Сахаров А.. Алексей Михайлович

   — Вот она, силушка! — сквозь икоту бахвалился он, раскрывая короба с золотом, драгоценными камнями, серебряной утварью, мехами и богатой одеждой. — Возьми голой рукой Василия Шорина!
   И колотил себя в грудь кулаком.
   — На! Не жалко!… Все отдам дружбы для!
   Он набирал полную пригоршню золота и лез к князю Куракину:
   — Бери!… Живота не пожалею для тебя, Феодор Феодорович! Потому, ежели сам государь, отбыв на Коломенское, наказал тебе замест него на Москве быти, должен я тебя превыше всех ублажать… Бери, не жалко!
   Но Куракин хорошо знал Василия.
   — Златом пожалует, а погодя такое восхощет, и не возрадуешься, — перемигивался он с Милославским, стараясь освободиться из медвежьих объятий хозяина.
   Из подвалов с песнями и плясом снова шли в хоромы.
   Часть гостей валялась в сенях и трапезной на заплеванном полу, оглашая воздух пьяными стонами, храпом и непрестанной отрыжкой. В одном из теремов дожидались своей участи купленные Шориным у голодающих девушки и молодые женщины.
   Милославский, устроившись рядом с Куракиным, усердно ел, много пил, и то и дело язвительно поглядывал на хозяина.
   — Аль не признал? — не вытерпел наконец Шорин.
   Илья Данилович взял с серебряного блюда стерляжью голову, с наслаждением обсосал ее и бросил под стол.
   — Была стерлядка рыбиной знатной! Да то было в воде, а на земли место мясу ее быти в брюхе, голове ж — в сору.
   Василий ничего не понял, но на всякий случай решил обидеться.
   — Ты куда ж гнешь? Уж не меня ли рыбиной величаешь?
   — А хоть и тебя! — подбоченился Милославский. — Восхотела, сказываю я, стерлядь из воды уйти, чтоб и на земли покичиться силой своей, а протухла!… А восхощет торговый гость из рядов отплыть да к природным дворянам пристать — не миновать и ему протухнуть, сермяжному.
   Шорин схватил мушерму и, не помня себя от гнева, опрокинул ее на голову царева тестя.
   Гости замерли. Резко оборвалась музыка.
   — Краснорядская крыса!… Холопий род! — заревел Милославский, стаскивая со стола вместе с посудой полог. — Алтынник медный.
   Первым опомнился Ртищев. Он подскочил к хозяину и заткнул ему рукой рот.
   — Христа для… Не заводи свары с тестем царевым.
   Шорин далеко от себя отшвырнул постельничего.
   — Алтынник, да не твой, а царев! — стукнул он по столу кулаком, сразу трезвея. — А ты рубль да воровской!
   Трапезная пошла ходуном. На рвущихся в драку противников навалились десятки людей.
   — Пустите! — гремел Илья Данилович.
   — Пустите! — вырывался из рук Василий.
   Милославский бился головой об половицу, царапался, кусался и выл.
   — А с коего время могутным он стал, вша краснорядская. Не с того ли дни, как сборщиком по моей милости заделался с пятой да с двух половинной деньги!…
   Шорин притих наконец, перестал сопротивляться и обессиленно сел на лавку.
   — Ну вот, так-то сподручней, — облегченно вздохнул постельничий. — Погомонили и будет.
   Вдруг Василий прыгнул на стол и ринулся вниз головой на Милославского.
   — А, денежный вор, попался!… Накось, держи от стерлядки!

* * *

   Дождь прошел, но мгла сгустилась еще больше. Два человека, промокшие до костей, добрались до Сретенки.
   — Приехали, Куземка, — добродушно пошутил один из них и вытащил из-за пазухи сверток.
   — А приехали, — весело подхватил Куземка, — выходит, время нам, Савинка, и за робь приниматься.
   И юркнув к столбу, игриво подбросил круг воска.
   — Давай письма-то!
   Смазав углы воском, он приклеил бумагу к столбу.
   — Гоже ли держится?
   — Гоже!
   Они торопливо зашагали дальше. Вскоре все столбы на Сретенке и Лубянке были заклеены воровскими письмами.

* * *

   В белесом небе, далеко на восходе, спорил с разбухшей мглой рассвет. Забрезжило хилое утро двадцать пятого июля тысяча шестьсот шестьдесят второго года.
   В усадьбе Шорина воцарился покой. Под столом, дружно обнявшись с Милославским, храпел хозяин; пальцы его крепко сжимали овкач, из которого он потчевал после примирения гостя. Рядом, широко раскинув ноги, скрежетала зубами и хрипло дышала во сне опоенная девушка. За столом, уткнувшись лицом в миску с квашеной капустой, спал князь Куракин.
   В ближайшей церкви заблаговестили к заутрени. Вначале робкий перезвон крепчал, наливался уверенной силой.
   Разбуженный перезвоном, Ртищев недоуменно приподнял голову. «Никак благовестят?» — с трудом сложилось в тяжелой его голове. Он потянулся и перекрестился на образ: желтое лицо его полыхнуло кумачовым румянцем: «Боже, что ж я наделал!… Как же я пред очи Марфеньки ныне предстану!» — хрустнул он пальцами и с омерзением отодвинулся от простоволосой женщины, прикорнувшей на самом краю сундука.
   Наскоро одевшись, постельничий бочком выбрался в сени.
   — Лихо! — встретил его с глубоким поклоном дворецкий, спешивший в трапезную. — Лихо! — повторил он, тряхнув головой. — Демка Филиппов слышал, собирается-де великая сила людишек и чаят от них быть погрому двору боярина Ильи Даниловича Милославского, двору нашего господаря и иных знатных людей за измену в денежном деле.
   Ртищев метнулся в трапезную.
   — Вставайте! — пронзительно заверещал он и плеснул в лицо мертвецки пьяного Шорина мушермой меда.

* * *

   На Сретенке, у воровских писем, уже толпился народ. Нашлись грамотеи, которые громогласно читали написанное:

   «Изменник Илья Данилович Милославский, да Федор Михайлович Ртищев, да Иван Михайлович Милославский, да гость Василий Шорин».

   — Изменники!… Правильно! — грохотала толпа.
   Сретенский сотни сотский Павел Григорьев поскакал в земский приказ с докладом к Куракину.
   Князь, не выспавшийся, сердитый, сидел за столом, прислонившись спиною к стене, и маленькими глоточками пил квас.
   — Докладай! — буркнул он, тупо уставившись на ковш.
   Сотский отвесил земной поклон.
   — А собрались на Сретенке мирские люди без ведому моего о пятой деньге порядить. А я с сотней, про сие прослышавши, тотчас противу тех людей выступил. А не успел я до Сретенки доскакать, как слышу возгласы велегласные: «На Сретенке да Лубянке на столбах письма воровские расклеены!»
   Куракин прищурился, плюнул и вдруг ударил Григорьева ковшом по лицу.
   — Потчуйся, сукин сын, за то, что попустил беззаконие. И пшел с очей моих вон!
   Прогнав сотского, князь снарядил на Лубянку дворянина Семена Ларионова и дьяка Афанасия Башмакова.
   Тем временем Василий Иванович Толстой окольными путями поскакал на коне в Коломенское, к царю.

ГЛАВА XVII

   Ларионов и Башмаков, уверенные в собственном могуществе, явились на Лубянку одни, без стрельцов.
   — Расступись! — властно крикнул Ларионов и врезался в толпу.
   Дьяк, воспользовавшись замешательством людей, сорвал со столба письмо.
   — Не моги! — крикнул Куземка Нагаев и метнулся к Ларионову. — Изменник!… Бейте изменника!
   Страшный удар железной палкой по голове сразил Куземку.
   Чувствуя, что надо действовать сейчас же, не теряя ни мгновения, Корепин бросился с дубиной на дворянина.
   — Миром постоять на изменников! Выручай, православные!
   Расстроенные ряды людишек сомкнулись.
   — Выручай!
   Ларионова и Башмакова стащили с коней.
   Сотский Григорьев, притаившись за изгородью, возбужденно наблюдал за происходившим. Он глубоко верил в победу Ларионова и только выжидал случая, чтобы — когда это не будет опасно для жизни — броситься к нему на помощь. Увидев, что Ларионова подмяли, он поспешил заблаговременно убраться подальше.
   Но не сделал сотский двух шагов, как из-за погреба на него прыгнул пес. Григорьев в страхе бросился назад и перескочил через забор.
   — Стой! — принял его в свои объятия уже оправившийся Куземка Нагаев. — Далече ли?
   Сотский вцепился в руку Куземки.
   — Не погуби! Пригожусь!
   Куземка, поволокший было его к мятежникам, приостановился.
   — Нуте-ко, выкладай.
   Захлебываясь от волнения, путаясь и торопливо крестясь, сотский рассказал, что Куракин проведал о корепинской ватаге, укрывшейся в лесу, и приказал иноземным полкам оцепить лес.
   Позабыв о сотском, Нагаев побежал с недоброю вестью к Савинке.
   Вскоре издалека донеслись глухие пищальные выстрелы: то предупрежденная верными людьми Корепина ватага вступила в бой с полками, чтобы отвлечь их внимание от того, что готовилось в городе.
   Расправившись с Ларионовым и Башмаковым, толпа откатились к церкви преподобного Феодосия, что на Лубянке.
   — Православные христиане, — обратился к притихшим людям Корепин, — слыхали ли вы, что прописано в письмах?
   — Чти!… Сызнов чти.
   Обнажив голову, гилевщики ^[43]еще раз выслушали содержание воровского письма.
   Едва Куземка окончил чтение, толпа, точно подхваченная ураганом, с гиком понеслась к усадьбе Шорина. На перекрестке мятежников перехватил сильный отряд рейтаров. Впереди, на белом аргамаке, с обнаженной саблей в застывшей руке, гордо, точно Егорий Храбрый, сидел безусый поручик, князь Кропоткин.
   — Стой! — звонко отдал он команду и спрыгнул с коня.
   К поручику, не снимая шапок, подошли Савинка и Нагаев.
   — Здорово, князь! Аль глад почуял?
   Кропоткин пожал плечами.
   — Не разумею я глаголов сих.
   — А вот, уразумей! — неожиданно вспыхнул Корепин и разорвал на себе ворот рубахи. — Коль по человечине стосковался, на — жри!… Давись кровью холопьей!…
   Князь с невольным восхищением уставился на Савинку.
   — Костляв ты, смерд, не по мысли мне такая дичина. Да и очи у тебя бесноватые.
   И запросто, как равного, потрепал Корепина по плечу.
   Бунтари и рейтары с нескрываемым удивлением глядели на князя и ничего не понимали: «Уж не хмелен ли поручик, что со смердом, как с господарем, беседу беседует? Аль замыслил недоброе что?»
   Кропоткин отступил и уже грозно крикнул:
   — А не обскажешь ли, смерд, какая пригода повела вас на смуту да на верную смерть?
   Савинка попытался ответить, но, князь остановил его резким взмахом сабли и повернулся к рейтарам.
   — Сам сказывать буду.
   Лицо его покрылось багряными пятнами, а круглый с ямочкой подбородок запрыгал, как у плачущего ребенка.
   — Во имя Отца и Сына и Святого Духа! — начал он.
   — Шел бы на середу, не слыхать нам! — взволновались задние ряды гилевщиков.
   — Братья рейтары! — во всю силу легких крикнул князь и смело пошел в самую гущу толпы. — Гляньте-ко на людишек, коих мы призваны смертью поразить!
   Рейтары от неожиданности побросали поводья.
   — Хмелен! Ей-право, хмелен! — раздалось уже вслух.
   — Хмельного отродясь и не нюхивал я! — возмущенно отозвался поручик. — А ныне, доподлинно, захмелел… Ибо кто не захмелеет, на лики глядучи смутьянов сих? Лики их сини, как у удавленников, и телеса тощи, как у преподобных, приявших подвиг великопостования.
   Его голос сорвался, почерневшее лицо покрылось мелкими каплями пота, глаза закипели слезами. Низко склонив голову, он отвесил безмолствующим рейтарам глубокий поклон, коснувшись рукою земли.
   — Не ведаю, как вы, — выдохнул он чуть слышно, — а я не подниму меча противу труждающихся и обремененных.
   И с неожиданной силой воткнув саблю в землю, переломил ее надвое.
   Толпа ахнула, испуганно отступила, но точас же с ревом бросилась к князю. Высоко, как могучий клич мятежников, взлетел на воздух Кропоткин.
   — Слава! До века!…
   Когда толпа немного успокоилась и пришла в себя, один из капралов спрыгнул с коня и опустился перед поручиком на колени.
   — О многих людишках немочных поминал ты златыми устами своими, а про то упамятовал, что и нам воры денежные медью жалуют жалованье, что и мы, как и иные протчие, убоги ныне и сиры.
   — На коней! — властно скомандовал князь. — За мной! — с Ильинки, четко отбивая шаг, двигались стрелецкие роты.
   Савинка и Куземка выстроили гилевщиков рядами.
   — Не выдавай, православные! — ухарски сдвинул Корепин шапку набекрень и по-разбойничьи свистнул…— А, не выдавай, православные!
   Кропоткин натянул поводья и ринулся навстречу наступающим ротам. Немного времени понадобилось ему для того, чтобы привлечь на свою сторону войско. Обозленные недоеданием и неполучением жалованья, стрельцы с первых же слов, не задумываясь, перешли на сторону взбунтовавшегося народа.
   Со всех концов Москвы сбегались на площадь несметные толпы.
   — К царю!… На Коломенское! — призывал Савинка.
   — На Шорина!… На Милославских! — неслось из толпы. Пока мятежники громили усадьбы знатных людей, Корепин с отрядом стрельцов и черных людишек захватил застенки и тюрьмы. Стрелецкие головы и дьяки, узнав о том, что на сторону гилевщиков перешли войска, убежали из Москвы и укрылись в монастырях. Крадучись, на четвереньках, выползали освобожденные узники и только на улице, радостно приветствуемые толпой, вскакивали, как очумелые, и неслись, опьяненные неожиданной свободой по бурлящим улицам.
   — Воля!
   — На Шорина!
   — На Милославского!
   — Не выдавай, православные! Бей изменников!
   Полный напряжения и тревоги, Савинка обходил подземелья.
   Дрожащая рука его подносила факел к перепуганным лицам заключенных, а в сердце все глубже проникали тоска и отчаяние: «Нету, давно уже нету! И косточек не осталось…» Наконец, в одном из подвалов он нашел Таню. Она висела, прикованная железами к стене.
   Корепин вгляделся в ее лицо и в ужасе отступил.
   — Таня! — взрогнули своды от жуткого крика. — Татьяна!
   Восковое лицо женщины болезненно передернулось и в широко открытых стеклянных глазах на мгновение вспыхнул слабый признак сознания. Костлявые пальцы собрались щепоткой, точно для крестного знамения. Но тут же голова бессильно упала на изъязвленное плечо. Слипшиеся космы седых волос перекинулись на глаза, задев щеку Савинки.
   Невольная гадливость охватила Корепина от этого прикосновения, точно по телу поползли мокрицы, но он с негодованием стряхнул с себя это чувство и взял женщину за руку.
   — То я, Савинка твой… Слышишь, Таня?… Танюша!…
   Она как— то странно подергала головой и, захватив серыми губами клок своих волос, начала жевать их беззубыми деснами.
   — Глянь, пчела… Пчелочки!… Динь-динь… звенят!… Глянь, глянь, в лес пчелочка улетела… уле-у-у-у-у…
   Она жалко заплакала, вздрагивая всем телом, мотая головой, и вдруг раскатисто захохотала. Смех становился все безудержней, бурней, безумней. Тело прыгало в чудовищной страшной пляске, голова больно билась об острые камни стены; жутко звякали и словно прихихикивали ржавые железа.
   Коренин обеими руками ухватился за стрельца, чтобы не упасть.
   — Свободи от желез, — попросил он срывающимся голосом и, хватаясь за стены, ушел из подземелья.
   Товарищи Корепина освободили женщину от цепей. Свежий воздух и свет подействовали на Таню, как на рыбу, выброшенную из воды. Она смятенно забилась по земле, потом вскочила, бросилась к забору, но тут же рухнула Корепину на руки.
   Савинка снес ее в избу и уложил на лавку.
   — Пущай пообдышится, — сочувственно вздохнул помогавший ему стрелец и безнадежно поглядел на узницу.
   Стеклянные зрачки Таниных глаз потемнели, сузились. По прозрачному лицу медленно скатилась слеза.
   — Отошла, — мрачно обронил стрелец и, закрыв покойнице глаза, перекрестился.
   Молча сняв шапку, Корепин стал на колени, приложился к холодеющей руке Тани. В это время в избу ворвался Куземка.
   — Поспешай, Савинка, ведет нас князь на Коломенское! А ватаги наши перед иноземными полками отступать почали. Как бы не прикинулось лихо.
   Савинка жалко поглядел на товарища.
   — Некуда нонеча мне поспешать… Подошел я до краю остатнего.
   Нагаев придвинулся к лавке, перекрестился и отвесил Корепину земной поклон.
   — За дружбу за твою спаси тебя Бог, а дорога моя еще впереди. Не поминай лихом, прощай.
   Он помялся и вздрогнувшим голосом прибавил:
   — А живой к живому тянется. Почивший же да отыдет ко Господу.
   Корепин с неожиданной силой вскочил с колен.
   — На Коломенское!… К царю!
   Он схватил со стола секиру и побежал на улицу.
   — Эй, люди, за мной!… К царю! На Коломенское!

ГЛАВА XVIII

   Застыв перед образом великомученицы Варвары, без слов молился государь. По обе стороны его лежали, распластавшись на каменном полу, Ртищев и Милославский. Изредка взор Алексея крадучись скользил к окну, задерживался ненадолго на пыльной дороге, а чуткое ухо тревожно ловило далекие, заглушенные шумы.
   Край дороги заметно темнел, как будто сплющивался. Шумы росли, переходили в отчетливые, возбужденные крики.
   — Идут, смутьяны, — шепнул царь.
   Действительно, к площади подходила толпа.
   В церкви стало тихо, как в пещере отшельника. Старенький поп, приготовившийся к возгласу, замер с полураскрытым ртом. Дьячок, захватив в охапку требники, сунулся, было, в алтарь, но Алексей гневно топнул ногой и велел продолжать службу.
   Точно град под могучие раскаты грома, заколотились в стекла и просыпались по церкви озлобленные выкрики мятежников.
   Царь опустился на колени и, уткнувшись лбом в пол, чуть слышно приказал ближним:
   — Покель не поздно, обряжайтесь в подрясники и сокройтеся у царицы.
   Милославский и Ртищев нашли царицу с детьми, забившимися под постели и лавки.
   Царевич Федор вцепился в ногу Ртищева.
   — Ты все! Из-за тебя, плюгавца, смута содеялась!
   Он потянул Федора к себе и отвесил ему звонкую оплеуху.
   — А не удумывай медных денег нам на страхи великие!
   — Ми-и-ло-слав-ско-о-ого! Из-мен-ни-ка Рти-и-ище-ваааа! — отчетливо доносилось с площади.
   Марья Ильинична бросилась на шею отцу.
   — Помираю!…

* * *

   В церкви, точно ничего не случилось, продолжал молиться царь. Едва держась на ногах от страха и старости, к нему подошел Стрешнев.
   — Тебя, государь, смерды требуют!
   Алексей надулся.
   — А не бывало такого, чтобы мы службу Господню до конца не выстаивали! — громко отчеканил он, чтобы слышно было молящимся, и шёпотом прибавил:— Повели попу не поспешать. Пущай тянет обедню, покель можно тянуть.
   Стрешнев, передав священнику приказ царя, вышел на улицу, но тотчас же снова вернулся.
   — Пожалуй, государь, выдь к бунтарям… Инако, лиха бы не было, ежели они сами сюда ворвутся. А грозят!… Ей, пра, грозят, окаянные!
   Государь, подумав, решительно поплыл на паперть.
   — Царь!… Царь жалует! — нервною дрожью перекатилось по толпе и стихло.
   Сняв шапки, гилевщики теснее сомкнулись и подвинулись к паперти. Нижегородец Мартын Жердынский взял у Куземки шапку с письмом и подал царю.
   — Изволь, великий государь, вычесть письмо перед миром, а изменников привесть пред себя!
   На площади и вдоль дороги выстраивались мятежные войска.
   Государь сразу повеселел: «Ужо будет потеха вам!» — с наслаждением подумал он и, погрузив в бороду пятерню, ласково кивнул Кропоткину.
   Князь, выставив по-военному грудь, четким шагом подошел к Алексею.
   — Государь! — прямо глядя пред собой, крикнул поручик. — Споручило мне московское войско весть возвестить!
   Он повернул голову к толпе и торжественно продолжал:
   — Покель не изведешь ты изменников и воров денежных, будут рейтары со стрельцами служить не тебе, государь, а народу!
   Ошарашенный царь отступил к двери, готовый шмыгнуть в церковь. К нему подошел Толстой, что-то торопливо проговорил и тотчас же, высоко подняв голову, затопал ногами.
   — А и пора, государь, повывести изменников денежных. Достаточно людишкам немочным терпеть от ближних воров твоих. Покель не расправишься с денежными ворами и я служу не тебе, а народу!
   Гилевщики радостно загудели.
   — Истинно!… По-божьему речет.
   Сиротливо склонив голову на плечо, царь поднес руки к глазам.
   — Тужу и рыдаю, — всхлипнул он и воззрился на небо, — ибо всюду кривды творятся. Ибо рыдает и тужит мой народ, сиротины мои… Помози мне, Господи, извести изменников богомерзких, стол мой окруживых!
   Он неожиданно поклонился на все четыре стороны и страстно бросил:
   — Спаси вас Бог, что не страшась, всем миром пожаловали челом бить на изменников своему государю!
   Народ, тронутый слезами царя, ответил земным поклоном.
   — Имамы веру, царь, что сыщешь правду и воров изведешь.
   Алексей приложил руку к груди и мягко, по-отечески, улыбнулся.
   — Изыдите с миром, сиротины мои, а я в том деле учиню сыск и указ.
   Корепин, Нагаев, Жердинский и Кропоткин, пошептавшись между собой, взобрались на паперть.
   — А не единожды слыхивали мы посулы твои, государь!
   Обмякшая было толпа, снова угрожающе загудела.
   — Не единожды!… Слыхивали…
   — Чему верить, — тормошил Алексея Кропоткин. — Верить чему, государь?
   — Образу святому. Обетованию, — торжественно объявил Алексей. — Мы, государь царь, обетование даем. Не было на Руси, чтобы цари обетование нарушили. Краше смерть!
   Жердинский принес из церкви крест и серебряный образ Спаса.
   Лицо государя засветилось блаженной улыбкой.
   — Да не буду я помазанник Божий, если нарушу обетование! — воскликнул он, и по слогам, воздев к небу руки, произнес клятву.
   Нагаев ткнул иконой в губы государя.
   — Челомкай Спаса!
   Когда обряд обетования окончился, Кропоткин, довольный, ударил с царем по рукам.
   — А ныне ты нам сызнов царь-государь. Тотчас отыдем мы по домам!
   Полные надежд, гилевщики двинулись с песнями на Москву.
   Едва площадь опустела, к церкви на взмыленном аргамаке, с противоположной стороны, прискакал Толстой.
   — Все содеяно, государь! — упал он перед царем на колени. — Великую силу собрал я из бояр, дворян, монахов да боярских детей. Всей дружиной перестренут они бунтарей. Уж развеселая будет потеха.
   Не успели мятежники скрыться за поворотом дороги, как из лесу на них ринулись дружинники.
   — Бей!
   Ухнул пищальный залп. Все смешалось в кровавом вихре. Захваченные врасплох, бунтари рассыпались в разные стороны.
   Рейтары под командой Кропоткина попытались пробиться вперед, но их встретили ураганным огнем и заставили обратиться в бегство.
   Государь, опустившись на колени, приник ухом к земле.
   — Гудет!… Господи, заступи и помилуй, порази смердов, восставших против государя и ближних его. Верни крепость и силу смиренному помазаннику твоему!

* * *

   Отслужив всенощную, царь прямо из церкви отправился в застенок.
   По пути, от Коломенского дворца до московской дороги, на долгой череде столбов, покачивались тела повешенных мятежников. Подле каждого столба Алексей останавливался, крестился и, набожно понурив голову, плелся дальше.
   — Схоронить бы, — глубоко вздохнул он.
   — Схороним, царь, — ответил Толстой. — А токмо сдается мне, вместно бы до того согнать с округи всех черных людишек, да показать им, при глаголе поущительном, како воздает Господь за смуты против царя.
   В каменном подземелье, прикованные друг к другу, дожидались своей участи Корепин, Нагаев и князь Кропоткин. При появлении царя кат ударил узников палкою.
   — Ниц!
   Куземка мрачно поглядел перед собою и склонил голову.
   — Спаси Бог царя за то, что он крест целовал на том…
   — Молчи! — заревел Алексей.
   Савинка поманил к себе государя.
   — Помилуй, царь… Перед кончиною живота хочу я тебе от всея Руси холопьей глагол сказать.
   Алексей наклонился к Корепину. Савинка приподнял голову, набрал полный рот слюны и плюнул государю в лицо.
   — Вот тебе от всея Руси холопьей!

* * *

   Всю ночь издевался царь над узниками. Обессилев, он беспомощно опустился на лавку и поманил к себе ката:
   — Распалить железо, дабы поставили мы на том железе «буки», что есть бунтарь. Были бы молодцы до веку признаны.
   Наложив собственноручно на щеки узников клеймо, государь склонился над умирающим Кропоткиным.
   — А побратался со смердами, жительствуй с ними до конца живота.
   И громко крикнул:
   — Спосылаю я вас всех на вся времена в студеные земли.
   Чванно надувшись, он пошел к порогу. Дьяки наперебой бросились к двери и широко распахнули ее.
   В сенях Алексей задержался, положил руку на плечо Толстого.
   — А сдается нам, Васька, вместней смутьянов сих в Москва-реке потопить… Не то, неровен час, как бы не сбегли из студеных земель… Да и каков им ныне живот при телесных мучениях? Чать, все нутро у сиротинушек повредили дьяки.

ГЛАВА XIX

   Бунт был подавлен, но голод и мор не утихали.
   Алексей, скрепя сердце, согласился с советами ближних и пошел на некоторые уступки. Пришлось отменить медные деньги, отнять многие льготы у иноземцев. К казне потянулись легионы людей. Там каждый медный рубль обменивался на две серебряные деньги. На Москве был учрежден новый серебряный монетный двор… Так, понемногу, подчиняясь Матвееву и Ордын-Нащокину, царь уничтожил все затеи прежних лет.
   По утрам, после обедни, государь неизменно справлялся у окольничего:
   — Тихо ли в нашей державе?
   — Тихо, гораздо тихий мой государь, — кланялся в пояс окольничий. — Опричь раскольников, всяк человек велико хвалит всехвальное имя твое.
   Царь недовольно сопел.
   — Завелась немалая сила и раскольников тех богомерзких…
   «Ревнители старины» не сдавались и продолжали призывать народ к восстанию против «антихриста».
   Аввакум пришел из Юрьевца-Польского под Москву. Его сопровождали несметные толпы голодных. В один из праздников протопоп, собрав в поле всех жителей округи, торжественно объявил: