Страница:
Все попытки Наполеона из Москвы вступить с русским царем в мирные переговоры также оставались без ответа. Александр продолжал выполнять данный им обет.
В декабре 1812 г. русская армия, вытеснив французов из России, вышла к государственной границе России на Неман. Встал вопрос о дальнейшей судьбе кампании. М. И. Кутузов считал, что война на этом могла бы закончиться, что незачем более губить русских солдат. Престарелый фельдмаршал не без основания полагал, что падение Наполеона лишь усилит Англию и концерн европейских держав вопреки России. Однако Александром владели иные чувства. Он стремился теперь стать спасителем Европы, быть ее арбитром. Что было больше в этих стремлениях — самодержавных претензий хозяина империи, мессианских претензий верующего, оскорбленного Наполеоном, униженного им человека. Думается, что и первое, и второе, и третье. И все же личное противоборство с Наполеоном было одной из доминант поведения русского царя.
Теперь целью Александра стал непременный захват Парижа, низвержение Наполеона. Русский царь мотивировал эту цель благородными чувствами помощи угнетенным народам. В этом плане велось все пропагандистское обеспечение кампании. Вступление союзных войск во Францию оправдывалось необходимостью спасти французский народ от тирании Бонапарта. И все же мы не можем не вспомнить этой решительной фразы Александра: «Наполеон или я, я или он». Кажется, это была его действительная программа не столько государя, сколько человека. Причем, когда союзники проявили колебание, Александр заявил, что он пойдет на французскую столицу с одной русской армией.
Во время заграничного похода русской армии, сражений между союзниками и Наполеоном Александр постоянно находился при армии. Но это уже не был восторженный новичок Аустерлица, но умудренный военным опытом муж, причем муж храбрый. В бою под Дрезденом, на Люценских полях, он участвовал в руководстве войсками и стоял под огнем. Во время сражения при Бауцене Александр располагался так, что видел французского императора, а тот видел его. В битве под Дрезденом Александр едва избежал гибели. Рядом с ним разорвалось ядро, смертельно поразившее генерала Миро. В битве под Лейпцигом Александр в первый день сам командовал войсками, принял ряд ответственных решений, в том числе ввод в действие резервной артиллерии, которая повернула ход битвы в пользу союзников. Во время схватки конвоя лейб-казаков и французских кирасир император находился едва ли не в пятнадцати шагах от сражавшихся. Личную храбрость и хорошую военную распорядительность Александр проявил и во второй день Лейпцигской битвы, а также в сражении за Париж.
После успеха французов под Бауценом Наполеон вновь обратился к русскому царю с мирными предложениями и вновь получил отказ. Твердость проявлял Александр и далее, в течение всего 1814 г., правда, в условиях, когда чаша весов уже склонялась в пользу союзников.
Уже после торжественного вступления в Париж Александр сказал Коленкуру, тщетно пытавшемуся спасти своего императора: «Мы решили продолжать борьбу до конца, чтобы не возобновлять ее при менее выгодных обстоятельствах, и будем сражаться, пока не достигнем прочного мира, которого нельзя ожидать от человека, опустошившего Европу от Москвы до Кадикса». Союзники заявили, что они не будут иметь дело ни с Наполеоном, ни с кем-либо из его фамилии. 6 апреля Наполеон подписал отречение, а еще через несколько дней отбыл на остров Эльба. В эти дни Александр проявил наконец-то к поверженному врагу великодушие и настоял на сравнительно мягких условиях его отстранения от власти (владение островом Эльба, огромная пенсия, 50 солдат гвардии для охраны), вопреки Талейрану, предлагавшему ссылку на Азорские острова и более жесткий режим содержания.
Однако едва весть о бегстве Наполеона с Эльбы и наступление эпохи Ста дней разнеслась по Европе и достигла Вены, где собрались лидеры тогдашней Европы для ее очередного передела, как Александр вновь проявил решительность и боевитость, которая во многом определила сплочение союзников и окончательное сокрушение Наполеона Бонапарта. От своей линии по отношению к Наполеону Александр не отказался и тогда, когда тот прислал русскому императору антирусский договор, подписанный недавними союзниками России — Австрией, Англией и посаженным на родительский престол Людовиком XVIII Бурбоном. Договор был секретным и предусматривал возможность совместных действий, в том числе и военных, против России в связи с серьезными расхождениями между союзниками и Россией по территориальным вопросам. Призвав министра иностранных дел Австрии Меттерниха, Александр познакомил его с документом, затем бросил его в камин и сказал, что дальнейшая борьба с Наполеоном требует укрепления союзных действий.
Затем последовало Ватерлоо и ссылка Наполеона на остров Святой Елены.
Этот поворот начался не вдруг и занял, по мнению его биографов, не один год, но четко обозначился как раз в то время, когда Александр I находился на пике своей славы, после сокрушения Наполеона и разработки планов послевоенного устройства Европы. Это было то время, когда, по словам флигель-адъютанта Александра I Михайловского-Данилевского, царь, отбросив прежнюю нерешительность и робость (впрочем, часто напускные), сделался «самодеятелен, тверд и предприимчив и не допускал никого брать над собою верх», он показал воинскую доблесть, дипломатическое искусство, стал подлинным вождем страны и едва ли не Европы.
В основе этого поворота лежал целый комплекс причин, общественных потрясений, личных драм Александра.
Надо сказать о глубоком разочаровании Александра в своих бывших союзниках, их прямом сговоре против Россия и предательстве. Австрия и Англия медленно, но верно отодвигали Россию от решающего влияния на европейские дела. Все чаще и чаще наиболее принципиальные решения послевоенного устройства Европы принимались в европейских столицах. Практически все нити европейской политики держал в своих руках всесильный австрийский министр иностранных дел Меттерних. И это после тех великих бед, которые пережила Россия, тех жертв, которые она принесла на алтарь Европы, пожара Москвы, после того, как его, Александра, армия взяла верх в тяжелейшей войне, а сам он победителем вступил в Париж.
После вторичного сокрушения Наполеона конгресс по выработке общего мирного договора возобновил свою работу. Противоречия между победителями не были устранены, хотя Россия и добилась признания своих претензий на Польшу, Финляндию.
Тогда же в уме Александра возникла мысль о создании Священного союза европейских держав, который регулировал бы с позиции правовых и религиозно-нравственных отношения между государствами. Эта идея содружества всех христианских народов Европы возникла у царя давно. Она была выражена еще в инструкции Новосильцеву на переговорах в Лондоне. Теперь царь вновь вернулся к этой мысли. Основные положения договора о Священном союзе, написанного собственноручно Александром I, содержали следующие статьи: союзники обязывались поддерживать узы братской дружбы, оказывать друг другу помощь, управлять своими подданными в духе того же братства, правды и мира, считать себя членами единого христианского сообщества, открыть возможность для вступления в Союз всех народов. В международных и внутренних делах государи обязывались руководствоваться заповедями Евангелия. Большинство европейских стран подписали акт Союза, среди них Россия, Австрия, Франция, Пруссия.
Существование Союза получило в истории противоречивые оценки. Его оценивали и как форму лидерства России в международных делах, и как заговор правителей против народов, и как смесь политики и мистицизма. Некоторые оценивали Союз как прообраз конфедерации Европы, основанной на стремлении все дела решать путем сотрудничества, доброй воли. Нельзя недооценивать этой добродетельной и нравственной стороны Союза. Во всяком случае, Александр, создавая его, свято верил в те принципы добра, которые он закладывал в его основу. Закономерно, что на первых конгрессах Союза он ставил вопрос об одновременном сокращении вооруженных сил европейских держав, о взаимных гарантиях неприкосновенности территории, о принятии международного статуса лиц еврейской национальности, о создании межсоюзнического штаба, предвосхитив многие последующие гуманистические международные инициативы. И поэтому особенно обескураживающим для него стал тот факт, что Священный союз был использован, в первую очередь Австрией, как средство подавления народных движений в 20-е гг. В дальнейшем грозная революционная действительность разрушила все евангелические иллюзии Александра. Рухнули надежды на то, что Союз обеспечит внутренний порядок в странах Европы, встанет на пути смут и неурядиц, покончит с революциями и бунтами. Испания, Португалия, Пьемонт, Неаполь обозначили на карте Европы места мощных народных возмущений, подавленных силами союзников. И не случайно во время конгресса Союза в Троппау ( 1820 г.) Меттерних заметил в Александре разительные перемены. Тот в откровенных беседах с ним говорил, что сожалеет о своих либеральных увлечениях.
Все более заходили в тупик и внутренние дела. Конституционные реформы, планы освобождения крестьян хотя и разрабатывались в глубокой тайне, но становились известны в обществе, вызывали яростное сопротивление большинства дворянства. Это порождало в душе знакомый страх. Удар со стороны высокопоставленных заговорщиков можно было ждать в любую минуту.
Под влиянием этого страха ответственность за убийство отца все чаще и чаще бередила мысли Александра, не давала покоя. Искупление благими намерениями и благими для России делами так и не наступило, а это делало жизнь бесперспективной, бессмысленной.
Временами государственная рутина захватывала его, в эти последние годы его жизни больше было неудач, разочарований, нежели светлых минут. Детище его мечты — военные поселения — вместо облегчения положения крестьян превратились силой системы в один из самых мрачных ее символов, а жестокое подавление недовольства военных поселенцев окрашивало в ярко реакционные тона всю послевоенную внутреннюю политику Александра.
Восстал Семеновский полк, появились сведения о действиях тайных обществ в России. Против русского наместника в Варшаве — Константина Павловича — нарастало недовольство в армии и обществе, периодически приходили страшные вести о разгаре европейских революций. Во многих странах Европы народ, молодое офицерство брались за оружие, чтобы силой установить порядки, на которые не осмеливались власти. Все это связывалось в сознании в единую и непрерывную цепь событий. В результате именно на конгрессе Священного союза в Троппау Александр вместе с прусским и австрийским монархами подписал протокол о вооруженном вмешательстве в дела других государств в целях борьбы с революцией.
В начале 20-х годов Александр впервые в масштабах не только России, но и Европы вдруг с абсолютной ясностью понял, какая пропасть лежит между его либеральными мечтами, осторожными конституционными шагами и бурей народной революции или военного мятежа. Доходившие до него слухи о тех надеждах, которые возбуждали в народе, особенно среди крепостных крестьян, вынашиваемые во дворце даже весьма ограниченные проекты общественного переустройства, не могли не ужасать его. Не в этих ли революционных потрясениях Европы и нарастании кризиса власти в России мы должны видеть ещё одну из причин отступления Александра от своих либеральных начинаний: венценосный свободолюбец, осторожный реформатор вдруг почувствовал реальное дыхание свободы, которое исходило от народной массы. И этого было вполне достаточно для того, чтобы мрачно задуматься над собственными либеральными движениями.
Опасность «справа» грозила личной гибелью, опасность же «слева» ставила под вопрос всю систему, которая взрастила Александра и которой он верно служил всю свою жизнь, желая лишь привести ее хотя бы в какое-то соответствие с быстро меняющимися временами.
Думаю, что только этим можно объяснить появление в начале 20-х гг. ряда указов, которые вновь развязали произвол помещиков в отношении крестьян, позволяли ссылать их «за предерзостные поступки» в Сибирь, запретили им жаловаться на помещиков. Одновременно усилилась цензура, гонения на печать. Причем преследованиям подвергались те органы печати, которые пытались пропагандировать конституционные проекты самого Александра I. В Петербургском и Казанском учебных округах зверствовали Рунич и Магницкий, дух Аракчеева мрачно повис над Россией.
Не произведя на свет ничего путного, Александру пришлось под давлением дворянства и страхом личной гибели, под страхом народных выступлений быстро сворачивать свои либеральные программы. Все это он с горечью видел, понимал и не мог не испытывать глубокого разочарования. «Когда подумаю, как мало еще сделано внутри государства, то эта мысль ложится мне на сердце, как десятипудовая гиря; от этого устаю», — говорил он одному из своих собеседников в 1624 году, за год до смерти.
Кризисные явления нарастали во всех общественных сферах России: в экономике, финансовом деле, управлении. То, о чем писал правдиво и резко Н. М. Карамзин в своей «Записке о древней и новой России» еще в 1811 г. и что стало причиной недовольства Александра историком, теперь, в начале 20-х гг., обнажилось с ужасающей ясностью.
Один из сенаторов, получив в 1825 г. известие о смерти Александра, записал в своем дневнике следующие слова, которые как бы обобщили существующее положение вещей: «Проследив все события этого царствования, что мы видим? Полное расстройство внутреннего управления, утрата Россией ее влияния в сфере международных сношений… Исаакиевская церковь в ее теперешнем разрушенном состоянии [27]представляет точное подобие правительства: ее разрушили, намереваясь на старом основании воздвигнуть новый храм из массы нового материала… это потребовало огромных затрат, но постройку пришлось приостановить, когда почувствовали, как опасно воздвигать здание, не имея строго выработанного плана. Точно также идут и государственные дела: нет определенного плана, все делается в виде опыта, на пробу, все блуждают впотьмах».
Наряду с общими неурядицами и тупиками в общественной жизни Александр столкнулся и с личными потрясениями и драмами. Уже после войны он неоднократно признавался, что нашествие французов и пожар Москвы потрясли его воображение, поставили перед ним внутренний вопрос: а не являются ли эти ужасы карой Всевышнего за тот грех, который лежал на его совести в связи с гибелью отца?
Начинается постепенный поворот Александра к религиозности, позднее — к мистицизму, появляется конверт с молитвами, который он постоянно носит при себе. Александр все чаще проводит время в беседах с европейскими и русскими «пророками» и «пророчицами», берет под свое покровительство Русское Библейское общество, сближается с его председателем князем А. Н. Голицыным, которого он впоследствии ставит во главе Министерства духовных дел и народного просвещения, послушно внимает душеспасительным беседам религиозного фанатика архимандрита новгородского Юрьевского монастыря Фотия.
В этом уходе в религию Александр ищет успокоения от того душевного разлада, который нарастает в его душе как в связи с общественными потрясениями и тупиками, так и в связи с крепнущим голосом совести, осуждающим его за отцеубийство. Характерно его признание, высказанное в 1816 г. графине С. И. Сологуб: «Призывая к себе на помощь религию, я приобрел то спокойствие, тот мир душевный, который не променяю ни на какие блаженства здешнего мира!»
В декабре 1818 г. после простуды и рожистого воспаления скончалась в совсем еще молодом возрасте любимая сестра Александра I и его близкий друг королева Вюртембергская Екатерина Павловна. Ее смерть буквально потрясла императора. Затем одно за другим с небольшими промежутками следуют страшный пожар в его царскосельском дворце и печально знаменитое ноябрьское, 1824 года, наводнение в Петербурге, которое проходило при сильном морозе и унесло много жизней.
А незадолго до этого Александр пережил еще один личный удар: в возрасте шестнадцати лет совершенно неожиданно скончалась его любимая дочь от фаворитки М. А. Нарышкиной Софья, его единственный остававшийся в живых ребенок. Поистине рок преследовал Александра и как государственного деятеля, и как человека.
А тут еще прошел слух, что не все чисто обстояло с историей рождения его отца Павла I, что он не то сам был подменен чуть не в колыбели, не то являлся двойняшкой и его кровный брат был в малолетстве увезен в неведомые края и теперь обретается в Сибири в облике некоего Афанасия Петровича, который выдавал себя за родного дядю царя. Дело это в Петербурге вел сам Аракчеев. Есть свидетельство о том, что в 1822— 1823 гг. на ночные допросы к царю привозили из Петропавловской крепости какого-то старика. Все это также не могло не наложить печать на общее состояние Александра.
В последние годы он становился все мрачнее, все чаще уединялся, все чаще старался уехать то за границу, то в дальние края России, словно бежал от самого себя. Возможно, в этих его долгих разъездах давал себя знать и страх перед возможным покушением, тем более что сведения о создании тайных обществ с намерением убить царя и истребить царскую фамилию периодически оседали в кабинете императора. Возможно, Александр испытывал безотчетную вину перед народом, который так и не получил от него вожделенной свободы, отсюда его стремление дойти во время своих путешествий по стране до каждого слоя общества, увидеть воочию, как живут крестьяне, казаки, военные поселенцы, жители степи, рабочие рудников и даже арестанты.
Однако для Александра вопрос этот не был исчерпан. Идея отказаться от власти, отречься от престола преследовала его всю жизнь, но особенно с того времени, когда, встав на престол через труп отца, он в полной мере вкусил, что такое власть, каких она требует жертв от человека, какие жестокие предъявляет к нему требования — и конечно, не в смысле выполнения своего долга перед народом, отечеством, как это обязана декларировать любая власть, а в том самом сокровенном, тайном понимании, которое и составляет смысл ее существования: защита интересов своего класса, сословия, клана, умение любыми путями сохранить власть за собой, подавить противников, создать когорту сторонников, подчинить интересы общественные интересам личным и сделать это так, чтобы все выглядело совсем наоборот, искусство тонко лавировать и цинично обманывать, притворяться и жестоко карать, обладать многими другими качествами этой власти, которые и позволяют человеку власти год за годом вкушать ее сладкую и такую страшную пишу.
Я уже говорил о том, что с юного возраста в характере Александра были такие черты, которые ставили его в особое в отношении власти положение. И хотя ее дурман успешно обволакивал его в течение долгих лет, а связанные с ней права и обязанности надолго отвлекали его от обычных человеческих мыслей об эфемерном смысле этой власти, он вновь и вновь возвращался к этому поставленному еще в юности вопросу.
Конечно, можно считать, что все его разговоры об отречении были лишь тонким камуфляжем для того, чтобы обмануть противников, вызвать сочувствие друзей, как об этом пишут многие отечественные историки, но когда эти разговоры ведутся в минуты жизни весьма критические, переломные, то приходится думать и о том, что Александру в этом смысле были присущи какие-то реальные и достаточно глубокие переживания, сомнения и колебания.
Второй его порыв последовал в 1796 г., когда в период коронации Павла I он попросил А. Чарторыйского подготовить проект манифеста по случаю своего возможного будущего вступления на трон, потому что именно он теперь был прямым наследником престола. В этом никогда не опубликованном документе говорилось, что Александр, когда он станет императором, дарует народу свободу и справедливость, а затем, «исполнив эту священную для него обязанность», откажется от короны «для того, чтобы признанный наиболее достойным ее носить мог упрочить и усовершенствовать дело, основания которого он (Александр, — А. С.) положил». В этом же году он писал В. П. Кочубею: «…Я сознаю, что не рожден для того сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим способом…» В письме к Лагарпу в 1797 г. он предполагает, когда придет его время царствовать, сначала дать России конституцию, а уже потом удалиться от власти. Историки насчитали двенадцать заявлений Александра, сделанных в разные годы, о намерении отречься от престола. Эта мысль превращалась для него в идею фикс.
События первых лет XIX в. надолго отвлекли Александра от его нетрадиционных для самодержавия мыслей, но на исходе второго десятилетия своего царствования, когда отшумела эпоха наполеоновских войн, а кризис общественный и его личный приобретал все более зримые очертания, он все чаще и чаще возвращается к этой мысли.
В сентябре 1817 г. за обедом в Киеве, по словам его флигель-адъютанта А. И. Михайловского-Данилевского, Александр произнес слова, которые затем стали лейтмотивом его беседы с братьями Константином и Николаем: «Когда кто-нибудь имеет честь находиться во главе такого народа, как наш, — заявил император, — он должен в минуту опасности первый идти ей навстречу. Он должен оставаться на своем посту только до тех пор, пока его физические силы ему это позволяют. По прошествии этого срока он должен удалиться». При этих словах, замечает далее А. И. Михайловский-Данилевский в своих дневниковых записях, на устах государя явилась выразительная улыбка, и он продолжал: «Что касается меня, я пока чувствую себя хорошо, но через 10 или 15 лет, когда мне будет 50 лет…» Как известно, Александр ушел из жизни за два года до поставленного им самого раннего срока.
Через месяц на закладке храма на Воробьевых горах он обмолвился архитектору К. Л. Витбергу, что не надеется «что-либо видеть при себе».
В 1818 г. во время конгресса Священного союза в Аахене Александр высказал ту же мысль в беседе с прусским королем Фридрихом-Вильгельмом: «Я перестал заблуждаться насчет благодарности и преданности людей и потому обратил все мои помышления к Богу».
Знаменателен разговор с братом Николаем Павловичем после смотра под Красным Селом 2-й бригады 1-й гвардейской пехотной дивизии, которой командовал великий князь.
Отобедав в палатке Николая, Александр завел с ним в присутствии его супруги, великой княгини Александры Федоровны, беседу по поводу престолонаследия. Эту беседу впоследствии и записала супруга Николая. «Твое усердие и твоя добросовестность, любезный Николай, — сказал император, — радуют меня, тем паче что на тебя будут возложены впоследствии гораздо важнейшие обязанности и ответственность, нежели ты ожидаешь сам». Далее он подчеркнул, что государю для исполнения лежащих на нем обязанностей необходимы «сверх других качеств» еще и отменное здоровье и физические силы. «А я чувствую постепенное их ослабление и предвижу, что вскоре не буду в состоянии исполнять эти обязанности так, как всегда их понимал, почему считаю за долг и непреложно решился отказаться от престола, лишь только замечу по упадку своих сил, что настало к тому время».
Александр упомянул, что у Константина, как и у него самого, не было мужского потомства, между тем как у Николая недавно родился сын. «Итак, вы должны знать, — закончил Александр, — что вас ожидает в будущем императорский сан».
Увидев смятение супругов, он успокоил их: «Минута к тому еще не наступила: быть может, до нее пройдет несколько лет (в дневнике Николая I, вспоминавшего этот разговор, было упомянуто о десяти годах. — А. С). Я хотел только заблаговременно приучить вас к мысли о непреложно и неизбежно ожидающей вас будущности».
И в дальнейшем Александр неоднократно беседовал на эту тему с Николаем Павловичем.
Так в 1819 г. Николай, третий сын Павла, никогда не помышлявший, по его же собственному дневниковому признанию, о престоле, вдруг увидел перед собой блистательную перспективу. Но она могла претвориться в жизнь лишь в случае либо отречения, либо смерти императора Александра.
С этого дня в очередь за Александром встал не Константин, а именно Николай — холодный, расчетливый, невероятно честолюбивый, мстительный, как это показали последующие события, но особенно восстание 14 декабря 1825 г. и последекабристская пора.
В декабре 1812 г. русская армия, вытеснив французов из России, вышла к государственной границе России на Неман. Встал вопрос о дальнейшей судьбе кампании. М. И. Кутузов считал, что война на этом могла бы закончиться, что незачем более губить русских солдат. Престарелый фельдмаршал не без основания полагал, что падение Наполеона лишь усилит Англию и концерн европейских держав вопреки России. Однако Александром владели иные чувства. Он стремился теперь стать спасителем Европы, быть ее арбитром. Что было больше в этих стремлениях — самодержавных претензий хозяина империи, мессианских претензий верующего, оскорбленного Наполеоном, униженного им человека. Думается, что и первое, и второе, и третье. И все же личное противоборство с Наполеоном было одной из доминант поведения русского царя.
Теперь целью Александра стал непременный захват Парижа, низвержение Наполеона. Русский царь мотивировал эту цель благородными чувствами помощи угнетенным народам. В этом плане велось все пропагандистское обеспечение кампании. Вступление союзных войск во Францию оправдывалось необходимостью спасти французский народ от тирании Бонапарта. И все же мы не можем не вспомнить этой решительной фразы Александра: «Наполеон или я, я или он». Кажется, это была его действительная программа не столько государя, сколько человека. Причем, когда союзники проявили колебание, Александр заявил, что он пойдет на французскую столицу с одной русской армией.
Во время заграничного похода русской армии, сражений между союзниками и Наполеоном Александр постоянно находился при армии. Но это уже не был восторженный новичок Аустерлица, но умудренный военным опытом муж, причем муж храбрый. В бою под Дрезденом, на Люценских полях, он участвовал в руководстве войсками и стоял под огнем. Во время сражения при Бауцене Александр располагался так, что видел французского императора, а тот видел его. В битве под Дрезденом Александр едва избежал гибели. Рядом с ним разорвалось ядро, смертельно поразившее генерала Миро. В битве под Лейпцигом Александр в первый день сам командовал войсками, принял ряд ответственных решений, в том числе ввод в действие резервной артиллерии, которая повернула ход битвы в пользу союзников. Во время схватки конвоя лейб-казаков и французских кирасир император находился едва ли не в пятнадцати шагах от сражавшихся. Личную храбрость и хорошую военную распорядительность Александр проявил и во второй день Лейпцигской битвы, а также в сражении за Париж.
После успеха французов под Бауценом Наполеон вновь обратился к русскому царю с мирными предложениями и вновь получил отказ. Твердость проявлял Александр и далее, в течение всего 1814 г., правда, в условиях, когда чаша весов уже склонялась в пользу союзников.
Уже после торжественного вступления в Париж Александр сказал Коленкуру, тщетно пытавшемуся спасти своего императора: «Мы решили продолжать борьбу до конца, чтобы не возобновлять ее при менее выгодных обстоятельствах, и будем сражаться, пока не достигнем прочного мира, которого нельзя ожидать от человека, опустошившего Европу от Москвы до Кадикса». Союзники заявили, что они не будут иметь дело ни с Наполеоном, ни с кем-либо из его фамилии. 6 апреля Наполеон подписал отречение, а еще через несколько дней отбыл на остров Эльба. В эти дни Александр проявил наконец-то к поверженному врагу великодушие и настоял на сравнительно мягких условиях его отстранения от власти (владение островом Эльба, огромная пенсия, 50 солдат гвардии для охраны), вопреки Талейрану, предлагавшему ссылку на Азорские острова и более жесткий режим содержания.
Однако едва весть о бегстве Наполеона с Эльбы и наступление эпохи Ста дней разнеслась по Европе и достигла Вены, где собрались лидеры тогдашней Европы для ее очередного передела, как Александр вновь проявил решительность и боевитость, которая во многом определила сплочение союзников и окончательное сокрушение Наполеона Бонапарта. От своей линии по отношению к Наполеону Александр не отказался и тогда, когда тот прислал русскому императору антирусский договор, подписанный недавними союзниками России — Австрией, Англией и посаженным на родительский престол Людовиком XVIII Бурбоном. Договор был секретным и предусматривал возможность совместных действий, в том числе и военных, против России в связи с серьезными расхождениями между союзниками и Россией по территориальным вопросам. Призвав министра иностранных дел Австрии Меттерниха, Александр познакомил его с документом, затем бросил его в камин и сказал, что дальнейшая борьба с Наполеоном требует укрепления союзных действий.
Затем последовало Ватерлоо и ссылка Наполеона на остров Святой Елены.
7. Крушение
В тот момент, когда казалось, что Александр наконец-то решится на практическое осуществление своих либеральных начинаний, под сукно были положены конституционные идеи для России; проекты освобождения крепостных крестьян, уже одобренные Александром, также растворились в тайниках его канцелярии. На поверхности остались лишь словесные либеральные всплески и погрустневшие глаза самого Александра. На рубеже второго и третьего десятилетий его царствования начался тот поворот в его действиях, в привязанностях и в его душе, который поразил современников, поставил загадки перед будущими его биографами, поворот, который, видимо, и привел его к преждевременной смерти.Этот поворот начался не вдруг и занял, по мнению его биографов, не один год, но четко обозначился как раз в то время, когда Александр I находился на пике своей славы, после сокрушения Наполеона и разработки планов послевоенного устройства Европы. Это было то время, когда, по словам флигель-адъютанта Александра I Михайловского-Данилевского, царь, отбросив прежнюю нерешительность и робость (впрочем, часто напускные), сделался «самодеятелен, тверд и предприимчив и не допускал никого брать над собою верх», он показал воинскую доблесть, дипломатическое искусство, стал подлинным вождем страны и едва ли не Европы.
В основе этого поворота лежал целый комплекс причин, общественных потрясений, личных драм Александра.
Надо сказать о глубоком разочаровании Александра в своих бывших союзниках, их прямом сговоре против Россия и предательстве. Австрия и Англия медленно, но верно отодвигали Россию от решающего влияния на европейские дела. Все чаще и чаще наиболее принципиальные решения послевоенного устройства Европы принимались в европейских столицах. Практически все нити европейской политики держал в своих руках всесильный австрийский министр иностранных дел Меттерних. И это после тех великих бед, которые пережила Россия, тех жертв, которые она принесла на алтарь Европы, пожара Москвы, после того, как его, Александра, армия взяла верх в тяжелейшей войне, а сам он победителем вступил в Париж.
После вторичного сокрушения Наполеона конгресс по выработке общего мирного договора возобновил свою работу. Противоречия между победителями не были устранены, хотя Россия и добилась признания своих претензий на Польшу, Финляндию.
Тогда же в уме Александра возникла мысль о создании Священного союза европейских держав, который регулировал бы с позиции правовых и религиозно-нравственных отношения между государствами. Эта идея содружества всех христианских народов Европы возникла у царя давно. Она была выражена еще в инструкции Новосильцеву на переговорах в Лондоне. Теперь царь вновь вернулся к этой мысли. Основные положения договора о Священном союзе, написанного собственноручно Александром I, содержали следующие статьи: союзники обязывались поддерживать узы братской дружбы, оказывать друг другу помощь, управлять своими подданными в духе того же братства, правды и мира, считать себя членами единого христианского сообщества, открыть возможность для вступления в Союз всех народов. В международных и внутренних делах государи обязывались руководствоваться заповедями Евангелия. Большинство европейских стран подписали акт Союза, среди них Россия, Австрия, Франция, Пруссия.
Существование Союза получило в истории противоречивые оценки. Его оценивали и как форму лидерства России в международных делах, и как заговор правителей против народов, и как смесь политики и мистицизма. Некоторые оценивали Союз как прообраз конфедерации Европы, основанной на стремлении все дела решать путем сотрудничества, доброй воли. Нельзя недооценивать этой добродетельной и нравственной стороны Союза. Во всяком случае, Александр, создавая его, свято верил в те принципы добра, которые он закладывал в его основу. Закономерно, что на первых конгрессах Союза он ставил вопрос об одновременном сокращении вооруженных сил европейских держав, о взаимных гарантиях неприкосновенности территории, о принятии международного статуса лиц еврейской национальности, о создании межсоюзнического штаба, предвосхитив многие последующие гуманистические международные инициативы. И поэтому особенно обескураживающим для него стал тот факт, что Священный союз был использован, в первую очередь Австрией, как средство подавления народных движений в 20-е гг. В дальнейшем грозная революционная действительность разрушила все евангелические иллюзии Александра. Рухнули надежды на то, что Союз обеспечит внутренний порядок в странах Европы, встанет на пути смут и неурядиц, покончит с революциями и бунтами. Испания, Португалия, Пьемонт, Неаполь обозначили на карте Европы места мощных народных возмущений, подавленных силами союзников. И не случайно во время конгресса Союза в Троппау ( 1820 г.) Меттерних заметил в Александре разительные перемены. Тот в откровенных беседах с ним говорил, что сожалеет о своих либеральных увлечениях.
Все более заходили в тупик и внутренние дела. Конституционные реформы, планы освобождения крестьян хотя и разрабатывались в глубокой тайне, но становились известны в обществе, вызывали яростное сопротивление большинства дворянства. Это порождало в душе знакомый страх. Удар со стороны высокопоставленных заговорщиков можно было ждать в любую минуту.
Под влиянием этого страха ответственность за убийство отца все чаще и чаще бередила мысли Александра, не давала покоя. Искупление благими намерениями и благими для России делами так и не наступило, а это делало жизнь бесперспективной, бессмысленной.
Временами государственная рутина захватывала его, в эти последние годы его жизни больше было неудач, разочарований, нежели светлых минут. Детище его мечты — военные поселения — вместо облегчения положения крестьян превратились силой системы в один из самых мрачных ее символов, а жестокое подавление недовольства военных поселенцев окрашивало в ярко реакционные тона всю послевоенную внутреннюю политику Александра.
Восстал Семеновский полк, появились сведения о действиях тайных обществ в России. Против русского наместника в Варшаве — Константина Павловича — нарастало недовольство в армии и обществе, периодически приходили страшные вести о разгаре европейских революций. Во многих странах Европы народ, молодое офицерство брались за оружие, чтобы силой установить порядки, на которые не осмеливались власти. Все это связывалось в сознании в единую и непрерывную цепь событий. В результате именно на конгрессе Священного союза в Троппау Александр вместе с прусским и австрийским монархами подписал протокол о вооруженном вмешательстве в дела других государств в целях борьбы с революцией.
В начале 20-х годов Александр впервые в масштабах не только России, но и Европы вдруг с абсолютной ясностью понял, какая пропасть лежит между его либеральными мечтами, осторожными конституционными шагами и бурей народной революции или военного мятежа. Доходившие до него слухи о тех надеждах, которые возбуждали в народе, особенно среди крепостных крестьян, вынашиваемые во дворце даже весьма ограниченные проекты общественного переустройства, не могли не ужасать его. Не в этих ли революционных потрясениях Европы и нарастании кризиса власти в России мы должны видеть ещё одну из причин отступления Александра от своих либеральных начинаний: венценосный свободолюбец, осторожный реформатор вдруг почувствовал реальное дыхание свободы, которое исходило от народной массы. И этого было вполне достаточно для того, чтобы мрачно задуматься над собственными либеральными движениями.
Опасность «справа» грозила личной гибелью, опасность же «слева» ставила под вопрос всю систему, которая взрастила Александра и которой он верно служил всю свою жизнь, желая лишь привести ее хотя бы в какое-то соответствие с быстро меняющимися временами.
Думаю, что только этим можно объяснить появление в начале 20-х гг. ряда указов, которые вновь развязали произвол помещиков в отношении крестьян, позволяли ссылать их «за предерзостные поступки» в Сибирь, запретили им жаловаться на помещиков. Одновременно усилилась цензура, гонения на печать. Причем преследованиям подвергались те органы печати, которые пытались пропагандировать конституционные проекты самого Александра I. В Петербургском и Казанском учебных округах зверствовали Рунич и Магницкий, дух Аракчеева мрачно повис над Россией.
Не произведя на свет ничего путного, Александру пришлось под давлением дворянства и страхом личной гибели, под страхом народных выступлений быстро сворачивать свои либеральные программы. Все это он с горечью видел, понимал и не мог не испытывать глубокого разочарования. «Когда подумаю, как мало еще сделано внутри государства, то эта мысль ложится мне на сердце, как десятипудовая гиря; от этого устаю», — говорил он одному из своих собеседников в 1624 году, за год до смерти.
Кризисные явления нарастали во всех общественных сферах России: в экономике, финансовом деле, управлении. То, о чем писал правдиво и резко Н. М. Карамзин в своей «Записке о древней и новой России» еще в 1811 г. и что стало причиной недовольства Александра историком, теперь, в начале 20-х гг., обнажилось с ужасающей ясностью.
Один из сенаторов, получив в 1825 г. известие о смерти Александра, записал в своем дневнике следующие слова, которые как бы обобщили существующее положение вещей: «Проследив все события этого царствования, что мы видим? Полное расстройство внутреннего управления, утрата Россией ее влияния в сфере международных сношений… Исаакиевская церковь в ее теперешнем разрушенном состоянии [27]представляет точное подобие правительства: ее разрушили, намереваясь на старом основании воздвигнуть новый храм из массы нового материала… это потребовало огромных затрат, но постройку пришлось приостановить, когда почувствовали, как опасно воздвигать здание, не имея строго выработанного плана. Точно также идут и государственные дела: нет определенного плана, все делается в виде опыта, на пробу, все блуждают впотьмах».
Наряду с общими неурядицами и тупиками в общественной жизни Александр столкнулся и с личными потрясениями и драмами. Уже после войны он неоднократно признавался, что нашествие французов и пожар Москвы потрясли его воображение, поставили перед ним внутренний вопрос: а не являются ли эти ужасы карой Всевышнего за тот грех, который лежал на его совести в связи с гибелью отца?
Начинается постепенный поворот Александра к религиозности, позднее — к мистицизму, появляется конверт с молитвами, который он постоянно носит при себе. Александр все чаще проводит время в беседах с европейскими и русскими «пророками» и «пророчицами», берет под свое покровительство Русское Библейское общество, сближается с его председателем князем А. Н. Голицыным, которого он впоследствии ставит во главе Министерства духовных дел и народного просвещения, послушно внимает душеспасительным беседам религиозного фанатика архимандрита новгородского Юрьевского монастыря Фотия.
В этом уходе в религию Александр ищет успокоения от того душевного разлада, который нарастает в его душе как в связи с общественными потрясениями и тупиками, так и в связи с крепнущим голосом совести, осуждающим его за отцеубийство. Характерно его признание, высказанное в 1816 г. графине С. И. Сологуб: «Призывая к себе на помощь религию, я приобрел то спокойствие, тот мир душевный, который не променяю ни на какие блаженства здешнего мира!»
В декабре 1818 г. после простуды и рожистого воспаления скончалась в совсем еще молодом возрасте любимая сестра Александра I и его близкий друг королева Вюртембергская Екатерина Павловна. Ее смерть буквально потрясла императора. Затем одно за другим с небольшими промежутками следуют страшный пожар в его царскосельском дворце и печально знаменитое ноябрьское, 1824 года, наводнение в Петербурге, которое проходило при сильном морозе и унесло много жизней.
А незадолго до этого Александр пережил еще один личный удар: в возрасте шестнадцати лет совершенно неожиданно скончалась его любимая дочь от фаворитки М. А. Нарышкиной Софья, его единственный остававшийся в живых ребенок. Поистине рок преследовал Александра и как государственного деятеля, и как человека.
А тут еще прошел слух, что не все чисто обстояло с историей рождения его отца Павла I, что он не то сам был подменен чуть не в колыбели, не то являлся двойняшкой и его кровный брат был в малолетстве увезен в неведомые края и теперь обретается в Сибири в облике некоего Афанасия Петровича, который выдавал себя за родного дядю царя. Дело это в Петербурге вел сам Аракчеев. Есть свидетельство о том, что в 1822— 1823 гг. на ночные допросы к царю привозили из Петропавловской крепости какого-то старика. Все это также не могло не наложить печать на общее состояние Александра.
В последние годы он становился все мрачнее, все чаще уединялся, все чаще старался уехать то за границу, то в дальние края России, словно бежал от самого себя. Возможно, в этих его долгих разъездах давал себя знать и страх перед возможным покушением, тем более что сведения о создании тайных обществ с намерением убить царя и истребить царскую фамилию периодически оседали в кабинете императора. Возможно, Александр испытывал безотчетную вину перед народом, который так и не получил от него вожделенной свободы, отсюда его стремление дойти во время своих путешествий по стране до каждого слоя общества, увидеть воочию, как живут крестьяне, казаки, военные поселенцы, жители степи, рабочие рудников и даже арестанты.
8. Таинственный конверт
Впервые о нежелании занять трон Александр, как мы помним, заговорил задолго до смерти и Екатерины и Павла. Но будем считать, что тогда им руководил страх перед отцом, которого Екатерина собиралась лишить престола в пользу внука Александра.Однако для Александра вопрос этот не был исчерпан. Идея отказаться от власти, отречься от престола преследовала его всю жизнь, но особенно с того времени, когда, встав на престол через труп отца, он в полной мере вкусил, что такое власть, каких она требует жертв от человека, какие жестокие предъявляет к нему требования — и конечно, не в смысле выполнения своего долга перед народом, отечеством, как это обязана декларировать любая власть, а в том самом сокровенном, тайном понимании, которое и составляет смысл ее существования: защита интересов своего класса, сословия, клана, умение любыми путями сохранить власть за собой, подавить противников, создать когорту сторонников, подчинить интересы общественные интересам личным и сделать это так, чтобы все выглядело совсем наоборот, искусство тонко лавировать и цинично обманывать, притворяться и жестоко карать, обладать многими другими качествами этой власти, которые и позволяют человеку власти год за годом вкушать ее сладкую и такую страшную пишу.
Я уже говорил о том, что с юного возраста в характере Александра были такие черты, которые ставили его в особое в отношении власти положение. И хотя ее дурман успешно обволакивал его в течение долгих лет, а связанные с ней права и обязанности надолго отвлекали его от обычных человеческих мыслей об эфемерном смысле этой власти, он вновь и вновь возвращался к этому поставленному еще в юности вопросу.
Конечно, можно считать, что все его разговоры об отречении были лишь тонким камуфляжем для того, чтобы обмануть противников, вызвать сочувствие друзей, как об этом пишут многие отечественные историки, но когда эти разговоры ведутся в минуты жизни весьма критические, переломные, то приходится думать и о том, что Александру в этом смысле были присущи какие-то реальные и достаточно глубокие переживания, сомнения и колебания.
Второй его порыв последовал в 1796 г., когда в период коронации Павла I он попросил А. Чарторыйского подготовить проект манифеста по случаю своего возможного будущего вступления на трон, потому что именно он теперь был прямым наследником престола. В этом никогда не опубликованном документе говорилось, что Александр, когда он станет императором, дарует народу свободу и справедливость, а затем, «исполнив эту священную для него обязанность», откажется от короны «для того, чтобы признанный наиболее достойным ее носить мог упрочить и усовершенствовать дело, основания которого он (Александр, — А. С.) положил». В этом же году он писал В. П. Кочубею: «…Я сознаю, что не рожден для того сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим способом…» В письме к Лагарпу в 1797 г. он предполагает, когда придет его время царствовать, сначала дать России конституцию, а уже потом удалиться от власти. Историки насчитали двенадцать заявлений Александра, сделанных в разные годы, о намерении отречься от престола. Эта мысль превращалась для него в идею фикс.
События первых лет XIX в. надолго отвлекли Александра от его нетрадиционных для самодержавия мыслей, но на исходе второго десятилетия своего царствования, когда отшумела эпоха наполеоновских войн, а кризис общественный и его личный приобретал все более зримые очертания, он все чаще и чаще возвращается к этой мысли.
В сентябре 1817 г. за обедом в Киеве, по словам его флигель-адъютанта А. И. Михайловского-Данилевского, Александр произнес слова, которые затем стали лейтмотивом его беседы с братьями Константином и Николаем: «Когда кто-нибудь имеет честь находиться во главе такого народа, как наш, — заявил император, — он должен в минуту опасности первый идти ей навстречу. Он должен оставаться на своем посту только до тех пор, пока его физические силы ему это позволяют. По прошествии этого срока он должен удалиться». При этих словах, замечает далее А. И. Михайловский-Данилевский в своих дневниковых записях, на устах государя явилась выразительная улыбка, и он продолжал: «Что касается меня, я пока чувствую себя хорошо, но через 10 или 15 лет, когда мне будет 50 лет…» Как известно, Александр ушел из жизни за два года до поставленного им самого раннего срока.
Через месяц на закладке храма на Воробьевых горах он обмолвился архитектору К. Л. Витбергу, что не надеется «что-либо видеть при себе».
В 1818 г. во время конгресса Священного союза в Аахене Александр высказал ту же мысль в беседе с прусским королем Фридрихом-Вильгельмом: «Я перестал заблуждаться насчет благодарности и преданности людей и потому обратил все мои помышления к Богу».
Знаменателен разговор с братом Николаем Павловичем после смотра под Красным Селом 2-й бригады 1-й гвардейской пехотной дивизии, которой командовал великий князь.
Отобедав в палатке Николая, Александр завел с ним в присутствии его супруги, великой княгини Александры Федоровны, беседу по поводу престолонаследия. Эту беседу впоследствии и записала супруга Николая. «Твое усердие и твоя добросовестность, любезный Николай, — сказал император, — радуют меня, тем паче что на тебя будут возложены впоследствии гораздо важнейшие обязанности и ответственность, нежели ты ожидаешь сам». Далее он подчеркнул, что государю для исполнения лежащих на нем обязанностей необходимы «сверх других качеств» еще и отменное здоровье и физические силы. «А я чувствую постепенное их ослабление и предвижу, что вскоре не буду в состоянии исполнять эти обязанности так, как всегда их понимал, почему считаю за долг и непреложно решился отказаться от престола, лишь только замечу по упадку своих сил, что настало к тому время».
Александр упомянул, что у Константина, как и у него самого, не было мужского потомства, между тем как у Николая недавно родился сын. «Итак, вы должны знать, — закончил Александр, — что вас ожидает в будущем императорский сан».
Увидев смятение супругов, он успокоил их: «Минута к тому еще не наступила: быть может, до нее пройдет несколько лет (в дневнике Николая I, вспоминавшего этот разговор, было упомянуто о десяти годах. — А. С). Я хотел только заблаговременно приучить вас к мысли о непреложно и неизбежно ожидающей вас будущности».
И в дальнейшем Александр неоднократно беседовал на эту тему с Николаем Павловичем.
Так в 1819 г. Николай, третий сын Павла, никогда не помышлявший, по его же собственному дневниковому признанию, о престоле, вдруг увидел перед собой блистательную перспективу. Но она могла претвориться в жизнь лишь в случае либо отречения, либо смерти императора Александра.
С этого дня в очередь за Александром встал не Константин, а именно Николай — холодный, расчетливый, невероятно честолюбивый, мстительный, как это показали последующие события, но особенно восстание 14 декабря 1825 г. и последекабристская пора.