Страница:
Как бы то ни было, противостояние между Екатериной и Павлом по поводу его притязаний на престол, нарастая и углубляясь с каждым годом, красной нитью проходит через все их взаимоотношения, вплоть до смерти императрицы. Первый кризис наступил в 1772-1773 гг.
Незадолго до того Д. И. Фонвизин, словно предвидя такой поворот событий, с тревогой сообщал сестре: «Теперь скажу тебе о наших чудесах. Мы очень в плачевном состоянии. Все интриги и все струны настроены, чтобы графа отдалить от великого князя… Князь Орлов с Чернышевым злодействуют ужасно графу Н. И., который мне открыл свое намерение, то есть буде его отлучат от великого князя, то он в ту же минуту пойдет в отставку… последняя драка будет в сентябре, то есть брак его высочества, где мы судьбу свою узнаем».
В окружении Павла находились люди, всячески раздувавшие в великом князе чувства досады и неудовлетворенности. На этой основе сложилось даже нечто подобное заговору в пользу Павла.
Выходец из Голштинии, когда-то близкий к Петру III, дипломат на русской службе, авантюрист по натуре, Каспар Сальдерн за спиной Н. И. Панина, с которым, кстати, он тесно сотрудничал по Коллегии иностранных дел, с конца 1772 г. затеял при дворе сложную и опасную интригу. Стараясь возбудить в Екатерине II страх перед возможной в будущем независимостью Павла, он вместе с тем, пользуясь политической неопытностью великого князя, склонил его к подписанию документа, уполномочивающего Сальдерна добиваться перед Екатериной II по случаю совершеннолетия своих прав на участие в государственном управлении. Сальдерн почему-то решил, что без особого труда вынудит к тому императрицу, надеясь незримо воздействовать на власть. В эти переговоры с великим князем был посвящен его близкий друг, камер-юнкер и морской офицер граф Андрей Разумовский. Когда Павел, раздираемый сомнениями, поведал об этом Н. И. Панину, тот пришел в ужас и решительно воспротивился проискам Сальдерна, ибо как видавший виды сановник слишком хорошо знал, чем могут кончиться такие не подкрепленные реальной силой демарши. Однако с Екатериной II Н. И. Панин не обмолвился об этом ни словом.
Эпизод с Сальдерном не прошел мимо внимания А. С. Пушкина — еще одно свидетельство его пристального интереса к биографии Павла. В материалах поэта к «Истории Пугачева» сохранились выписки из исторических сочинений о той эпохе, донесшие отголоски некоторых реальных событий: «Сальдерн пишет проект переворота в пользу великого князя — Панин его прочел, разорвал, бросил в огонь и продолжал пользоваться услугами Сальдерна».
О «внушениях» Сальдерна, заподозрив в них интриганскую подоплеку, рассказал матери в минуту откровения сам Павел. Екатерина II была взбешена и сгоряча даже потребовала доставить к ней Сальдерна в кандалах, затем последовала его полная отставка и изгнание из России. Но гнев императрицы не обошел и Н. И. Панина. Екатерина II была возмущена тем, что наставник великого князя не донес ей о враждебных происках голштинца.
Воспользовавшись совершеннолетием и женитьбой сына, а стало быть, и окончанием его воспитания, Екатерина II в сентябре 1773 г. — спустя одиннадцать лет после воцарения — освободила наконец Н. И. Панина от должности обер-гофмейстера Павла. «Дом мой очищен», — с удовлетворением заявила она по сему случаю, что не помешало ей сопроводить эту явную немилость, по существу начавшуюся опалу Н. И. Панина, весьма благодарственным рескриптом и фантастически щедрыми пожалованиями и наградами.
Пугачев был не единственным самозванцем, принявшим имя Петра III. Выступления под этим именем с антиправительственными и антифеодальными требованиями радикально настроенных мятежников из угнетенных «низов» составили одну из самых мощных волн самозванческого движения в России. В настоящее время известно около сорока самозванцев второй половины XVIII в., выдававших себя за Петра III, причем только за время последворцового переворота 1762 г. и до начала пугачевщины отмечено по меньшей мере семь таких лже-Петров III. Однако их действия не получили сколько-нибудь широкой известности, сведения о них, тогда строго засекреченные, сосредоточивались главным образом в карательных учреждениях империи и вряд ли доходили до столичной общественности. Тем меньше оснований думать, что об этих относительно частных и локальных проявлениях самозванчества мог что-либо знать юный и отстраненный от государственных дел Павел.
В силу громадного территориального размаха крестьянской войны 1773-1774 гг. только пугачевская версия самозванческой легенды о Петре III, к тому же социально и психологически более тщательно разработанная, обрела подлинно всероссийский характер и была воспринята придворно-правительственными верхами как угроза государственным устоям. Напомним, что призывы Пугачева были пронизаны не только антикрепостническим и антидворянским пафосом, но и резко выраженной антиекатерининской ориентацией, и уже самой апелляцией к имени Петра III до корней обнажали сомнительность прав на престол царствующей императрицы.
В контексте династических притязаний наследника, почти открыто поддержанных в те же годы «панинской партией», это было чревато для Екатерины II самыми дурными предзнаменованиями. Появление на всероссийской арене предводителя все более разраставшегося крестьянско-казацкого бунта в обличье словно бы воскресшего из небытия Петра III не могло не оживить при дворе, среди всех так или иначе замешанных в его низложении, малоприятные воспоминания.
Но особенно сложную гамму впечатлений появление самозванца, выступавшего от имени Петра III, должно было вызвать у Павла. Смешно было бы, конечно, думать, что у него могла явиться хоть какая-то тень подозрения насчет своего родства с Пугачевым — самозванческая природа всех действий последнего была Павлу совершенно ясна. И вообще, всесокрушающая стихия крестьянского бунта вселяла в великого князя такой же страх и ненависть, как и в Екатерину II, придворную аристократию и русское дворянство в целом. Н. А. Саблуков в своих воспоминаниях свидетельствовал, что образ Пугачева на коне с обнаженной саблей в руке всю жизнь преследовал Павла. Но в то же время в тайниках души, в глубине подсознания Павлу не могла быть безразлична громогласно прозвучавшая в манифестах и именных указах Пугачева сама идея о Петре III — легитимном монархе, что, естественно, будоражило мысль о собственных правах на престол.
Тем более что едва ли не основным аргументом в пользу правдоподобия выдвинутой Пугачевым легенды, едва ли не главным способом его самоутверждения в качестве Петра III явились постоянные ссылки самозванца на Павла как живого, реально существующего цесаревича, который исполнен преданности к своему несправедливо поверженному отцу и в любую минуту готов прийти ему на помощь. «Павловские реалии» присутствовали не только в агитационных актах ставки Пугачева, но и в его бытовом, в значительной мере театрализованном, рассчитанном на броский внешний эффект поведении среди повстанцев. Известно, например, что Пугачев плакал, разглядывая добытый ему где-то портрет Павла, и по-отечески сокрушался, что оставил его «маленькова», а «ныне вырос какой большой, уж без двух лет двадцати», при этом часто приговаривал: «Жаль мне Павла Петровича, как бы окаянные злодеи его не извели». На своих пиршествах Пугачев поднимал тосты за Павла и великую княгиню Наталью Алексеевну, им же по его приказу была принесена присяга на повстанческой территории. В своем лагере Пугачев распускал слухи, что с Павлом все время ведется какая-то переписка, что «к нам скоро будет и молодой государь» и так далее. Пугачев даже заявлял, что сам он царствовать не желает, а поднял народ против властей лишь потому, что хочет восстановить на царствование государя цесаревича. Для Павла это было своего рода кульминацией в развитии антиправительственных лозунгов повстанцев, и, какой бы дерзостью она ему ни показалась, провозглашенный в данном случае пугачевский призыв, при всей парадоксальности и даже абсурдности ситуации, совпадал с его собственными потаенными намерениями. Но тем самым Павел был поставлен и в предельно напряженные отношения с Екатериной (далее мы еще коснемся расходившихся в простонародье во второй половине XVIII в. смутных слухов о возведении Павла на престол). Как верно заметил по этому поводу Е. С. Шумигорский, «…самая форма бунта, появление самозванцев „…“ должны были повести к частым и весьма щекотливым объяснениям между матерью и сыном или к столь же частым и не менее щекотливым умолчаниям».
Недаром и в народном сознании, и в общественном мнении бытовали в свое время толки об особом интересе, даже некоторой симпатии Павла к закамуфлированной в образ Петра III фигуре самозванца Пугачева. Отразились они, в частности, и в позднейших мемуарах Л. Л. Беннигсена, причастного к дворцовому заговору 1801 г. против Павла. Из записанных им, легендарных в значительной мере, рассказов современников следовало, что, когда Павел жил в Гатчине и опасался какого-либо «неожиданного предприятия» со стороны Екатерины II (дело было уже во второй половине 1780-х гг.), он заранее определил маршрут отхода своих войск, который «вел в земли уральских казаков, откуда появился известный бунтовщик Пугачев», уверивший всех, «что он был Петр III». При этом, как свидетельствует Беннигсен, Павел «очень рассчитывал на добрый прием и преданность этих казаков». По-другому, уже совершенно апокрифическому варианту беннигсеновских воспоминаний, собираясь в случае угрозы со стороны Екатерины II бежать на Урал, Павел будто бы «намеревался выдать себя за Петра III, a себя объявить умершим», — так причудливо отображалась в общественном сознании логика «нижнего» самозванства в его переплетении с верхушечными притязаниями на престол. Но существуют вполне достоверные сведения о том, что, став императором, Павел посылал сенатора П. С. Рунича, участвовавшего под началом П. И. Панина в подавлении восстания Пугачева, а затем и в следствии над бунтовщиками на Урал, где оставалось еще немало живых «пугачевцев», с тем, чтобы объявить им царское благоволение.
Щекотливость ситуации, в которой оказался Павел, усугублялась также и тем, что в ходе Пугачевского восстания впервые после исчезновения Петра III был публично возбужден вопрос о его судьбе в результате дворцового переворота 1762 г. Ведь в доходивших до Петербурга известиях из повстанческого лагеря, вопреки официальным манифестам 1762 г., а иногда — и в прямой полемике с ними, всячески варьировалась тема чудесного спасения Петра III после его отречения. Молва разносила рассказы Пугачева о том, как его, то есть Петра III, «заарестовав в Ранбове (Ораниенбауме. — А. Т.) и оттудова заслали и сам не знаю куда», но в конце концов Петр Федорович был выпущен караульным офицером и с тех пор «странствовал тринадцатый год». По другой версии, Петр III не умер, «а вместо его замучили другова». Третья версия гласила, «что государь жив и сослан в ссылку, а вместо ево погребен гвардейский офицер». Поговаривали, опять же со слов Пугачева-Петра III, что «враги воспылали обмануть народ, что я умер, и так, подделав похожую на меня из воску чучелу, похоронили под именем моим».
Каково же было Павлу, воспитанному в духе почитания Петра III, слышать все эти россказни, которые, при всей их фантастичности, все же должны были всколыхнуть в нем давние волнения и тревогу за участь отца. Накладываясь на мучительные детские размышления великого князя о том, что действительно стало с Петром III, на противоречивые и путаные слухи о его смерти, они не могли не зародить смутной надежды на то, что Петр III, может быть, еще и жив.
До самого своего воцарения Павел так и не знал толком, что же произошло с его отцом. Ценное свидетельство об этом содержится в одном из пушкинских «Замечаний о бунте». Затронув тему о самозванце Пугачеве, принявшем на себя имя императора Петра III, Пушкин заметил: «Не только в простом народе, но и высшем сословии существовало мнение, что будто государь жив и находится в заключении. Сам великий князь Павел Петрович долго верил или желал верить этому слуху. По восшествии на престол первый вопрос государя графу Гудовичу был: жив ли мой отец?».
Конфиденциальная записка «Замечания о бунте» имела своей целью заинтересовать Николая I перспективой изучения нового, «императорского периода русской истории», и нельзя допустить, что Пушкин мог сообщить царю сведения, в которых он был бы не уверен. В его окружении было немало осведомленных, переживших павловскую эпоху лиц, способных точно информировать поэта. У Пушкина был, в частности, такой надежный источник, как его родственница и постоянная рассказчица о примечательных эпизодах «секретной» истории России XVIII в. Н. К. Загряжская. Ее родная сестра была замужем за тем самым А. И. Гудовичем, ближайшим сподвижником Петра III, подвергнувшимся при Екатерине II суровой опале, которого только что воцарившийся Павел I призвал к себе для выяснения участи отца. Обратим внимание, как тонко передает при этом Пушкин внутреннее состояние Павла — он «долго верил или желал верить» слуху о том, что Петр III остался жить после 1762 г. (курсив мой. — А. Т.).
Но, что еще важнее, сходство между образом «принца Датского» и судьбой цесаревича Павла бросалось в глаза еще его современникам.
В конце 1781 г. в связи с ожидавшимся приездом в Вену великого князя Павла в придворном театре готовилась постановка «Гамлета». Однако в последний момент актер, игравший заглавную роль, отказался участвовать в премьере спектакля, поскольку, как он заявил, «в таком случае в зале очутятся два Гамлета». И надо сказать, что император Иосиф II отнесся к этому с пониманием и вынужден был согласиться с предосторожностями актера. Но отсюда с непреложностью следует, что репутация Павла как «русского Гамлета» со всеми нюансами его реального положения при российском дворе и его взаимоотношений с Екатериной II не составляла тайны в европейских столицах.
Но куда более прочно репутация «русского Гамлета» закрепилась за Павлом в самой России. Историки русского театра уже давно обратили внимание на то странное, на первый взгляд, обстоятельство, что «Гамлет», с успехом шедший в Петербурге еще в 1750-х гг. при Елизавете Петровне (в переводе А. П. Сумарокова), с воцарением Екатерины II полностью исчезает из театрального репертуара. По воспоминаниям известного русского драматурга и театрального деятеля конца XVIII — начала XIX в. А. А. Шаховского, «с 1762 г. „Гамлет“ совершенно скрылся с русской сцены», и так продолжалось до самого конца столетия. Причем дело было даже не в официальных препонах (хотя, когда надо было, накладывала свои запреты и цензура), а в том, что осознание близости судеб российского цесаревича и датского принца было, что называется, разлито в воздухе екатерининской эпохи, и мало кто вообще бы рискнул возбуждать ходатайство о допуске на сцену шекспировской пьесы. Причины же эти, как отмечает историк театра, «заключались в том, что в России на глазах всего общества в течение тридцати четырех лет происходила настоящая, а не театральная трагедия принца Гамлета», и, если бы пьеса хоть раз была бы поставлена, это был бы «протест против Екатерины и Орлова и апофеоз Павлу».
Единственно, что Павлу было доступно, это сфера его частной жизни. Но и тут Екатерина часто пренебрегала его личными интересами, вела себя с сыном достаточно бесцеремонно и без должного такта. Малопочтительным, мягко говоря, было и отношение к нему придворной челяди, приближенных к императрице вельмож и фаворитов-временщиков, от которых он терпел и наглые выходки, и бесчисленные мелкие уколы своему самолюбию. Сначала это были, например, ненавидевшие Павла Григорий Орлов и его братья, затем, что для него было особенно обидно, всесильный Г. А. Потемкин, ставший фактически соправителем Екатерины II, чего так безуспешно добивался сам Павел, а в конце ее жизни — заносчивый и недалекий П. А. Зубов, позволявший себе безнаказанно третировать наследника.
Нечего и говорить, что Павел с его тонкой нервной организацией и легкой возбудимостью, с верой в свое особое предназначение, крайне болезненно переживал и вынужденную бездеятельность, и ущемление своих великокняжеских и просто человеческих прав.
В апреле 1776 г. от мучительных родов умирает великая княгиня Наталья Алексеевна. Павел убит горем. Екатерина же, не щадя состояния сына, не находит ничего более уместного, как чуть ли не у смертного одра рассказать ему о найденных в бумагах покойной великой княгини письмах, проливающих свет на тайную связь ее с Андреем Разумовским. Для Павла это была травма, от которой он не скоро оправился: впервые в жизни перед ним раскрывалось предательство самых близких и самых верных людей.
В сентябре того же года Павел под давлением матери женится вторично, но предварительно совершает поездку в Берлин для знакомства с невестой — внучатой племянницей прусского короля Фридриха II принцессой Вюртембергской Софией-Доротеей, ставшей в России великой княгиней Марией Федоровной. В декабре 1777 г. у них рождается сын Александр — великое, долгожданное событие при дворе. Связывая теперь с новорожденным будущее Дома Романовых, Екатерина II не скрывает от сына и невестки, что считает их неспособными вырастить наследника, и с поразительной для матери черствостью отлучает Павла и великую княгиню от внука и берет на себя все заботы по его воспитанию (точно также полтора года спустя она отстранит великокняжескую чету от их второго, только что родившегося сына — Константина). Екатерина, словно бы не задумываясь, воспроизводит ситуацию двадцатитрехлетней давности, когда Елизавета отлучила ее саму от воспитания Павла. Павел воспринял вторжение Екатерины в жизнь его семьи, по точному выражению Н. К. Шильдера, «как новое нарушение его законных прав. Чаша терпения Павла Петровича переполнилась, сердце прониклось желчью, а душа гневом». Разумеется, он не мог удержать своих чувств, и «добрые отношения матери к сыну испортились вконец и на этот раз безвозвратно».
Совершеннолетие
Уже давно сторонники Павла лелеяли надежду, что по его совершеннолетии Екатерина II то ли уступит ему престол и провозгласит императором, то ли привлечет каким-нибудь иным образом к управлению империей. Надежды эти питались, очевидно, еще слухами 1762 г. о будто бы данном ею тогда заверении по достижении Павлом этого сакраментального возраста взять его к себе в соправители. Разговоры об этом велись с конца 1760-х гг. среди иностранных дипломатов в Петербурге и доходили до европейских столиц. Рассчитывал на такую перспективу и Н. И. Панин. П. А. Вяземский, много знавший о закулисной жизни двора 1770-1780-х годов в связи со своими разысканиями в области политической биографии Д. И. Фонвизина, рассказывал П. И. Бартеневу, «что графом Н. И. Паниным составлена была и подана Екатерине особая о том записка», видимо призывавшая Екатерину II привлечь Павла к управлению государством, если вообще не уступить ему престол. В 1830 г. Д. Н. Блудов, разбиравший по поручению Николая I после 1825 г. секретные государственные архивы, обнаружил в кабинете Павла I собственноручные рукописи Панина с обоснованием незаконности наследования по женской линии и его незыблемых прав на престол — предназначались они явно для великого князя в связи с его совершеннолетием. Но Екатерина II, как уже отмечалось, не собиралась поступиться и малой толикой власти, и день 20 сентября 1772 г., когда Павлу исполнилось 18 лет, прошел вполне буднично, не был отмечен какими-либо знаками внимания, не состоялось подобающих такого рода датам назначений, наград и т. д. Императрица уговорила Н. И. Панина отложить празднества на год, чтобы к тому времени женить Павла, совместив, таким образом, два торжества (с женитьбой сына Екатерина связывала тайные свои надежды отвлечь его от династических поползновений). Одновременно она тесно сближается с Павлом, сама начинает вводить его в курс государственных дел, стремясь, с одной стороны, завоевать его доверие, чему способствовала и временная опала Г. Г. Орлова, посланного на переговоры с турками в Фокшаны, а с другой — изолировать сына от Н. И. Панина, оттеснить от него прежних друзей, недовольных ее политикой. В обход Н. И. Панина, дабы ослабить его влияние, она спешно ищет для сына невесту и возвращает в Петербург Орлова, жалуя ему княжеский титул. 29 сентября 1773 г. Павел сочетается браком с принцессой Гессен-Дармштадтской Вильгельминой, нареченной в православии великой княгиней Натальей Алексеевной. Торжества были действительно объявлены, но лишь по случаю свадьбы сына, совершеннолетие же наследника — живой укор матери, узурпировавшей его права на престол — оказалось отодвинутым на задний план, затемненным свадебной шумихой, и в результате политический акт был подменен семейным. Екатерина II явно переиграла Н. И. Панина, что не замедлило сказаться на его положении при дворе.Незадолго до того Д. И. Фонвизин, словно предвидя такой поворот событий, с тревогой сообщал сестре: «Теперь скажу тебе о наших чудесах. Мы очень в плачевном состоянии. Все интриги и все струны настроены, чтобы графа отдалить от великого князя… Князь Орлов с Чернышевым злодействуют ужасно графу Н. И., который мне открыл свое намерение, то есть буде его отлучат от великого князя, то он в ту же минуту пойдет в отставку… последняя драка будет в сентябре, то есть брак его высочества, где мы судьбу свою узнаем».
В окружении Павла находились люди, всячески раздувавшие в великом князе чувства досады и неудовлетворенности. На этой основе сложилось даже нечто подобное заговору в пользу Павла.
Выходец из Голштинии, когда-то близкий к Петру III, дипломат на русской службе, авантюрист по натуре, Каспар Сальдерн за спиной Н. И. Панина, с которым, кстати, он тесно сотрудничал по Коллегии иностранных дел, с конца 1772 г. затеял при дворе сложную и опасную интригу. Стараясь возбудить в Екатерине II страх перед возможной в будущем независимостью Павла, он вместе с тем, пользуясь политической неопытностью великого князя, склонил его к подписанию документа, уполномочивающего Сальдерна добиваться перед Екатериной II по случаю совершеннолетия своих прав на участие в государственном управлении. Сальдерн почему-то решил, что без особого труда вынудит к тому императрицу, надеясь незримо воздействовать на власть. В эти переговоры с великим князем был посвящен его близкий друг, камер-юнкер и морской офицер граф Андрей Разумовский. Когда Павел, раздираемый сомнениями, поведал об этом Н. И. Панину, тот пришел в ужас и решительно воспротивился проискам Сальдерна, ибо как видавший виды сановник слишком хорошо знал, чем могут кончиться такие не подкрепленные реальной силой демарши. Однако с Екатериной II Н. И. Панин не обмолвился об этом ни словом.
Эпизод с Сальдерном не прошел мимо внимания А. С. Пушкина — еще одно свидетельство его пристального интереса к биографии Павла. В материалах поэта к «Истории Пугачева» сохранились выписки из исторических сочинений о той эпохе, донесшие отголоски некоторых реальных событий: «Сальдерн пишет проект переворота в пользу великого князя — Панин его прочел, разорвал, бросил в огонь и продолжал пользоваться услугами Сальдерна».
О «внушениях» Сальдерна, заподозрив в них интриганскую подоплеку, рассказал матери в минуту откровения сам Павел. Екатерина II была взбешена и сгоряча даже потребовала доставить к ней Сальдерна в кандалах, затем последовала его полная отставка и изгнание из России. Но гнев императрицы не обошел и Н. И. Панина. Екатерина II была возмущена тем, что наставник великого князя не донес ей о враждебных происках голштинца.
Воспользовавшись совершеннолетием и женитьбой сына, а стало быть, и окончанием его воспитания, Екатерина II в сентябре 1773 г. — спустя одиннадцать лет после воцарения — освободила наконец Н. И. Панина от должности обер-гофмейстера Павла. «Дом мой очищен», — с удовлетворением заявила она по сему случаю, что не помешало ей сопроводить эту явную немилость, по существу начавшуюся опалу Н. И. Панина, весьма благодарственным рескриптом и фантастически щедрыми пожалованиями и наградами.
Пугачевщина
Борьба «партии» при дворе вокруг династических прав Павла была в крайней степени осложнена потрясшей всю империю крестьянской войной. Буквально через несколько дней после бракосочетания великого князя в Петербург пришла весть о вспыхнувшем на Яике казацком мятеже под предводительством Е. И. Пугачева, который, объявив себя царем — «народным заступником» Петром III, сплачивает под этим лозунгом огромные массы своих сторонников.Пугачев был не единственным самозванцем, принявшим имя Петра III. Выступления под этим именем с антиправительственными и антифеодальными требованиями радикально настроенных мятежников из угнетенных «низов» составили одну из самых мощных волн самозванческого движения в России. В настоящее время известно около сорока самозванцев второй половины XVIII в., выдававших себя за Петра III, причем только за время последворцового переворота 1762 г. и до начала пугачевщины отмечено по меньшей мере семь таких лже-Петров III. Однако их действия не получили сколько-нибудь широкой известности, сведения о них, тогда строго засекреченные, сосредоточивались главным образом в карательных учреждениях империи и вряд ли доходили до столичной общественности. Тем меньше оснований думать, что об этих относительно частных и локальных проявлениях самозванчества мог что-либо знать юный и отстраненный от государственных дел Павел.
В силу громадного территориального размаха крестьянской войны 1773-1774 гг. только пугачевская версия самозванческой легенды о Петре III, к тому же социально и психологически более тщательно разработанная, обрела подлинно всероссийский характер и была воспринята придворно-правительственными верхами как угроза государственным устоям. Напомним, что призывы Пугачева были пронизаны не только антикрепостническим и антидворянским пафосом, но и резко выраженной антиекатерининской ориентацией, и уже самой апелляцией к имени Петра III до корней обнажали сомнительность прав на престол царствующей императрицы.
В контексте династических притязаний наследника, почти открыто поддержанных в те же годы «панинской партией», это было чревато для Екатерины II самыми дурными предзнаменованиями. Появление на всероссийской арене предводителя все более разраставшегося крестьянско-казацкого бунта в обличье словно бы воскресшего из небытия Петра III не могло не оживить при дворе, среди всех так или иначе замешанных в его низложении, малоприятные воспоминания.
Но особенно сложную гамму впечатлений появление самозванца, выступавшего от имени Петра III, должно было вызвать у Павла. Смешно было бы, конечно, думать, что у него могла явиться хоть какая-то тень подозрения насчет своего родства с Пугачевым — самозванческая природа всех действий последнего была Павлу совершенно ясна. И вообще, всесокрушающая стихия крестьянского бунта вселяла в великого князя такой же страх и ненависть, как и в Екатерину II, придворную аристократию и русское дворянство в целом. Н. А. Саблуков в своих воспоминаниях свидетельствовал, что образ Пугачева на коне с обнаженной саблей в руке всю жизнь преследовал Павла. Но в то же время в тайниках души, в глубине подсознания Павлу не могла быть безразлична громогласно прозвучавшая в манифестах и именных указах Пугачева сама идея о Петре III — легитимном монархе, что, естественно, будоражило мысль о собственных правах на престол.
Тем более что едва ли не основным аргументом в пользу правдоподобия выдвинутой Пугачевым легенды, едва ли не главным способом его самоутверждения в качестве Петра III явились постоянные ссылки самозванца на Павла как живого, реально существующего цесаревича, который исполнен преданности к своему несправедливо поверженному отцу и в любую минуту готов прийти ему на помощь. «Павловские реалии» присутствовали не только в агитационных актах ставки Пугачева, но и в его бытовом, в значительной мере театрализованном, рассчитанном на броский внешний эффект поведении среди повстанцев. Известно, например, что Пугачев плакал, разглядывая добытый ему где-то портрет Павла, и по-отечески сокрушался, что оставил его «маленькова», а «ныне вырос какой большой, уж без двух лет двадцати», при этом часто приговаривал: «Жаль мне Павла Петровича, как бы окаянные злодеи его не извели». На своих пиршествах Пугачев поднимал тосты за Павла и великую княгиню Наталью Алексеевну, им же по его приказу была принесена присяга на повстанческой территории. В своем лагере Пугачев распускал слухи, что с Павлом все время ведется какая-то переписка, что «к нам скоро будет и молодой государь» и так далее. Пугачев даже заявлял, что сам он царствовать не желает, а поднял народ против властей лишь потому, что хочет восстановить на царствование государя цесаревича. Для Павла это было своего рода кульминацией в развитии антиправительственных лозунгов повстанцев, и, какой бы дерзостью она ему ни показалась, провозглашенный в данном случае пугачевский призыв, при всей парадоксальности и даже абсурдности ситуации, совпадал с его собственными потаенными намерениями. Но тем самым Павел был поставлен и в предельно напряженные отношения с Екатериной (далее мы еще коснемся расходившихся в простонародье во второй половине XVIII в. смутных слухов о возведении Павла на престол). Как верно заметил по этому поводу Е. С. Шумигорский, «…самая форма бунта, появление самозванцев „…“ должны были повести к частым и весьма щекотливым объяснениям между матерью и сыном или к столь же частым и не менее щекотливым умолчаниям».
Недаром и в народном сознании, и в общественном мнении бытовали в свое время толки об особом интересе, даже некоторой симпатии Павла к закамуфлированной в образ Петра III фигуре самозванца Пугачева. Отразились они, в частности, и в позднейших мемуарах Л. Л. Беннигсена, причастного к дворцовому заговору 1801 г. против Павла. Из записанных им, легендарных в значительной мере, рассказов современников следовало, что, когда Павел жил в Гатчине и опасался какого-либо «неожиданного предприятия» со стороны Екатерины II (дело было уже во второй половине 1780-х гг.), он заранее определил маршрут отхода своих войск, который «вел в земли уральских казаков, откуда появился известный бунтовщик Пугачев», уверивший всех, «что он был Петр III». При этом, как свидетельствует Беннигсен, Павел «очень рассчитывал на добрый прием и преданность этих казаков». По-другому, уже совершенно апокрифическому варианту беннигсеновских воспоминаний, собираясь в случае угрозы со стороны Екатерины II бежать на Урал, Павел будто бы «намеревался выдать себя за Петра III, a себя объявить умершим», — так причудливо отображалась в общественном сознании логика «нижнего» самозванства в его переплетении с верхушечными притязаниями на престол. Но существуют вполне достоверные сведения о том, что, став императором, Павел посылал сенатора П. С. Рунича, участвовавшего под началом П. И. Панина в подавлении восстания Пугачева, а затем и в следствии над бунтовщиками на Урал, где оставалось еще немало живых «пугачевцев», с тем, чтобы объявить им царское благоволение.
Щекотливость ситуации, в которой оказался Павел, усугублялась также и тем, что в ходе Пугачевского восстания впервые после исчезновения Петра III был публично возбужден вопрос о его судьбе в результате дворцового переворота 1762 г. Ведь в доходивших до Петербурга известиях из повстанческого лагеря, вопреки официальным манифестам 1762 г., а иногда — и в прямой полемике с ними, всячески варьировалась тема чудесного спасения Петра III после его отречения. Молва разносила рассказы Пугачева о том, как его, то есть Петра III, «заарестовав в Ранбове (Ораниенбауме. — А. Т.) и оттудова заслали и сам не знаю куда», но в конце концов Петр Федорович был выпущен караульным офицером и с тех пор «странствовал тринадцатый год». По другой версии, Петр III не умер, «а вместо его замучили другова». Третья версия гласила, «что государь жив и сослан в ссылку, а вместо ево погребен гвардейский офицер». Поговаривали, опять же со слов Пугачева-Петра III, что «враги воспылали обмануть народ, что я умер, и так, подделав похожую на меня из воску чучелу, похоронили под именем моим».
Каково же было Павлу, воспитанному в духе почитания Петра III, слышать все эти россказни, которые, при всей их фантастичности, все же должны были всколыхнуть в нем давние волнения и тревогу за участь отца. Накладываясь на мучительные детские размышления великого князя о том, что действительно стало с Петром III, на противоречивые и путаные слухи о его смерти, они не могли не зародить смутной надежды на то, что Петр III, может быть, еще и жив.
До самого своего воцарения Павел так и не знал толком, что же произошло с его отцом. Ценное свидетельство об этом содержится в одном из пушкинских «Замечаний о бунте». Затронув тему о самозванце Пугачеве, принявшем на себя имя императора Петра III, Пушкин заметил: «Не только в простом народе, но и высшем сословии существовало мнение, что будто государь жив и находится в заключении. Сам великий князь Павел Петрович долго верил или желал верить этому слуху. По восшествии на престол первый вопрос государя графу Гудовичу был: жив ли мой отец?».
Конфиденциальная записка «Замечания о бунте» имела своей целью заинтересовать Николая I перспективой изучения нового, «императорского периода русской истории», и нельзя допустить, что Пушкин мог сообщить царю сведения, в которых он был бы не уверен. В его окружении было немало осведомленных, переживших павловскую эпоху лиц, способных точно информировать поэта. У Пушкина был, в частности, такой надежный источник, как его родственница и постоянная рассказчица о примечательных эпизодах «секретной» истории России XVIII в. Н. К. Загряжская. Ее родная сестра была замужем за тем самым А. И. Гудовичем, ближайшим сподвижником Петра III, подвергнувшимся при Екатерине II суровой опале, которого только что воцарившийся Павел I призвал к себе для выяснения участи отца. Обратим внимание, как тонко передает при этом Пушкин внутреннее состояние Павла — он «долго верил или желал верить» слуху о том, что Петр III остался жить после 1762 г. (курсив мой. — А. Т.).
Русский Гамлет
Таким образом, Пугачев, принявший имя Петра III, становился для Павла как бы призраком отца, и его незримо витавший над великим князем образ заставлял с новой силой ощутить трагизм и одиночество своего положения при дворе матери, подозреваемой в гибели отца и окружившей себя его убийцами. Как справедливо подметил французский историк П. Моран, тень Петра III вставала над Павлом «подобно тому, как тень отца являлась Гамлету на галерее Эльсинора». Мы можем, таким образом, полагать, что уже в начале 1770-х гг. в полной мере сложился «гамлетовский» узел биографии Павла. На это сходство не раз обращали внимание историки екатерининского и павловского времени, отмечавшие поразительные порой совпадения обстоятельств жизни Павла с подробностями судьбы героя шекспировской трагедии (например, попытки Екатерины II выйти замуж за Григория Орлова — брата главного виновника смерти Петра III Алексея Орлова; отсюда ассоциации Петра III с убитым королем, Екатерины II — с Гертрудой, братьев Орловых — с Клавдием и так далее. Так, ощущением этого сходства пронизаны многие страницы фундаментального исследования Н. К. Шильдера о Павле I, не раз называвшем его здесь «новым Гамлетом», «русским Гамлетом».Но, что еще важнее, сходство между образом «принца Датского» и судьбой цесаревича Павла бросалось в глаза еще его современникам.
В конце 1781 г. в связи с ожидавшимся приездом в Вену великого князя Павла в придворном театре готовилась постановка «Гамлета». Однако в последний момент актер, игравший заглавную роль, отказался участвовать в премьере спектакля, поскольку, как он заявил, «в таком случае в зале очутятся два Гамлета». И надо сказать, что император Иосиф II отнесся к этому с пониманием и вынужден был согласиться с предосторожностями актера. Но отсюда с непреложностью следует, что репутация Павла как «русского Гамлета» со всеми нюансами его реального положения при российском дворе и его взаимоотношений с Екатериной II не составляла тайны в европейских столицах.
Но куда более прочно репутация «русского Гамлета» закрепилась за Павлом в самой России. Историки русского театра уже давно обратили внимание на то странное, на первый взгляд, обстоятельство, что «Гамлет», с успехом шедший в Петербурге еще в 1750-х гг. при Елизавете Петровне (в переводе А. П. Сумарокова), с воцарением Екатерины II полностью исчезает из театрального репертуара. По воспоминаниям известного русского драматурга и театрального деятеля конца XVIII — начала XIX в. А. А. Шаховского, «с 1762 г. „Гамлет“ совершенно скрылся с русской сцены», и так продолжалось до самого конца столетия. Причем дело было даже не в официальных препонах (хотя, когда надо было, накладывала свои запреты и цензура), а в том, что осознание близости судеб российского цесаревича и датского принца было, что называется, разлито в воздухе екатерининской эпохи, и мало кто вообще бы рискнул возбуждать ходатайство о допуске на сцену шекспировской пьесы. Причины же эти, как отмечает историк театра, «заключались в том, что в России на глазах всего общества в течение тридцати четырех лет происходила настоящая, а не театральная трагедия принца Гамлета», и, если бы пьеса хоть раз была бы поставлена, это был бы «протест против Екатерины и Орлова и апофеоз Павлу».
Деспотизм Екатерины II
События 1772-1773 гг. настолько, видимо, напугали императрицу, что она стала оттеснять Павла от управления страной. Казалось бы, достигнув совершеннолетия, великий князь-наследник, не претендуя ни на что большее, был бы вправе рассчитывать на приобщение хотя бы к текущим политическим и административным делам. Однако Екатерина II упорно не допускала его к повседневной деятельности высших государственных учреждений и, невзирая на его просьбы, не привлекла его даже к участию в образованном в 1769 г. Совете — совещательного органа при ее особе. Иногда, правда, Павлу разрешалось присутствовать при чтении императорской почты. Как правило, она избегала делиться с ним и своими многочисленными проектами в области внутреннего устройства государства и внешнеполитического курса, опасаясь к тому же натолкнуться на противодействие великого князя как сторонника совсем иной системы взглядов на внутренние и внешние дела. Лишь однажды, в 1783 г., уже после смерти Н. И. Панина, в надежде на перемену в образе мыслей Павла Екатерина II завела с ним откровенный разговор о занятии Крыма и отношениях с Польшей. Но Павел настолько не привык к такому обращению, что сам был крайне поражен и, записав разговор с матерью, заметил: «Доверенность мне многоценна, первая и удивительная».Единственно, что Павлу было доступно, это сфера его частной жизни. Но и тут Екатерина часто пренебрегала его личными интересами, вела себя с сыном достаточно бесцеремонно и без должного такта. Малопочтительным, мягко говоря, было и отношение к нему придворной челяди, приближенных к императрице вельмож и фаворитов-временщиков, от которых он терпел и наглые выходки, и бесчисленные мелкие уколы своему самолюбию. Сначала это были, например, ненавидевшие Павла Григорий Орлов и его братья, затем, что для него было особенно обидно, всесильный Г. А. Потемкин, ставший фактически соправителем Екатерины II, чего так безуспешно добивался сам Павел, а в конце ее жизни — заносчивый и недалекий П. А. Зубов, позволявший себе безнаказанно третировать наследника.
Нечего и говорить, что Павел с его тонкой нервной организацией и легкой возбудимостью, с верой в свое особое предназначение, крайне болезненно переживал и вынужденную бездеятельность, и ущемление своих великокняжеских и просто человеческих прав.
В апреле 1776 г. от мучительных родов умирает великая княгиня Наталья Алексеевна. Павел убит горем. Екатерина же, не щадя состояния сына, не находит ничего более уместного, как чуть ли не у смертного одра рассказать ему о найденных в бумагах покойной великой княгини письмах, проливающих свет на тайную связь ее с Андреем Разумовским. Для Павла это была травма, от которой он не скоро оправился: впервые в жизни перед ним раскрывалось предательство самых близких и самых верных людей.
В сентябре того же года Павел под давлением матери женится вторично, но предварительно совершает поездку в Берлин для знакомства с невестой — внучатой племянницей прусского короля Фридриха II принцессой Вюртембергской Софией-Доротеей, ставшей в России великой княгиней Марией Федоровной. В декабре 1777 г. у них рождается сын Александр — великое, долгожданное событие при дворе. Связывая теперь с новорожденным будущее Дома Романовых, Екатерина II не скрывает от сына и невестки, что считает их неспособными вырастить наследника, и с поразительной для матери черствостью отлучает Павла и великую княгиню от внука и берет на себя все заботы по его воспитанию (точно также полтора года спустя она отстранит великокняжескую чету от их второго, только что родившегося сына — Константина). Екатерина, словно бы не задумываясь, воспроизводит ситуацию двадцатитрехлетней давности, когда Елизавета отлучила ее саму от воспитания Павла. Павел воспринял вторжение Екатерины в жизнь его семьи, по точному выражению Н. К. Шильдера, «как новое нарушение его законных прав. Чаша терпения Павла Петровича переполнилась, сердце прониклось желчью, а душа гневом». Разумеется, он не мог удержать своих чувств, и «добрые отношения матери к сыну испортились вконец и на этот раз безвозвратно».