Сахаров А.. Алексей Михайлович

   Теряев подал и вдруг испуганно вскрикнул:
   — Князь, тебе недужно!
   — Не… не…
   И в тот же миг Пронский упал на пол, облитый темною кровью. Терентий успел отскочить в сторону и громко позвал слуг. Холопы вбежали и в ужасе попятились назад.
   Князь посинел. Белки глаз выворотились, и вид его приводил всех в невольное содрогание.
   Князь Теряев спешно взял свое и его донесения.
   — Берите князя и хороните в саду! — крикнул он холопам, но те не двигались с места, скованные ужасом.
   — Пошли, княже, за колодниками, — кланяясь, робко сказал стремянной покойного князя, — а нам умирать неохота!
   Князь грозно насупился, но палата вмиг опустела, а два часа спустя во всем доме князя не было ни одного слуги.
   — Такова и моя смерть будет! — подумал Терентий и тихо вышел из дома.
   Ужасен был вид улиц, по которым медленно проезжал князь на своем аргамаке.
   Дома и лавки, растворенные настежь, были пусты; то здесь, то там валялись трупы людей, застигнутых страшной заразой, и обнаженные по пояс колодники, вымазанные дегтем, волокли по улицам трупы, зацепив их баграми, чтобы свалить в общую яму.
   Невыносимый смрад стоял в туманном воздухе, сеял мелкий дождь, и среди безмолвия, при виде смерти и общего запустения страх проникал в душу каждого и заставлял думать о Божьем гневе.
   — Согрешили, окаянные! — вопил юродивый, бродя из улицы в улицу. — За никонианцев и ревнителей гибнут!
   Князь Теряев проехал Кремль и Белый город и стал заворачивать к Москве-реке, когда увидел каких-то людей, которые спешно входили в дом и выходили из него с сундуками и узлами, складывая все на телегу.
   — Воры! — решил князь и хотел их остановить, но потом раздумал.
   — От своей кражи погибнут, — подумал он с усмешкою.
   А люди, накладывая воз, весело переговаривались.
   — Все к Сычу волоки, там поделимся. Панфилушка, волоки сундучок-то!
   Панфил, бывший холоп воеводы Матюшкииа, ухватил огромный сундук и, напрягшись, бросил его в телегу.
   — Эка силища у лешего! — проворчал Шаленый.
   — Трогай, что ли! — закричал Косарь, и телега, скрипя колесами, двинулась по улице.
   Для них чума явилась пособницей их подлого дела. Они бесстрашно входили в зачумленные дома, где еще валялись трупы умерших, и ограбляли все, избегая только носильного платья.
   — К золоту да серебру не пристанет, — правильно рассуждал Мирон, их атаман, и они тащили складни, ризы с икон, кубки, посуду и кубышки с деньгами, не боясь ни приказов, ни приказных.
   Князь Теряев ехал дальше и вдруг в ужасе остановился, словно окаменев в седле.
   Боярыня Морозова, нежная красавица, с головой, повязанной убрусом, сама, своими белыми руками держала голову охладевшего, скорченного трупа, в то время как верный ее слуга Иван и сенные девки несли труп на длинных полотнищах.
   Князь пришел в себя и, спешно соскочив с коня, бросился к Морозовой.
   — Федосья Прокофьевна, — закричал он, — что делаешь? Али не жаль тебе живота своего!
   — Все в руках Господа моего, — с трогательной простотою ответила боярыня, — без Его воли не упадет и волос с головы!
   — Но ведь это смерть!
   — Попущу ли, чтобы праведный остался без погребенья в добычу псам? — ответила она так же просто, и князь не знал, что ей ответить, и растерянно смотрел на нее.
   Мрачно ходил он по своим опустевшим покоям и неотступно думал о молодой красавице.
   Что она? Что движет ее поступками? Отчего она не как все? И, думая о ней, князь умилялся.
   Теперь, когда объятый ужасом город почти опустел и никто уже не дослеживал друг за другом, князь Терентий почасту навещал Морозову и слушал ее пламенные речи.
   Она теперь перестала бояться его, не искушаемая его красотою, и горела к нему чистой любовью, как к своему ученику, а он, как малый ребенок, слушал ее, понемногу заражаясь ее страстными речами.
   — К гибели идем, — говорила она, — несмышленые, дети малые, как стадо влекомые антихристом на погибель. В гордости сатанинской Никон мнит победить веру Христову и алчет власти. А царь уже весь у него, и бояре совращены и народ ведут к гибели, терзая всякого, кто в вере тверд! Гляди, семьсот лет деды и отцы крестились двуперстно, ныне же дьявола измышление — троеперстное знаменье. Сие знак сатаны!
   Терентий содрогался.
   — Вот поют вместо «благословен грядый» — «обретохом веру истинную», а где тако?… Пишут Спасов образ письма неподобного… лицо одутловато, уста червонные, волосы кудрявые, персты надутые, и весь — яко немчин, брюхат и толст учинен, лишь сабли при бедре не писано. А все Никон умыслил: будто живые писать…
   И опять содрогался Терентий от ее речей и чувствовал, что что-то кощунственное, страшное вершит Никон.
   А Морозова все говорила:
   — Светочей наших, истых ревнителей, и гонят, и бьют, и огнем палят. Стонут они, голубчики, в сибирской стуже, в железо скованные, а Господь им силу дает: сим победиши!…
   Терентий узнал и Киприана юродивого, и Федора, недавно прибежавшего в Москву от рязанского архиепископа Иллариона, которому был отдан за упорное староверство под начало.
   Слышал от них Терентий про страшные муки, ими переиспытанные, и проникся к ним восхищением.
   «Их истина, если они не боятся за нее терпеть такие мучительства!» — думал он и умилялся. Видимо, Бог помогал им переносить муки.

XX ЛЮБОВЬ И ДРУЖБА

   Князь Петр едва раскрыл глаза, проснувшись на другое утро, как первая мысль его была о полячке. Он улыбнулся и быстро вскочил со своего ложа. Отец его собирался к царю на поклон и ласково сказал сыну:
   — Ну, Петруша, снаряжайся скорее к царю идти!
   — К царю? — огорченно воскликнул Петр, но тотчас улыбнулся и кивнул головою.
   — Мигом, батюшка!
   Он выбежал из ставки, быстро ополоснул лицо холодною водою и вернулся, чтобы надеть кафтан и опоясаться саблей.
   — Совсем воин! — сказал отец, с любовью осматривая сына. — Что, вчера много рубился?
   — Было, батюшка, — ответил Петр и покраснел при мысли, что отец станет дальше расспрашивать и он выдаст свою тайну, но отец торопился к царской ставке.
   У царя хотя и не было иордани, как в Коломенском, а все ж он не любил, когда ближние опаздывали к его выходу.
   — Идем, идем! — сказал он сыну.
   Хотя до царской ставки было каких-нибудь двести саженей, но ни один боярин не шел туда пешим, дабы не унизить своего достоинства. У шатра, держа в поводу коней, стояли стремянные князей Антон и Кряж. Петр вздел ногу в стремя и, подымаясь на седло, сказал Кряжу:
   — Придет жид, спрячь его до моего прихода. Вернусь в одночасье!
   Кряж только кивнул головою.
   Несмотря на походное время, царь, любя церемонии и пышность, сохранил свои обычаи. Так же совершал торжественно он свой выход, отстаивал обедню и трапезовал с боярами, так же пышно снаряжал охоту и с великим торжеством делал редкие объезды войска.
   Теперь у своей палатки с золотыми орлами на устоях, на высоком кресле сидел царь в золотном кафтане, с царской шапкой на голове и принимал от бояр поклоны с утренним здравием.
   — А, милый воин! — ласково сказал он Петру, когда тот десять раз отбил ему челом и приблизился к руке. — Давно я тебя не видел. Смотри, за битвами и про меня забыл, от Смоленска в спальниках не был!
   — Твоя воля, государь, — ответил Петр.
   Царь взглянул на него улыбаясь.
   — Бейся, бейся! Мечом служить государю и того почетнее. Много ляхов побил?
   Петр покраснел.
   — Лют в битве, государь-батюшка, — ответил за него Матвеев, — когда Смоленск брали, я видал его. И теперь тоже. Лихой воин!
   — Жалую, коли так, тебя в полковники, — сказал царь, — вон Битюгина убили. Возьми начало над его полком!
   Петр упал царю в ноги. Такой великой чести он не смел и ожидать даже. Царь протянул ему руку в знак милости и весело стал беседовать с боярами о славных и быстрых победах.
   — Теперь Вильну взять, и конец походу.
   Петр замешался в толпу бояр и свиты и со всех сторон слышал горячие поздравления.
   Его все любили за молодость, смелость и открытый нрав.
   — Ну, князь, дозволь и мне тебе поклониться. У тебя под началом буду.
   Петр оглянулся и узнал Тугаева.
   — Ты, князь! Да я же твой по гроб должник! Ты меня вчерась от смерти спас! Поцелуемся! — И они крепко обнялись.
   — Недосуг мне нынче, — сказал Петр, — а ужо не откажи: побратаемся!
   — За честь почту! — ответил Тугаев, радостно улыбаясь.
   Петр едва дождался конца церемонии и снова обмер, когда царь позвал его к своему столу. Только в час пополудни, когда все полегли спать, нарушая исконный обычай, Петр пошел следом за Кряжем, ведя коня под уздцы.
   — Где он?
   — Я тут в роще укрыл его. Дрожит, — со смехом ответил Кряж.
   — Зови его!
   — Ясновельможный пан! — залепетал еврей, изгибаясь и кланяясь. — И как пан сказал, так я и пришел, чтобы вести пана. Пан пойдет?
   — Сейчас! — пылко ответил Петр.
   — А мои карбованцы? — трусливо спросил еврей.
   — Деньги? — князь растерянно оглянулся. Вернуться в ставку — еще, пожалуй, отца разбудишь.
   — Хочешь взять это? — сказал он, отстегивая изумруд, служивший ему на вороте запоном.
   Еврей даже вздрогнул.
   — Мне, пан? И пан не жартуе ^[62]? — забормотал он. Петр не понял.
   — Не хочешь?
   — Ой, и как же не хотеть! — воскликнул еврей. — Пан як царь, а Мордке бедный еврей. Как же не хотеть.
   Петр кинул ему камень, и еврей мгновенно запрятал его за пазуху.
   — Веди, — приказал Петр, — а ты иди спать! — сказал он Кряжу. — Батюшка спросит, скажи — в поле уехал!
   Он ударил коня стременами и двинулся. Еврей побежал с ним рядом, держась рукой за стремя и всю дорогу говоря без умолку.
   — Ой, и какой же славный пан! И какой же богатый пан! И какой у пана конь пенкний ^[63]! Пан большой магнат!
   — Плачет она? — спросил Петр. Еврей закрутил головою.
   Ой, вей мир, как плачет! Тятеле убили, а какой важный пан был! Мамеле убили! Майонтки ^[64]пожгли! Ой, как плачет! Не будь пана, и что ей было бы… Ой, ой, эти казаки (тьфу, чтоб они кому другому снились) такие лайдаки. Разбойники, самые злые разбойники. Им девушку только покажи… Туты, пан!
   Еврей остановился, тяжело переводя дух. Пот лил с него ручьями, и он усиленно шмыгал носом.
   — Туты! — повторил он. У Петра замерло сердце. Он сошел с коня и некоторое время стоял в нерешимости. Уж не вернуться ли в лагерь?
   Но потом вдруг порывисто рванулся вперед и без указанья еврея неведомым влечением сразу нашел камору, где была укрыта девушка, и распахнул дверь.
   Девушка вскрикнула и забилась в угол.
   Петр растерянно остановился у порога. Голова его кружилась, сердце замерло.
   — Боярыня, — робко произнес он.
   Незнакомый звук поразил ухо девушки.
   Она взглянула на Петра из-за руки и невольно улыбнулась — так смешон был красивый русский витязь!
   Петр оправился и сделал к ней два шага, и она вдруг приняла от лица обе руки и взглянула на него своими ясными глазами. Словно снопы ослепительного света брызнули на Петра из этих лучистых глаз, и он вспыхнул, как небо от первых утренних лучей. Сердце его теперь билось с невероятною силою.
   Он уже смело подошел к ней и стал подле нее, улыбаясь и смотря ей в очи.
   — О, мой рыцарь, — нежно произнесла Анеля, — ты меня спас от смерти!
   — А ты дала мне жизнь! — ответил Петр.
   Они сидели уже рядом. Много видела панна Анеля на дому у отца польских витязей: и рейтаров, и гусар, и улан, но ни один не поразил ее так, как этот русский враг ее отчизны. Нет у него усов в три яруса, нет золоченой сабли и длинных шпор, не крутит он уса и не подбоченивается, но чувствует панна, что ни один из родственных ей витязей не устоит перед ним.
   Не видал Петр красавиц, кроме сестры своей, Эльзы да сенных девок в своем доме, и в первый раз так близко один на один сидел он с девушкой, которая показалась ему краше майского дня.
   — Сиротинка я бедная, — говорила Анеля на своем языке, — убиты отец и матушка, выжжено гнездо мое, и чуть покажу глаза — полонят меня враги. Куда я денусь? Ты один мой спаситель! — И она прижималась к нему.
   Петр не понимал и половины из ее слов, но чувствовал, о чем говорит она, и жалость охватывала его сердце, а правая рука теснее и теснее прижимала к груди девушку.
   — А ты говорила, что у тебя в Вильне есть свои!
   — Есть тетка, но как доехать туда, а потом… как с тобою увижусь?
   Сердце Петра радостно всколыхнулось.
   — Увидимся! — весело ответил он. — Я сам тебя снаряжу с этим евреином, а там мы город возьмем, и я опять с тобою буду!
   Анеля вдруг обняла его и прижалась губами к его щеке.
   — Коханый мой.
   Голова закружилась у Петра. Он сжал ее в объятьях.
   — Милая!
   — Так ты не покинешь меня?
   — Ни в жизнь!
   — Тогда зачем мне ехать, — сказала она, — ты с войском поедешь, а я с жидом в повозке.
   Петр засмеялся.
   — Я рад не расставаться с тобою!…
   Чувство живой радости охватывало его всего и заставляло трепетать сердце.
   Когда он вернулся в лагерь, отец увидел его сияющее лицо, он ласково ему улыбнулся и сказал:
   — Да, не в пример иным тебя царь возвеличил!
   Петр засмеялся. Ему забавно показалось, что радость его и отец, и все будут приписывать царской милости, а никто не знает того, что дороже всех милостей его сердцу первая молодая любовь.
   И он наяву грезил Анелею.

XXI ЦАРСКИЙ ОТЪЕЗД

   Тихо было в опочивальне царской ставки. Царь крепко спал после дневных трудов.
   Днем всего было: суд и расправа, осмотр покоренного и полууничтоженного Витебска, военный совет и решение идти дальше на Вильну.
   Теперь он спал, и вокруг него было тихо-тихо.
   Молодой спальник храпел, раскинувшись на широком рундуке. В соседней горнице спали четверо дворянских детей, а у входа стояла крепкая стража под надзором молодого Петра Теряева.
   Завернувшись в широкую епанчу, положив голову на седельную подушку, он лежал под деревом невдалеке от царской палатки и мечтательно смотрел на синее небо, усеянное звездами.
   Он не мог спать по службе, да и так сон бежал от его глаз. Лицо его, обращенное к небу, выражало безмятежное счастье, губы улыбались, и он время от времени вздыхал полною грудью от избытка своего счастья.
   В первый раз он полюбил. Полюбил со всем пылом молодой, неиспорченной души, со всем увлечением своей юной цельной натуры.
   Он лежал под деревом и день за днем, час за часом воспроизводил в памяти свои недолгие свидания с милой.
   Она уже не боялась его и весело, как козочка, выбегала ему навстречу. В дрянной еврейской каморке на жесткой деревянной скамье он сидел подле своей Анели и забывал с нею весь мир. Она учила его говорить по-польски, он ее по-русски, она ему пела свои польские песни, рассказывала про свою детскую жизнь, и он слушал ее, пожирая горящим взором, и время от времени обнимал ее так крепко, что она трепетала в его объятьях.
   Впрочем, случалось, она плакала и говорила ему:
   — О, я сиротинка! Что я могу быть для тебя? Полюбовницей. Но я убью себя лучше.
   Петр возмущался.
   — Никогда этого не будет. Ты примешь православие и станешь княгинею, моею женою!
   — Разве позволит тебе отец?
   Петр задумывался, но потом энергично встряхивал головою.
   — Царю поклонюсь. Царь прикажет! А не согласятся. — возьму я тебя и уедем с тобою на рубеж биться с крымцами. Нам везде хорошо будет! — и обнимая ее, он осыпал лицо ее поцелуями.
   Она вытирала слезы и беспечно смеялась.
   — От-то весело будет! Я оденусь жолнером ^[65]и с тобой вместе буду!
   — Ну, вот видишь, — радостно воскликнул Петр, — и плакать нечего!
   Один раз она встретила его бледной, встревоженной,
   — О, возьми меня к себе скорее! — воскликнула она, едва его увидела. — Спрячь меня!
   — Что такое?
   — Пан Квинто был тут. Я видела его!
   Петр отшатнулся и в недоумении взглянул на нее.
   — Кто такой? Откуда?
   — О, я не знаю! Пан Янек и его друг Довойно оба из гусар Вишневецкого. Они были в Варшаве. Я не знала, что они тут!
   — Кто они? Что им до тебя за дело?
   — Пан Квинто сватал меня, и родители дали ему слово.
   Петр пошатнулся и побледнел.
   — Так ты чужая невеста?
   — О, нет, нет! — испуганно воскликнула Анеля. — Я не люблю его! Он противный!
   — Что же он говорил с тобою?
   — Он? Ничего! Он шептался с Мордке, а я вся дрожала и заперлась.
   — С Мордке? — сказал Петр и вышел из избы искать его, но еврей словно провалился сквозь землю.
   Испуг и гнев охватили Петра. Он тотчас велел Кряжу взять двух конных воинов из своих людей и разыскать еврея.
   В тот же вечер Кряж притащил его в лагерь скрученного и бросил перед князем.
   Еврей был бледен, как мертвец, и не двигался в паническом страхе, но когда его развязали и Кряж вытянул его ременным поводом, он завертелся волчком и завыл.
   — О, и что я сделал? За что эти лайдаки меня мучат! Что я им? Я бедный еврей! Пан, прикажи им отпустить меня!
   — Молчи, собака! Говори, с каким поляком ты вчера шептался?
   — Я? — еврей поднял руки кверху. — Чи у меня две головы? Чи я с ума сошел? Чи я не вем, что каждого ляха — фук, и за шею! Никакого ляха я не видел.
   — Врешь, гадина! — закричал Петр. — Бейте его, пока он не признается.
   Кряж ухватил еврея, но и под ударами тот продолжал клясться, что никого не видел. Он говорил с ляхом. Но тот лях, что за лях? Он старый органист из костела!
   Петр отпустил еврея и успокоился.
   — Тебе показалось, горлинка, — сказал он Анеле, но та побледнела и покачала головой.
   — Он здесь. Он замыслил на меня! — повторяла она с упорством.
   Петр вспомнил и эту сцену и на мгновение замер от страха.
   Несомненно, что-то есть! Ах он беспечный!
   Завтра же поедет и обыщет все норки в городе. Небось никакой лях не спрячется…
   — Княже! — послышался в темноте вдруг встревоженный голос. — А, княже!
   — Кто? Что надо? Это ты, Еремей? — спросил Петр, узнав десятского от караула.
   — Я, княже! Прискакал гонец из Москвы. Хочет царя видеть.
   — Гонец! Сведи его в караульную избу и вели утра ждать, а грамоту возьми.
   — Не дает! До самого царя хочет. Беда на Москве.
   — Что?! — у Петра замерло сердце, и он быстро вскочил на ноги. — Какая беда?
   — Мор! Чума, слышь. Весь город вымер.
   — С нами крестная сила! Гонец! Где гонец?
   — Здесь!
   Князь быстро пошел за Еремеем.
   Царскую палатку окружали три цепи часовых. Петр дошел до крайней цепи и там увидел гонца. Это был дворянский сын Никитин. Молодое лицо его при свете факелов было измучено и бледно. Одежда запылена и изорвана, конь его, покрытый пеною, весь дрожал мелкой дрожью и гнул ноги.
   Петр быстро подошел к нему.
   — От кого грамота? — спросил он.
   — От князя Теряева-Распояхина и патриарха! — ответил Никитин. — Наказано немедля царю в руки дать.
   — Семья государева сохранна?
   — Слава Богу! В Угреши перевезли!
   Петр широко перекрестился и повел гонца за собою. Царь проснулся от тихого шепота в соседней горнице.
   — Кто там шумит? Заглянь! — крикнул он строго.
   Спальник выглянул и тотчас вернулся.
   — Князь Петр Теряев гонца из Москвы привел.
   — Гонца? из Москвы? — испуганно вскрикнул царь. — Сюда его! скорей! огня неси! ну!…
   И минуту спустя, свесив босые ноги с постели, в одной рубахе, царь читал донесение Теряева и послание патриарха, а спальник держал подле него высокий подсвечник с шестью восковыми свечами.
   Царь дочитал послание и скорбно опустил голову.
   — Наколдовала старая! — прошептал он суеверно и поспешно перекрестился.
   — Князь Петр, — сказал он, оправляясь, — зови конюшего ко мне и буди Трубецкого князя. С утром я на Москву еду немедля. Здесь Бог благословил меня, там покарал. Да будет воля Его! — проговорил он набожно.
   Еще воины спали крепким сном, когда их начальники с тревожными лицами торопливо собирались к царской ставке. Князь Теряев, Морозовы, Щетинин, Трубецкой, фон Дамм, Лесли и Артамон Матвеев — все собрались у царского входа и тревожно, шептались.
   Весть о московском бедствии уже достигла их, и всякий трепетал за участь оставленных дома. Морозовы дрожали за своих жен, князь Теряев за жену и сына с невесткой, и у всякого был на Москве кто-нибудь близкий, за участь которого трепетало его сердце.
   Царь вышел, и все упали на колени.
   — Горе посетило нас во время утех и счастья! — сказал дрогнувшим голосом царь. — Господь, благословляя наше войско, гневом обрушился на народ. Мор в Москве, в Новгороде, во Пскове. Люди гибнут без покаянья, лежат на улицах и стогнах непогребенными и смердят. Церкви пусты, ибо попы все померли. Мор и гибель! Наколдовала мне лукавая ведьма!
   Среди бояр послышался ропот.
   — Вот что, — сказал государь, — еду я в Москву. Ибо место мое там, где народу худо. Со мной ты поедешь, — он указал на Артамона Матвеева, — да ты, да ты еще! — он указал на Морозовых и князя Теряева. — Тебе, князь, за сына твоего низкий поклон. Ревнивый до дела и мужествен! В такое время — на Москве он один стоит.
   — Мы все твои холопы, — ответил князь, кланяясь.
   — Так, — продолжал царь, — а походы вы вершите, как бы при мне было. На чем вчера решили, то и будет. Я на Москве буду недолго и опять ворочусь!
   День занимался ясный, светлый, солнечный.
   Царский обоз уже вытянулся длинной линией. Кони ржали, повозки скрипели, народ шумел. Князь Трубецкой торопливо строил полки для прощания с царем, а царь благочестиво слушал раннюю обедню, а за нею панихиду по всем погибшим от мора и на войне убиенным.
   Прекрасное лицо его было грустно, в глазах стояли слезы. Он крепко бил челом в пол и молился.
   Все кругом стояли молча и с умилением смотрели на царя, который, сознавая свой долг и ни минуты не колеблясь, собрался ехать в город, пораженный чумою…

XXII УДАР

   Проводив отца, который уехал с царем, Петр вернулся в свою ставку, и первая мысль его была об Анеле, но усталость взяла свое, и он, повалившись на постель, не раздеваясь, как был, заснул крепким сном.
   Наступила уже послеобеденная пора, и все в лагере спали, когда Петр проснулся. Он вышел из палатки. У ее входа, растянувшись во весь богатырский рост, храпел Кряж.
   Петру стало жалко его будить, и он пошел к своему полку, чтобы взять оттуда коня и ехать в Витебск, к своей Анеле. Сердце его радостно билось. Отъезд отца развязывал его, освобождая от постоянной лжи, потому что до конца похода он не хотел ничего говорить ему про свою любовь.
   И он шел, весело напевая, к коновязям своего полка.
   Кругом все спало. Воины не укрывались в палатках и лежали где попало и как попало: между колесами телег, на самом припеке, почти под лошадиными копытами, ничком, навзничь, боком. Оставшиеся на часах тоже дремали, опершись на свои копья или алебарды.
   Крепок среди русских был обычай послеобеденного сна, и Петр невольно усмехнулся: вот приди теперь ляхи — и вяжи живьем, потому что у русского этот сон крепче ночного.
   Он подошел к коновязям. Часовой поспешно подбежал к нему.
   — Снаряди мне коня, — приказал ему Петр, и тот, бросив копье, торопливо начал обряжать коня для князя.
   В это время из палатки вышел Тугаев.
   Петр дружески ему улыбнулся.
   — Чего не спишь?
   — Жара разморила, — ответил Тугаев и закричал во весь голос: — Илья, браги!
   Илья, молодой парень, длинный и тонкий, вскочил как ужаленный и бросился к обозу. Тугаев подошел к Петру.
   — Жара, — повторил он, — а потом думы. На Москве-то у меня молодая жена оставлена.
   Голос его дрогнул, и он отвернулся. Петр дружески положил ему на плечо руку.
   — Э, Павел Ильич, нешто подле нее нет людей? Увезут, как и всех прочих. Нешто оставят в Москве. Смотри, Никитин баял, никого, почитай, не осталось. Так, людишки только, а то купцы даже поехали!
   Тугаев вздохнул и кивнул головою.
   — На то только и надеюсь! — и потом спросил: — А ты к ней?
   Петр улыбнулся.
   — К ней! Пока спят, а там и назад. До тебя просьба: коли князь всполошится, ты распорядись с полком, а я в одночасье и назад!…
   — Ладно!
   Часовой подвел коня, и Петр лихо вскочил на него.
   — Прощай пока что!
   — Прощай! — И Тугаев долго смотрел вслед Петру, пока по дороге еще крутилась пыль от конского бега.
   — Добрый парень! — подумал он про князя с нежностью.
   Они не только сдружились между собою, но успели и побрататься. Молодому Петру необходим был друг, которому он мог бы поведать про свое счастье, да и Тугаеву, который был всего на два года старше Петра, дорога была его дружба.
   Петр летел вихрем по пыльной дороге, думая об Анеле, о свидании с нею и о приготовлениях к переезду. Надо с Мордке этим договориться насчет возка и доставки девушки в Вильну. Оставить ее в Витебске он боялся, потому что мало ли что может случиться, а пусть он ее провезет в Вильну, которую все равно займут русские, и там Мордке найдет Петра, проведет его к Анеле и заработает хорошие деньги.
   Сердце его трепетало и билось. Вот уже разрушенные ворота, узкие улицы, загроможденные обломками, костел, маленький переулок, поворот и…
   Петр осадил коня и растерянно оглянулся.
   Что это? Где же дом еврея?
   Кровь похолодела в его жилах. Он спрыгнул с коня и бросился вперед.
   Вот он! Но вместо него одни обгорелые развалины.
   — Мордке! Мордке! — закричал исступленно Петр, но кругом было безмолвно, и только черные балки молчаливо свидетельствовали о недавнем разгроме.