Сахаров А.. Алексей Михайлович

   И ее тотчас снова вздернули и, встряхивая, держали на виске более получаса, «так что руки ремнем до жил протерли», потом жгли огнем и все время увещевали смириться и в заблуждениях покаяться. Она же не смирялась и только корила своих палачей.
   — Ну что? — спрашивал царь время от времени у нарочно посланных.
   — Упорствует, государь!…
   В девять часов, после вечерни, царь послал Петра. Петр прискакал в приказ, видел страшную пытку и смутился духом.
   Что это? Некогда вельможная, пышная боярыня, женщина красы неописанной, жития строгого, висит на дыбе, как колодница, с вывернутыми руками, обнаженными грудями, простоволосая; тело ее сожжено и дымится, из ран каплет кровь, а бояре еще пытают ее… за что?…
   У него помутилось в голове. Он вышел на двор, и следом за ним вышел старик Воротынский.
   — Оох! — протяжно вздохнул он.
   — Князь, — порывисто заговорил Петр, — прикажи ты снять ее Бога для! Для чего мучить так! Силушки глядеть нет…
   Князь кивнул.
   — Истинно! Наши монахи да попы злы больно и царя ожесточают. Не в своем уме она. Порченая! — тихо сказал он. — А какой я знал ее! Пышная, великолепная! Взглянешь — царь-баба, глаза разгораются, а ныне… истинно, последние времена пришли! В небе звезда хвостатая. К чему? в церквах звоны идут. Вон, бают, вор Стенька Разин города друг за дружкой берет. Близится час судный! Ох, близится! Ну, я пойду! Скажи царю, что упорствует! А только я кончу пытать ее…
   — Вестимо! Доброй ночи, князь!
   — И тебе!
   Петр погнал коня и невольно задумался.
   «В чем— нибудь есть неправда. Вон Терентий возрадовался, когда в опалу попал; эта упорствует; сотнями их истязают и жгут… кто прав?…»
   — Ну что? — спросил его царь.
   — Упорствует! — тихо ответил Петр. Царь топнул ногою.
   — Конец! Сжечь их всех! И ее, и Авдотью эту, и всех! Петр, скачи в приказ, вели срубы на болоте ставить! Жечь их!
   Петр вздрогнул, но не посмел ослушаться и тотчас поскакал назад.
   Плотники немедля пошли на болото и начали складывать сруб для двух сестер, а тем временем царь собрал снова думу, не решаясь сам подтвердить приговора…
   Терентий не мог уехать из Москвы, не повидавшись в последний раз с Морозовой, но в то же время, как опальный, он и сам должен был скрываться днем.
   Вечером он помчался в Печерский монастырь и тотчас подкупил стрелецкого голову, но тот, взяв деньги, развел руками и сказал:
   — Только видеть ее нельзя, князь!
   — Почему?
   — Взята на увещевание в Чудовский монастырь. Слышь, там и сам патриарх будет.
   — Давно?
   — Да с полчаса времени!
   Терентий вскочил на коня и погнал в Чудов монастырь. Монастырь был заперт, но князь назвал себя, и его впустили во двор.
   — Чего тебе? — спросил привратник.
   — Где боярыня Морозова?
   Привратник перекрестился.
   — С нами, Господи! Чего тебе до еретички этой?
   — Не твое дело? Где она?
   — Она-то? В трапезной! Там ее увещевают и отец патриарх, и митрополиты, и весь синклит.
   Терентий поднял голову. Окна трапезной были освещены; в глубине мелькали длинные тени.
   — Что за человек? Чего тебе? — услышал он грубый оклик и оглянулся. Подле него стоял стрелец.
   — Я князь Теряев, — гордо ответил Терентий, — ты сам зачем здесь?
   Стрелец смутился и сдернул свою шапку с головы.
   — Я-то? Я сюда из Печор Морозову привез, — и, переведя дух, тихо прибавил: — Ругаются над ней, страстотерпицей…
   Князь быстро взглянул на него и тихо спросил:
   — Как крестишься?
   Стрелец испуганно посмотрел на него.
   — Не бойсь, милый! Я крещусь так и уже мзду приял!
   — И я так! — радостно ответил стрелец.
   — Слушай! Так сделай мне, чтобы с ней повидаться. Она мне что мать родная, что сестра духовная! Свет мой! — голос Терентия дрогнул.
   Стрелец покачал головою.
   — Сейчас никак невозможно. Подожди тут, полковник сказывал, коли она не смирится, везти ее в ямскую. Надо думать, что не смирится она, страстотерпица, до конца крест понесет!…
   Терентий задрожал.
   — Пытать?…
   — Беспременно, — ответил стрелец и прибавил: — Так вот там легче увидеть ее. В тюрьме! там народу всякого много. Я проведу тебя, а теперь укройся!…
   Терентий отошел в глубь двора и всю ночь провел в ожидании страдалицы. Почти в шесть часов утра с шумом, бряцаньем цепей вынесли Морозову, уложили в сани и помчали на ямской двор. Князь поехал за нею следом.
   Но уже забрезжил день, и ему, опальному, впору было самому укрыться. Мрачный, измученный, он вернулся к себе и стал молиться. За молитвой его сломил сон, и он уснул, стоя на коленях перед аналоем…
   Только на следующую ночь он увиделся с Морозовой и успел проститься с нею, после чего поехал в ссылку на свое воеводство…
   Царя успели отговорить от страшного решения. Сруб остался без употребления. Морозову сослали сперва в Новодевичий монастырь, потом перевели в Москву, в слободу Домовники, потом увезли в Боровск и там заточили в острог, в земляную яму.

XIII В ПОХОД

   В думе опять было сидение.
   Тревога охватывала всех.
   Господи! за что такие напасти на государство валятся! Сначала мор, чума страшная, голод, бунты московские, ересь староверческая, пытки и казни, казни и пытки, а теперь еще беда нагрянула. Стенька Разин, вор и разбойник, по Руси кровь проливает!
   Взял Астрахань, Царицын, Камышин, Саратов, идет по Волге вверх, у Симбирска стоит, возьмет Симбирск, Казань, а там уже чистый путь на Москву!
   Слышь, города без боя сдаются. Пенза его, Тамбов евойный, Алатырь, Корсунь, Арзамас, Саранск, Цивильск, Чебоксары, Ядринск, Козьмодемьянск — все ему отдалось!
   Идет с ним сила несметная: и чуваш, и мордвин, и калмык. Из-под самой Москвы холопы да посадские бегут…
   Что делать?
   — Намедни двух воров с письмами поймали на Красной площади, — сказал Одоевский.
   — Сделали что?
   — А как след быть: на пожаре казнили, а руки отрубили и выставили.
   — Теперь он на Симбирск идет, а кто в Симбирске?
   — Милославский, Иван Богданович, — ответил дьяк.
   — Муж добрый! — сказал Нащокин. — Не своим родичам чета.
   — И пишет он, — заговорил Воротынский, вставая, — что от Казани помощи ему не шлют и слать не хотят, а силы у него малые!
   — А на Казани кто воеводствует?
   — Урусов князь, Петр Семенович, — ответил снова дьяк.
   — А кто ж князь Барятинский?
   — Воинский голова!
   — А тот Барятинский тож мне пишет, — заговорил опять Воротынский, — князь-де Урусов в большом унынии. Войско есть, а он не дает и одного стрельца на помогу иным городам.
   — Спосылать туда надо с наказом кого. Да слосылать такого, чтобы в случае чего и сам распорядок сделать мог, человека воинского!
   — А где взять такого? — заговорили в Думе,
   — А князь Петр? — сказал Куракин.
   Царь закивал головою и, улыбаясь, сказал:
   — Так, так, князь! Лучше и не придумать! Боярин, — сказал он Нащокину, — заготовь ему грамоты, а завтра он и поедет! Ну, на сегодня и довольно! Авось Господь грозу пронесет и царство успокоит наше! Помолимся!
   Патриарх стал читать молитвы, и все набожно крестились, а потом, целуя царскую руку, начали расходиться. Царь пошел в свои покои и приказал позвать к себе Матвеева.
   — Отличие тебе от государя, — сказал Куракин, увидев Петра, — позовут тебя ныне во дворец, и царь в Казань тебя пошлет, к князю Урусову, чтобы ты мятежников укрощал!
   — Царский слуга! — ответил Петр, но невольно затуманился. Крепко любил он свою жену и деток, обжился в Москве, да и старики уже призора требуют, а тут на войну ехать. Ну, да на все царская воля.
   Он пошел к себе на двор и увидел того же Никитина. Дворянский сын быстро спешился и низко поклонился Петру.
   — Государь-батюшка тебя к себе зовет. Наказал ехать не мешкая!
   — Подожди немного. Испей меда с дороги. Мне только коня обрядят! Эй, Кряж!
   Кряж выскочил и тотчас побежал по приказу Петра в конюшню, а старый Антон хлопотал подле Никитина, угощая его медом.
   Петр, не заходя в терем, оделся и вышел снова к Никитину.
   — Ну, едем!
   Никитин вытер губы и встал.
   — Что ж это не по обычаю,-улыбнулся Петр, — чару-то себе возьми! Чай, царский посол!
   — Благодарствуй! —радостно ответил Никитин и тотчас спрятал серебряную с финифтью чашу в карман кафтана.
   — Едем!
   В сопровождении Кряжа они поскакали во дворец. Царь встретил Петра ласково и сказал ему:
   — Вот, чтобы ты не думал, будто я на тебя за Терентия гневен! Дело тебе государское поручаем! Артамон Сергеевич, растолкуй ему!
   Матвеев тотчас стал объяснять Петру, что надобно.
   Князья Урусов и Барятинский не ладят друг с другом. Так мирить их надо, а коли что, и согнать с места, кого он вздумает. На то ему грамота. За мятежниками следить и беспременно рубить их с казанским войском. Там его много.
   — На тебя все надеемся, — окончил Матвеев, — что дальше Казани вора не пустишь!…
   — Смотри, нам его самого привези! — улыбаясь, сказал царь.
   Петр повалился царю в ноги и раз двадцать ударил лбом об пол.
   — Милуешь и ласкаешь холопишку своего! — говорил он в волнении.
   — Ну, ну, чего там! Ты нам порадей только, а мы тебя не оставим!…
   Царь был к нему особо милостив и взял его с собою в терем. Там он сел с Матвеевым играть в шахматы, а Петр слушал ласковые речи царицы.
   — Ты уедешь, князь Петр, — говорила она, — так накажи жене своей: пусть меня не забывает да чаще ездит, а то два дня как и глаз ко мне не казала. Попрекни ее!…
   Князь Петр вернулся домой, и в доме Катерина тотчас подняла вой.
   — Голубчик, голубь мой сизый, на кого ж ты меня покинешь и деток малых, — начала причитать она, — убьют тебя воры, злые крамольники!
   — Петруша, сокол мой ясный, осиротеем мы без тебя! — подтягивала старая княгиня.
   Дети проснулись и заплакали тоже.
   — Нишкни! — закричал наконец старый князь. — Довольно повыли! Глупые бабы, преглупые! Что он, на смерть едет, что ли? Царь-батюшка отличил его, радоваться надо, а они — на!
   Петр незаметно от всех смахнул слезы с глаз и ласково сказал:
   — Не вой, Катеринушка! Бог даст, вернусь, и еще порадуемся мы с тобою!
   — Спать надо, а не выть в полночь-то, — заметил старый князь.
   Все стихло. В доме заснули, вернее, притворились спящими, потому что ни старый князь с княгинею, ни Петр с Катериною не сомкнули глаз: одни думали свои думы, другие — миловались перед разлукой и утешали один другого. Не спал также и Кряж. Он знал, что ему не миновать ехать с Петром и, пробравшись в девичью, в темных сенцах прощался с Лушкою.
   Старый князь и радовался, и печалился об отъезде сына. С одной стороны, это царское отличие, а с другой — вовсе опустеет дом их. Старший, Терентий, теперь словно и не сын ему, совсем откачнулся. Дочка любимая в монастырь ушла; Петр уедет — и, упаси Бог, вдруг убьют его, что тогда?…
   При этой мысли он похолодел даже. Потом встал и начал молиться.
   — А ну и я! — прошептала старая княгиня, осторожно спустилась с кровати и стала на колени рядом с мужем.
   Она знала теперь все думы своего мужа и вместе с ним делила его грусть и опасения. Сироты они оба!…

XIV НЕЖДАННАЯ ВСТРЕЧА

   Петр приехал в Казань как раз накануне того дня, когда князь Урусов согласился наконец дать Барятинскому войско, чтобы идти на Разина.
   Узнав, какой важный человек является в лице Петра в Казань, князь Урусов смутился и стал оправдываться.
   — Я что ж? — говорил он, угощая Петра. — Я царю прямлю, на том и крест целовал! Ежели Милославский чего и наплел, так я тому не причинен. Очернить всякого можно. Суди сам!…— И он начал жаловаться.
   Самого Разина еще не видно, а воры уже вокруг всей Казани шмыгают. Что ни день с площади одного-двух в башню волокешь. Тот с подметным письмом, другой посадских мутит, третий татар подымает. Гляди в оба!… Теперь взять Казань. Она только и чтит Москву да царя! Ежели возьмут Симбирск…
   — К чему ж Симбирск-то отдавать? — перебил его Петр.
   Урусов задвигал усами, как морж, и закашлялся, словно поперхнулся.
   — Я к примеру говорю, — поправился он, и продолжал.
   Если Симбирск возьмут, вся сила на Казань двинется, а у него и так войска мало, да и народ разбойники: так и глядят — к вору перекинуться. На казаков прямо надежды нет… И все-таки он теперь вот, видя великое утеснение Милославского, шлет ему в помощь Барятинского с войском.
   — Немало даю ему. Считай: три стрелецких полка, да казаков триста, да две пушки с пушкарями, а у меня всего каких, может, десять тысяч!
   И он жалобно начал просить Петра:
   — Ты уж, князь, заступись за меня перед царем! Ведь я верой и правдой ему служу, батюшке; а оговорить завсегда можно! Уж порадей! Я тебя, видит Бог, не обижу!
   Князь успокоил Урусова, а спустя какой-нибудь час говорил с князем Юрием Андреевичем Барятинским. Князь с усмешкой говорил ему:
   — Чего уж тут! Дело прошлое! Теперь дал войско, хоть немного, да и то ладно. А ранее совсем извел меня. Гляди, пожалуйста, от Милославского поначалу один гонец, потом другой, а там третий, прямо через воров пробрался. В Симбирске уже есть нечего, зелье все вывелось, палить нечем, а он все свое. Тут я и закрутил. Не хочешь, так сам пойду! Ну, он и сдался.
   Князь Барятинский улыбнулся.
   — Это-то верно, что он царю прямит, да труслив больно. Какой уж он воевода. Ему бы на печи лежать только…
   — Когда же идти?
   — Завтра с полдня и двинусь!
   — Ну, и я с тобою, князь!
   — Милости просим! За честь сочтем! Хочешь, тебе казаков дам или стрельцов? Со мною брат идет, ну и ты. Вот и поделимся!
   Князь с радостью согласился.
   В нем сказалась боевая кровь. Вспомнил он свои походы в Польшу, и показалось ему совестным отступиться от боя, если он впереди.
   — Готовься, Кряж, воевать будем! — сказал он, вернувшись в свою горницу, которую отвели ему в воеводском доме.
   Кряж только тряхнул головою.
   — Что ж! Дело доброе! Косточки расправим, по крайности!…
   В эту минуту в комнату ввалился князь Урусов.
   — Не спишь еще, князь? — сказал он. — Не хочешь ли меду али снеди какой? Повели! Я твой слуга!
   — Чарку выпью, пожалуй, — согласился князь. Урусов обрадовался и сам выбежал распорядиться. Петр усмехнулся. Человек обхаживает его, угодить хочет, а все-таки царю по чести отписать надо. Что ж, что он царю прямит? Прямить прями, да и разум нужен. Воевода в таком месте должен быть тверд и умом, и духом.
   — Ты моего меда испробуй, — говорил воевода, — вот мед так мед! Такого у царя не сыщешь. Мне его одна бабка-шельмовка варит… Откушай во здравие!…
   Петр выпил, и нега разлилась по его членам.
   — Добрый мед!
   — Да! — вздохнул воевода. — Вот жить бы да радоваться только, а тут одни хлопоты. Сейчас, ты ушел, ко мне двух скоморохов привели. Песни играют самые супротивные, слова говорят такие вздорные и все с посадскими. Взял их на дыбу, а они, волчья сыть, мы, гыт — слуги Степана Тимофеевича! Тьфу! Завтра вешать буду…
   Он вздохнул и опять начал свои речи.
   — Кругом что море кипит. Так и глядит каждый, как заяц, к ворам убежать. Придет вор, борони Господи, сейчас надо будет посады выжечь, потому от них вся крамола. Теперь уж и на правеж их, дьяволов, не ставлю. Думаю, пождите, придет еще времечко. Да ты спишь, князь? Ну Господь с тобою! Я пойду! Слышь, ты тоже в поход сбираешься?…
   — Беспременно! — ответил Петр через силу.
   Глаза его уже слипались, и он, едва ушел воевода, успел только раздеться и лечь на лавку, как тотчас захрапел богатырским храпом…
   На другой день он вместе с Барятинским выступил в поход.
   Князь дал ему целый полк и полсотни казаков.
   — Много дела будет, — сказал он, — до Симбирска нам по людям идти придется, и торопиться надо! Слышь, им последние часы идут!
   И, правда, всю дорогу им приходилось прокладывать по людям. Со всех сторон к Симбирску двигались толпы возмутившихся крестьян и посадских. Шли чуваши, мордва, татары.
   Эти скопища загораживали дорогу, иногда решались на нападение, и их то и дело приходилось рассеивать.
   — А ну, князь, ударим! — смеясь, говорил Барятинский Петру, и они скакали на мятежников с какой— нибудь сотней казаков и разбивали их одним натиском.
   — Кого поймаешь — вешай! — отдавал суровый приказ Барятинский казакам, и то там, то сям на деревьях вздергивались глупые ослушники.
   Войско шло по трупам и меж трупов. Петр смутился,
   Война ли это?…
   Наконец стали попадаться воровские казаки. С ними стычки были уже опаснее. Скоро добыли языка, и пленный сказал:
   — Вся наша сила под Симбирском, там и батюшка Степан Тимофеевич!
   — Значит, Симбирск еще не сдался?
   — Завтра возьмем! — хвастливо ответил пленный. — Им там и жевать нечего.
   — Завтра мы там будем!
   Волнение охватило всех, начиная с начальников до последнего обозного.
   «Поспеть бы!» — думал каждый, и войско почти бежала, поощряемое князем.
   Они поспели под Симбирск и успели разбить Разина наголову. Сам он бежал, оставив на произвол судьбы своих приверженцев, и они головами своими расплатились за свое ослушание.
   Бунт был прекращен с разбитием главных сил. Оставалось водворить порядок и добить остальных воров, рассеянных по взятым городам.
   Войско Барятинского разделилось.
   Он предложил князю Петру с полком стрельцов и одной сотней казаков идти на Тамбов, а оттуда вернуться в Саратов, где его будет ждать Барятинский.
   — Ехать так ехать! — сказал Кряж, когда узнал про решение своего господина. — Будем их ловить да стегать!…
   Князь Петр двинулся.
   Тяжелой кровавой работы оказалось много, и князь с радостью бы вернулся в Москву, если бы в этой грозной роли палача-укротителя он не видел бы службы царю.
   В Тамбове он забрал Ивашну Хлопова, тамошнего атамана, и сотню-другую пьяных казаков. Главная сила разбежалась, и князь послал ловить ее по дорогам, казня в Тамбове ослушников и вводя прежние порядки.
   Усталый от тягостной работы, поздно вечером сидел он в воеводской избе, когда вошел Кряж и с таинственным видом приблизился к нему.
   — Государь, — сказал он, — наши тут трех казаков полонили и с ними девку.
   — Ну так что ж? — равнодушно ответил Петр. — Девку хоть отпустить, а тех в темницу до завтра, да в колодки забить!…
   — Не то, — ответил Кряж, — а девка-то…
   Князь невольно вздрогнул и поднял голову.
   — Что девка?
   — Девка-то, не во гнев твоей милости, та самая полька, что в Витебске-то.
   — Анеля? — вскрикнул князь, вскакивая.
   Кряж кивнул
   — Она самая! — и прибавил: — Узнала меня! На коленки стала, руки целует… Худущая!.
   — Веди ее! Сюда веди!
   — Мигом!
   Кряж бросился к двери, а Петр беспокойно заходил по горнице
   Анеля! — и вся его юность мелькнула перед ним. Его молодая, горячая, его первая любовь!… Анеля! С ней вспоминалось все, что есть самого дорогого в жизни…
   Дверь скрипнула, и Кряж втолкнул в горницу молодую женщину с бледным, исхудавшим лицом.

XV ОДНА ИЗ ИСТОРИЙ XVII ВЕКА

   — Анеля! Ты ли это? — воскликнул изумленный Петр, глядя на вошедшую.
   Она порывисто рванулась к нему, упала на колени, протянула к нему руки и быстро заговорила:
   — Князь, светлость моя! Не вели меня казнить. Ни в чем не виновна! Ради старого, помилуй меня?
   Ее лицо выражало ужас. Губы побледнели, глаза расширились. Петр смутился и нагнулся поднять ее с пола.
   — Что ты? Оставь! Никто не обидит тебя! Встань!
   Она схватила его руку, прижалась к ней губами и облила слезами.
   — Бог тебя мне послал! Пан Иезус! Благодарю тебя!
   — Да встань! — повторил Петр, сильной рукой поднимая ее. — Лучше сядь тут да скажи мне, как это ты к ворам попала?… Может, голодна? Есть хочешь? Эй, кто там! Кряж!
   Два холопа вбежали на его крик.
   — Снеди какой подать сюда да вина! Скажите Кряжу, пусть фряжского достанет! — сказал князь и снова обратился к смущенной и взволнованной Анеле.
   — Сядь! Вот так! Да успокойся. Ишь как тебя напугали. Не бойсь! Ничего не будет с тобою.
   Она села и, тяжело вздыхая, вытерла рукавом сорочки заплаканные глаза. Петр смотрел на нее с немою грустью. Что осталось от прежней веселой красавицы? Побледнели и ввалились щеки, поредели пышные волосы, потускнели горячие очи. А давно ли было все это? Кажется, вчера он спас ее и схоронил у жида в хибарке. Кажется, вчера он приходил к ней, и она ласкала его и пела ему свои родные песни!… Вот как сейчас он помнит, что с ним сделалось, когда исчезла она… Он даже вздрогнул… Кряж да Тугаев думали, что он с ума сойдет. И все прошло!… Да, минуло десять лет. Срок не маленький… А куда она делась тогда? Что с ней сталось потом…
   Слуги внесли вареную курицу с рисом, пироги, лепешки, холодную рыбу и кувшин вина с двумя чарами.
   Петр очнулся.
   — Ну, ешь! — сказал он ласково Анеле. — Да и выпей малость, а я за твое здравие и много выпью! — прибавил он, шуткою желая рассеять грустное настроение.
   Она слабо улыбнулась, придвинула к себе еду и начала жадно есть, изредка отпивая из чарки. Князь пытливо глядел на нее и старался найти в ее чертах что-нибудь прежнее. Вот соболиные брови, и те поредели… Эх, время! Эх, жизнь!…
   Она поела, вытерла рукавом губы и отодвинула еду Князь долил вином ее чару и тихо произнес:
   — Теперь скажи мне, Анеля, что с тобою тогда сталось… Тогда! Помнишь?…
   Анеля потупилась и вздохнула. Прошло несколько мгновений тяжкого молчания, и она вдруг со стоном воскликнула:
   — С того часа вся моя жизнь погибла! С того часа только и было, что мука мученическая, сплошное горе! О, зачем ты не взял тогда меня к себе, а поместил у этого Лейзера! Он продал меня… Да! — И она, словно припоминая, начала рассказывать. — Ты ушел тогда, чтобы прийти наутро., а в ночь вошли пан Квинто со своим приятелем Довойно и взяли меня. Я билась, кричала; они связали меня, закрыли рукавом кунтуша рот и вывели. Положили на коня и ускакали, а ему, жиду, я видела, денег дали!…
   — Он тоже скрылся! — сказал Петр.
   — Известно! Он боялся…— Анеля продолжала:
   — Ах, зачем я не убила тогда себя! Зачем не задушилась своими косами! Пан Квинто все время говорил, что любит меня. Я боронилась от него. Он служил под хоругвью у пана Вишневецкого в гусарах, и мы приехали в Самбор. Там он меня устроил в хате и все ходил ко мне… и взял силою!…— Она замолчала, тяжело перевела дух и сказала: — Меня все брали силою!…
   Петр замер и слушал не сводя глаз с ее изменяющегося лица. Оно то краснело, загораясь стыдом, то бледнело, и порою тусклые глаза вдруг вспыхивали…
   — Они все пошли на казаков. На Хмельницкого. Мы очутились в Сбораже, потом пан Квинто сказал: тебя перевезти надо, здесь страшно! Он снарядил гайдуков и отправил меня в Варшаву. Нас ехало несколько девиц и три женщины. И вдруг на нас напали. Гайдуки убежали. Казаки и татары бросились на нас, вытащили, взвалили на коней и помчали. Я очнулась в землянке. Подле меня был казак. Его звали Ивашка Богучар. Он стал ласкать меня, целовать. Я отбивалась… потом и он взял меня силою…— окончила она шепотом и опять смолкла.
   Петр в волнении осушил полную чару вина и стал ходить по горнице.
   Анеля тихо продолжала свой рассказ:
   — Казаки бежали. Они, кажется, поссорились с крымцами. Богучар пришел ко мне, плакал и говорил, что меня хочет взять к себе какой-то татарин и ему калым дает, а ему меня жалко, но взять он меня не может, потому что в ночь они спешно едут. Я не знала даже, где я… Ну а потом он отдал меня татарину. Тот ему саблю и коня дал. Татарина Ясамом звали. Маленький, седой, борода желтая, глаза узенькие и злой-злой… Он не умел говорить со мною. Бормочет что-то и смеется, потом — я не понимаю его, боюсь, — он схватит нагайку и бьет меня. Потом… и он взял меня силою…
   Она говорила теперь, словно вспоминая вслух историю своей жизни, не замечая присутствия Петра, а он то ходил, то вставал, то брался руками за голову.
   — Вдруг они снялись всем табором и пошли. Хозяина своего я и не видела больше. Меня вывели, и я увидела много наших. Нас окружили и погнали, как скотов. Вокруг ехали татары с плетями на маленьких лошадях и все время кричали на нас. Если кто отставал, они того били. Со мной шла женщина с ребеночком. Ее звали Ядвига Коноплянская, а мальчика Ясей. Он был больной и все плакал. Их взяли под Сборажем. Напали ночью, деревню зажгли и всех взяли, кого не убили. Вот она стала кормить дитя грудью и отстала. Татарин хлопнул нагайкой, да дите по головке. Он и помер, а Ядвига завыла так-то и бросилась на татарина. Тут ее все бить начали, она упала, ее топтали конями и бросили на дороге…
   Нас привели в ханскую ставку. Все вокруг нас долго шумели, кричали, потом взяли меня, Стефу (тоже девушка была шляхетка) и Зосю Бреславскую. Нас привели к хану, и отдали ему Он похлопал нас по щекам и отдал евнухам, а те увели в гарем. Тут нас в гареме все девушки били и щипали. Мы плакали, а они смеялись, мы стали кричать, прибежали евнухи и начали бить тех длинными бичами. Нас одели в шаровары и кофты, дали нам отдельные горницы Мне и Зосе вместе одну. Мы жили с ней. Иногда меня или ее звали к хану и он насильничал. Иногда нас заставляли раздеваться донага и вели к нему. Он лежал с кем-нибудь из своих наложниц, а мы подавали им еду, кальян, шербет или плясали… Там я по-ихнему выучилась и со всеми сдружилась. Только тоскливо было…
   — Обо мне вспоминала? — вырвалось невольно у Петра.
   Она взглянула на него, и лицо ее вспыхнуло заревом.
   — Только и думы было, — ответила она и всхлипнула, как ребенок. Потом опять продолжала: