Сахаров А.. Алексей Михайлович

* * *

   Узнав о взятии Кокенгаузена, Алексей спешно собрался в завоеванный город.
   Два дня работали многочисленные смены стрельцов, убирая с пути, по которому должен был проехать царь, убитых и раненых русских воинов. На окраине города полоненные рыли могилы. Священники, облачившись в черные рясы, служили панихиды по убиенным.
   Из груды трупов, брошенных в ямы, то и дело неслись стоны и крики о помощи. Но головам и полуголовам недосуг было разбираться, кто жив и кто мертв: нужно было спешить к встрече царя. И полонянники, полуживые от ужаса, безмолвно засыпали могилы землей.
   Тем временем, рейтары ^[39]подтаскивали к дороге раненых и убитых иноземцев. Кое-где рядом с ними, для видимости, клали и русских стрельцов.
   Все улицы города были украшены зеленью, шелком и объярью. На перекрестках неумолчно били в накры и оглушительно трубили глашатаи. Оставшихся в живых жителей согнали к заставе и там учили, как отвечать государю, если он обратится к ним с вопросом.
   Вскоре в Кокенгаузен прибыл гонец.
   — Царь жалует утресь! — объявил он воеводе. — Все ли готово ко встрече?
   — Все, — хвастливо тряхнул головой воевода. — Не впервой нам государей встречать!
   На следующий день за город высыпали войска во главе с духовенством. Алексей, далеко за заставой, вышел из колымаги и, сняв шапку, трижды перекрестился.
   — Боже мой, колико кручины и крови…
   Он направился к дороге, заваленной трупами и телами раненых. С каждым шагом лицо его, искаженное ужасом и отвращением, менялось, а глаза с недоверчивым удивлением устремлялись на ближних.
   — Так неужто же наши сиротины все живот сохранили?… Сдается нам, не видать и ни российских рейтаров, и ни стрельцов? — остановился он наконец перед воеводой.
   — Не все, государь, — сокрушенно вздохнул воевода. — А токмо, Божьей милостью, многое множество сохранилось от погибели людишек твоих.
   Отойдя в сторону, он за плечи приподнял с земли мертвеца.
   — Един наш стрелец, а ворогов подле него край непочатый. Не рать у тебя, государь, а орлы!
   Алексей отвернулся и закрыл руками лицо.
   — Убери!… Сейчас же убери! Не можно нам без смертной туги на погибели наших людишек глазети.
   Воевода бережно опустил труп на землю и закрыл ему остекленевшие глаза.
   — Не рать, а орлы, — повторил он, вдохновенно приложив руку к груди. — Железами не сдержишь! Так и рвутся в бой за государево дело.
   Привыкнув немного к страшному зрелищу, царь уже спокойней и деловитей обходил ратное поле, то и дело склоняясь над мертвецами.
   — А не инако, жив? — остановился он перед раненым и сочувственно улыбнулся. — А жив ли ты, басурман?
   Раненый со стоном приподнял голову, показал рукой на свои запекшиеся губы и что-то по-своему забормотал.
   — Аль испить просит? — повернулся Алексей к воеводе. — Оно хоть и не нашей веры человек, а тоже разумеет, жалуется. Ты попотчуй-ка его водичкою, не скупись…
   У самого входа в город Алексей присел отдохнуть в приготовленное для него мягкое кресло. Глубоко вздохнув, он сморщился гадливо и сплюнул.
   — Добро, одначе, смердят басурманы!
   — Смердят, государь! — подхватили ближние. — Показал бы ты им милость да пожаловал их могилами.
   — И то, — согласился государь. — Схоронить!…
   Воевода испуганно подбежал к Алексею и что-то шепнул ему.
   — А и то гоже удумано. Дай-ко-ся поглазеть, — поинтересовался Алексей и с видом знатока пощупал поднесенный ему иноземный мундир. — Гораздо добра одежа у басурманов.
   Он подумал немного и решительно объявил
   — Мертвые сраму не имут. Хоронить убиенных нагими, одежонку же отписать в обоз.
   Отслушав благодарственный молебен и потрапезовав. Алексей отправился искать место для закладки церкви. Когда выбрана была подходящая площадь перед ратушей, он приказал немедленно приступить к работе и сам, помолясь на восход, вырыл первую лопату земли.

ГЛАВА III

   Украина, так недавно праздновавшая присоединение свое к Московии, настороженно притаилась и сжала готовый к сопротивлению кулак.
   — Набрехал нам москаль, — все чаще передавалось из уст в уста. — Сулил нам полную волю, а сам, видать по всему, Украину в вотчину норовит описать. А не будет!. А не дастся молодечество в пасть москалю.
   Действительно — пользуясь удачной для него войной с Польшей. Алексей решил, что настало время покончить с украинскими вольностями. Чтобы закрепить за собой надежных сторонников, он стал щедрою рукою раздавать «великие маетности» начальным людям.
   Вскоре Запорожье было лишено права что бы то ни было предпринимать без разрешения государя. Даже самому гетману запретили переписываться и вести самостоятельные переговоры с иноземными государствами.
   В украинских городах появились царевы урядники, которые должны были собирать подати на царя и передавать их непосредственно людям, приезжающим из Москвы. Часть таких податей, по положению, предназначалась и на содержание запорожского войска. Однако урядники и полковники, налагавшие в иных местах по три золотых со двора, почти все деньги присваивали себе.
   Не раз запорожцы ходили с челобитного к гетману, грозили бунтом. Больной Хмельницкий беспомощно разводил руками, клялся в преданности казачеству и обещал потребовать объяснения от Москвы. Но время шло, а умирающий гетман не принимал никаких мер к ограждению Украины от насилий и неправды царевых людей.
   Только — ближайший сподвижник гетмана, писарь Иван Выговский, не мог примириться с обманом и решил вернуть Украине утраченную волю.
   В июле Богдан Хмельницкий скончался.
   Выговский решил воспользоваться удобным для его замысла случаем и в тот же день, 27 июля, написал путивльскому воеводе Зюзину смиренную цидулу:

   Если хочешь знать, кто теперь выбран в гетманы, то, я думаю, ты знаешь, как еще при жизни покойного гетмана вся старшина избрала сына его, пана Юрия, который и теперь гетманом пребывает, а вперед как будет, — не знаю. А я после таких трудов великих рад бы отдохнуть и никакого урядничества и начальства не желаю.

   — Ось, бери от нас, простесеньких хлопцев, писульку, — сказал он сотскому. — Та и на який бис нам их булава… Да не треба нам той булавы, да не того… не треба нам и царя московского!
   В Чигирин, на раду, прибыл посол Зюзина, подьячий Тюлькин. Выговский принял посла в курене.
   — Сидай, пан мой дражайший.
   Подьячий недовольно пробормотал сквозь зубы.
   — Раду, выходит, у вас собирают, пан?
   — Та выходит, будто и раду, — безразлично ответил Выговский, выколачивая о каблук сафьянового сапога пепел из люльки. — Геть! — прикрикнул он тут же на дремавшего у двери сотского и, будто про себя, прибавил со вздохом:— Ось яки человики теперь пошли… Не могут самого пана подьячего от який-нибудь стервы отличить. Так и прут в курень, не подумавши.
   Сотский спокойно повернул голову, но не двинулся с места.
   — Ну, что вы зробите з ним! — прикидываясь возмущенным, стукнул писарь о стол кулаком. — Та кому ж я кажу — геть, голопупая дура!
   Он повернулся в сторону подьячего и распустил губы в улыбке.
   — То не ты голопупая дура, а он голопупый!… То я не на тебя брешу, а на того сучьего сына, пан ласковый!
   Заметив, что посол начинает понимать его отношение к себе, Выговский вскочил с лавки.
   — А воеводе так и кажи: царскому величеству я верен во всем, служу великому государю и войско запорожское держу в крепости.
   Он обсосал усы и елейным голоском продолжал:
   — Как гетмана похороним, то у нас будет и рада о новом гетмане, и мне Богдан Хмельницкий перед кончиною, нехай ему на тим свити легенько икнется, приказывал опекуном быть над хлопцем его, пан Юрием. А я приказ его помню и сироту не спокину.
   Подьячий просидел у писаря до позднего вечера. Хозяин усердно потчевал его локшиной, варениками и настоенной на тютюне горилкою, но на расспросы о том, кого казаки склонны избрать гетманом, отделывался шутками.
   Посол пил много, однако почти не хмелел. Только когда Выговский, рассердившись, подсыпал в горилку горсть перцу и пороху, подьячий обалдел и свалился под лавку.
   — Тьфу! — плюнул Выговский в лицо послу— Весь курень опоганил духом москальским!
   И, раскурив люльку, вышел из куреня.

* * *

   Со всех концов Запорожья потянулось казачество в Субботово хоронить Богдана Хмельницкого.
   Сторонники Выговского использовали удобный случай и всюду, где только можно было, собирали летучие сходки. Гневно потрясая кулаками, они, не стесняясь, проклинали тот час, когда Хмельницкий отдался под московского царя и слезно молили казаков одуматься и избрать гетманом Выговского, который только и может освободить их от москальского ига.
   — Только пан писарь и остался верным вольнице запорожской! Только под ним славное низовое товарищество пошлет к бисову батькови москальских бояр с ихним кобылячьим царем.
   Великой радостью входили проникновенные эти слова в казацкие души.
   — Выговского!… Геть царевых воров-урядников с вольной Украины!
   Торжественно и с большими почестями похоронили казаки Хмельницкого, но на поминках не задержались — нужно было торопиться в Чигирин на раду.
   Выговский долго отказывался принять гетманскую булаву и сдался лишь после того, как казаки объявили, что, кроме него, никого не изберут.
   Выплюнув на ладонь люльку, Выговский низко поклонился раде.
   — А так — так и так, будь по-вашему, паны-молодцы! Да помните же… Булава моя будет добрым на ласку, а злым на каранье.
   И, будто без умысла, повернувшись в сторону московской дороги, угрожающе потряс булавой.
   Воинственный гул толпы воодушевил его.
   — А не сгибла родная Украина!
   — А не сгибла!… Слава батькови-гетману!… Слава молодечеству низовому! — ураганом пронеслось над площадью и рассыпалось по широкой степи…

* * *

   Вскоре, однако, казаки стали замечать, что Выговский через меру якшается с поляками, дает им многие льготы и даже приглашает к себе на службу советниками и полковниками. Больше всего не нравилось запорожцам, что гетман держится с поляками не как с басурманами, а как с равными.
   Ко всему этому, вскоре на Украине прошел слух, будто польский король сулит пожаловать Выговского сенатором и наградить многими землями, если он перейдет с войском запорожским в подданство Польше.
   Первым выступил против гетмана полковник Григорий Лесницкий. Он собрал на своем полковницком дворе в Миргороде великую раду сотников и атаманов и без долгих рассуждений обратился к ним:
   — Имеете ли вы веру ко мне, православному запорожцу?
   — Имеем! — дружно ответила рада.
   Тогда полковник, стерев пятерней пот с пылающего лица, прерывисто прокричал:
   — А Иван Выговский не Иван, а Иоганн-басурман!
   И, не дав опомниться собравшимся, чувствуя в себе приток бешеной злобы, стукнул в грудь кулаком.
   — Перенял гетман католическую богомерзкую веру! Обетовал королю обасурманить нас всех, христиан православных… А чуяли вы измену такую, панове казаки?
   Осатаневшая толпа потрясла воздух отчаянным воплем.
   — Смерть изменнику! Смерть христопродавцу!…
   Полковник властно топнул ногой.
   — А и прислал еще к нам московский царь воеводу своего, Трубецкого, с наказом, чтобы войска запорожского было только десять тысяч, да и те должны быть в Запорожье. — Он пытливо оглядел сразу пришибленно замолчавших людей. — Чуете ль молвь мою, панове?
   — Бей по головушке, бей до краю, пан-полковник, бей до краю, пан-полковник, бей без утайки! — ответил один из атаманов.
   — И по-моему без утайки, — подхватил Лесницкий, неожиданно смягчаясь и снижая голос до шёпота. — Так слухайте.
   Он похлопал себя по карману и перекрестился.
   — Получили мы писульку от крымского хана. А пишет хан дюже ласково нам, чтобы ему поддались, а лучше поддаться, пишет, крымскому хану. Московский царь всех вас невольниками вечными сделает, в кандалы закует, жен и детей ваших в лаптях лычных водить станет, — а хан крымский в атласе, аксамите и сапогах турских будет водить.
   Рада терпеливо выслушала полковника и, точно сговорившись, без слов, пошла прочь с полковницкого двора.
   Только с улицы уже какой-то атаман крикнул с ненавистью:
   — Лучше сойтись всем добрым молодцам-запорожцам к батьке Днепру, да и утопнуть, чем некрещеным татарам поддаться!

* * *

   Великая смута пошла среди запорожцев. Не стало на Украине из начальных людей никого, кому могло бы довериться казачество.
   Затосковали казаки, стали уходить по одному в широкие степи, собирались в диком поле, и, отдав последнее целование родной земле, двигались к Волге, к волжским казацким ватагам.
   А Выговский, узнав о том, что говорил на раде Лесницкий, приехал в Корсунь, отдал полковникам булаву
   — Берите!… Не хочу быть у вас гетманом. Царь прежние вольности у нас отнимает, и я в неволе быть не хочу.
   Полковники, посовещавшись, вернули гетману булаву.
   — За вольности будем вместе стоять, на то и челобитную нынче же отправим царю.
   Выговский гадливо сплюнул через плечо.
   — Вы, полковники, должны мне присягать, а я государю не присягал, присягал Хмельницкий.
   Из толпы, пробивая локтями дорогу, выступил полтавский полковник Мартын Пушкарь. Вперив взор в гетмана, он вызывающе бросил ему:
   — Все войско запорожское присягало великому государю, а ты чему присягал? Сабле? Пищали?
   Толпа зашумела, и из общего шума вырвался чей-то насмешливый голос:
   — Ты лучше сбрехни, Мартын, много ль золотых отвалили тебе москали за то, что прихвостнем у них служишь?
   Воспользовавшись этими словами, Выговский достал из кармана горсть московских денег и бросил их в лицо Пушкарю.
   — Хочет нам царь московский платить жалованье, а то разве гроши?… То харкотина, а не гроши.
   Мартын простер руки к иконе, стоявшей рядом на столе.
   — Боже, прости гетмана нашего, посмевшего царские деньги облаять харкотиной.
   И с великой кручиной оглядел собравшихся.
   — Паны! Как перед Богом, кажу вам: хотя бы государь изволил бумажных денег нарезать и прислать, а на них будет преславное государево имя, то я рад его государево жалованье приним…
   Он не успел договорить — мощный удар гетманова кулака сшиб его с ног
   — Так вот почему ты, прихвостень царский, золотые, что урядники с казацких дворов пособрали, схарцизил!
   Со всех концов Корсуни сбегались люди к полковничьему двору. Все смешалось в бешеных криках, в проклятьях и драке. Гетман сидел верхом на Пушкаре и, захватив в кулак его оселедец, жестоко колотил его по затылку. Мартын извивался и пронзительно выл.
   — Ляхам продался! — вопили сторонники Лесницкого, наседая на гетмана.
   — Брешешь, спидница татарская, — надрывались друзья Выговского.
   — Бей их, христопродавцев!
   Сверкнули выхваченные из ножен сабли.
   — От-то ж вам за ляхов!
   — Держи за татарина!

ГЛАВА IV

   Пока Алексей был в походе, всеми делами государства самодержавно правил Никон, именовавший себя с недавних пор «великим государем, патриархом Московским и всея Руси».
   Раз в неделю Никон принимал вельмож. Они дожидались его долгими часами на дворе, ничем не решаясь напомнить о себе, так как знали, что малейший ропот неминуемо повлечет за собой опалу. Все, что приказывал владыко, почиталось законом для начальных людей. Ослушание каралось ссылкой в дальние города.
   Униженные вельможи молчали, дожидаясь нетерпеливо возвращения государя и защиты от зазнавшегося «мордовского сына».
   С каждым днем все заметней углублялась и пропасть между Никоном и подчиненным ему духовенством. Число недовольных угрожающе росло. Находились уже отдельные люди, которые открыто поднимали свой голос против патриарха. Когда же Арсений Грек, с благословения Никона, приступил к исправлению церковных и богослужебных книг, на сторону недовольных стали переходить огромные толпы.
   В одно из воскресений патриарх во время службы в соборе объявил, что, по внушению свыше, должен предать анафеме двоеперстников.
   После литургии он вышел на амвон и, приказав молящимся стать на колени, приступил к церемонии проклятия.
   Затем иеромонах подал ему икону негреческого письма и длинный гвоздь. Размахнувшись, Никон пырнул гвоздем в глаза образа Богородицы.
   — Изничтожим мы творение бесовское!
   Толпа, на мгновение оцепеневшая от суеверного ужаса, вскочила с колен и бросилась к выходу. Однако патриарх предусмотрительно распорядился закрыть на замок выходную дверь и этим отрезал молящимся дорогу на двор.
   — А ни один не изыдет из храма, покель не очистим мы места пресвятого сего от нечисти трипроклятой! — крикнул Никон и швырнул икону под ноги иеромонаху. — Топчиее, басурманку!

* * *

   Князь Григорий Черкасский проведал, что многие крестьяне его близко связаны с разбойной ватагой, хозяйничающей в округе.
   Распаленный гневом, он согнал заподозренных к себе на двор и приказал им рыть могилу. Вызванные с погоста поп и дьячок должны были по полному чину служить отходную.
   Священник облачился с большой неохотою, с нарочитой медлительностью.
   — Аль занемог, отец Поликарп? — подозрительно уставился на него господарь. — Не подсобить ли тебе копытцем, отец?
   Поп едва успел отскочить в сторону вздыбившийся княжеский аргамак ударил копытом по аналою и наземь посыпались требники, иконка, крест и Евангелие.
   — Не кощунствуй, боярин! — вскрикнул отец Поликарп, с трудом наклоняясь к земле.
   Дьячок опередил попа, собрав оброненное и протерев полою подрясничка образок, троектратно приложился к лику Христа.
   — Челомкай и ты! — ощерился на Черкасского священник.
   Князь слез с коня и охотно поцеловал икону.
   Землю окутывал вечер. Темнело, и уже с трудом можно было различать лица людей.
   Приговоренные молча рыли могилу. Связанные путами ноги мешали их движениям, а трясущиеся от страха руки то и дело роняли лопаты. Спекулатари, сосредоточенные и деловитые, показывали, как нужно копать, и почти каждое слово свое скрепляли жестокими ударами батогов.
   — Готово ль? — нетерпеливо передернул плечами князь и вдруг в страхе воскликнул:— Звезда хвостатая в небеси!
   Запрокинув головы, люди уставились в небо. Среди темных, зловещих туч, наползавших с запада, горела и туманно переливалась никогда не виданная звезда.
   — Погибаем! — прорезал тьму чей-то сдавленный вопль.
   Усадьба заметалась в суеверном страхе. Со всех сторон бежали ошалевшие люди. Приговоренные побросали лопаты и на брюхе, как развороченное гнездо черных чудовищных змей, расползлись по двору.
   Пораженный ужасом князь упал наземь, позабыв о казнимых.
   — Епитрахилью накрой!… Накрой же! — кричал он, протягивая руки к священнику.
   Но отец Поликарп не слышал его.
   — Зрите, православные христиане! Зрите знамение гнева Господня! — пророчески воскликнул он, истово крестясь, и, выхватив из рук спекулатаря нож, подбежал к приговоренным.
   — Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аз, грешный иерей, властию, данною мне от Бога, разрешаю вас от лютые смерти!
   Переходя от одного крестьянина к другому, он ножом перерезал веревки.
   Багрово завихрились огни появившихся откуда-то факелов.
   — Епитрахиль! — униженно кричал князь. — Покрой епитрахилью своей!
   И, дрожа от внутреннего озноба, подполз к ногам священника.
   — Внемлите! — воскликнул отец Поликарп, отставив два пальца для креста. — Внемлите, люди! Излия бо всевышний фиал ярости своея грех ради наших.
   Дьячок, прилипший к аналою, набравшись смелости, повернул голову к князю.
   — Внемли, господарь… Истину бо речет иерей.
   Черкасский с опаской приоткрыл глаза, но тотчас же снова зажмурился. Он понял, что пришел час кончины мира «Коли и смерды шапки не ломят передо мной, всему конец!» — подумал он со страхом.
   Священник с каждым словом распалялся все более и более.
   — А по то всеблагий творец род человеческий наказует, что многие пошли по стопам врага Божия, волка Никона!
   Дерзкие эти слова точно пробудили Черкасского от страшного сна.
   — Правду ли токо сказывает Поликарпишко, аль послышалось нам?
   Он вскочил с земли и схватил священника за ворот.
   — Вправду! — бросил кто-то в лицо ему. — По то наказует Бог род человеческий, что многие пошли по стопам волка Никона и споручника его — царя Алексея Михайловича!
   — В батоги его!… В яму! Живьем! — не помня себя, заревел Черкасский.
   — И то, брателки… Живьем его, в яму! — рванулось в толпе, и прежде, чем князь успел опомниться, его сбили с ног и скрутили веревками.
   Спекулатари и дворецкий, чуя беду, отползли за яму и ринулись в тьму.
   Боярин наддал плечом.
   — Слободи! Иль…
   Глумливый хохот заглушил его голос.
   — Иль не поспеешь без креста подохнуть, князь?
   Рыжая бороденка факела переплелась с черною княжескою бородою.
   Вдруг глаза Черкасского остекленело уставились на склонившегося к нему мужика.
   — Ты?
   — Я, господарик… Как есть я, Корепин Савинка! Пришел еще единожды с тобой поборотися.
   Языки огня лизнули лицо Черкасского. Священник сорвал с себя епитрахиль и накинул ее на князя.
   — Не Божье то дело — огнем жечь господарей. Придет час, погреется он всласть в преисподней.
   — Развяжите! Иль всех на дыбу, — исступленно ревел Черкасский. — Добром прошу, развяжите!
   И смахнув с лица епитрахиль, лязгнул в волчьей злобе зубами.
   Савинка, заложив два пальца в рот, пронзительно свистнул. Тотчас же со всех концов раздался ответный свист.
   — Притомился я, — шлепнул Савинка господаря по животу и грузно уселся на его лицо. — А ты зубки-то, князюшко, не тупи об меня. Авось занадобится еще уголья в пекле грызть.
   К усадьбе, озаренные факелами, бежали какие-то люди. Корепин вскочил.
   — Будет тешиться. Время за дело!… Встречай, князь, ватагу разбойную.
   Ватага, весело перекликаясь, ввалилась на двор и окружила Черкасского.
   — Здорово, князь аргамачий!
   Савинка вцепился в ноги связанного и снял шапку.
   — А пожалуешь ли сам в могилушку, господарь, аль достойней сволочить тебя к ней?
   В стороне, высоко подняв голову, молился отец Поликарп. Подле него неуверенно переминалась с ноги на ногу часть людишек, не знавшая, куда примкнуть.
   Неожиданно священник выронил из рук образок и бросился к боярину.
   — Не попущу издевы над князь-боярами! Не за тем служу я Христу, чтобы потакать расправам богопротивным.
   Корепин дружески потрепал попа по плечу.
   — Изыди, батько, с миром, покель я коленом тебя в тое могилу за князюшком не спровадил.
   Священник испуганно огляделся, ища сочувствия, на, поняв по лицам людей, что ждать добра неоткуда, простер к небу руки.
   — Прости им, Отче, не ведят бо, что творят.
   — Ан ведаем, врешь! — свирепо оскалился Савинка. — Ты-то ведаешь ли, отец, что творишь?
   Собрав последние силы, Черкасский подполз к ногам священника.
   — Заступи!… Не дай погибнуть.
   Отец Поликарп негодующе поглядел на Черкасского.
   — Ни им, зло затеявшим, я не потатчик, ни тебе, еретик, не заступник.
   Черкасский глухо завыл и приник к земле обгорелым лицом.
   — А коли так, не молитвенник ты, а Иуда. Христопродавец!
   Священник богобоязненно поглядел на небо.
   — Зришь ли ты, богохульник, сие знамение Божье?
   — Зрю, христопродавец, холопий поп, и верую: на погибели царевым ворогам отослал Бог знамение сие!
   Савинка раскатисто захохотал.
   — Нуте-ко, брателки, покажем господарику, кому на погибели знаменье.
   И сбросил князя в могилу.
   — Хорони!
   Священник, перекрестившись, тяжко вздохнув, пошел прочь из усадьбы. За ним, крепко прижимая к груди требники, заковылял дьячок.
   — Каешься ли, князь? — склонился над ямой Савинка.
   Крестьяне, точно боясь, что Корепин помилует Черкасского, усердно заработали лопатами.
   Вскоре на могиле, в которую зарыли Черкасского, вырос высокий холм. Кто-то из ватаги взобрался на вершину холма и вбил в нее кол.
   — Псу псиная честь!
   До рассвета правили людишки тризну по Черкасском. На дороге, чередуясь, стояли с дозором верные люди Корепина. У сторожевой вышки торопились спасенные от казни, готовые по первой тревоге ринуться в бой за своего освободителя. Бабы, дети и старики, здоровые и больные — все сбежались на княжеский двор помянуть чаркой боярского вина «в бозе почившего» господаря. Все до единого позабыли о страшной хвостатой звезде, ходившей недавно по небу. Да и какое чудо могло сравниться с чудом внезапного освобождения от князя!
   На рассвете, когда рассеялся туман над рекою и засверкал росным бисером лес, на дальней дороге показался стрелецкий отряд.
   — Не уберегли языков… Предали, печенеги! — ударил обземь шапкой дозорный и помчался к усадьбе.
   — Стрельцы жалуют, атаман! — задыхаясь крикнул он Савинке и бросился к сполошному колоколу.
   Спокойно, как будто ничего не случилось, отдавал Корепин последние распоряжения охмелевшим крестьянам.
   — Кто в лес, отходи! — тряхнул он головой, когда навьюченные боярским добром людишки вышли из хором.
   Часть мужиков и баб поклонились атаману до земли.
   — Колико жить нам засталось, поминать тебя будем в молитвах за добро твое превеликое. А уходить нам от землишки своей некуда. Не взыщи.