Иоанна же Антоновича постигла не менее страшная участь. В 1744 г. он навсегда отлучается от родителей и содержится в совершенной неизвестности отдельно от них. Теперь и само его имя предается забвению (в официальных документах его велено упоминать не императором Иоанном, а принцем Григорием). 12 лет спустя, проведав о замыслах по его освобождению, зреющих не без интриг враждебного к России прусского короля Фридриха II, Елизавета распорядилась перевести поверженного императора из Холмогор в Шлиссельбург и содержать там скрытно, безгласно, с особыми мерами предосторожности, дабы «о вывозе арестанта» никто не мог узнать в России и за границей.
 
   Для укрепления своих династических позиций Елизавета спешно пытается привлечь на свою сторону сына старшей сестры Анны Петровны от брака с герцогом Голштинским, 14-летнего Карла-Петра-Ульриха, который как внук Петра I обладал преимущественными с ней правами на престол. Уже в феврале 1742 г. он был доставлен из столицы Голштинии г. Киля в Петербург, в ноябре крещен в православие под именем великого князя Петра Федоровича и торжественно провозглашен наследником Елизаветы. В 1745 г. она женит его на принцессе из знатного, но обедневшего немецкого княжества Софии-Августе-Фредерике Ангальт-Цербстской, получившей в православии имя Екатерины Алексеевны.
   В Петре Федоровиче Елизавета надеялась поначалу найти продолжателя на троне петровского рода. Но очень скоро ей пришлось разочароваться — привезенный из Киля герцог оказался на редкость отсталым физически и умственно, удивлявшим окружающих ограниченностью и ничтожеством своих помыслов, грубым и вздорным характером, пристрастием даже во вполне зрелом возрасте к детским забавам и нелепым выходкам, а зачастую и самыми низменными наклонностями. Не подготовленный к семейному существованию, он жил в разладе с Екатериной, всячески ее третируя и предаваясь пьянству развлекался, как мог, на стороне. Единственно, что его все-таки занимало, так это плац-парадная сторона военного дела с ее жестокой муштрой и мелочной формалистикой, культивируемыми его кумиром Фридрихом II. Уже в более поздние годы Семилетней войны и напряженных отношений с прусским двором он не скрывал к нему своих симпатий и, вопреки военно-государственным интересам России, готов был чуть ли не открыто стать на его сторону. К российским же делам Петр Федорович оставался глубоко чужд, будучи поглощен заботами о своей «доброй» Голштинии и испытывая к ней неподдельно ностальгические чувства.
   Поэтому как только у Екатерины после нескольких лет, казалось бы, тщетных ожиданий родился сын, Елизавета именно на него возлагает свои династические надежды. В провозглашении его — правнука Петра I — своим преемником она видит не только прочную преграду от притязаний разного рода «сочувственников» Иоанна Антоновича («образ дитяти императора Ивана III заслонялся колыбелью новорожденного великого князя» — как точно высказался на сей счет историк В. А. Бильбасов). Елизавета связывает с ним и более широкую перспективу упрочения на российском троне петровской ветви Дома Романовых. Уже само имя, которое она дала новорожденному, было исполнено знаменательного смысла, как напоминание о глубокой преемственной связи между правнуком и прадедом — ведь имена апостолов Петра и Павла неотделимы друг от друга в православной традиции и даже их память отмечается Церковью в один и тот же день. Выражением этого, в частности, явилось и основание самим Петром в Петербурге собора Петра и Павла.
   Таким образом, говоря словами В. Ходасевича, династические планы Елизаветы «создали над головой ребенка какой-то призрак короны „…“. В глазах многих людей Павел, еще не умея того понимать, был уже почти императором». И этот «призрак короны» оказался для него источником бесконечных страданий «…». С этой минуты ему предстояло разделить неизбежно трагическую судьбу всех маленьких претендентов». Но чашу своего рокового предназначения Павел испьет, как увидим, потом, когда достигнет зрелых лет. Но уже в первые годы после рождения связанные с ним династические намерения Елизаветы не остались тайной при дворе и нашли своих приверженцев в вельможной аристократии и столичном дворянстве, вполне оценивших их государственное значение. Когда, например, Н. И. Панин стал представлять шестилетнему Павлу иностранных дипломатов и возить его на придворные спектакли и обеды, то объясняли это слухами о том, что Елизавета готовит Павла к занятию престола.
   Мысль о лишении прав на него Петра Федоровича и назначении своим наследником Павла долгие годы выкашивалась Елизаветой, на этот счет строились разные проекты: то выслать из России Петра Федоровича с супругой, к которой Елизавета не питала доверия, подозревая ее в склонности к политическим интригам, то все же привлечь Екатерину к управлению государством при малолетнем Павле-императоре. Так или иначе, но необходимо было официально объявить об изменении порядка престолонаследия, на что, кстати, Елизавета имела юридические основания, поскольку в петровском Уставе 1722 г. предусматривалась для царствующего монарха возможность назначить нового наследника, если прежний оказывался почему-либо непригодным к исполнению императорских обязанностей.
   Время, однако, шло. Елизавета часто болела, старела, все более отходила от дел, имея, по словам Екатерины, «решимость весьма медлительную», и перед смертью, последовавшей 25 декабря 1761 г., так и не успела оформить своей воли относительно отстранения Петра Федоровича от престола и передачи прав на него Павлу. Но перед кончиной она все же завещала племяннику заботиться о малолетнем великом князе.
   Став императором, Петр III не только не внял этим просьбам, но почти открыто отвергал сына и даже отказался признать его своим наследником. Имя Павла как законного наследника Петра III не было включено в манифест о его восшествии на престол. Более того, отрицая свое отцовство, он намеревался объявить Екатерину виновной в прелюбодеянии и сына ее Павла — незаконным, заключив их обоих пожизненно в крепость. Женившись на своей возлюбленной фрейлине Елизавете Воронцовой, Петр III собирался возвести ее на престол. Носились даже слухи о совсем уже сумасбродном намерении Петра III объявить своим наследником не кого иного, как заточенного в Шлиссельбургском каземате Иоанна Антоновича. Это означало бы полный крах всех надежд Елизаветы и ее окружения на восстановление династических прав потомков Петра I. К лету 1762 г. напряжение при дворе достигло своего предела.
   Но 28 июня совершился дворцовый переворот с отстранением Петра III — предполагалось, что его, так же как «принцессу Анну и ее детей», заключат в крепость. Но 6 июля в Ропше, куда он был переведен под охраной, при весьма сомнительных обстоятельствах, в присутствии А. Г. Орлова и Ф. С. Барятинского последовала его неожиданная смерть, и тут же стоустая молва объявила этих ближайших сподвижников Екатерины виновниками в его умерщвлении, а во всенародно оглашенном манифесте причиной смерти Петра Федоровича был назван приступ «геморроидальных колик».
   Только это и пресекло столь угрожавшие правам Павла поползновения Петра III. Однако и при Екатерине II его права по-прежнему оставались весьма ущемленными.
 
   Еще в бытность великой княгиней Екатерина с ее неукротимым честолюбием и врожденным инстинктом властвовать, с ее государственным умом и редким для иностранки пониманием русских национальных интересов была охвачена, по образному выражению А. И. Герцена, «тоской по Зимнему дворцу». Даже в первые годы замужества, по собственному признанию Екатерины, для нее уже «далеко не безразличной была „…“ русская корона». Вместе с тем Екатерина не могла не отдавать себе отчета в том, что сама она как принцесса ангальт-цербстская ни кровнородственно, ни юридически легитимных прав на эту корону не имеет (ее притязания в данном отношении были куда менее основательны, нежели Анны Ивановны или Елизаветы). Поэтому при дворе ревнивой, завистливой, недружелюбной к ней Елизаветы она до поры до времени вынуждена была скрывать свои вожделения, уповая лишь на династическое будущее столь нелюбимого и чуждого ей мужа или малолетнего, но отторгнутого у нее сына. Однако по мере того, как к концу 1750-х гг. все более прояснялась непригодность Петра Федоровича к государственному поприщу, у Екатерины и близких к ней при дворе сановников зреют планы привлечения ее к государственным делам. Так, в 1758 г. канцлер А. П. Бестужев-Рюмин, со своей стороны, предлагал Екатерине, втайне от Елизаветы в случае ее смерти, устранить Петра Федоровича и возвести на престол Павла с назначением ее при нем регентшей. В 1761 г. Екатерине стало известно о переговорах между фаворитом императрицы И. И. Шуваловым и Н. И. Паниным о способах отстранения от власти Петра Федоровича, когда не станет Елизаветы, и передаче престола Павлу, причем по одному из вариантов предусматривалось оставить при нем Екатерину в качестве правительницы. Сама Екатерина говорила датскому посланнику, барону Остену, что «предпочитает быть матерью императора», чем супругою, и что тогда «она имела бы более власти и более участия в управлении страной». И хотя при подготовке дворцового заговора 1762 г. Екатерина выступала против Петра III, по видимости, от имени Павла, как бы защищая его попранные отцом права, что было для нее лишь формой лавирования, приспособления к сложной политической ситуации, но в глубине души она никогда и не думала разделять власть с кем бы то ни было, даже с собственным сыном, собираясь править единодержавно.
   Дворцовый заговор 1762 г. был организован, как известно, двумя влиятельными группировками. Одну из них, опиравшуюся на военную силу гвардии, возглавляли братья Орловы — наиболее последовательные и радикальные приверженцы притязаний Екатерины. Во главе другой группировки, отражавшей мнения противостоящей Петру III придворно-вельможной аристократии и столичного дворянства, стоял воспитатель Павла Н. И. Панин. Сблизившись с Екатериной, признавая ее неоспоримые преимущества перед мужем, ведя с ней доверительные разговоры о воспитании Павла и т. д., Н. И. Панин не разделял, однако, ее самодержавные устремления. Полагая, что представляет подлинные интересы Павла в перипетиях придворной борьбы, Н. И. Панин считал, что именно он, Павел, как прямой потомок Петра I, является единственно законным претендентом на российский престол, Екатерине же отводил при этом роль регентши. Той же точки зрения придерживались и другие сподвижники Н. И. Панина, в том числе и активная участница заговора княгиня Е. Р. Дашкова.
   Но дело было не только персонально в Павле и в его правах. С его восшествием на престол Н. И. Панин рассчитывал многое переменить в государственном устройстве России.
   Один из образованнейших и политически опытных людей своего круга, человек твердых и независимых убеждений, воспитанный, как и другие представители русской знати той эпохи, на идеалах европейского Просвещения, Н. И. Панин 12 лет провел русским посланником в Стокгольме и проникся принципами шведской конституционной системы, урезавшей парламентскими учреждениями абсолютную власть короля и давшей известные политические права сословиям, прежде всего дворянской аристократии. Зачатки конституционности по шведскому образцу он и собирался внедрить в России — с тем, чтобы со временем преобразовать самодержавие в «законную», основанную на представительных институтах монархию. К движению по этому пути призван был подтолкнуть и представленный Н. И. Паниным уже после воцарения Екатерины II проект «Императорского совета», ограничивавший с олигархических позиций некоторые прерогативы ее власти, но ею же в конце 1762 г. отвергнутый.
   В итоге дворцового переворота 1762 г. был отвергнут и «павловский» проект Н. И. Панина в целом — в борьбе двух указанных выше группировок верх одержала «партия» Орловых, благодаря решительной поддержке которых Екатерина и была провозглашена императрицей. Н. И. Панину пришлось тогда смириться; поговаривали, однако, что Екатерина будто бы дала заверение в том, что после совершеннолетия Павла возьмет его в соправители.
   Но куда как важнее, что в манифесте о восшествии на престол (т. е. еще при жизни Петра Федоровича) Екатерина объявила Павла «природным наследником престола Российского». И не в том дело, было ли это своего рода компромиссом, уступкой давлению Н. И. Панина и его сторонников или Екатерина и без того понимала, что уже по одной логике противоборства с мужем не могла поступить иначе, особенно в тех условиях, когда значительная часть русского общества хотела видеть в Павле естественного в будущем обладателя трона.
   Парадокс, однако, заключался в том, что эта акция, как будто бы узаконивавшая наконец династические интересы Павла, сама по себе была нелигитимна, ибо возведение Екатерины в императорский сан являлось не чем иным, как узурпацией его коренных прав на престол. И для Павла эта коллизия ничего хорошего в дальнейшем не сулила.
 
Воспитание
   После переворота Н. И. Панин оставался при Екатерине II одним из главных советников, в 1767 г. был возведен в графское достоинство, в 1763 г. поставлен во главе Коллегии иностранных дел, до 1781 г. направлял дипломатическую деятельность двора. Пользуясь расположением императрицы и будучи ее единомышленником во многих государственных делах, Н. И. Панин тем не менее в том, что касалось Павла, придерживался своих собственных взглядов.
   Стремясь прежде всего дать великому князю достойное его сана и соответствующее европейским стандартам образование, Н. И. Панин привлек лучших учителей, обучавших его достаточно разнообразному по тем временам набору дисциплин — арифметике, геометрии, физике, географии, истории, словесности, воинскому искусству, государствоведению, иностранным языкам, рисованию, танцам и др. В круг чтения Павла входили книги французских энциклопедистов — Вольтера, Монтескье, Дидро, Гельвеция, Деламбера, и вообще его начитанность в зарубежной и русской литературе, античной классике была весьма обширна. Религиозное воспитание великого князя было возложено на ученого иеромонаха, впоследствии знаменитого проповедника митрополита Платона.
   Среди привлеченных Н. И. Паниным учителей, пожалуй, наиболее яркой и привлекательной фигурой был преподаватель математики С. А. Порошин — молодой офицер и литератор, человек обширной учености и высоких душевных достоинств, поклонник просветительской философии и передовых педагогических воззрений эпохи. Порошин души не чаял в своем воспитаннике, не разлучался с ним целыми днями и стремился привить ему гуманные, нравственные принципы и расширить умственный кругозор, не ограничиваясь только математическими науками.
   С сентября 1764-го, весь 1765-й и отчасти в 1766 г. Порошин вел дневник, где со множеством колоритных подробностей изо дня в день фиксировал все, что происходило с великим князем, — его быт, поступки, времяпрепровождение, учебные занятия, свои беседы с ним, его характерные словечки и т. д. В дневнике вместе с тем содержались ценнейшие сведения о «домашней» жизни окружения Екатерины II, записи разговоров виднейших сановников на животрепещущие политические и «дворцовые» темы, которые они, не стесняясь, вели за столом юного великого князя. Записывал он в дневнике и их занимательные рассказы о мало кому тогда еще известных перипетиях истории прежних царствований — от Петра I до Екатерины II. Словом, дневник Порошина — уникальный для своего времени по содержанию и литературным достоинствам мемуарный памятник, «как в зеркале» отобразивший, по характеристике П. И. Бартенева, «историческую картину нашего двора и петербургского общества» 60-х гг. XVIII в. да и более раннего времени. Но благодаря своим достоверным и непосредственным записям он дает и драгоценную возможность постичь внутренний мир и личность Павла в детские годы.
   Со страниц дневника Павел предстает живым, не по летам развитым, вдумчивым, находчивым, метким на слово, по-своему обаятельным ребенком, подверженным, правда, быстрой смене настроения, повышенной впечатлительности, но отходчивым, добрым и доверчивым. Конечно, ему не было чуждо ощущение своей исключительности, обусловленное всем строем жизни и воспитания великого князя, из чего проистекали черты капризности, нетерпеливости, своенравия и т. д. Но при этом никаких отклонений от нормы, никакой психической неполноценности (на чем так настаивали позднейшие хулители Павла I, искавшие уже в его детстве признаки безумия) не наблюдалось. Глубоко прав был в этом отношении Е. С. Шумигорский, предостерегавший в начале XX в. биографов Павла от такого пристрастного использования дневника Порошина: «В словах и действиях 10-летнего мальчика нельзя искать объяснения всей жизни императора и ставить ему в строку каждое лыко в известном направлении».
   Это здоровое, нормальное, естественное начало детской натуры Павла хорошо почувствовал Л. Н. Толстой, обратившись в первые годы XX в. в своих занятиях павловской эпохой к чтению дневника Порошина. Из поденных записей Д. П. Маковицкого мы узнаем, как «Л. Н. восхищался Порошиным: „Какие подробности! Художественно описано!“ Л. Н. говорил, что ему, готовящемуся писать о том времени, чтение доставляет большое удовольствие и полезно». 16 февраля 1906 г. Маковицкий записывает свежие впечатления Толстого от знакомства с дневником: «Очень умный, образованный был „…“. Просто милый „…“ веселый мальчик „…“ чрезвычайно любознательный „…“. 20 февраля: „Какой живой передо мной этот мальчик Павел“. 4 марта: „Чудо какой милый мальчик“. 6 марта: „Л. Н. „…“ за обедом рассказывал с восторгом и умилением о Павле Петровиче“.
 
Тень Петра III
   Считая права Павла на престол непререкаемыми не просто в некоем отдаленном будущем, когда, скажем, не станет Екатерины II, а именно теперь, при ее жизни, Н. И. Панин не исключал возможности его соучастия наравне с ней в управлении государством. В соответствии с этим он и готовил своего воспитанника к высокому поприщу.
   После воцарения Екатерины II Н. И. Панин исподволь, постепенно, по мере того как Павел рос и мужал, все более последовательно внушал ему представление о его династических правах. Мысль о том, что великому князю предстоит рано или поздно занять российский трон, была темой постоянных разговоров с ним и С. А. Порошина. Так, в октябре 1764 г. он записывал в дневнике: «Его императорское высочество приуготовляется к наследию престола величайшей в свете империи российской». 29 октября и 2 ноября того же года Порошин убеждает своего воспитанника: «Для чего ему не быть в чине великих государей, что способы все к тому имеет», ведь он «рожден в том же народе», что и прадед его Петр Великий, и «того же народа Божиими судьбами будет в свое время обладателем». Чем глубже, однако, укоренялась в сознании Павла мысль о его «природном» праве на престол, тем он яснее должен был понимать, что мать его, Екатерина II, этих прав никогда не имела и оказалась у власти лишь благодаря особому стечению обстоятельств, а отсюда с неизбежностью вставал вопрос о судьбе его отца — законного обладателя престола, его же, Екатериной, с него низложенного.
   Эти детские и юношеские прозрения тяжко отзывались на еще не окрепшей душе Павла, находя опору и в холодной отчужденности матери, еще сызмальства отторгнутой от воспитания сына. Нетрудно представить себе, с каким ужасом подрастающий Павел вспоминал мятежный, волнующийся, полный войск Петербург в день 28 июня 1762 г., когда его, полуодетого, сонного, испуганного, под охраной гвардии второпях перевезли из Летнего дворца в Зимний, а затем Н. И. Панин доставил его в Казанский собор присягать воцарившейся вдруг матери (ходил даже слух, что его жизни угрожала в тот день опасность). Не менее мучительными были воспоминания и о том, как несколько дней спустя объявили о загадочной смерти от какой-то непонятной болезни уже отстраненного от трона отца. Болезненно отразилось на ранимой психике Павла последовавшее убийство в Шлиссельбургской крепости Иоанна Антоновича, спровоцированное неудавшейся попыткой его освобождения В. Мировичем, и публичная казнь последнего в Петербурге. Тем самым, кстати, была практически устранена почва для притязаний на престол потомков царя Ивана Алексеевича. Екатерина II была в этом настолько заинтересована, что хотя и не находилась в то время в столице, в России и за рубежом пошли толки о ее тайной причастности к этому убийству и намерении точно так же поступить и с сыном — куда более серьезным династическим соперником, нежели заточенный в крепость царевич. О том, что в самом деле произошло 6 июля 1762 г. в Ропше с Петром III и как вела себя в те дни во всей этой военно-придворной неразберихе Екатерина, Павлу, разумеется, не говорили, как, впрочем, о том не говорили открыто и официально при дворе в течение многих последующих десятилетий. О роли в происшедшем матери, о действительных причинах смерти отца, подробности о кратковременном царствовании Петра III — обо всем этом Павел узнает (а кое о чем будет лишь догадываться) значительно позже, когда взойдет на престол. Но тогда, еще в юности, в бытность наследником, темные слухи и отдельные крупицы реальных сведений, возможно, все же до него доходили. Маловероятно, чтобы Павел верил в официальные рассказы о причинах смерти отца, он подозревал за ними нечто иное — загадочное и зловещее. Как верно заметил один из биографов Павла, «ропшинская драма сделалась мрачным фоном его жизни». Во всяком случае, сам катастрофический в его биографии характер событий 1762 г. не мог не будоражить воображение подрастающего великого князя и служить предметом самых тяжких его размышлений и долгие годы спустя. На этой почве у Павла сами собой пробуждались симпатии и интерес к отцу, которого в детстве он, в сущности, толком не знал, но облик которого был овеян ореолом непонятого современниками, но желавшего России добра императора, и ему хотелось ныне во всем ему подражать. Именно такой мифический образ Петра III культивировал в сознании Павла Н. И. Панин, вселяя в него обиду за отца, скорбь по нему, ставшему жертвой «дурных импрессий» властолюбивой матери. Естественно, что в этом комплексе мучительных переживаний Павла доминирующую роль играло чувство острого недоброжелательства к Екатерине, похитившей у него законный, принадлежащий ему по праву рождения престол, — чувство, переросшее с годами в почти открытую вражду, в неприятие всего склада ее личности, ее бытового поведения, государственных установок и проводимой ею политики.
   Уже в нашем столетии историки упрекали Н. И. Панина, ответственного за воспитание наследника, в том, что он не раскрыл перед ним отрицательных свойств Петра III и вместе с тем оказался слишком пристрастен к Екатерине II, чтобы объяснить Павлу историческое значение ее воцарения. При этом недоумевали, как мог допустить это тот самый Н. И. Панин, который лучше других знал цену Петру III и являлся одним из вдохновителей заговора 1762 г. Между тем Н. И. Панин, сея разлад между матерью и сыном, меньше всего сводил с кем-либо личные счеты, а действовал как политик, движимый неумолимой логикой придворной борьбы и сложных взаимоотношений с императрицей, логикой своих династических расчетов относительно Павла и, главное, глубокой убежденностью в законности его прав на престол.
   При всем том вряд ли было бы правильно преувеличивать неприязнь Екатерины II к сыну, полагая, что свое отношение к Петру III она перенесла на Павла. Ее родственные привязанности и антипатии вообще трудно укладываются в какую-либо норму. Так, при пылкой любви к Григорию Орлову она была достаточно равнодушна к своему побочному от него сыну Алексею Бобринскому, а тяжелые отношения с Павлом не помешали ей быть любвеобильной, обожающей его детей бабушкой. К Павлу она действительно не проявляла нежных материнских чувств — рассудок превалировал в ней над эмоциями, а расчетливый эгоизм — над порывами души. Тем не менее она старалась (особенно в детские годы Павла) быть заботливой, вполне сознавала свои родительские обязанности и права, и если видела в сыне нечто себе чуждое, то лишь в той мере, в какой он выступал как потенциальный претендент на престол, как олицетворение определенных политических тенденций. Ибо как только выявилось противостояние Павла и Екатерины, он невольно стал знаменем всех фрондирующих, оппозиционных к ее складывающемуся режиму общественных сил, всех не приемлющих вакханалию фаворитизма, произвол временщиков, развращенные нравы Двора, цинизм, государственное расточительство и т. д. В первую очередь тут следует назвать группировавшихся вокруг Н. И. Панина представителей просвещенной части дворянства и старинной аристократии, составлявших как бы «партию» наследника (в нее входили, например, его брат граф П. И. Панин, крупный военачальник, известный своими успехами в войне с Турцией и в подавлении Пугачевского восстания, крайне критически настроенный к императрице — она сама называла его своим «персональным оскорбителем», их внучатый племянник, любимец Павла с детских лет, действительный камергер и обер-прокурор Сената А. Б. Куракин, другой близкий родственник Паниных, генерал и дипломат князь Н. В. Репнин, секретарь, друг и единомышленник Н. И. Панина знаменитый сатирик и драматург Д. И. Фонвизин).
   Екатерина II знала, конечно, о том, в сколь неприязненном к ней духе воспитывается под эгидой Н. И. Панина ее сын, и хотела бы это пресечь, как она пресекала любые намеки на временный или нелигитимный характер своей власти. Но в первые годы царствования, когда ее положение на престоле не было еще достаточно прочным, Екатерина II на такой резкий шаг не решалась. При этом она не могла не считаться с еще очень сильным в те годы влиянием «панинской» группировки, тем более что имя Павла — соперника матери во власти — было, как увидим далее, популярным в общественном мнении и низовых слоях населения. В то же время Екатерина II была озабочена и сохранением известного баланса противоборствующих интересов при дворе, учитывая особую агрессивность «орловского» клана по отношению к Павлу, что было сопряжено даже с опасениями за его жизнь. Впоследствии в разговоре со своим секретарем А. В. Храповицким об условиях воспитания Павла она прямо признала, что «по политическим причинам не брала его от Панина: все думала, что ежели не у Панина, так он пропал!». По этому поводу В. Ходасевич очень верно заметил, что задача Н. И. Панина, наставника Павла, заключалась, помимо всего прочего, еще и в том, чтобы с ним «не случилось чего-нибудь вроде „геморроидальной колики“, от которой погиб Петр III »: «Охранять жизнь Великого князя — вот в чем совершенно справедливо полагал он свою первейшую обязанность».