Страница:
К 1854 году тираж многочисленных изданий этой книги на разных языках достиг почти 200 тысяч экземпляров. В России книга де Кюстина была запрещена. По словам Герцена, автор «оскорбительно много видел». Герцен справедливо считал, что сочинение Кюстина — «самая замечательная и умная книга, написанная о России иностранцем».
Едва де Кюстин пересек русскую границу, первое же столкновение с российскими чиновниками сразу дало ему представление и о характере строя не известной ему до тех пор страны, и о царящих в ней нравах. У де Кюстина отобрали книги — почти все, без разбора, без смысла.
«Столько мельчайших предосторожностей, — писал де Кюстин, — которые считались здесь, очевидно, необходимыми и которые нигде более не встречались, ясно свидетельствовали о том, что мы вступаем в империю, объятую одним лишь чувством страха, а страх ведь неразрывно связан с печалью». У де Кюстина требовали ответов на вопросы, на которые он уже давал раньше письменные ответы, и чиновник никак не мог поверить, что можно ехать в Россию без всякой корыстной цели.
«— Значит, вы путешествуете исключительно из одной любознательности?
— Да.
— Но почему вы направились для этого именно в Россию?
— Не знаю…»
Кажется, мелочь, но она превращалась в символ огромной и бессмысленной бюрократической машины, во власти которой, как довольно скоро уловил де Кюстин, находится вся страна. «Россией управляет класс чиновников, — уверенно заявлял он, немного оглядевшись и вкусив первые плоды петербургской жизни. — Из недр своих канцелярий эти невидимые деспоты, эти пигмеи-тираны безнаказанно угнетают страну». Сложившаяся система настолько могущественна, проницательно замечает де Кюстин, что даже сам император в значительной степени находится в руках бюрократов. «И, как это ни парадоксально звучит, самодержец всероссийский часто замечает, что он вовсе не так всесилен, как говорят, и с удивлением, в котором он боится сам себе признаться, видит, что власть его имеет предел. Этот предел положен ему бюрократией, силой страшной повсюду, потому что злоупотребление ею именуется любовью к порядку, но особенно страшной в России». Можно только удивляться прозорливости де Кюстина, не знавшего, конечно, всех перипетий только что рассмотренной нами неудачной попытки решения крестьянского вопроса, но чутко уловившего одну из главных черт николаевской системы — всесилие бюрократии.
Другой основополагающий элемент системы, точно и беспощадно подмеченный де Кюстином, — отсутствие в России эпохи Николая I свободы. «Все здесь есть, — саркастически восклицал он, — не хватает только свободы, то есть жизни». Но можно ли говорить о свободе в стране, больше похожей на казарму, чем на нормальное место для жизни? «Русский государственный строй, — подводил итог своим наблюдениям де Кюстин, — это строгая военная дисциплина вместо гражданского управления, это перманентное военное положение, ставшее нормальным состояние государства». Его не могли обмануть рассказы крепостников о благодетельности крепостного права для русских крестьян. «Не верьте медоточивым господам, — писал он, — уверяющим вас, что русские крепостные — счастливейшие крестьяне на свете, не верьте им, они вас обманывают. Много крестьян в отдаленных губерниях голодают, многие погибают от нищеты и жестокого обращения. Все страдают в России, но люди, которыми торгуют, как вещами, страдают больше всех».
Но во имя чего, спрашивал себя де Кюстин, приносятся все эти жертвы? Отказ от свободы, преимущества которой перед деспотизмом были столь очевидны, мог диктоваться только какой-то скрытой целью. Такой целью, как полагал де Кюстин, было стремление к мировому господству. «Русский народ, — писал он, — теперь ни к чему не способен, кроме покорения мира. Мысль моя постоянно возвращается к этому, потому что никакой другой целью нельзя объяснить безмерные жертвы, приносимые государством и отдельными членами общества. Очевидно, народ пожертвовал своей свободой во имя победы. Без этой задней мысли, которой люди повинуются, быть может, бессознательно, история России представлялась бы неразрешимой загадкой».
Отвращение к увиденному в николаевской России, абсолютное неприятие самодержавия во всех его проявлениях были столь велики, что, заканчивая книгу, де Кюстин обращался к своим соотечественникам: «Когда ваши дети вздумают роптать на Францию, прошу вас, воспользуйтесь моим рецептом, скажите им: поезжайте в Россию!… Каждый, близко познакомившийся с царской Россией, будет рад жить в какой угодно другой стране. Всегда полезно знать, что существует на свете государство, в котором немыслимо счастье, ибо по самой своей природе человек не может быть счастлив без свободы». Горькие, но очень справедливые слова.
В одном де Кюстин был не прав. Россия времен Николая I не стремилась к мировому господству. Этого не было. Роль жандарма Европы, которую пытался играть российский император, отнюдь не тождественна роли властелина мира. Но система действительно зиждилась на рабстве и насилии.
Мир менялся. В России же стремились только закрепить и упрочить то, что было. И действительно, в этом Николай много преуспел. Особенно если брать внешнюю сторону дела.
Бюрократический механизм отлично работал: николаевское делопроизводство не сравнить с делопроизводством прежних времен. Бумаги исправно переходили из канцелярии в канцелярию. Армия блистала на смотрах. Огромный чиновничий аппарат располагался в новых, специально построенных лучшими архитекторами правительственных зданиях.
Но чем дальше, тем яснее становилась современникам бесплодность действий императора. В 40-х годах его уже не сравнивали с Петром. Ясно, что Россия не получила нового великого реформатора. «Что за странный этот правитель, — писала о нем жена министра иностранных дел графиня М. Д. Нессельроде, — он вспахивает свое обширное государство и никакими плодоносными семенами его не засевает». С годами усталость и разочарование стал ощущать и сам Николай. А. О. Смирнова-Россет записала в своем дневнике 5 марта 1845 г.: «Государь без императрицы, которой на зиму врачи рекомендуют уезжать в Италию, грустит и одинок. Занимается один целыми часами. Это все имеет влияние на других. Государь сказал мне: „Вот скоро двадцать лет, как я сижу на этом прекрасном местечке. Часто удаются такие дни, что я, смотря на небо, говорю: зачем я не там? Я так устал…“ Он работал все больше и больше, а результаты были все плачевнее и плачевнее.
Угроза революционного взрыва заставила Николая открыто встать на путь реакции. Теперь он уже публично отрекается от своих прежних намерений постепенно идти к освобождению крестьян. Принимая дворян одной из губерний, Николай счел нужным заявить: «Некоторые лица приписывали мне по сему предмету самые нелепые и безрассудные мысли и намерения. Я их отвергаю с негодованием».
Цензурный гнет достигает в эти годы своего апогея. Россия решительно отгораживается от всего цивилизованного мира. Создается чрезвычайный орган, так называемый Бутурлинский комитет, который просматривает уже пропущенные цензурой издания. Носятся слухи о возможном закрытии университетов, и даже скромную статью С. С. Уварова в защиту университетского образования Николай объявил «неприличной», отправив министра в отставку. «Варварство торжествует там дикую победу над умом человеческим», — записал о тогдашнем состоянии России в своем дневнике известный либеральный цензор А. В. Никитенко.
Но долго так продолжаться не могло. Крах системы с особенной силой проявился в поражении России в Крымской войне. Сама эта война была не чем иным, как попыткой уверенного в своем могуществе Николая I воспользоваться слабостью Турции, захватить стратегически важные для России территории и утвердить свое господство над черноморскими проливами.
На стороне Турции выступили тогда Англия и Франция, что не оставило России никаких шансов на успех. За всю историю нового и новейшего времени Россия не терпела столь крупного и постыдного поражения. Огромная страна, обладавшая самой крупной в Европе армией, не смогла справиться с 60-тысячным экспедиционным корпусом, высадившимся в Крыму. А ведь всего за несколько лет до этого, в 1850 г., с небывалой пышностью праздновалось 25-летие «благополучного царствования».
В представленных по этому случаю всеподданнейших отчетах всех основных министерств и ведомств доказывалось, что «положение России и ее монарха никогда еще, с самого 1841 г., не было более славно и могущественно». На бумаге система выглядела безупречной. В действительности же, как писал П. А. Валуев в 1855 году в записке «Дума русского», передававшейся из рук в руки всей читающей Россией, оказалось, что «сверху блеск, а снизу гниль».
События Крымской войны стали тяжелейшим испытанием для самого Николая. Он искренне верил, что созданная им система идеальна и приносит России только благо. Когда же выяснилось, что ни армия, которой он так гордился, ни флот не в состоянии защитить Отечество от неприятеля, он просто не смог перенести очевидного краха.
«Угнетение, которое он оказывал, не было угнетением произвола, каприза, страсти; это был самый худший вид угнетения, — писала А. Ф. Тютчева, — угнетение систематическое, обдуманное, самодовлеющее, убежденное в том, что оно может и должно распространяться не только на внешние формы управления страной, но и на частную жизнь народа, на его мысль, его совесть и что оно имеет право из великой нации сделать автомат, механизм которого находился бы в руках владыки. „…“ И вот когда наступил час испытания, вся блестящая фантасмагория этого величественного царствования рассеялась как дым. „…“ В короткий срок полутора лет несчастный император увидел, как под ним рушились подмостки того иллюзорного величия, на которые он воображал, что поднял Россию».
По Петербургу вскоре поползли слухи, что император покончил с собой или отравлен. Добролюбов, тогда еще совсем молодой студент, записал в своем дневнике: «Разнеслись слухи о том, что царь отравлен, что оттого и не хотели бальзамировать по прежнему способу, при котором, взрезавши труп, нашли бы яд во внутренностях, что потому и не показывали народу лицо царя во все время, пока он стоял в Зимнем дворце».
В пользу версии о самоубийстве как бы говорит откровенно подавленное состояние императора в последние месяцы перед смертью. Близкие часто видели, как ночами царь «клал земные поклоны перед церковью», а в кабинете «плакал как ребенок при получении каждой плохой вести». П. Д. Киселев вспоминал, что в последние месяцы император «утомлялся и сколько ни желал преодолеть душевное беспокойство, оно выражалось на лице его более, чем в речах, которые при рассказе о самых горестных событиях заключались одним обычным возгласом: „Твори, Бог, волю свою!“ Незадолго до смерти он отказался выслушать письмо от младших сыновей Михаила и Николая, бывших в Крыму. „Здоровы ли они? — спросил он и продолжил: — Остальное меня не касается“. Однако тяжелое душевное состояние вовсе не доказывает еще версии о самоубийстве. Записи в дневнике Александра Николаевича показывают, что зимой 1855 г. в Петербурге была сильная эпидемия гриппа. Болели, и тяжело, почти все в окружении Николая. Вернее всего, что грипп, перешедший в воспаление легких, и стал причиной его смерти.
Слухи о самоубийстве Николая I неожиданно получили некоторое подтверждение в начале XX в. В 1914 г. в журнале «Голос минувшего» были опубликованы воспоминания внука 3. В. Пеликана, во времена Николая I бывшего председателем Военно-медицинского комитета, директором медицинского департамента военного министерства и президентом Медико-хирургической академии. «По словам деда, — утверждал Д. Пеликан, — Мандт дал желавшему во что бы то ни стало покончить с собой царю яду. Обстоятельства эти были хорошо известны деду благодаря близости к Мандту». Внук и его товарищи, студенты-медики, осуждали поступок Мандта как недостойный врача. В. В. Пеликан отвечал им, что император «нашел бы иной способ покончить с собой и, возможно, более заметный».
Можно ли безоговорочно поверить этому свидетельству? Вероятнее всего, нет. Очевидно все же, что вопрос о причинах смерти Николая требует дальнейшего изучения.
Умирая, Николай говорил своему наследнику: «Сдаю тебе мою команду, к сожалению, не в том порядке, как желал, оставляя много хлопот и забот». Таким горьким признанием завершилось его тридцатилетнее царствование.
Л. Г. ЗАХАРОВА
АЛЕКСАНДР II
Едва де Кюстин пересек русскую границу, первое же столкновение с российскими чиновниками сразу дало ему представление и о характере строя не известной ему до тех пор страны, и о царящих в ней нравах. У де Кюстина отобрали книги — почти все, без разбора, без смысла.
«Столько мельчайших предосторожностей, — писал де Кюстин, — которые считались здесь, очевидно, необходимыми и которые нигде более не встречались, ясно свидетельствовали о том, что мы вступаем в империю, объятую одним лишь чувством страха, а страх ведь неразрывно связан с печалью». У де Кюстина требовали ответов на вопросы, на которые он уже давал раньше письменные ответы, и чиновник никак не мог поверить, что можно ехать в Россию без всякой корыстной цели.
«— Значит, вы путешествуете исключительно из одной любознательности?
— Да.
— Но почему вы направились для этого именно в Россию?
— Не знаю…»
Кажется, мелочь, но она превращалась в символ огромной и бессмысленной бюрократической машины, во власти которой, как довольно скоро уловил де Кюстин, находится вся страна. «Россией управляет класс чиновников, — уверенно заявлял он, немного оглядевшись и вкусив первые плоды петербургской жизни. — Из недр своих канцелярий эти невидимые деспоты, эти пигмеи-тираны безнаказанно угнетают страну». Сложившаяся система настолько могущественна, проницательно замечает де Кюстин, что даже сам император в значительной степени находится в руках бюрократов. «И, как это ни парадоксально звучит, самодержец всероссийский часто замечает, что он вовсе не так всесилен, как говорят, и с удивлением, в котором он боится сам себе признаться, видит, что власть его имеет предел. Этот предел положен ему бюрократией, силой страшной повсюду, потому что злоупотребление ею именуется любовью к порядку, но особенно страшной в России». Можно только удивляться прозорливости де Кюстина, не знавшего, конечно, всех перипетий только что рассмотренной нами неудачной попытки решения крестьянского вопроса, но чутко уловившего одну из главных черт николаевской системы — всесилие бюрократии.
Другой основополагающий элемент системы, точно и беспощадно подмеченный де Кюстином, — отсутствие в России эпохи Николая I свободы. «Все здесь есть, — саркастически восклицал он, — не хватает только свободы, то есть жизни». Но можно ли говорить о свободе в стране, больше похожей на казарму, чем на нормальное место для жизни? «Русский государственный строй, — подводил итог своим наблюдениям де Кюстин, — это строгая военная дисциплина вместо гражданского управления, это перманентное военное положение, ставшее нормальным состояние государства». Его не могли обмануть рассказы крепостников о благодетельности крепостного права для русских крестьян. «Не верьте медоточивым господам, — писал он, — уверяющим вас, что русские крепостные — счастливейшие крестьяне на свете, не верьте им, они вас обманывают. Много крестьян в отдаленных губерниях голодают, многие погибают от нищеты и жестокого обращения. Все страдают в России, но люди, которыми торгуют, как вещами, страдают больше всех».
Но во имя чего, спрашивал себя де Кюстин, приносятся все эти жертвы? Отказ от свободы, преимущества которой перед деспотизмом были столь очевидны, мог диктоваться только какой-то скрытой целью. Такой целью, как полагал де Кюстин, было стремление к мировому господству. «Русский народ, — писал он, — теперь ни к чему не способен, кроме покорения мира. Мысль моя постоянно возвращается к этому, потому что никакой другой целью нельзя объяснить безмерные жертвы, приносимые государством и отдельными членами общества. Очевидно, народ пожертвовал своей свободой во имя победы. Без этой задней мысли, которой люди повинуются, быть может, бессознательно, история России представлялась бы неразрешимой загадкой».
Отвращение к увиденному в николаевской России, абсолютное неприятие самодержавия во всех его проявлениях были столь велики, что, заканчивая книгу, де Кюстин обращался к своим соотечественникам: «Когда ваши дети вздумают роптать на Францию, прошу вас, воспользуйтесь моим рецептом, скажите им: поезжайте в Россию!… Каждый, близко познакомившийся с царской Россией, будет рад жить в какой угодно другой стране. Всегда полезно знать, что существует на свете государство, в котором немыслимо счастье, ибо по самой своей природе человек не может быть счастлив без свободы». Горькие, но очень справедливые слова.
В одном де Кюстин был не прав. Россия времен Николая I не стремилась к мировому господству. Этого не было. Роль жандарма Европы, которую пытался играть российский император, отнюдь не тождественна роли властелина мира. Но система действительно зиждилась на рабстве и насилии.
Мир менялся. В России же стремились только закрепить и упрочить то, что было. И действительно, в этом Николай много преуспел. Особенно если брать внешнюю сторону дела.
Бюрократический механизм отлично работал: николаевское делопроизводство не сравнить с делопроизводством прежних времен. Бумаги исправно переходили из канцелярии в канцелярию. Армия блистала на смотрах. Огромный чиновничий аппарат располагался в новых, специально построенных лучшими архитекторами правительственных зданиях.
Но чем дальше, тем яснее становилась современникам бесплодность действий императора. В 40-х годах его уже не сравнивали с Петром. Ясно, что Россия не получила нового великого реформатора. «Что за странный этот правитель, — писала о нем жена министра иностранных дел графиня М. Д. Нессельроде, — он вспахивает свое обширное государство и никакими плодоносными семенами его не засевает». С годами усталость и разочарование стал ощущать и сам Николай. А. О. Смирнова-Россет записала в своем дневнике 5 марта 1845 г.: «Государь без императрицы, которой на зиму врачи рекомендуют уезжать в Италию, грустит и одинок. Занимается один целыми часами. Это все имеет влияние на других. Государь сказал мне: „Вот скоро двадцать лет, как я сижу на этом прекрасном местечке. Часто удаются такие дни, что я, смотря на небо, говорю: зачем я не там? Я так устал…“ Он работал все больше и больше, а результаты были все плачевнее и плачевнее.
Реакция
Таким его застала революция 1848 г. Началось последнее, «мрачное», семилетие царствования Николая. В полном великолепии и действенности проявилась его роль жандарма Европы. Сначала в западные губернии была стянута 300-тысячная армия, которая в любой момент была готова двинуться на подавление революций в Пруссию, Австрию или Францию. В 1849 г. этому суждено было осуществиться — русские войска совершили Венгерский поход, подавив революцию в Венгрии и обеспечив династии Габсбургов существование еще на 60 с лишним лет.Угроза революционного взрыва заставила Николая открыто встать на путь реакции. Теперь он уже публично отрекается от своих прежних намерений постепенно идти к освобождению крестьян. Принимая дворян одной из губерний, Николай счел нужным заявить: «Некоторые лица приписывали мне по сему предмету самые нелепые и безрассудные мысли и намерения. Я их отвергаю с негодованием».
Цензурный гнет достигает в эти годы своего апогея. Россия решительно отгораживается от всего цивилизованного мира. Создается чрезвычайный орган, так называемый Бутурлинский комитет, который просматривает уже пропущенные цензурой издания. Носятся слухи о возможном закрытии университетов, и даже скромную статью С. С. Уварова в защиту университетского образования Николай объявил «неприличной», отправив министра в отставку. «Варварство торжествует там дикую победу над умом человеческим», — записал о тогдашнем состоянии России в своем дневнике известный либеральный цензор А. В. Никитенко.
Но долго так продолжаться не могло. Крах системы с особенной силой проявился в поражении России в Крымской войне. Сама эта война была не чем иным, как попыткой уверенного в своем могуществе Николая I воспользоваться слабостью Турции, захватить стратегически важные для России территории и утвердить свое господство над черноморскими проливами.
На стороне Турции выступили тогда Англия и Франция, что не оставило России никаких шансов на успех. За всю историю нового и новейшего времени Россия не терпела столь крупного и постыдного поражения. Огромная страна, обладавшая самой крупной в Европе армией, не смогла справиться с 60-тысячным экспедиционным корпусом, высадившимся в Крыму. А ведь всего за несколько лет до этого, в 1850 г., с небывалой пышностью праздновалось 25-летие «благополучного царствования».
В представленных по этому случаю всеподданнейших отчетах всех основных министерств и ведомств доказывалось, что «положение России и ее монарха никогда еще, с самого 1841 г., не было более славно и могущественно». На бумаге система выглядела безупречной. В действительности же, как писал П. А. Валуев в 1855 году в записке «Дума русского», передававшейся из рук в руки всей читающей Россией, оказалось, что «сверху блеск, а снизу гниль».
События Крымской войны стали тяжелейшим испытанием для самого Николая. Он искренне верил, что созданная им система идеальна и приносит России только благо. Когда же выяснилось, что ни армия, которой он так гордился, ни флот не в состоянии защитить Отечество от неприятеля, он просто не смог перенести очевидного краха.
«Угнетение, которое он оказывал, не было угнетением произвола, каприза, страсти; это был самый худший вид угнетения, — писала А. Ф. Тютчева, — угнетение систематическое, обдуманное, самодовлеющее, убежденное в том, что оно может и должно распространяться не только на внешние формы управления страной, но и на частную жизнь народа, на его мысль, его совесть и что оно имеет право из великой нации сделать автомат, механизм которого находился бы в руках владыки. „…“ И вот когда наступил час испытания, вся блестящая фантасмагория этого величественного царствования рассеялась как дым. „…“ В короткий срок полутора лет несчастный император увидел, как под ним рушились подмостки того иллюзорного величия, на которые он воображал, что поднял Россию».
Смерть
Даже железное здоровье Николая не могло выдержать свалившейся на него беды, и 18 февраля 1855 г. после двухнедельной болезни он скончался. Александр Николаевич записал в этот день в своем дневнике: «Мандт (лейб-медик Николая. — С. М.) за мной. Государь спросил Бажанова. Причастился при нас всех. Голова совсем свежая. Удушье. Сильные мучения. Прощается со всеми — с детьми, с прочими. Я на коленях, держу руку. Жал ее. К концу чувствуется холод. В 1/4 1-го все кончено. Последние ужасные мучения». «Незадолго перед концом к императору вернулась речь, — передавала Тютчева рассказ жены наследника, — которая, казалось, совершенно покинула его, и одна из его последних фраз, обращенных к наследнику, была: „Держи все — держи все“. Эти слова сопровождались энергичным жестом руки, обозначавшим, что держать нужно крепко».По Петербургу вскоре поползли слухи, что император покончил с собой или отравлен. Добролюбов, тогда еще совсем молодой студент, записал в своем дневнике: «Разнеслись слухи о том, что царь отравлен, что оттого и не хотели бальзамировать по прежнему способу, при котором, взрезавши труп, нашли бы яд во внутренностях, что потому и не показывали народу лицо царя во все время, пока он стоял в Зимнем дворце».
В пользу версии о самоубийстве как бы говорит откровенно подавленное состояние императора в последние месяцы перед смертью. Близкие часто видели, как ночами царь «клал земные поклоны перед церковью», а в кабинете «плакал как ребенок при получении каждой плохой вести». П. Д. Киселев вспоминал, что в последние месяцы император «утомлялся и сколько ни желал преодолеть душевное беспокойство, оно выражалось на лице его более, чем в речах, которые при рассказе о самых горестных событиях заключались одним обычным возгласом: „Твори, Бог, волю свою!“ Незадолго до смерти он отказался выслушать письмо от младших сыновей Михаила и Николая, бывших в Крыму. „Здоровы ли они? — спросил он и продолжил: — Остальное меня не касается“. Однако тяжелое душевное состояние вовсе не доказывает еще версии о самоубийстве. Записи в дневнике Александра Николаевича показывают, что зимой 1855 г. в Петербурге была сильная эпидемия гриппа. Болели, и тяжело, почти все в окружении Николая. Вернее всего, что грипп, перешедший в воспаление легких, и стал причиной его смерти.
Слухи о самоубийстве Николая I неожиданно получили некоторое подтверждение в начале XX в. В 1914 г. в журнале «Голос минувшего» были опубликованы воспоминания внука 3. В. Пеликана, во времена Николая I бывшего председателем Военно-медицинского комитета, директором медицинского департамента военного министерства и президентом Медико-хирургической академии. «По словам деда, — утверждал Д. Пеликан, — Мандт дал желавшему во что бы то ни стало покончить с собой царю яду. Обстоятельства эти были хорошо известны деду благодаря близости к Мандту». Внук и его товарищи, студенты-медики, осуждали поступок Мандта как недостойный врача. В. В. Пеликан отвечал им, что император «нашел бы иной способ покончить с собой и, возможно, более заметный».
Можно ли безоговорочно поверить этому свидетельству? Вероятнее всего, нет. Очевидно все же, что вопрос о причинах смерти Николая требует дальнейшего изучения.
Умирая, Николай говорил своему наследнику: «Сдаю тебе мою команду, к сожалению, не в том порядке, как желал, оставляя много хлопот и забот». Таким горьким признанием завершилось его тридцатилетнее царствование.
Л. Г. ЗАХАРОВА
АЛЕКСАНДР II
Александр II вошел в историю как царь-освободитель, единственный из русских самодержцев, удостоенный этого «титула». Он не был назван I современниками и историками Великим, как Петр или Екатерина, но реформы его осознаны и определены как великие. Тем интереснее попытка выявить его роль в том историческом переломе, который пережила Россия в 60-е гг. XIX века и последствия которого сказались в потрясениях XX века.
Характерны и знаменательны хронологические рамки жизни и царствования Александра II, органично вплетенные в ткань истории страны. Он родился в 1818 году 17 апреля. По признанию Н. М. Карамзина и многих будущих декабристов, образованная Россия тогда была взволнована обещаниями императора Александра I дать конституцию русским подданным, публично заявленными в его речах по случаю открытия первого сейма дарованной им Польше конституции. Великий князь Александр Николаевич стал наследником престола 14 декабря 1825 г., в день выступления и поражения декабристов. Император Александр II погиб от рук народовольцев 1 марта 1881 г., в тот день, когда он наконец решился дать ход проекту М. Т. Лорис-Меликова, сказав своим сыновьям Александру (будущему императору) и Владимиру: «Я не скрываю от себя, что мы идем по пути к конституции». Великие реформы остались незавершенными. Инициативная роль монархии в проведении реформ исчерпана. Освободительное движение повергло царя-освободителя, исчерпав и свои возможности и силы. Трагическое сопряжение этих дат в жизни монарха и страны очевидны.
Известный поэт и критик, профессор русской словесности с 1832 года, редактор и издатель «Современника» (1838— 1846), один из преподавателей великого князя Александра Николаевича, П. А. Плетнев в своих воспоминаниях о воспитании наследника утверждает, что никогда до императора Николая Павловича «воспитание и учение великих князей не совершали на тех простых и твердых началах», какие приняты были при нем.
Суровый и властный монарх считал, что наследник его «не должен рано отказываться от счастливого своего детского возраста», что будущий «государь тоже человек, как и все», что задача его обучения заключается «не в исключительных успехах по каким-нибудь наукам, а в общем развитии и образовании ума деятельного, светлого и многообъятного». Такой просвещенный взгляд монарха определил выбор воспитателя, наставника и всего штата учителей для наследника престола.
Придавая огромное значение нравственному становлению своего первенца, он избрал воспитателем «не знатного вельможу, не могущественного государственного человека — на что обращает внимание Плетнев, — но одного бедного офицера в капитанском чине, лично известного ему по примерной нравственности, по благородству и нежности сердца, по преданности к исполнению долга и к высоким христианским правилам». Это был Карл Карлович Мердер, в прошлом боевой офицер, награжденный за храбрость, проявленную при Аустерлице, неоднократно раненный, затем служивший в 1-м кадетском корпусе и Школе гвардейских юнкеров и подпрапорщиков, где «приобрел навык и умение обращаться с детьми». Современники единодушны в оценке Мердера как человека высоконравственного, доброго, умного, уравновешенного, волевого (что подтверждает и его дневник). Твердость и строгость характера сочетались в нем с гуманностью: в дневниковой записи 1831 г., отмечая в своем воспитаннике недостаток сострадания к бедным, он расценивал это как свое горе и ставил задачей достигнуть «того, что он будет считать единственным истинным наслаждением, — помогать несчастным». «Не избалованный счастьем в продолжение прежней своей жизни, — пишет Плетнев, — привыкнув равнодушно переносить разные лишения, соединенные с бедностью, Мердер и в новом своем положении умел сохранить во всем благородную простоту, прекрасную умеренность и трогательную предупредительность в отношении ко всем, кто бы к нему ни обращался. Он определял достоинство человека только по его внутренним качествам». В постоянном общении и безотлучном пребывании с таким воспитателем в течение десяти лет наследник «ежеминутно получал все высокие правила нравственности и жизни… С детского возраста трудная наука долга и обязанностей незаметно, постепенно развивалась и неизгладимо печаталась на сгибах молодого сердца», — уверенно заключал Плетнев.
В наставники по учебной части Николай I избрал для сына Василия Андреевича Жуковского, которого одно имя составляло «честь и славу России», считали современники. Выбор этот всех обрадовал. «Все заранее уверены были, что из этих уст не могут излиться наставления, как только служащие к благу и чести человечества». Достоинства Жуковского были хорошо известны царской семье. В 1817— 1820 гг. он преподавал Александре Федоровне, тогда еще великой княгине, русский язык по рекомендации императрицы-матери Марии Федоровны — вдовы Павла I, при которой состоял чтецом. В течение полугода Жуковский составил специальный «План учения», рассчитанный на двенадцать лет и одобренный Николаем I. Целью воспитания и обучения провозглашалось «образование для добродетели». Жуковский считал, что «его высочеству нужно быть не ученым, а просвещенным. Просвещение должно познакомить его со всем тем, что в его время необходимо для общего блага и в благе общем для его собственного. Просвещение в истинном смысле есть многообъемлющее знание, соединенное с нравственностью».
Мердер и Жуковский, взаимно уважая друг друга, с одинаковой искренностью и преданностью отдались общему делу. Согласованность их действий никогда не нарушалась. Николай I этим выбором показал, отмечает Плетнев, «как высоко ценил он в человеке ум, нравственное достоинство и любовь к простоте жизни». Религиозное воспитание, порученное законоучителю Г. П. Павскому, также гармонично сочеталось с принципами, которых придерживались Жуковский и Мердер.
В результате наследник престола получил довольно разностороннее образование. Набор предметов обширен: русский язык, история, география, статистика, этнография, логика, философия, математика, физика, минералогия, геология и другие. С раннего детства изучались языки — французский, немецкий, английский, польский. Цель — владение разговорной речью и письмом. Дневник цесаревича (который он вел ежедневно с января 1826 г.) позволяет увидеть его за чтением истории Шотландии на английском, Литвы и Ливонского ордена на немецком, за переводом Карамзина на французский, за сочинением об открытии Колумбом Америки на английском, за переписыванием стихов на немецком и т. д. Тренировка в языках была ежедневной. Восьмилетний мальчик укоряет себя в том, что, «будучи у госпожи Ливен, стыдился говорить по-немецки» (стыдился, но уже мог, заметим в скобках). В отдельную группу выделялись занятия, направленные на развитие природных дарований: рисование, музыка, гимнастика, фехтование, плавание и многие другие виды спорта, танцы, ручная работа, чтение, декламация. Подарки в дни рождений или православных праздников родителям, братьям и сестрам, учителям он часто делает сам, обычно это рисунки, отцу — карты России. Он любит спорт, охоту, с детства имел собак и лошадей. Меньше его увлекают танцы, хотя он знает все, что положено светски воспитанному подростку, а будучи в Москве на бале с матерью в ноябре 1831 г., сокрушается: «Мне очень стыдно, я не умею танцевать вальс, не так, как Папа это желает». А еще наследник обучался токарному и слесарному делу, для чего были приобретены необходимые станки и приходили специальные мастера.
Большое место в процессе воспитания и в жизни ребенка и подростка занимали занятия с духовным наставником Павским, регулярное чтение Евангелия (как правило, ранним утром), постоянное посещение вместе с родителями церковных служб, молебнов, участие в ритуале главных православных праздников, ежегодное причастие и исповедь. Иногда Павский читал на своих занятиях «нравственные отрывки», а четырнадцатилетний Александр, стыдясь, констатировал, что не мог взяться за работу, «ибо тело преодолевало душу». Другая запись свидетельствует: «Жуковский читал нам законы, по которым мы должны вести себя».
Нельзя сказать, чтоб наследник любил читать, но ему постоянно читали учителя, репетиторы, воспитатели. Не достигнув десяти лет, он сам прочел «Робинзона Крузо», в десять лет со своими товарищами по учебе (Паткулем и Виельгорским) слушал «Илиаду», «Дон Кихота», «Недоросля» в исполнении Жуковского, также и сочинения Карамзина. Любопытно, что точно в том же возрасте его сверстники (а в период царствования и сотрудники), братья Николай и Дмитрий Милютины, сами прочли всего Карамзина. В одиннадцать лет ему читали трагедию «Дмитрий Донской», «Полтаву» Пушкина, «Гулливера», сам Крылов читал ему свои новые басни, а в сентябре 1830 года дарит издание своих сочинений. В двенадцать лет Жуковский знакомит его с «Борисом Годуновым», а один из учителей — с «Энеем» Вергилия, Плетнев — с русскими народными повестями. Сам Александр предпочитал читать о путешествиях, великих географических открытиях. С детства он приучался ходить в концерты, слушать музыку, итальянскую и русскую оперы, смотреть театральные постановки (один из видов наказаний было лишение театра), видел «на собрании у Мама актера Щепкина, который представлял разные сцены». И досуг был построен так, что продолжал процесс обучения. Находясь с родителями в Москве, он читает книгу по истории города, посещает с матерью достопримечательности: Донской монастырь, где «все любопытное осмотрели с Мама», Семеновский монастырь, выставку промышленных изделий, Дом труда и многое другое. Праздность в семье Николая I порицалась, бездарное времяпрепровождение даже в течение часа считалось недопустимым, хотя детей вовсе не лишали забав, игр, увеселений, общения с друзьями. Наследника не лишали детства и отрочества.
Мальчик рос впечатлительным, очень чувствительным и вместе с тем веселым, резвым. «Был вне себя от радости», «от радости прыгал» — часто мелькает в дневнике. Он бурно радуется возвращению домой из путешествия, жаворонку в небе, цветам в поле, прогулке в саду в 5-6 часов утра, целует сестру Ольгу «так крепко, что она заплакала», а известие о рождении еще одного брата, Михаила, приводит его в такой восторг, что он «не мог заснуть, движимый чувством необыкновенной радости». Он любит веселье («милая веселость, ему одному свойственная», по признанию Мердера) и осуждает в себе плохое настроение или скуку, что, впрочем, случалось редко, напротив, запись «день провел весело» обычна для дневника.
Характерны и знаменательны хронологические рамки жизни и царствования Александра II, органично вплетенные в ткань истории страны. Он родился в 1818 году 17 апреля. По признанию Н. М. Карамзина и многих будущих декабристов, образованная Россия тогда была взволнована обещаниями императора Александра I дать конституцию русским подданным, публично заявленными в его речах по случаю открытия первого сейма дарованной им Польше конституции. Великий князь Александр Николаевич стал наследником престола 14 декабря 1825 г., в день выступления и поражения декабристов. Император Александр II погиб от рук народовольцев 1 марта 1881 г., в тот день, когда он наконец решился дать ход проекту М. Т. Лорис-Меликова, сказав своим сыновьям Александру (будущему императору) и Владимиру: «Я не скрываю от себя, что мы идем по пути к конституции». Великие реформы остались незавершенными. Инициативная роль монархии в проведении реформ исчерпана. Освободительное движение повергло царя-освободителя, исчерпав и свои возможности и силы. Трагическое сопряжение этих дат в жизни монарха и страны очевидны.
1. Путь к совершеннолетию, воспитание, образование
Первенец великокняжеской семьи, Николая Павловича и Александры Федоровны, дочери прусского короля Фридриха-Вильгельма III, родился 17 апреля 1818 г. в Москве, в Кремле, был крещен в Чудовом монастыре. Особое расположение к первопрестольной столице и «добрым москвичам» в нем проявлялось на протяжении всей жизни. Подростком тринадцати лет, собираясь отправиться в Москву, он запишет в дневнике: «Я весьма рад быть с моими родителями в моей родине». Поэт В. А. Жуковский, близкий к императорской семье, приветствовал новорожденного возвышенно и пророчески:«…Да встретит он обильный честью век! Да славного участник славный будет! Да на чреде высокой не забудет святейшего из званий: человек!» Через несколько дней после появления на свет Александр назначен шефом лейб-гвардии гусарского полка, в семь лет пожалован чином корнета и далее в детском и отроческом возрасте чинами подпоручика, поручика, штабс-ротмистра, ротмистра. А при крещении был награжден высшим российским орденом Святого Апостола Андрея Первозванного.Известный поэт и критик, профессор русской словесности с 1832 года, редактор и издатель «Современника» (1838— 1846), один из преподавателей великого князя Александра Николаевича, П. А. Плетнев в своих воспоминаниях о воспитании наследника утверждает, что никогда до императора Николая Павловича «воспитание и учение великих князей не совершали на тех простых и твердых началах», какие приняты были при нем.
Суровый и властный монарх считал, что наследник его «не должен рано отказываться от счастливого своего детского возраста», что будущий «государь тоже человек, как и все», что задача его обучения заключается «не в исключительных успехах по каким-нибудь наукам, а в общем развитии и образовании ума деятельного, светлого и многообъятного». Такой просвещенный взгляд монарха определил выбор воспитателя, наставника и всего штата учителей для наследника престола.
Придавая огромное значение нравственному становлению своего первенца, он избрал воспитателем «не знатного вельможу, не могущественного государственного человека — на что обращает внимание Плетнев, — но одного бедного офицера в капитанском чине, лично известного ему по примерной нравственности, по благородству и нежности сердца, по преданности к исполнению долга и к высоким христианским правилам». Это был Карл Карлович Мердер, в прошлом боевой офицер, награжденный за храбрость, проявленную при Аустерлице, неоднократно раненный, затем служивший в 1-м кадетском корпусе и Школе гвардейских юнкеров и подпрапорщиков, где «приобрел навык и умение обращаться с детьми». Современники единодушны в оценке Мердера как человека высоконравственного, доброго, умного, уравновешенного, волевого (что подтверждает и его дневник). Твердость и строгость характера сочетались в нем с гуманностью: в дневниковой записи 1831 г., отмечая в своем воспитаннике недостаток сострадания к бедным, он расценивал это как свое горе и ставил задачей достигнуть «того, что он будет считать единственным истинным наслаждением, — помогать несчастным». «Не избалованный счастьем в продолжение прежней своей жизни, — пишет Плетнев, — привыкнув равнодушно переносить разные лишения, соединенные с бедностью, Мердер и в новом своем положении умел сохранить во всем благородную простоту, прекрасную умеренность и трогательную предупредительность в отношении ко всем, кто бы к нему ни обращался. Он определял достоинство человека только по его внутренним качествам». В постоянном общении и безотлучном пребывании с таким воспитателем в течение десяти лет наследник «ежеминутно получал все высокие правила нравственности и жизни… С детского возраста трудная наука долга и обязанностей незаметно, постепенно развивалась и неизгладимо печаталась на сгибах молодого сердца», — уверенно заключал Плетнев.
В наставники по учебной части Николай I избрал для сына Василия Андреевича Жуковского, которого одно имя составляло «честь и славу России», считали современники. Выбор этот всех обрадовал. «Все заранее уверены были, что из этих уст не могут излиться наставления, как только служащие к благу и чести человечества». Достоинства Жуковского были хорошо известны царской семье. В 1817— 1820 гг. он преподавал Александре Федоровне, тогда еще великой княгине, русский язык по рекомендации императрицы-матери Марии Федоровны — вдовы Павла I, при которой состоял чтецом. В течение полугода Жуковский составил специальный «План учения», рассчитанный на двенадцать лет и одобренный Николаем I. Целью воспитания и обучения провозглашалось «образование для добродетели». Жуковский считал, что «его высочеству нужно быть не ученым, а просвещенным. Просвещение должно познакомить его со всем тем, что в его время необходимо для общего блага и в благе общем для его собственного. Просвещение в истинном смысле есть многообъемлющее знание, соединенное с нравственностью».
Мердер и Жуковский, взаимно уважая друг друга, с одинаковой искренностью и преданностью отдались общему делу. Согласованность их действий никогда не нарушалась. Николай I этим выбором показал, отмечает Плетнев, «как высоко ценил он в человеке ум, нравственное достоинство и любовь к простоте жизни». Религиозное воспитание, порученное законоучителю Г. П. Павскому, также гармонично сочеталось с принципами, которых придерживались Жуковский и Мердер.
В результате наследник престола получил довольно разностороннее образование. Набор предметов обширен: русский язык, история, география, статистика, этнография, логика, философия, математика, физика, минералогия, геология и другие. С раннего детства изучались языки — французский, немецкий, английский, польский. Цель — владение разговорной речью и письмом. Дневник цесаревича (который он вел ежедневно с января 1826 г.) позволяет увидеть его за чтением истории Шотландии на английском, Литвы и Ливонского ордена на немецком, за переводом Карамзина на французский, за сочинением об открытии Колумбом Америки на английском, за переписыванием стихов на немецком и т. д. Тренировка в языках была ежедневной. Восьмилетний мальчик укоряет себя в том, что, «будучи у госпожи Ливен, стыдился говорить по-немецки» (стыдился, но уже мог, заметим в скобках). В отдельную группу выделялись занятия, направленные на развитие природных дарований: рисование, музыка, гимнастика, фехтование, плавание и многие другие виды спорта, танцы, ручная работа, чтение, декламация. Подарки в дни рождений или православных праздников родителям, братьям и сестрам, учителям он часто делает сам, обычно это рисунки, отцу — карты России. Он любит спорт, охоту, с детства имел собак и лошадей. Меньше его увлекают танцы, хотя он знает все, что положено светски воспитанному подростку, а будучи в Москве на бале с матерью в ноябре 1831 г., сокрушается: «Мне очень стыдно, я не умею танцевать вальс, не так, как Папа это желает». А еще наследник обучался токарному и слесарному делу, для чего были приобретены необходимые станки и приходили специальные мастера.
Большое место в процессе воспитания и в жизни ребенка и подростка занимали занятия с духовным наставником Павским, регулярное чтение Евангелия (как правило, ранним утром), постоянное посещение вместе с родителями церковных служб, молебнов, участие в ритуале главных православных праздников, ежегодное причастие и исповедь. Иногда Павский читал на своих занятиях «нравственные отрывки», а четырнадцатилетний Александр, стыдясь, констатировал, что не мог взяться за работу, «ибо тело преодолевало душу». Другая запись свидетельствует: «Жуковский читал нам законы, по которым мы должны вести себя».
Нельзя сказать, чтоб наследник любил читать, но ему постоянно читали учителя, репетиторы, воспитатели. Не достигнув десяти лет, он сам прочел «Робинзона Крузо», в десять лет со своими товарищами по учебе (Паткулем и Виельгорским) слушал «Илиаду», «Дон Кихота», «Недоросля» в исполнении Жуковского, также и сочинения Карамзина. Любопытно, что точно в том же возрасте его сверстники (а в период царствования и сотрудники), братья Николай и Дмитрий Милютины, сами прочли всего Карамзина. В одиннадцать лет ему читали трагедию «Дмитрий Донской», «Полтаву» Пушкина, «Гулливера», сам Крылов читал ему свои новые басни, а в сентябре 1830 года дарит издание своих сочинений. В двенадцать лет Жуковский знакомит его с «Борисом Годуновым», а один из учителей — с «Энеем» Вергилия, Плетнев — с русскими народными повестями. Сам Александр предпочитал читать о путешествиях, великих географических открытиях. С детства он приучался ходить в концерты, слушать музыку, итальянскую и русскую оперы, смотреть театральные постановки (один из видов наказаний было лишение театра), видел «на собрании у Мама актера Щепкина, который представлял разные сцены». И досуг был построен так, что продолжал процесс обучения. Находясь с родителями в Москве, он читает книгу по истории города, посещает с матерью достопримечательности: Донской монастырь, где «все любопытное осмотрели с Мама», Семеновский монастырь, выставку промышленных изделий, Дом труда и многое другое. Праздность в семье Николая I порицалась, бездарное времяпрепровождение даже в течение часа считалось недопустимым, хотя детей вовсе не лишали забав, игр, увеселений, общения с друзьями. Наследника не лишали детства и отрочества.
Мальчик рос впечатлительным, очень чувствительным и вместе с тем веселым, резвым. «Был вне себя от радости», «от радости прыгал» — часто мелькает в дневнике. Он бурно радуется возвращению домой из путешествия, жаворонку в небе, цветам в поле, прогулке в саду в 5-6 часов утра, целует сестру Ольгу «так крепко, что она заплакала», а известие о рождении еще одного брата, Михаила, приводит его в такой восторг, что он «не мог заснуть, движимый чувством необыкновенной радости». Он любит веселье («милая веселость, ему одному свойственная», по признанию Мердера) и осуждает в себе плохое настроение или скуку, что, впрочем, случалось редко, напротив, запись «день провел весело» обычна для дневника.