыви! Кормилец наш, выплыви! — упала она ниц и заколотилась головой о землю.
Но «потешный» не показывался из воды. Взволнованный Алексей спустился с помоста.
— Сдобыть! — прошипел он, обдавая стрелецкого полуголову жестким взглядом. — Тотчас живым сдобыть!
Жуткие вопли женщины подействовали на барахтавшихся в воде крестьян, как искра, попавшая в порох.
— Спасите! — взвилось в воздухе отчаянным стоном. — Добрые люди! Спасите!
Царь, задыхаясь, охваченный ужасом, затопал к берегу.
— Что сие? — неожиданно, на полном ходу остановился он и суеверно перекрестился.
Где— то подле него, точно из-под земли, раздавался слабый, полузадушенный писк.
— Не инако, душенька потешного за мной увязалась, — повалился бессильно государь на руки Ордына. — Не инако, душенька его плачет!
Припав ухом к земле, бояре прислушивались к писку, стараясь определить, откуда исходит он.
— Да то кутенок!
Алексей встрепенулся.
— Доподлинно ль?
— Доподлинно, государь, — показал Стрешнев на барахтавшегося в луже слепого щенка.
Позабыв об утопленнике, государь склонился над щенком и горько покачал головой.
— Скот, а тоже плачет, смерти страшась неизбежной.
Вой на реке рос, передавался от сердца к сердцу и топил в себе небо и землю.
Царь передернул недовольно плечами.
— Будет! Отставить потеху!
И, присев на корточки, достал из лужи щенка.
— Животина, а тоже смерти страшится.
Он любовно сунул вздрагивающий мокрый комочек под шубу и зажмурился.
— Блажен, иже и скоты милует!
— Истина, истина, царь, — с умилением поддакнул Морозов. — Доподлинно, херувимскую душу имеешь ты, царь-государь!
На берег, промокшие до костей, точно во хмелю, выходили из реки люди. Стрелецкие десятники выстроили их долгою чередою в затылок друг другу и увели к веже [27], поставленной подле церкви, потчевать вином и просяными лепешками.
Под зябнувшей ивой, на рогоже, лежал вытащенный из воды утопленник. Лицо его перекосилось в синюю маску, а стеклянные, вытаращенные глаза, казалось, ищут упрямо кого-то в бездушном слезливом небе.
Уткнувшись лицом в грудь покойника, точно во сне, что-то пришептывала притихшая женщина.
Над трупом кружилась воронья стая; спускаясь все ниже и ниже, она готовилась к пиру.
Царь сидел в трапезной у печки и заботливо тыкал мордочкой кутенка в блюдце с подогретым молоком:
— Тяв, тяв, серенький мой! Лакай, синеоченькой!
И, полураскрыв рот, дул заботливо на вздрагивающую спинку, чтобы согреть кутенка своим царским дыханием.
— Тяв, тяв, серенький мой!
Ближние стояли за спиной царя и восхищенно переглядывались.
— Кроток, яко Давид! — захлебнулся от счастья Морозов.
— Мудр же, яко царь Соломон! — воздел руки горе Ордын-Нащокин.
А Стрешнев, не выдержав, пал перед царем на колени.
— Дозволь стопы твои херувимские облобызать, царь-государь!
За темным окном плакал ветер. Ему вторили слепцы-lомрачеи, поместившиеся в соседнем с трапезной тереме.
ГЛАВА XI
Вонифатьев благословил Янину и возложил на голову ее обе руки:
— Воистину, благодать Господа нашего Исуса Христа и любы Бога Отца на тебе, чадо любезное.
Полонянка скромно потупилась, с детской доверчивостью прильнула к груди протопопа.
— Было мне, молитвенник мой, видение…
Она слегка отодвинулась и простодушно заглянула в сузившиеся глаза духовника.
— В полночь посетила меня дева Мария и повелела идти в Кремль. Так и рекла: «Изыди, сиротина, от Ртищева и служи при дворе государевом».
Священник недоверчиво улыбнулся:
— Нешто может матерь Божия посетить басурманку? Перекресткой сподобишься стать, а в те поры, дополинно, будут и видения тебе чудесные.
Янина надула губы.
— Истину сказываю. Николи кривдой не жительствовала.
Рука Вонифатьева снова легла на курчавую голову женщины.
— Ты не гневайся… Ты лучше пообмысли, каково без тебя Федору будет.
Янина гадливо поморщилась и закрыла руками лицо.
— Аль опостылел тебе постельничий?
— Не опостылел, а вон из сердца ушёл. Как будто и не был в нем николи.
Она помолчала и бросилась вдруг в ноги духовнику
— Отворожи!… Извелась я, отец!
Растерявшийся протопоп поднял женщину, уложил ее на лавку.
— Да ты никак кликуша!
— Давит, отец! Распусти ворот мне, — сквозь щелкающие зубы попросила Янина и закрыла глаза. — А и кликушею буду, не миновать… До всего доведет!
— Не думал я, что так тебя Федор забидел, — покачал головой духовник.
— Распусти ворот, — слабо повторила Янина.
Он протянул руку, тотчас же отдернул ее.
— Не можно мне. Грех перед Господом.
Нерешительно поднявшись, он двинулся к двери.
— Ты уж кликни кого из людишек, а я пойду.
Янина сама рванула на себе кофточку.
— То не Божье дело, отец, недугующих покидать.
«А и впрямь недужится женке» — подумалось протопопу. Обратись взором к иконам, он нащупал грудь Янины и, крадучись, провел по ней пальцами.
Женщина притихла и почти не дышала.
— Не введи мя во искушение и избави мя от лукавого. Господи… Господи! — точно в забытьи шептал духовник.
Янина не двигалась. Вонифатьев испуганно воскликнул:
— Уж не отходишь ли, чадушко?
Она вздрогнула.
— Свободи, отец, от напасти… Свободи от постельничего. Не можно мне больше.
Она сбросила на пол покрывало.
Не помня себя, протопоп вскочил с дивана.
— Ведьма… Спасите, ведьма!
И бросился к запертой двери.
Янина робко поднялась, сделала шаг к порогу и, как бы обессилев, пошатнулась, рухнула на пол.
Вонифатьев оторопело склонился над нею.
Его снова обдал острый и пряный аромат иноземных благовоний…
Едва ушел протопоп, как на дворе послышался стук копыт и погромыхивающей колымаги. Янина осторожно подобралась к окну. Из колымаги выходили Ртищев и Васька Босой.
Наскоро поправив волосы, Янина мазнула белилами лицо и распростерлась перед киотом.
С шумом распахнув дверь, Федор низко поклонился, пропуская вперед гостя.
— Усердствует, — шепнул он, — всем сердцем непорочным усердствует перед Господом.
Сбросив с плеч шубу, Васька перекрестился и одной рукой легко поднял полонянку.
— А ты не вели ей. Переусердствует — простынет скоро!
Он зычно расхохотался и высоко к самой подволоке подкинул женщину.
Постельничий в испуге расставил руки, чтобы поймать Янину, но она уже повисла на шее блаженного.
— Недобрый ты, прозорливец. Поди, третий день у нас не бывал. Аль брезгуешь? — защебетала она и, спрыгнув на пол, поцеловала руку Ртищева: — Умаялся, поди, господарь?
— Дите! — ухмыльнулся Федор. — И повадка-то вся дитячья.
Он посмотрел на нее с неожиданной серьезностью.
— Уж не упамятовала ли ты про вечерю, усердствуя перед Господом?
Тадеуш, дозоривший в сенях, услышав зов господаря, почтительно просунул голову в дверь.
— Гладом женку изводишь? — крикнул ему Федор. — Покормить время не стало?
Устроившись с ногами на широкой лавке, Босой благодушно следил за Ртищевым.
— А ты бы не допускал басурмана кушаньев касаться перстами для обращаемой, — сказал он, — сам бы заботою позаботился.
— И то… Вот не догадался!
Федор выбежал вслед за Тадеушем. Закрыв за господарем дверь, Янина присела к Босому.
— Утресь будет Вешняк, — прорычал юродивый.
Янина прижала палец к губам.
— Какой глас у тебя зычный. Не сказываешь, а громом громыхаешь, — недовольно поморщилась она и шепнула: — Пятьсот злотых сулят тебе от польского короля, ежели того Вешняка ни с чем из Москвы отпустят.
— Пятьсот?… Тыщу и две горсти жемчуга!
Янина негодующе отодвинулась от него.
— Больно жаден ты, Васька! Тебе не в прозорливцах ходить, а в приказных. Аль позабыл, как десяток годов тому назад за алтын руки лобызал шляхтичам?
— А за молвь за сию твою дерзкую прикидываю я еще двести злотых, — ехидно ухмыльнулся Босой и обнял женщину. — Потараруй-ко еще, дите непорочное, — еще прикину.
Полонянка подумала было вступить в торг, но по холодному лицу Васьки поняла, что он не уступит, и, скрепя сердце, согласилась.
— Подавись ты, прожора!… А еще блаженный, прости, матерь Божия.
Из сеней послышались шаги постельничего.
— Покажите милость, пожалуйте хлеба-соли откушать, — пригласил он гостя и Янину, остановившись в дверях.
— Сень по полу воровским чином блазнится, ею Алексаша-царь застится, — сердито буркнул юродивый.
Алексей наспех закончил молитву и подошел под благословение Васьки.
— Сень, сказываю, застить тебя норовит! — глухо повторил Босой и, обмахнув государя мелким крестом, присел на постель. — Садись и ты, Алексаша, во имя Отца и Сына и Святого Духа.
Царь примостился на краю постели, зажал в кулаке каштановую бороду.
— К чему про сень помянул?
— А к тому, Алексаша, что ныне сень не в сень, а в помеху. В помеху тебе едина сень — Ордын-Нащокин, а другая — Одоевский!
Страх, вызванный у Алексея таинственными словами блаженного, сразу растаял.
— Верую в своих советников так, как верую, что помазал меня на царство Господь.
Васька наклонился к цареву уху.
— Крымцы унимаются?
— Куда там!… Где им уняться.
— А возьмешь ты под руку свою Богдана Хмельницкого, еще пущего врага наживешь — ляхов богопротивных.
Щедро пересыпая свою речь непонятными выкрикиваниями, он долго говорил о тяжелых бедствиях, которые падут на страну, если Москва присоединит к себе Украину.
— Погибнешь ты и весь род твой погибнет, — с болезненным стоном закончил Босой. — Горе мне!… Зрю царя своего в полону и позоре.
Алексей, зараженный мрачными предчувствиями, не знал, на что решиться.
— Уразумел ли, царь, реченное мною?
— Уразумел, Васенька… Токмо в толк не возьму, как быть ныне нам с Вешняком?
— А, отслужив молебствование, одари его дарами и отпусти с миром к Хмельницкому.
Царь растерянно поглядел на прозорливца.
— Договорились мы намедни обо всем с советниками и ведомо тому Вешняку, что утресь объявим мы себя всенародно царем Малые Руси.
Босой встал и перекрестился на образ.
— Я совершил все, чему научил ты меня, отец небесный!
Сняв шелковый подрясник, подарок царевны Анны, он с силой разодрал на себе рубаху.
— Горе нам!… Черен Кремль сиротствующий, кипят огни, объявшие землю Русинскую! Сподоби, Господи, раба твоего Василия уйти в леса дремучие, не зрети погибели царские.
— Воистину, благодать Господа нашего Исуса Христа и любы Бога Отца на тебе, чадо любезное.
Полонянка скромно потупилась, с детской доверчивостью прильнула к груди протопопа.
— Было мне, молитвенник мой, видение…
Она слегка отодвинулась и простодушно заглянула в сузившиеся глаза духовника.
— В полночь посетила меня дева Мария и повелела идти в Кремль. Так и рекла: «Изыди, сиротина, от Ртищева и служи при дворе государевом».
Священник недоверчиво улыбнулся:
— Нешто может матерь Божия посетить басурманку? Перекресткой сподобишься стать, а в те поры, дополинно, будут и видения тебе чудесные.
Янина надула губы.
— Истину сказываю. Николи кривдой не жительствовала.
Рука Вонифатьева снова легла на курчавую голову женщины.
— Ты не гневайся… Ты лучше пообмысли, каково без тебя Федору будет.
Янина гадливо поморщилась и закрыла руками лицо.
— Аль опостылел тебе постельничий?
— Не опостылел, а вон из сердца ушёл. Как будто и не был в нем николи.
Она помолчала и бросилась вдруг в ноги духовнику
— Отворожи!… Извелась я, отец!
Растерявшийся протопоп поднял женщину, уложил ее на лавку.
— Да ты никак кликуша!
— Давит, отец! Распусти ворот мне, — сквозь щелкающие зубы попросила Янина и закрыла глаза. — А и кликушею буду, не миновать… До всего доведет!
— Не думал я, что так тебя Федор забидел, — покачал головой духовник.
— Распусти ворот, — слабо повторила Янина.
Он протянул руку, тотчас же отдернул ее.
— Не можно мне. Грех перед Господом.
Нерешительно поднявшись, он двинулся к двери.
— Ты уж кликни кого из людишек, а я пойду.
Янина сама рванула на себе кофточку.
— То не Божье дело, отец, недугующих покидать.
«А и впрямь недужится женке» — подумалось протопопу. Обратись взором к иконам, он нащупал грудь Янины и, крадучись, провел по ней пальцами.
Женщина притихла и почти не дышала.
— Не введи мя во искушение и избави мя от лукавого. Господи… Господи! — точно в забытьи шептал духовник.
Янина не двигалась. Вонифатьев испуганно воскликнул:
— Уж не отходишь ли, чадушко?
Она вздрогнула.
— Свободи, отец, от напасти… Свободи от постельничего. Не можно мне больше.
Она сбросила на пол покрывало.
Не помня себя, протопоп вскочил с дивана.
— Ведьма… Спасите, ведьма!
И бросился к запертой двери.
Янина робко поднялась, сделала шаг к порогу и, как бы обессилев, пошатнулась, рухнула на пол.
Вонифатьев оторопело склонился над нею.
Его снова обдал острый и пряный аромат иноземных благовоний…
Едва ушел протопоп, как на дворе послышался стук копыт и погромыхивающей колымаги. Янина осторожно подобралась к окну. Из колымаги выходили Ртищев и Васька Босой.
Наскоро поправив волосы, Янина мазнула белилами лицо и распростерлась перед киотом.
С шумом распахнув дверь, Федор низко поклонился, пропуская вперед гостя.
— Усердствует, — шепнул он, — всем сердцем непорочным усердствует перед Господом.
Сбросив с плеч шубу, Васька перекрестился и одной рукой легко поднял полонянку.
— А ты не вели ей. Переусердствует — простынет скоро!
Он зычно расхохотался и высоко к самой подволоке подкинул женщину.
Постельничий в испуге расставил руки, чтобы поймать Янину, но она уже повисла на шее блаженного.
— Недобрый ты, прозорливец. Поди, третий день у нас не бывал. Аль брезгуешь? — защебетала она и, спрыгнув на пол, поцеловала руку Ртищева: — Умаялся, поди, господарь?
— Дите! — ухмыльнулся Федор. — И повадка-то вся дитячья.
Он посмотрел на нее с неожиданной серьезностью.
— Уж не упамятовала ли ты про вечерю, усердствуя перед Господом?
Тадеуш, дозоривший в сенях, услышав зов господаря, почтительно просунул голову в дверь.
— Гладом женку изводишь? — крикнул ему Федор. — Покормить время не стало?
Устроившись с ногами на широкой лавке, Босой благодушно следил за Ртищевым.
— А ты бы не допускал басурмана кушаньев касаться перстами для обращаемой, — сказал он, — сам бы заботою позаботился.
— И то… Вот не догадался!
Федор выбежал вслед за Тадеушем. Закрыв за господарем дверь, Янина присела к Босому.
— Утресь будет Вешняк, — прорычал юродивый.
Янина прижала палец к губам.
— Какой глас у тебя зычный. Не сказываешь, а громом громыхаешь, — недовольно поморщилась она и шепнула: — Пятьсот злотых сулят тебе от польского короля, ежели того Вешняка ни с чем из Москвы отпустят.
— Пятьсот?… Тыщу и две горсти жемчуга!
Янина негодующе отодвинулась от него.
— Больно жаден ты, Васька! Тебе не в прозорливцах ходить, а в приказных. Аль позабыл, как десяток годов тому назад за алтын руки лобызал шляхтичам?
— А за молвь за сию твою дерзкую прикидываю я еще двести злотых, — ехидно ухмыльнулся Босой и обнял женщину. — Потараруй-ко еще, дите непорочное, — еще прикину.
Полонянка подумала было вступить в торг, но по холодному лицу Васьки поняла, что он не уступит, и, скрепя сердце, согласилась.
— Подавись ты, прожора!… А еще блаженный, прости, матерь Божия.
Из сеней послышались шаги постельничего.
— Покажите милость, пожалуйте хлеба-соли откушать, — пригласил он гостя и Янину, остановившись в дверях.
* * *
Царь молился перед отходом ко сну, когда в опочивальню к нему вошел Босой.— Сень по полу воровским чином блазнится, ею Алексаша-царь застится, — сердито буркнул юродивый.
Алексей наспех закончил молитву и подошел под благословение Васьки.
— Сень, сказываю, застить тебя норовит! — глухо повторил Босой и, обмахнув государя мелким крестом, присел на постель. — Садись и ты, Алексаша, во имя Отца и Сына и Святого Духа.
Царь примостился на краю постели, зажал в кулаке каштановую бороду.
— К чему про сень помянул?
— А к тому, Алексаша, что ныне сень не в сень, а в помеху. В помеху тебе едина сень — Ордын-Нащокин, а другая — Одоевский!
Страх, вызванный у Алексея таинственными словами блаженного, сразу растаял.
— Верую в своих советников так, как верую, что помазал меня на царство Господь.
Васька наклонился к цареву уху.
— Крымцы унимаются?
— Куда там!… Где им уняться.
— А возьмешь ты под руку свою Богдана Хмельницкого, еще пущего врага наживешь — ляхов богопротивных.
Щедро пересыпая свою речь непонятными выкрикиваниями, он долго говорил о тяжелых бедствиях, которые падут на страну, если Москва присоединит к себе Украину.
— Погибнешь ты и весь род твой погибнет, — с болезненным стоном закончил Босой. — Горе мне!… Зрю царя своего в полону и позоре.
Алексей, зараженный мрачными предчувствиями, не знал, на что решиться.
— Уразумел ли, царь, реченное мною?
— Уразумел, Васенька… Токмо в толк не возьму, как быть ныне нам с Вешняком?
— А, отслужив молебствование, одари его дарами и отпусти с миром к Хмельницкому.
Царь растерянно поглядел на прозорливца.
— Договорились мы намедни обо всем с советниками и ведомо тому Вешняку, что утресь объявим мы себя всенародно царем Малые Руси.
Босой встал и перекрестился на образ.
— Я совершил все, чему научил ты меня, отец небесный!
Сняв шелковый подрясник, подарок царевны Анны, он с силой разодрал на себе рубаху.
— Горе нам!… Черен Кремль сиротствующий, кипят огни, объявшие землю Русинскую! Сподоби, Господи, раба твоего Василия уйти в леса дремучие, не зрети погибели царские.