Страница:
В окружении наследника заинтересованно и пристрастно обсуждались события на Балканах и угроза вмешательства в их развитие европейских держав. Ключевой вопрос внешней политики России XIX в. — восточный — снова встал во всей своей остроте. Генерал Р. А. Фадеев познакомил Александра Александровича с записками, представленными им в Министерство иностранных дел и военному министру. Доказывая необходимость активной помощи славянским народам, Фадеев считал, что Россия наконец утвердится в проливах Босфор и Дарданеллы, обретя свободный выход в Средиземное море, без которого она «похожа на птицу с одним крылом». Наследник эту позицию разделял. Близки ему были и доводы К П. Победоносцева, настроенного весьма воинственно. Полагая, что мирный исход из сложившейся на Балканах ситуации невозможен, Победоносцев рассчитывал, что для России война будет иметь значение «не для внешней политики только». Он доказывал, что она сможет отвлечь общество от остро вставших внутренних проблем, вызывающих недовольство и брожение. По его словам, война была бы как раз кстати в момент; «когда громче чем когда-либо слышится ропот на тягости, толк о другом управлении и о неспособности многих лиц, составляющих администрацию, жалоба на безумные траты и на расхищение казны, собираемой с народа». В письмах к наследнику 1876 г. Константин Петрович весьма резко критикует бездействие и нерешительность правительства, не сомневаясь в единомыслии своем с адресатом.
Александр II действительно находился в нерешительности. Министр финансов М. X. Рейтерн уверял, что Россия, едва освободившаяся к 1875 г. от бюджетного дефицита, не в состоянии выдержать войну. Перевооружение армии не было завершено. Не был воссоздан и Черноморский военный флот, право на который, потерянное после Крымской войны, Россия восстановила лишь в 1870 г. Император имел все основания опасаться, что война России с Турцией может легко превратиться в общеевропейскую.
Но он все более ощущал расхождение своей позиции с общественным настроением, требовавшим активного вмешательства России в события на Балканах. Все больше испытывал Александр II и давление «партии войны», лидером которой стал наследник. Аничков дворец становится своеобразным штабом по содействию восставшим славянам — не только деньгами и медикаментами, но и оружием. Посредником между Александром Александровичем и генералом М. Г. Черняевым, возглавившим сербскую повстанческую армию, случалось быть и Победоносцеву. Так, 18 сентября 1876 г. Константин Петрович, напоминая об острой нехватке оружия у сербов, обращает внимание наследника, что в военном министерстве есть резервный запас — 300 000 старых ружей. В окружении М. Г. Черняева не сомневаются, что часть их можно было бы отпустить восставшим, «если б государь наследник цесаревич сказал свое слово».
Для сторонников войны неподготовленность к ней России также была достаточно ясна. Побуждая цесаревича к более активному вмешательству во внешнеполитические дела, к воздействию на императора, Победоносцев не скрывал, что при слухах о войне все напоминают друг другу, «что у нас ничего нет — ни денег, ни начальников надежных, ни вещественных средств, что военные силы не готовы, не снабжены, не снаряжены». Вместе со всеми, кто пытался оценить готовность России к войне, Константин Петрович вопрошал: «Куда же девались невероятно громадные суммы, потраченные на армию и флот?» — возмущаясь грабежом «казенных денег в военном, морском и в разных других министерствах».
Но, зная о сложном положении в армии и флоте, в экономике и финансах, наследник и его бывший наставник стояли на том, что «без войны невозможно распутать узел, сплетенный нам дипломатией», «невозможно расчистить положение, достойное России». В «партии войны» царило вполне наполеоновское настроение: «сначала ввязаться в бой», а там уж действовать по обстоятельствам. Немалое воздействие на наследника, как и на самого императора, оказали оптимистические реляции Н. П. Игнатьева — посла при Оттоманской Порте, убеждавшего, что она накануне своего разложения, которое будет лишь ускорено войной. Нашлись и военные советники — в том числе генерал Фадеев, — которые доказывали небоеспособность Турции, прогнозируя легкий и быстрый успех русской армии. Желаемое не в первый раз вполне объяснимо принималось за действительное. 12 апреля 1877 г. Александр II издал манифест об объявлении войны Турции.
Война принесла наследнику огромное разочарование, крушение многих надежд, планов, расчетов. Прежде всего он был уязвлен той ролью, которая ему отводилась в боевых действиях. Цесаревич был назначен командующим отрядом, созданным для защиты тыла действующей армии от турецких войск, обосновавшихся в крепостях Шумле и Силистрии. Стоявший на Дунае в местечке Русе (Рущук) Рущукский отряд насчитывал 40 тысяч солдат. (Численность русской армии — 185 тыс., турецкой — 165 тыс.) Назначение цесаревича в его окружении рассматривалось как понижение в должности: он проходил военную службу командиром гвардейского корпуса, числился атаманом казачьих войск. Великий князь Владимир Александрович, привыкший пользоваться советами старшего брата, на этот раз сам горячо советовал Александру Александровичу серьезно и откровенно поговорить с отцом, попросить его пересмотреть свое решение. Однако решение императора — и это сознавал цесаревич — было твердым и продуманным. Не последнюю роль здесь, по-видимому, сыграло стремление не рисковать жизнью наследника.
Чрезвычайно раздражило и огорчило Александра Александровича назначение главнокомандующим великого князя Николая Николаевича. С «дядей Низи» отношения у него и так были скверные, а на его посту он в своих тайных помыслах видел конечно же себя.
Наследник жаловался, что его не посвящают в планы боевых операций. Но у главнокомандующего и не было общего стратегического плана. Александр Александрович сетовал на отсутствие «всяких распоряжений», они действительно из штаба армии не поступали, а принимались, как правило на местах — на свой страх и риск. Сумбур и неразбериха в военном управлении приводили его порой в отчаяние. То, что из Аничкова дворца виделось как отдельные недостатки, здесь, на войне, осознавалось уже как результат общей неподготовленности к ней.
Но Рущукский отряд, возглавляемый наследником, находился, разумеется, на особом положении. В нем служили отпрыски аристократических семейств. Адъютантами Александра Александровича были граф И. И. Воронцов-Дашков, граф С. Н. Шереметев, князь В. А. Барятинский. Некоторое время в отряде пребывал великий князь Сергей Александрович. Здесь нес службу герцог Лейтенбергский (князь Романовский), погибший при рекогносцировке турецких позиций. Расположенный вдали от «горячих точек» отряд не испытывал особой нужды ни в продовольствии, ни в оружии, ни в медикаментах.
Представления наследника о военных буднях были достаточно ограниченны. Как ни парадоксально, но основные сведения о том, что творилось в армии, он получал не в Рущуке, а из Петербурга. Постоянным его корреспондентом военных лет был Победоносцев, письма которого оставляли далеко позади обличения военного ведомства в либеральной и демократической печати. Но они и предназначались только для «внутреннего пользования» — Константин Петрович первый бы воспротивился проникновению в прессу сведений, сообщаемых им наследнику. Уже забыв, как он жаждал войны, как подталкивал к решительным действиям цесаревича, осуждая колебания императора, Победоносцев в первые месяцы военных действий истово молится об их скорейшем завершении — столь грозной и опасной предстала война в своей реальности. Еще недавно не сомневавшийся в ее необходимости, он уже понимает, что она «грозит великими бедствиями целой России». Признает, что войны стоило избежать, а если уж «решились на войну, следовало к ней серьезно готовиться».
Размышляя о том, что приходится выносить армии по вине «бездарных военачальников» и «невозможного интендантства», Победоносцев опасается, что «грудь русского солдата» не выдержит тяжести этой войны. «Сердце обливается кровью, когда очевидцы ужасных картин (которых Вы не видите), вернувшись сюда, рассказывают, что видели в Зимнице, Фратешти, под Плевною», — писал Константин Петрович наследнику, сообщая, что в Зимнице, например, до 4000 несчастных лежало на голой земле, без пищи, без ухода, покрытые ранами, в которых роились черви, в пыли, в жару, под проливным дождем». Он передает свидетельства очевидцев о том, как гнали пешком раненых из-под Плевны — за 80 верст — «и во все время ни куска хлеба, ни перевязки».
Вспоминал ли Александр Александрович, читая эти письма, наставления своего учителя — генерала Драгомирова? Имя этого участника русско-турецкой войны было тогда у всех на слуху. Драгомиров доказывал, что к солдату надо относиться по-человечески — кормить, одевать, оказывать медицинскую помощь. Без соблюдения этих первоочередных требований невозможно сохранить «нравственную энергию» войска, которая и определяет в конечном счете победу. Не стесняясь в выражениях, зная, что найдет понимание Александра Александровича, Победоносцев резко критикует военное начальство, и прежде всего великого князя Николая Николаевича. «В последнее время на Вас одного возлагали надежду… из числа главных начальников, — не забывает добавить Константин Петрович, — одно Ваше имя поминалось с похвалой». «Ваша добрая слава растет, — повторяет он в другом письме, многозначительно заключая: — Ах, это большая сила на будущее».
Ужасаясь огромным потерям русской армии, наследник с удовлетворением отмечал, что его отряд лишился всего трех тысяч человек. Но, принимая во внимание, что Рущукскому отряду пришлось отбить лишь две атаки противника, а в остальном лишь пребывать в ожидании боевых действий, эту потерю надо признать немалой. Особого следа в ходе войны отряд наследника не оставил, хотя официальная историография и восславила его «великую стратегическую задачу». «Святое молчанье» рати цесаревича воспел князь В. П. Мещерский. В записной книжке Александра Александровича сохранились тщательно переписанные его рукой строки Мещерского о том, как Русь, «затаив дыханье», следила за Рущукским отрядом, «как будто из всех своих ратей та рать ей невольно милей».
Наследник заканчивал войну в Болгарии, в местечке Берестовец, на реке Янтра. По его заказу художник Д. Н. Поленов запечатлел эти места в серии картин — на память о военных годах. На память об участии в русско-турецкой войне остались и награды, врученные наследнику императором: орден святого великомученика и победоносца Георгия второй степени и золотая, украшенная бриллиантами сабля с надписью «За отличное командование Рущукским отрядом». При всей ограниченности военного опыта Александра Александровича, значение его в судьбе будущего императора было велико. Впервые увидев войну лицом к лицу, он воспринял ее как «страшный кошмар». И никогда уже не смог забыть ее зловещих проявлений: «Ночей для многих без рассвета, //Холодную немую твердь,//Подстерегающую где-то и настигающую смерть,//Болезнь, усталость, боль и голод, //Свист пуль, тоскливый вой ядра,//3альдевших ложементов холод,//Негреющий огонь костра». Может быть, именно тогда, на чужой земле, и зародилось в нем то отвращение к войнам, которое во многом определило внешнюю политику Александра III.
Еще высились в столице триумфальные арки, воздвигнутые в честь победоносного русского воинства, возвратившегося на родную землю, а военные события уже оттеснились иными тревогами и заботами. Стоившая народу стольких жертв, война усилила критическое отношение в обществе к существующим порядкам, к верховной власти. Резкое вздорожание жизни, сказывавшееся прежде всего на трудовых слоях, способствовало всеобщему недовольству и возбуждению. Все, казалось, жаждали перемен — социальных и политических.
В деревне расползались слухи о грядущем «черном переделе» помещичьих земель и прирезке к наделу. Начались стачки рабочих в Петербурге и Москве: пролетариат не желал мириться с установленными условиями труда. Оживилась либерально-земская оппозиция: послевоенное устройство независимой Болгарии, которая по воле Александра II обрела свою конституцию, будоражило воображение российских либералов. В адресах-ходатайствах от ряда земств робко намекалось на необходимость участия в управлении представителей от населения. Впечатление общего брожения усиливали студенческие беспорядки в университетских городх. На глазах менялся характер революционного движения: от пропаганды народники переходили к террору, выдвинув требование демократических свобод. В газетах замелькали сообщения о покушениях на представителей власти и о казнях первых террористов.
Наблюдая после возвращения с войны эту во многом незнакомую для него жизнь, которую лишь условно можно было назвать мирной, Александр Александрович не обнаруживает стремления разобраться в реальных корнях происходящего, понять истоки всеобщего недовольства. Для него как будто и не существует тех «проклятых» русских вопросов, над которыми бьется мысль славянофилов и либералов, демократов и социалистов. Он вроде бы не задумывается о причинах расстройства крестьянского хозяйства, бедствиях деревни, о мерах спасения ее от неурожаев и голода. И следа нет таких дум ни в дневнике, ни в переписке наследника престола (с Победоносцевым, В. П. Мещерским, И. И. Воронцовым-Дашковым). Все неурядицы действительности, все ее беды, все ее неблагополучие он склонен считать следствием реформ 60-х гг., нарушивших нормальное течение русской жизни.
Охотнее всего текущие события Александр Александрович обсуждал с бывшим своим наставником: в окружении цесаревича никто столь же критически не был бы настроен к окружающей жизни, как Константин Петрович. Сблизило их и общее дело — содействие Добровольному флоту. Оно возникло под эгидой наследника, но душой его стал Победоносцев, горячо ратовавший за возрождение Российского флота. На добровольные пожертвования — по подписке — было приобретено несколько быстроходных пароходов, курсировавших от Одессы до портов Тихого океана. Использовались они для торговых перевозок, прибыль от которых предполагалось направлять на покупку новых судов. В случае войны все они превращались в военные крейсера.
Контакты Победоносцева с цесаревичем становятся чаще, а общение теснее. Они уже давно ощущали себя единомышленниками. Особенно соединила их растущая неприязнь к реформам 60-х гг. Невзлюбивший и земские учреждения, и новые суды, наследник с годами стал сомневаться в целесообразности крестьянской реформы, задаваясь вопросом: «С уничтожением крепостного права не ослабла ли народная сила?» Константин Петрович с радостью замечает, что его отношения с цесаревичем становятся все теплее. «Иногда сижу у него, — признается он своему давнему другу Е. Ф. Тютчевой, — не испытывая того напряжения и ощущения, что чем скорее уйдешь, тем приятнее будет хозяину освободиться. Боже, как бы в нем мысль и воля окрепли».
Победоносцев не только возносит к небу свои молитвы, но и сам активно воздействует на «мысль и волю» наследника. Он последовательно, не боясь наскучить повторениями, внушает ему свою излюбленную идею, что «вся тайна русского порядка и преуспеяния наверху, в лице верховной власти». Если власть слабеет и распускается, слабеет и распускается и вся земля.
Подобные рассуждения вполне соответствовали как истинам, усвоенным наследником с детства, так и его нынешнему мироощущению.
Александру Александровичу были столь же ненавистны либеральные надежды на уступки и «послабления» самодержавного режима, сколь близок пафос передовиц «Московских ведомостей». Редактор официоза М. Н. Катков, также видевший в колебаниях власти причину общественного расстройства, призывал ее явить себя во всеоружии и «карающим мечом» искоренить крамолу.
Твердая позиция наследника — сторонника жесткой, репрессивной политики, противника каких-либо уступок общественным требованиям — определилась не без влияния катковской публицистики и доверительных бесед с Победоносцевым. В полной мере она проявилась после взрыва в Зимнем дворце 5 февраля 1880 г., организованного народовольцами.
«Утро провел у папа, — записывает Александр Александрович в дневник 7 февраля, — много толковали о мерах, которые нужно же наконец принять, самые решительные и необыкновенные, но сегодня не пришли к результату».
8 февраля, выступая на созванном царем совещании, наследник предлагает создать Верховную следственную комиссию с чрезвычайными полномочиями. Идея поддержки не получила, Александр II явно колебался. В тот же день после совещания Александр Александрович обращается к отцу с письмом, где настаивает на своем предложении. И 9 февраля император решается на учреждение Верховной распорядительной комиссии с целью «положить предел действиям злоумышленников — поколебать в России государственный и общественный порядок». Во главе ее был поставлен генерал М. Т. Лорис-Меликов, наделенный неограниченными полномочиями.
Идея диктатуры с неизбежностью вызревала в «верхах» в этот кризисный для самодержавия период. На авторство — одновременно с Александром Александровичем — могли претендовать целый ряд приверженцев существующего строя. Еще в апреле 1879 г. (после покушения на Александра II землевольца А. К. Соловьева) М. Н. Катков в своих изданиях заговорил о необходимости в борьбе с крамолой исключительных мер, опирающихся не на закон, а на насилие. Для самодержавия и не было иного выхода из кризиса. Мера, которая представлялась Александру Александровичу «самой решительной и необыкновенной» оказывалась как раз самой обыкновенной и привычной для авторитарного режима.
В разгар правительственного кризиса наследник престола становится важной фигурой в развернувшейся борьбе группировок в «верхах», своего рода козырной картой, которую мечтают заполучить и непреклонные сторонники самодержавия, и либеральные администраторы. Ставка делалась разумеется, не на государственные способности Александра Александровича, а на его возможность влиять на императора, на решения Государственного совета и Комитета министров.
Едва ли не первым почувствовал усиление роли наследника К. П. Победоносцев. Побывав 26 февраля в Аничковом дворце на праздновании дня рождения Александра Александровича, он пишет своему верному конфиденту Е. Ф. Тютчевой о необычайно многолюдном и представительном для этой резиденции приеме. Ему было с чем сравнить: накануне Константин Петрович посетил Зимний дворец, где пышно отмечалось 25-летие царствования Александра II. «Или люди чуют уже восхождение нового солнца?» — задавался вопросом бывший профессор, ставший уже опытным царедворцем. Новоявленный диктатор М. Т. Лорис-Меликов усиленно «обхаживает» наследника. Александр Александрович знал о дружеских отношениях Лориса с Е. М. Долгорукой, но было известно, что диктатор посещает и больную императрицу — одинокую в своем горе, покинутую не только Александром II, но и его приближенными. Глава Верховной распорядительной комиссии демонстративно учитывал интересы цесаревича. Он ввел в ее состав не только самого Александра Александровича, но и близких ему генерала П. А. Черевина и К. П. Победоносцева. В апреле последний назначается обер-прокурором Синода, а в октябре — членом Комитета министров, хотя статус обер-прокурора этого не предусматривал.
Сколько раз в письмах к наследнику Победоносцев заверял его в том, что не ищет ни должностей, ни наград, а лишь бескорыстно служит истине и справедливости. Но Александр Александрович, по-видимому, неплохо разбирался в людях. В «смиренном христианине» он разглядел незаурядное честолюбие и властолюбие и постарался их удовлетворить: Победоносцев был ему нужен. Гордые заявления обер-прокурора Синода, что он довольствуется лишь «нравственной властью» и не стремится к иной, оставались фразой. Оказывать «нравственное влияние» Победоносцев был способен, лишь обладая властью политической. Именно такой в самодержавном государстве была власть над иерархами Церкви, давно уже ставшей частью государственной системы. А близость к наследнику неизмеримо усиливала могущество обер-прокурора Священного Синода.
Заинтересованность в наследнике и у Лорис-Меликова была велика. В марте 1880 г. Александр Александрович записывает в дневнике о визите Михаила Тариэловича в Аничков дворец и многочасовой беседе с ним. Диктатор заверял цесаревича, что «дал себе обет действовать не иначе как в одинаковом с ним направлении», находя, что от этого зависит успех порученного ему дела.
Александр Александрович поначалу встретил назначение Лорис-Меликова главой Верховной распорядительной комиссии с энтузиазмом. Боевой генерал, прославившийся в русско-турецкой войне 1877-1878 гг. взятием Карса, быстро справившийся с эпидемией чумы-ветлянки в Астраханской губернии в 1879 г., Лорис на посту харьковского генерал-губернатора показал незаурядные административные способности. Все, казалось бы, характеризовало его как деятеля, который действительно сможет «положить предел» всем покушениям на государственный порядок. Однако курс, проводимый диктатором, все более отклонялся от замысленного при учреждении Верховной распорядительной комиссии. Опытный и умный, наделенный острым политическим чутьем, Лорис-Меликов все яснее понимал невозможность преодоления кризиса власти с помощью одних только карательных мер. Не прекращая репрессий против революционеров, он попытался обрести поддержку общества, а для этого стремился учесть хотя бы некоторые общественные потребности.
11 апреля 1880 г. Лорис-Меликов представил царю доклад, где обосновал необходимость привлечения к обсуждению местных нужд представителей от дворянства, земства и городов. Еще ранее, 9 апреля, Лорис познакомил со своим проектом наследника — противодействия тот не оказал. Но в январе 1881 г., когда Александр II решил предварить рассмотрение плана Лорис-Меликова обсуждением проектов общественного управления, предложенных П. А. Валуевым и великим князем Константином Николаевичем, наследник высказался вполне определенно. Он выступал противником идеи представительства вообще как таковой.
28 января Лорис передал царю доклад, в котором вопрос о созыве общественных представителей получил еще более радикальное решение. Предусматривалось участие 10-15 выборных от них в Государственном совете при рассмотрении законопроектов, касающихся подготовленных преобразований. На созванных Александром II Особых совещаниях в Аничковом дворце (9 и 14 февраля) последовало общее одобрение проекта Лорис-Меликова. К. П. Победоносцев с горечью рассказывал Е. Ф. Тютчевой о том, что обсуждение конституционных планов было от него сокрыто. Он потрясен тем, что «все (!) согласились на сей раз, что это дело невинное и благодеяние для России, коего Россия ждет». Восклицательный знак в этой желчной фразе о многом говорит. Ведь Константин Петрович хорошо знал неприязнь наследника к «конституционным затеям».
Сколько раз он убеждался в этом, обсуждая с Александром Александровичем идею представительства, ее приложимость к России. Воспринимая конституционные веяния в пореформенном обществе как реальную угрозу самодержавию, Победоносцев постоянно призывал цесаревича к бдительности, предостерегая, что настанет момент, когда льстивые люди «станут уверять Вас, что стоит лишь дать русскому государству так называемую конституцию на западный манер — все пойдет гладко и разумно, и власть может совсем успокоиться. Это ложь, и не дай Боже истинному русскому человеку дожить до того дня, когда ложь эта может осуществиться». Победоносцев встречал полное сочувствие наследника. И вот момент, которого они оба так страшились, казалось, наступил. Проект Лорис-Меликова не являлся, разумеется, «конституцией на западный манер», но он грозил внести новые начала в традиционные формы управления.
Тонкий политик Лорис-Меликов защищал свой план выборного представительства как антиконституционный. Он обрушивался в своем докладе на «лжеучения», пропагандирующие конституционные формы. Он отвергал мысль о каких-либо западных образцах, как чуждых духу народа, настаивая, что только самодержавие выведет страну из кризиса. Если он и не успокоил этими заверениями наследника, то, во всяком случае, затруднил возможность для возражений. Но, думается, главное, что определило позицию Александра Александровича, не только не возразившего против лорис-меликовского замысла, но и вместе со всеми за него проголосовавшего, было могущество всесильного тогда диктатора, пользовавшегося безграничным доверием Александра II.
Эта вынужденная поддержка проекта Лорис-Меликова лишь усилила возрастающую неприязнь наследника к диктатору. Александр Александрович все более убеждался в несоответствии политики Лориса своему собственному пониманию диктатуры. Расхождения осложнялись и чисто личными мотивами. Впрочем, как уже говорилось, ничего личного у наследника престола быть не могло, все в его жизни — в том числе и семейной — становилось фактом политическим.
Александр II действительно находился в нерешительности. Министр финансов М. X. Рейтерн уверял, что Россия, едва освободившаяся к 1875 г. от бюджетного дефицита, не в состоянии выдержать войну. Перевооружение армии не было завершено. Не был воссоздан и Черноморский военный флот, право на который, потерянное после Крымской войны, Россия восстановила лишь в 1870 г. Император имел все основания опасаться, что война России с Турцией может легко превратиться в общеевропейскую.
Но он все более ощущал расхождение своей позиции с общественным настроением, требовавшим активного вмешательства России в события на Балканах. Все больше испытывал Александр II и давление «партии войны», лидером которой стал наследник. Аничков дворец становится своеобразным штабом по содействию восставшим славянам — не только деньгами и медикаментами, но и оружием. Посредником между Александром Александровичем и генералом М. Г. Черняевым, возглавившим сербскую повстанческую армию, случалось быть и Победоносцеву. Так, 18 сентября 1876 г. Константин Петрович, напоминая об острой нехватке оружия у сербов, обращает внимание наследника, что в военном министерстве есть резервный запас — 300 000 старых ружей. В окружении М. Г. Черняева не сомневаются, что часть их можно было бы отпустить восставшим, «если б государь наследник цесаревич сказал свое слово».
Для сторонников войны неподготовленность к ней России также была достаточно ясна. Побуждая цесаревича к более активному вмешательству во внешнеполитические дела, к воздействию на императора, Победоносцев не скрывал, что при слухах о войне все напоминают друг другу, «что у нас ничего нет — ни денег, ни начальников надежных, ни вещественных средств, что военные силы не готовы, не снабжены, не снаряжены». Вместе со всеми, кто пытался оценить готовность России к войне, Константин Петрович вопрошал: «Куда же девались невероятно громадные суммы, потраченные на армию и флот?» — возмущаясь грабежом «казенных денег в военном, морском и в разных других министерствах».
Но, зная о сложном положении в армии и флоте, в экономике и финансах, наследник и его бывший наставник стояли на том, что «без войны невозможно распутать узел, сплетенный нам дипломатией», «невозможно расчистить положение, достойное России». В «партии войны» царило вполне наполеоновское настроение: «сначала ввязаться в бой», а там уж действовать по обстоятельствам. Немалое воздействие на наследника, как и на самого императора, оказали оптимистические реляции Н. П. Игнатьева — посла при Оттоманской Порте, убеждавшего, что она накануне своего разложения, которое будет лишь ускорено войной. Нашлись и военные советники — в том числе генерал Фадеев, — которые доказывали небоеспособность Турции, прогнозируя легкий и быстрый успех русской армии. Желаемое не в первый раз вполне объяснимо принималось за действительное. 12 апреля 1877 г. Александр II издал манифест об объявлении войны Турции.
Война принесла наследнику огромное разочарование, крушение многих надежд, планов, расчетов. Прежде всего он был уязвлен той ролью, которая ему отводилась в боевых действиях. Цесаревич был назначен командующим отрядом, созданным для защиты тыла действующей армии от турецких войск, обосновавшихся в крепостях Шумле и Силистрии. Стоявший на Дунае в местечке Русе (Рущук) Рущукский отряд насчитывал 40 тысяч солдат. (Численность русской армии — 185 тыс., турецкой — 165 тыс.) Назначение цесаревича в его окружении рассматривалось как понижение в должности: он проходил военную службу командиром гвардейского корпуса, числился атаманом казачьих войск. Великий князь Владимир Александрович, привыкший пользоваться советами старшего брата, на этот раз сам горячо советовал Александру Александровичу серьезно и откровенно поговорить с отцом, попросить его пересмотреть свое решение. Однако решение императора — и это сознавал цесаревич — было твердым и продуманным. Не последнюю роль здесь, по-видимому, сыграло стремление не рисковать жизнью наследника.
Чрезвычайно раздражило и огорчило Александра Александровича назначение главнокомандующим великого князя Николая Николаевича. С «дядей Низи» отношения у него и так были скверные, а на его посту он в своих тайных помыслах видел конечно же себя.
Наследник жаловался, что его не посвящают в планы боевых операций. Но у главнокомандующего и не было общего стратегического плана. Александр Александрович сетовал на отсутствие «всяких распоряжений», они действительно из штаба армии не поступали, а принимались, как правило на местах — на свой страх и риск. Сумбур и неразбериха в военном управлении приводили его порой в отчаяние. То, что из Аничкова дворца виделось как отдельные недостатки, здесь, на войне, осознавалось уже как результат общей неподготовленности к ней.
Но Рущукский отряд, возглавляемый наследником, находился, разумеется, на особом положении. В нем служили отпрыски аристократических семейств. Адъютантами Александра Александровича были граф И. И. Воронцов-Дашков, граф С. Н. Шереметев, князь В. А. Барятинский. Некоторое время в отряде пребывал великий князь Сергей Александрович. Здесь нес службу герцог Лейтенбергский (князь Романовский), погибший при рекогносцировке турецких позиций. Расположенный вдали от «горячих точек» отряд не испытывал особой нужды ни в продовольствии, ни в оружии, ни в медикаментах.
Представления наследника о военных буднях были достаточно ограниченны. Как ни парадоксально, но основные сведения о том, что творилось в армии, он получал не в Рущуке, а из Петербурга. Постоянным его корреспондентом военных лет был Победоносцев, письма которого оставляли далеко позади обличения военного ведомства в либеральной и демократической печати. Но они и предназначались только для «внутреннего пользования» — Константин Петрович первый бы воспротивился проникновению в прессу сведений, сообщаемых им наследнику. Уже забыв, как он жаждал войны, как подталкивал к решительным действиям цесаревича, осуждая колебания императора, Победоносцев в первые месяцы военных действий истово молится об их скорейшем завершении — столь грозной и опасной предстала война в своей реальности. Еще недавно не сомневавшийся в ее необходимости, он уже понимает, что она «грозит великими бедствиями целой России». Признает, что войны стоило избежать, а если уж «решились на войну, следовало к ней серьезно готовиться».
Размышляя о том, что приходится выносить армии по вине «бездарных военачальников» и «невозможного интендантства», Победоносцев опасается, что «грудь русского солдата» не выдержит тяжести этой войны. «Сердце обливается кровью, когда очевидцы ужасных картин (которых Вы не видите), вернувшись сюда, рассказывают, что видели в Зимнице, Фратешти, под Плевною», — писал Константин Петрович наследнику, сообщая, что в Зимнице, например, до 4000 несчастных лежало на голой земле, без пищи, без ухода, покрытые ранами, в которых роились черви, в пыли, в жару, под проливным дождем». Он передает свидетельства очевидцев о том, как гнали пешком раненых из-под Плевны — за 80 верст — «и во все время ни куска хлеба, ни перевязки».
Вспоминал ли Александр Александрович, читая эти письма, наставления своего учителя — генерала Драгомирова? Имя этого участника русско-турецкой войны было тогда у всех на слуху. Драгомиров доказывал, что к солдату надо относиться по-человечески — кормить, одевать, оказывать медицинскую помощь. Без соблюдения этих первоочередных требований невозможно сохранить «нравственную энергию» войска, которая и определяет в конечном счете победу. Не стесняясь в выражениях, зная, что найдет понимание Александра Александровича, Победоносцев резко критикует военное начальство, и прежде всего великого князя Николая Николаевича. «В последнее время на Вас одного возлагали надежду… из числа главных начальников, — не забывает добавить Константин Петрович, — одно Ваше имя поминалось с похвалой». «Ваша добрая слава растет, — повторяет он в другом письме, многозначительно заключая: — Ах, это большая сила на будущее».
Ужасаясь огромным потерям русской армии, наследник с удовлетворением отмечал, что его отряд лишился всего трех тысяч человек. Но, принимая во внимание, что Рущукскому отряду пришлось отбить лишь две атаки противника, а в остальном лишь пребывать в ожидании боевых действий, эту потерю надо признать немалой. Особого следа в ходе войны отряд наследника не оставил, хотя официальная историография и восславила его «великую стратегическую задачу». «Святое молчанье» рати цесаревича воспел князь В. П. Мещерский. В записной книжке Александра Александровича сохранились тщательно переписанные его рукой строки Мещерского о том, как Русь, «затаив дыханье», следила за Рущукским отрядом, «как будто из всех своих ратей та рать ей невольно милей».
Наследник заканчивал войну в Болгарии, в местечке Берестовец, на реке Янтра. По его заказу художник Д. Н. Поленов запечатлел эти места в серии картин — на память о военных годах. На память об участии в русско-турецкой войне остались и награды, врученные наследнику императором: орден святого великомученика и победоносца Георгия второй степени и золотая, украшенная бриллиантами сабля с надписью «За отличное командование Рущукским отрядом». При всей ограниченности военного опыта Александра Александровича, значение его в судьбе будущего императора было велико. Впервые увидев войну лицом к лицу, он воспринял ее как «страшный кошмар». И никогда уже не смог забыть ее зловещих проявлений: «Ночей для многих без рассвета, //Холодную немую твердь,//Подстерегающую где-то и настигающую смерть,//Болезнь, усталость, боль и голод, //Свист пуль, тоскливый вой ядра,//3альдевших ложементов холод,//Негреющий огонь костра». Может быть, именно тогда, на чужой земле, и зародилось в нем то отвращение к войнам, которое во многом определило внешнюю политику Александра III.
Еще высились в столице триумфальные арки, воздвигнутые в честь победоносного русского воинства, возвратившегося на родную землю, а военные события уже оттеснились иными тревогами и заботами. Стоившая народу стольких жертв, война усилила критическое отношение в обществе к существующим порядкам, к верховной власти. Резкое вздорожание жизни, сказывавшееся прежде всего на трудовых слоях, способствовало всеобщему недовольству и возбуждению. Все, казалось, жаждали перемен — социальных и политических.
В деревне расползались слухи о грядущем «черном переделе» помещичьих земель и прирезке к наделу. Начались стачки рабочих в Петербурге и Москве: пролетариат не желал мириться с установленными условиями труда. Оживилась либерально-земская оппозиция: послевоенное устройство независимой Болгарии, которая по воле Александра II обрела свою конституцию, будоражило воображение российских либералов. В адресах-ходатайствах от ряда земств робко намекалось на необходимость участия в управлении представителей от населения. Впечатление общего брожения усиливали студенческие беспорядки в университетских городх. На глазах менялся характер революционного движения: от пропаганды народники переходили к террору, выдвинув требование демократических свобод. В газетах замелькали сообщения о покушениях на представителей власти и о казнях первых террористов.
Наблюдая после возвращения с войны эту во многом незнакомую для него жизнь, которую лишь условно можно было назвать мирной, Александр Александрович не обнаруживает стремления разобраться в реальных корнях происходящего, понять истоки всеобщего недовольства. Для него как будто и не существует тех «проклятых» русских вопросов, над которыми бьется мысль славянофилов и либералов, демократов и социалистов. Он вроде бы не задумывается о причинах расстройства крестьянского хозяйства, бедствиях деревни, о мерах спасения ее от неурожаев и голода. И следа нет таких дум ни в дневнике, ни в переписке наследника престола (с Победоносцевым, В. П. Мещерским, И. И. Воронцовым-Дашковым). Все неурядицы действительности, все ее беды, все ее неблагополучие он склонен считать следствием реформ 60-х гг., нарушивших нормальное течение русской жизни.
Охотнее всего текущие события Александр Александрович обсуждал с бывшим своим наставником: в окружении цесаревича никто столь же критически не был бы настроен к окружающей жизни, как Константин Петрович. Сблизило их и общее дело — содействие Добровольному флоту. Оно возникло под эгидой наследника, но душой его стал Победоносцев, горячо ратовавший за возрождение Российского флота. На добровольные пожертвования — по подписке — было приобретено несколько быстроходных пароходов, курсировавших от Одессы до портов Тихого океана. Использовались они для торговых перевозок, прибыль от которых предполагалось направлять на покупку новых судов. В случае войны все они превращались в военные крейсера.
Контакты Победоносцева с цесаревичем становятся чаще, а общение теснее. Они уже давно ощущали себя единомышленниками. Особенно соединила их растущая неприязнь к реформам 60-х гг. Невзлюбивший и земские учреждения, и новые суды, наследник с годами стал сомневаться в целесообразности крестьянской реформы, задаваясь вопросом: «С уничтожением крепостного права не ослабла ли народная сила?» Константин Петрович с радостью замечает, что его отношения с цесаревичем становятся все теплее. «Иногда сижу у него, — признается он своему давнему другу Е. Ф. Тютчевой, — не испытывая того напряжения и ощущения, что чем скорее уйдешь, тем приятнее будет хозяину освободиться. Боже, как бы в нем мысль и воля окрепли».
Победоносцев не только возносит к небу свои молитвы, но и сам активно воздействует на «мысль и волю» наследника. Он последовательно, не боясь наскучить повторениями, внушает ему свою излюбленную идею, что «вся тайна русского порядка и преуспеяния наверху, в лице верховной власти». Если власть слабеет и распускается, слабеет и распускается и вся земля.
Подобные рассуждения вполне соответствовали как истинам, усвоенным наследником с детства, так и его нынешнему мироощущению.
Александру Александровичу были столь же ненавистны либеральные надежды на уступки и «послабления» самодержавного режима, сколь близок пафос передовиц «Московских ведомостей». Редактор официоза М. Н. Катков, также видевший в колебаниях власти причину общественного расстройства, призывал ее явить себя во всеоружии и «карающим мечом» искоренить крамолу.
Твердая позиция наследника — сторонника жесткой, репрессивной политики, противника каких-либо уступок общественным требованиям — определилась не без влияния катковской публицистики и доверительных бесед с Победоносцевым. В полной мере она проявилась после взрыва в Зимнем дворце 5 февраля 1880 г., организованного народовольцами.
«Утро провел у папа, — записывает Александр Александрович в дневник 7 февраля, — много толковали о мерах, которые нужно же наконец принять, самые решительные и необыкновенные, но сегодня не пришли к результату».
8 февраля, выступая на созванном царем совещании, наследник предлагает создать Верховную следственную комиссию с чрезвычайными полномочиями. Идея поддержки не получила, Александр II явно колебался. В тот же день после совещания Александр Александрович обращается к отцу с письмом, где настаивает на своем предложении. И 9 февраля император решается на учреждение Верховной распорядительной комиссии с целью «положить предел действиям злоумышленников — поколебать в России государственный и общественный порядок». Во главе ее был поставлен генерал М. Т. Лорис-Меликов, наделенный неограниченными полномочиями.
Идея диктатуры с неизбежностью вызревала в «верхах» в этот кризисный для самодержавия период. На авторство — одновременно с Александром Александровичем — могли претендовать целый ряд приверженцев существующего строя. Еще в апреле 1879 г. (после покушения на Александра II землевольца А. К. Соловьева) М. Н. Катков в своих изданиях заговорил о необходимости в борьбе с крамолой исключительных мер, опирающихся не на закон, а на насилие. Для самодержавия и не было иного выхода из кризиса. Мера, которая представлялась Александру Александровичу «самой решительной и необыкновенной» оказывалась как раз самой обыкновенной и привычной для авторитарного режима.
В разгар правительственного кризиса наследник престола становится важной фигурой в развернувшейся борьбе группировок в «верхах», своего рода козырной картой, которую мечтают заполучить и непреклонные сторонники самодержавия, и либеральные администраторы. Ставка делалась разумеется, не на государственные способности Александра Александровича, а на его возможность влиять на императора, на решения Государственного совета и Комитета министров.
Едва ли не первым почувствовал усиление роли наследника К. П. Победоносцев. Побывав 26 февраля в Аничковом дворце на праздновании дня рождения Александра Александровича, он пишет своему верному конфиденту Е. Ф. Тютчевой о необычайно многолюдном и представительном для этой резиденции приеме. Ему было с чем сравнить: накануне Константин Петрович посетил Зимний дворец, где пышно отмечалось 25-летие царствования Александра II. «Или люди чуют уже восхождение нового солнца?» — задавался вопросом бывший профессор, ставший уже опытным царедворцем. Новоявленный диктатор М. Т. Лорис-Меликов усиленно «обхаживает» наследника. Александр Александрович знал о дружеских отношениях Лориса с Е. М. Долгорукой, но было известно, что диктатор посещает и больную императрицу — одинокую в своем горе, покинутую не только Александром II, но и его приближенными. Глава Верховной распорядительной комиссии демонстративно учитывал интересы цесаревича. Он ввел в ее состав не только самого Александра Александровича, но и близких ему генерала П. А. Черевина и К. П. Победоносцева. В апреле последний назначается обер-прокурором Синода, а в октябре — членом Комитета министров, хотя статус обер-прокурора этого не предусматривал.
Сколько раз в письмах к наследнику Победоносцев заверял его в том, что не ищет ни должностей, ни наград, а лишь бескорыстно служит истине и справедливости. Но Александр Александрович, по-видимому, неплохо разбирался в людях. В «смиренном христианине» он разглядел незаурядное честолюбие и властолюбие и постарался их удовлетворить: Победоносцев был ему нужен. Гордые заявления обер-прокурора Синода, что он довольствуется лишь «нравственной властью» и не стремится к иной, оставались фразой. Оказывать «нравственное влияние» Победоносцев был способен, лишь обладая властью политической. Именно такой в самодержавном государстве была власть над иерархами Церкви, давно уже ставшей частью государственной системы. А близость к наследнику неизмеримо усиливала могущество обер-прокурора Священного Синода.
Заинтересованность в наследнике и у Лорис-Меликова была велика. В марте 1880 г. Александр Александрович записывает в дневнике о визите Михаила Тариэловича в Аничков дворец и многочасовой беседе с ним. Диктатор заверял цесаревича, что «дал себе обет действовать не иначе как в одинаковом с ним направлении», находя, что от этого зависит успех порученного ему дела.
Александр Александрович поначалу встретил назначение Лорис-Меликова главой Верховной распорядительной комиссии с энтузиазмом. Боевой генерал, прославившийся в русско-турецкой войне 1877-1878 гг. взятием Карса, быстро справившийся с эпидемией чумы-ветлянки в Астраханской губернии в 1879 г., Лорис на посту харьковского генерал-губернатора показал незаурядные административные способности. Все, казалось бы, характеризовало его как деятеля, который действительно сможет «положить предел» всем покушениям на государственный порядок. Однако курс, проводимый диктатором, все более отклонялся от замысленного при учреждении Верховной распорядительной комиссии. Опытный и умный, наделенный острым политическим чутьем, Лорис-Меликов все яснее понимал невозможность преодоления кризиса власти с помощью одних только карательных мер. Не прекращая репрессий против революционеров, он попытался обрести поддержку общества, а для этого стремился учесть хотя бы некоторые общественные потребности.
11 апреля 1880 г. Лорис-Меликов представил царю доклад, где обосновал необходимость привлечения к обсуждению местных нужд представителей от дворянства, земства и городов. Еще ранее, 9 апреля, Лорис познакомил со своим проектом наследника — противодействия тот не оказал. Но в январе 1881 г., когда Александр II решил предварить рассмотрение плана Лорис-Меликова обсуждением проектов общественного управления, предложенных П. А. Валуевым и великим князем Константином Николаевичем, наследник высказался вполне определенно. Он выступал противником идеи представительства вообще как таковой.
28 января Лорис передал царю доклад, в котором вопрос о созыве общественных представителей получил еще более радикальное решение. Предусматривалось участие 10-15 выборных от них в Государственном совете при рассмотрении законопроектов, касающихся подготовленных преобразований. На созванных Александром II Особых совещаниях в Аничковом дворце (9 и 14 февраля) последовало общее одобрение проекта Лорис-Меликова. К. П. Победоносцев с горечью рассказывал Е. Ф. Тютчевой о том, что обсуждение конституционных планов было от него сокрыто. Он потрясен тем, что «все (!) согласились на сей раз, что это дело невинное и благодеяние для России, коего Россия ждет». Восклицательный знак в этой желчной фразе о многом говорит. Ведь Константин Петрович хорошо знал неприязнь наследника к «конституционным затеям».
Сколько раз он убеждался в этом, обсуждая с Александром Александровичем идею представительства, ее приложимость к России. Воспринимая конституционные веяния в пореформенном обществе как реальную угрозу самодержавию, Победоносцев постоянно призывал цесаревича к бдительности, предостерегая, что настанет момент, когда льстивые люди «станут уверять Вас, что стоит лишь дать русскому государству так называемую конституцию на западный манер — все пойдет гладко и разумно, и власть может совсем успокоиться. Это ложь, и не дай Боже истинному русскому человеку дожить до того дня, когда ложь эта может осуществиться». Победоносцев встречал полное сочувствие наследника. И вот момент, которого они оба так страшились, казалось, наступил. Проект Лорис-Меликова не являлся, разумеется, «конституцией на западный манер», но он грозил внести новые начала в традиционные формы управления.
Тонкий политик Лорис-Меликов защищал свой план выборного представительства как антиконституционный. Он обрушивался в своем докладе на «лжеучения», пропагандирующие конституционные формы. Он отвергал мысль о каких-либо западных образцах, как чуждых духу народа, настаивая, что только самодержавие выведет страну из кризиса. Если он и не успокоил этими заверениями наследника, то, во всяком случае, затруднил возможность для возражений. Но, думается, главное, что определило позицию Александра Александровича, не только не возразившего против лорис-меликовского замысла, но и вместе со всеми за него проголосовавшего, было могущество всесильного тогда диктатора, пользовавшегося безграничным доверием Александра II.
Эта вынужденная поддержка проекта Лорис-Меликова лишь усилила возрастающую неприязнь наследника к диктатору. Александр Александрович все более убеждался в несоответствии политики Лориса своему собственному пониманию диктатуры. Расхождения осложнялись и чисто личными мотивами. Впрочем, как уже говорилось, ничего личного у наследника престола быть не могло, все в его жизни — в том числе и семейной — становилось фактом политическим.