Страница:
Однако внешнеполитические соображения играли здесь далеко не единственную роль. Рассчитывая на длительное отсутствие сына и невестки в Петербурге (их путешествие под именем графов Северных продолжалось более года — с сентября 1781 по ноябрь 1782), Екатерина стремилась хотя бы на время отдалить их от подрастающих сыновей, своим монопольным влиянием на которых она дорожила превыше всего. Великокняжеская чета почувствовала тут что-то недоброе, тревога и подозрения омрачили отъезд, придав ему окраску чуть ли не ссылки, Павел полагал, по словам Н. К. Шильдера, «что императрица преднамеренно желает удалить его за границу для достижения каких-либо сокровенных целей».
Во время пребывания за рубежом раздосадованный и оскорбленный Павел в разговорах с царственными особами резко осуждал режим Екатерины II и ее политику, допуская даже личные выпады против матери, не скупился он и на обличения ближайших сановников императрицы — своих исконных недоброжелателей, называя поименно Г. А. Потемкина, братьев А. Р. и С. Р. Воронцовых, А. В. Безбородко.
Из конфиденциальных источников Екатерине II стало известно о несдержанности Павла, и нетрудно было догадаться, какая реакция последует с ее стороны. К тому же доверие к великому князю было сильно подорвано еще одним сокровенным обстоятельством, непредвиденно всплывшим на поверхность как раз в бытность его за границей.
Среди приближенных к Павлу числился флигель-адъютант императрицы полковник П. А. Бибиков — сын генерал-аншефа А. И. Бибикова, маршала знаменитой Уложенной комиссии 1767-1768 гг., руководившего подавлением Пугачевского восстания и тогда же, в 1774 г., умершего. Он был теснейшим образом связан с братьями П. И. и Н. И. Паниными. Н. И. Панин еще в юношеские годы Павла ввел А. И. Бибикова в его круг. Сохранились письма великого князя к А. И. Бибикову, исполненные дружеских и теплых чувств, А. И. Бибиков был на стороне наследника и его окружения в их противоборстве с Екатериной II. А. С. Пушкин писал в «Замечаниях о бунте», что «Бибикова подозревали благоприятствующим той партии, которая будто бы желала возвести на престол государя великого князя», и что «он не раз бывал посредником» между императрицей и великим князем. Пушкин же свидетельствовал, что «свобода его мыслей и всегдашняя оппозиция были известны». Бибиков-сын, несомненно унаследовавший политические пристрастия отца, также входил в «партию» наследника, состоя, в частности, в особо близких отношениях с другом детства и единомышленником Павла князем Александром Борисовичем Куракиным. Куракин сопровождал Павла в заграничном путешествии, и в начале апреля 1782 г. П. А. Бибиков отправил ему со специально посланным курьером крайне доверительное письмо, полное скрытых инвектив в адрес екатерининского правления: «Кругом нас совершаются дурные дела», и надо быть абсолютно «бесчувственным, чтобы смотреть хладнокровно, как отечество страдает», отчего «разрывается сердце». Не скрывал автор письма и личной неприязни к Г. А. Потемкину зашифровав его имя общепринятым, видимо, в панинском кругу прозвищем: «Кривой, по превосходству над другими, делает мне каверзы и неприятности». Как ни мрачно «грустное положение всех, сколько нас ни есть, добромыслящих, имеющих еще некоторую энергию», только этими «добро-мыслящими», их желанием и способностью действовать и поддерживается «надежда на будущее и мысль, что все примет свой естественный порядок». В сочетании же с заявленной автором в конце письма готовностью «найти случай», чтобы «доказать их императорским высочествам» свою привязанность и преданность «не словами, а делом», способы осуществления этих «надежд» обретали более чем многозначительный смысл.
Властям удалось задержать курьера в Риге и тайно снять с письма копию, отправленную тотчас же Екатерине. Как только курьер продолжил свой путь, в Петербурге был арестован П. А. Бибиков, и над ним учинено следствие, направляемое самой императрицей, но никаких новых сведений, порочащих его и близких к нему людей, оно не дало. Уже в конце апреля 1782 г. П. А. Бибиков был сослан в Астрахань, а его адресата, А. Б. Куракина, Екатерина распорядилась выслать в родовое саратовское имение.
Еще до окончания следствия она известила Павла за границей об аресте П. А. Бибикова «по причине предерзостных его поступков, кои суть пример необузданности, развращающей все обстоятельства», ибо письмо его к А. Б. Куракину наполнено «столь черными выражениями» и «самой одной злобой против вашей матери», что служило и укором, и выговором, и суровым предостережением Павлу.
Письмо П. А. Бибикова не просто приоткрыло завесу над атмосферой, питавшей оппозиционные настроения сына. Оно позволило Екатерине воочию убедиться в опасности зреющих в его окружении политических устремлений. Ведь под «добромыслящими» императрица без труда могла угадать сторонников великого князя, под «надеждой» — перспективу его возведения на престол, а под «естественным порядком» — устранение пороков ее царствования благодаря преобразованиям, которые провел бы, будучи на троне, Павел. Так или иначе, Екатерина II почувствовала в бибиковском письме симптом возможного переворота в пользу сына. Разумеется, императрица опасалась не автора письма — одного из своих флигель-адъютантов, а тех важных государственных персон, которые стояли за великим князем. Прежде всего это сам лидер «добромыслящих», многоопытный граф Н. И. Панин, в мае 1781 г. отрешенный от руководства Коллегией иностранных дел, но не утративший еще своего государственного престижа и продолжавший пользоваться громадным влиянием на Павла, его брат, виднейший военачальник П. И. Панин, боевой генерал Н. В. Репнин, слывший приверженцем великого князя, наконец явно сочувствовавший ему знаменитый полководец фельдмаршал П. А. Румянцев.
Екатерина, однако, ошибалась — в письме П. А. Бибикова выразились лишь враждебные ей умонастроения, нетерпеливые ожидания сторонников Павла, и не более того. В период заграничного путешествия в его окружении вообще оживились подобные ожидания. Н. В. Репнин, с которым Павел обсуждал предстоящее путешествие, писал ему в 1781 г.: «Сделать счастливой страну, управлять которой Вам придется в будущем, — бесспорно, первая из обязанностей Вашего Императорского высочества, а это путешествие само по себе облегчает Вам возможность приобрести познания средств для достижения этой цели» (курсив мой. — А. Т.).
Никаких, однако, признаков организации дворцового переворота за этим не скрывалось. Да и Н. И. Панин по своим политическим убеждениям и характеру на насильственный заговор против Екатерины II никогда бы не решился. При всем своем недружелюбии к матери не способен был пойти на тайный политический заговор и Павел с его ставкой на законность и твердыми нравственными постулатами. Сама мысль об участии в каких-либо дворцовых раздорах, опирающихся на военную силу, по одной только ассоциации с 1762 г. была для него неприемлемой.
Но и реального содержания письма П. А. Бибикова оказалось достаточным, чтобы вызвать недовольство императрицы Н. И. Паниным и его «партией».
Неудивительно после всего сказанного, что при возвращении Павла ждал более чем холодный прием и на некоторое время он был даже вынужден прекратить отношения с Н. И. Паниным и его окружением.
Это резко контрастировало с тем, как встречали Павла за границей, где он был в центре всеобщего внимания и где ему как наследнику российского престола оказывались в европейских столицах всяческие почести.
В сентябре 1787 г. разразилась новая война с Турцией, и Павел, остро переживавший свою невостребованность, в порыве патриотических чувств решил испытать себя на воинском поприще и обратился к Екатерине II с просьбой о дозволении отправиться на театр боевых действий. У Екатерины II были на сей счет, однако, свои соображения. Она уже тогда имела твердые взгляды на будущее сына и была вовсе не заинтересована содействовать его военной популярности, в то же время Екатерина хотела избавить командовавшего русскими войсками на юге России Потемкина от конфликтов с неладившим с ним великим князем. Под разными предлогами Екатерина откладывала свой ответ, а затем и вовсе отказала сыну в его просьбе. Между тем приближалось лето 1788 г., Павел продолжал настаивать, внезапно король Швеция Густав III объявил России войну, и тут императрица смилостивилась. Правда, на вопрос великого князя: «Что скажет обо мне Европа?» — она ответила: «Европа скажет, что ты послушный сын». Она разрешила ему отправиться, но уже не на Юг, к Потемкину, а на Север, в Финляндскую армию. Через некоторое время, однако, Екатерина узнала, что шведский принц Карл ищет случая сблизиться с Павлом, и, хотя тот отвергнул эти попытки, незамедлительно отозвала его в Петербург. При этом Екатерина не только не пожаловала Павлу никакой награды (а царственные особы, находясь в действующей армии, обычно ее удостаивались), но приняла все меры к тому, чтобы само пребывание Павла в войсках не получило огласки. В газетах не появилось никаких сообщений об отъезде его в армию и возвращении в столицу, как то было принято в отношении даже рядовых офицеров, в официальных же реляциях в ходе военных операций имя Павла упоминалось всего один раз. Когда при возобновлении войны в Финляндии весной 1789 г. Павел стал снова добиваться разрешения отправиться в армию, Екатерина с явной насмешкой, почти в издевательском тоне посоветовала ему разделить радость от предстоящих успехов русских войск в кругу «своего дорогого и любезного семейства», дабы избавить близких от беспокойства за его жизнь. Более того, Екатерина постаралась и в глазах общества придать военным устремлениям Павла трагикомический характер. В 1789 г. в Эрмитажном театре была поставлена (и в том же году напечатана) ее комическая опера «Горе-богатырь Косометович». В ней иронически изображалась коллизия между взрослым недорослем и его матерью: он просит ее отпустить его на войну, мать то отказывает, то соглашается, то возвращает сына, попутно зло высмеивались неудачливые похождения на войне этого горе-богатыря. Многие современники, в том числе такие авторитетные литераторы, как И. И. Дмитриев и М. Н. Муравьев, увидели в комедии прозрачную сатиру на великого князя.
Можно догадаться, какое унижение и какую пропасть между собой и матерью должен был почувствовать преданный публичному осмеянию Павел — далеко уже не юноша, зрелый муж 35 лет от роду, отец многочисленного семейства.
Популярности Павла в этих слоях населения, несомненно, способствовало распространение в народной среде второй половины XVIII в. легенды о царе Петре III — «избавителе». И Павел закономерно воспринимался массовым сознанием как его «заместитель», носитель его качеств и продолжатель его миссии. В очень большой степени эта популярность подогревалась и жертвенным ореолом самого Павла — его беспрецедентно долгим пребыванием в положении отрешенного от государственных дел, не любимого и всячески притесняемого матерью и ее фаворитами законного наследника престола. Свидетельством устойчивости народных симпатий к Павлу может служить тот факт, что еще при своей жизни, в бытность цесаревичем, он уже стал героем самозванческой легенды — случай достаточно редкий в истории самозванческого движения в России. Так, в 1782 г. великим князем Павлом Петровичем публично объявил себя на Дону беглый солдат Н. Шляпников, а два года спустя этим же именем и титулом принародно называл себя сын пономаря из казаков Г. Зайцев.
Особо зримо расположение к Павлу на фоне недовольства Екатериной II проявлялось в Москве — древней, но опальной и строптивой столице империи, где фрондирующее дворянство не скрывало своего почитания Петра III с его манифестом о «вольности дворянской». Когда в 1775 г., после подавления Пугачевского восстания, сюда приехали Екатерина и Павел, то восторженная толпа устроила ему овацию, она же была встречена с подчеркнутой холодностью. «Павел — кумир своего народа», — доносил своему правительству в том же году австрийский посланник в России. В 1787 г. сам Павел в доверительном разговоре с прусским посланником Келлером рассказывал, что «каждый раз, когда выходит во время своего пребывания в древней столице, он видит себя окруженным народом». По этому поводу Келлер заметил, что если «голос народа провозгласил бы его своим избранником, то он не воспротивился бы желаниям народа». Андрей Разумовский, бывший свидетелем радушной встречи Павла жителями Москвы, в 1775 г. сказал ему: «Вы видите, как вы любимы, ваше высочество. Ах, если бы вы дерзнули…» Павел, однако, не «дерзнул», ибо занятие престола на гребне стихийной народной поддержки неизбежно сопрягалось с насильственным устранением Екатерины II. Да и в народной любви он вовсе не был так уж уверен. В том же разговоре с Келлером Павел признался: «Ну, я не знаю еще, насколько народ желает меня; я в этом отношении не делаю себе никаких иллюзий. Многие ловят рыбу в мутной воде и пользуются беспорядками в нынешней администрации, принципы которой, как многим, без сомнения, известно, совершенно расходятся с моими». Из этого следует, кроме всего прочего, что истоки своей популярности в народе Павел усматривал в глубоких расхождениях с матерью, в осуждении им «принципов» ее политики и беспорядков в управлении страной.
Народ тем не менее и в самом деле «желал» видеть его на престоле, и брожение в пользу этого в низовых слоях населения не прекращалось во все царствование Екатерины II, во все тридцать четыре года пребывания Павла наследником.
Важно при этом иметь в виду, что закулисные перипетии дворцового переворота 1762 г. и последующей борьбы вокруг трона, противостояние различных группировок, их намерения, расклад политических сил — все это, хотя и в искаженном глухими слухами виде, доходило до «низовых» слоев.
Так, уже в конце 1760-х гг. капитан одного из гвардейских полков Панов, хваля великого князя, говорил, что Орловы «батюшку его уходили, дай-ка ему покровителя, так отольются волку коровьи слезы. Мщения и ныне ожидать должно, потому что Панина партия превеликая». Примерно тогда же гвардейский корнет Батюшков распространялся среди сослуживцев: «Вот-де, когда цесаревич вырастет, то верно спросит, куда батюшку-то его девали, а там-де Бог Орловым за это заплатит». В гвардейских полках шли разговоры и о том, что «государыня венчана с графом Орловым» (или что она «хочет выйдти за муж» за него), а «Орловы хотят убить Павла», Екатерина же «на это согласна», что «у него очень много недоброхотов». «Великого князя хотят извести» — так говорили между собой и солдаты.
Неудивительно, что на почве таких настроений то и дело вспыхивали стихийные порывы к замене на престоле Екатерины Павлом.
Еще в 1763 г., в дни ее коронации, когда из-за болезни девятилетний Павел не мог участвовать в торжествах в Москве и некоторое время не появлялся в Петербурге на людях, возникли стихийные волнения, и возмущенные солдаты кричали перед дворцом: «Да здравствует император Павел Петрович!» Нечто подобное произошло и летом 1771 г. Из-за простудной лихорадки Павел в течение пяти недель не выходил из своих покоев — и тут же поползли регулярно возобновлявшиеся в России в подобных ситуациях слухи об отравлении наследника. Возгласы с требованием возмездия дошли до дворца, возбуждение толпы перекинулось в казармы, солдаты схватились даже за оружие, не зная, правда, против кого именно его следовало направить.
В разгар войны с Турцией упомянутый выше корнет Батюшков уговаривал нижних офицерских чинов подписывать присяжной лист в верности «государю всероссийскому императору Павлу Петровичу, а нынешнему правлению быть противну». По свидетельству берейтора конного полка Штейгерса, тот же Батюшков говорил сослуживцам о Павле, что «он уже в лета приходит, так лучше бы ему государствовать, нежели женщине». В 1772 г. разговоры в пользу Павла велись офицерами среди нижних чинов гвардии. Раздавались предложения «возвести на престол великого князя Павла Петровича, к чему склонить солдат», а «два капрала» и подпоручик Семхов «согласились содействовать. Стали подготавливать других, рассуждать, как вывезти великого князя из Царского Села». Сходные намерения высказывались и гренадерами: «Мы его высочество поскорее императором сделаем». Солдаты решили даже через камергера Барятинского «разведать мысли его высочества», а «затем увезти Павла в полк». Сквозь эти смутные, казалось бы, слухи проступают и реально исторические черты эпохи — речь, несомненно, идет здесь об И. С. Барятинском, одном из приближенных к Павлу до первой женитьбы придворных, постоянном его собеседнике и советчике.
Как видим, наибольшая активность в движении за устранение Екатерины II и возведение на престол Павла в данном случае проявилась в столичной среде, в кругу гвардейских офицеров, увлекавших за собой и солдат. И дело было, конечно, не в каком-то исключительном почитании Павла-наследника именно в этой среде. В данном феномене, бесспорно, просматривается влияние весьма удачливой и всем еще памятной практики дворцовых переворотов предшествующих десятилетий, когда при опоре на гвардию сравнительно легко и безболезненно происходило низложение одного монарха и возведение другого, когда к власти приходили совершившие такой переворот лица и стоявшие за ними политические группировки. Кстати, упомянутый выше И. С. Барятинский — при Петре III его флигель-адъютант — был замешан в дворцовом перевороте 1762 г., а родной брат его, Ф. С. Барятинский, был, как уже отмечалось, свидетелем, если не соучастником, умерщвления Петра III.
Не менее симптоматично и явное оживление «пропавловских» настроений в начале 1770-х гг. — как раз в то время, когда великий князь достиг совершеннолетия и в придворно-правительственных верхах обострилось противоборство по поводу его прав на престол.
Однако подобного рода настроения (притом что об участи Екатерины II высказывались по-разному: то вообще ее «зарезать», то постричь в монахини, то оставить в покое) обнаруживали себя и в последующие годы, а географически охватывали не одну только столицу. Молва о явлении Павла-«избавителя» имела широкое хождение на Урале и в Сибири. Даже на далекой Камчатке отголоски этой легенды прозвучали достаточно явственно. Когда здесь в начале 1770-х гг. вспыхнул известный бунт русских и польских ссыльных, то возглавивший его М. Бениовский действовал именем Павла Петровича, говорил о возможной амнистии в случае его вступления на престол, местному населению проповедовал, что оно страдает за привязанность к великому князю, а весной 1771 г. восставшие привели жителей к присяге императору Павлу.
Но, быть может, особенно знаменательно, что толки и чаяния о возведении Павла на престол продолжали расходиться и в самом 1796 г. — буквально накануне его действительного воцарения.
Летом этого года во многих местах Украины, в Елисаветграде, в Новороссийской и Вознесенской губерниях вдруг разнесся слух о восшествии на трон Павла Петровича. Несколько подозреваемых было схвачено и отдано под суд, но виновников первоначального распространения крамолы так и не нашли. В официальных бумагах по этому поводу было весьма многозначительно замечено: «…от кого именно начало возымел сей слух, не доискано, а видно глас народа — глас Божий».
Серединой 1790-х гг. датируется еще один очень важный в этом отношении документ.
Речь идет о социальной утопии «Благовесть», принадлежавшей перу публициста и мыслителя демократического толика А. Еленского. Выходец из Белоруссии — из обедневшей шляхетской семьи, прошедший суровую жизненную школу, Еленский по роду своих занятий и условиям быта был близок к нарождавшемуся в России «третьему сословию», а по духовным исканиям, религиозному миросозерцанию, по житейским связям примыкал к староверческой оппозиции. В 1790 г., после долгих скитаний, он поселился в Петербурге и в мае 1794 г. был арестован за сочинение и распространение некоего «ложного манифеста».
В «Благовести», написанной им незадолго до ареста, содержалась обличительная критика феодально-абсолютистских порядков и рисовалась идеальная картина будущего общественного устройства, исключающего социальные антагонизмы и присвоение в какой-либо форме чужого труда, с монархией, ограниченной народным представительством. По плану Еленского, полагавшего переход к новому строю по преимуществу безнасильственным, депутатам от различных слоев населения надлежало собраться в Петербурге 1 сентября 1796 г. для вручения Павлу и подписания им «Благовести», после чего должно было состояться его венчание как всенародно избранного царя. Одновременно с «Благовестью» было составлено дополняющее ее «Письмо к царице» с требованием к Екатерине II отречься от престола в пользу сына. Предполагалось, что «Письмо» будет вручено императрице в тот же день — 1 сентября 1796 г. — с тем, чтобы, застав ее врасплох, поставить уже перед совершившимся фактом подписания Павлом «Благовести».
Любопытно, что с первых же строк «Письма» Еленский характеризует пребывание Екатерины II на престоле как « временное управление,в котором… и лишние годы изволили царствовать», и далее обвиняет ее в том, что она позволила себе «царство двадцать лет незаконно держать, ибо изволила присягать только на 14 лет, а то без царя 20 лет государство состоит» (курсив мой. — А. Т.). Совершенно очевидно, что в этих хронологических выкладках рубежом между двумя принципиально различными с точки зрения «легитимности» периодами царствования Екатерины II служит, по Еленскому, совершеннолетие Павла (с поправкой на извинительную для него ошибку в исчислении дат: не 14 лет — 1776 г., а 10 лет — 1772 г.).
Этот пассаж наглядно демонстрирует, как своеобразно преломлялись в массовом сознании циркулировавшие в верхушечных слоях русского общества политические мнения. То, что было в свое время чрезвычайно актуально для двора и столичной аристократии, продолжало жить в народных представлениях и треть века спустя. Все как бы возвращалось «на круги своя». В самом деле, ведь за рассуждениями Еленского о «временном правлении» Екатерины II, на которое только она и присягала, и о «лишних годах», когда она занимала трон «незаконно», стоит не что иное, как укоренившееся среди оппозиционных императрице общественных сил еще со времени дворцового переворота,1762 г. убеждение в отсутствии у нее династических прав, о нелигитимности ее притязаний на престол. Мы видим здесь также отражение расходившихся с тех пор при дворе и за его пределами слухов о регентстве Екатерины II при Павле, об ее обещании передать престол сыну по его совершеннолетии и т. д.
Но самое, пожалуй, замечательное во всей истории «Благовести», это то, что сам Павел еще задолго до того срока, когда ему предстояло подписать ее, уже был ознакомлен с содержанием утопического проекта Еленского. Прямой намек на чтение Павлом «Благовести» находится в самом ее тексте. Скорее всего это произошло в 1794 г. — еще до ареста Еленского, ибо на следствии ему удалось утаить «Благовесть» и официально она стала известна властям лишь летом 1797 г., в Соловецком монастыре, где автор ее отбывал заключение. Когда же вслед за тем «Благовесть» была отослана Павлу местным архимандритом, заклеймившим ее как «клонящееся к возмущению и вольности народной» сочинение, то недавно воцарившийся император странным образом проявил полную невозмутимость, не выказал ни малейшего неудовольствия и передал «Благовесть» с другими бумагами Еленского начальнику Тайной экспедиции А. Б. Куракину с предписанием «из того не делать дальнейшие употребления».
Во время пребывания за рубежом раздосадованный и оскорбленный Павел в разговорах с царственными особами резко осуждал режим Екатерины II и ее политику, допуская даже личные выпады против матери, не скупился он и на обличения ближайших сановников императрицы — своих исконных недоброжелателей, называя поименно Г. А. Потемкина, братьев А. Р. и С. Р. Воронцовых, А. В. Безбородко.
Из конфиденциальных источников Екатерине II стало известно о несдержанности Павла, и нетрудно было догадаться, какая реакция последует с ее стороны. К тому же доверие к великому князю было сильно подорвано еще одним сокровенным обстоятельством, непредвиденно всплывшим на поверхность как раз в бытность его за границей.
Среди приближенных к Павлу числился флигель-адъютант императрицы полковник П. А. Бибиков — сын генерал-аншефа А. И. Бибикова, маршала знаменитой Уложенной комиссии 1767-1768 гг., руководившего подавлением Пугачевского восстания и тогда же, в 1774 г., умершего. Он был теснейшим образом связан с братьями П. И. и Н. И. Паниными. Н. И. Панин еще в юношеские годы Павла ввел А. И. Бибикова в его круг. Сохранились письма великого князя к А. И. Бибикову, исполненные дружеских и теплых чувств, А. И. Бибиков был на стороне наследника и его окружения в их противоборстве с Екатериной II. А. С. Пушкин писал в «Замечаниях о бунте», что «Бибикова подозревали благоприятствующим той партии, которая будто бы желала возвести на престол государя великого князя», и что «он не раз бывал посредником» между императрицей и великим князем. Пушкин же свидетельствовал, что «свобода его мыслей и всегдашняя оппозиция были известны». Бибиков-сын, несомненно унаследовавший политические пристрастия отца, также входил в «партию» наследника, состоя, в частности, в особо близких отношениях с другом детства и единомышленником Павла князем Александром Борисовичем Куракиным. Куракин сопровождал Павла в заграничном путешествии, и в начале апреля 1782 г. П. А. Бибиков отправил ему со специально посланным курьером крайне доверительное письмо, полное скрытых инвектив в адрес екатерининского правления: «Кругом нас совершаются дурные дела», и надо быть абсолютно «бесчувственным, чтобы смотреть хладнокровно, как отечество страдает», отчего «разрывается сердце». Не скрывал автор письма и личной неприязни к Г. А. Потемкину зашифровав его имя общепринятым, видимо, в панинском кругу прозвищем: «Кривой, по превосходству над другими, делает мне каверзы и неприятности». Как ни мрачно «грустное положение всех, сколько нас ни есть, добромыслящих, имеющих еще некоторую энергию», только этими «добро-мыслящими», их желанием и способностью действовать и поддерживается «надежда на будущее и мысль, что все примет свой естественный порядок». В сочетании же с заявленной автором в конце письма готовностью «найти случай», чтобы «доказать их императорским высочествам» свою привязанность и преданность «не словами, а делом», способы осуществления этих «надежд» обретали более чем многозначительный смысл.
Властям удалось задержать курьера в Риге и тайно снять с письма копию, отправленную тотчас же Екатерине. Как только курьер продолжил свой путь, в Петербурге был арестован П. А. Бибиков, и над ним учинено следствие, направляемое самой императрицей, но никаких новых сведений, порочащих его и близких к нему людей, оно не дало. Уже в конце апреля 1782 г. П. А. Бибиков был сослан в Астрахань, а его адресата, А. Б. Куракина, Екатерина распорядилась выслать в родовое саратовское имение.
Еще до окончания следствия она известила Павла за границей об аресте П. А. Бибикова «по причине предерзостных его поступков, кои суть пример необузданности, развращающей все обстоятельства», ибо письмо его к А. Б. Куракину наполнено «столь черными выражениями» и «самой одной злобой против вашей матери», что служило и укором, и выговором, и суровым предостережением Павлу.
Письмо П. А. Бибикова не просто приоткрыло завесу над атмосферой, питавшей оппозиционные настроения сына. Оно позволило Екатерине воочию убедиться в опасности зреющих в его окружении политических устремлений. Ведь под «добромыслящими» императрица без труда могла угадать сторонников великого князя, под «надеждой» — перспективу его возведения на престол, а под «естественным порядком» — устранение пороков ее царствования благодаря преобразованиям, которые провел бы, будучи на троне, Павел. Так или иначе, Екатерина II почувствовала в бибиковском письме симптом возможного переворота в пользу сына. Разумеется, императрица опасалась не автора письма — одного из своих флигель-адъютантов, а тех важных государственных персон, которые стояли за великим князем. Прежде всего это сам лидер «добромыслящих», многоопытный граф Н. И. Панин, в мае 1781 г. отрешенный от руководства Коллегией иностранных дел, но не утративший еще своего государственного престижа и продолжавший пользоваться громадным влиянием на Павла, его брат, виднейший военачальник П. И. Панин, боевой генерал Н. В. Репнин, слывший приверженцем великого князя, наконец явно сочувствовавший ему знаменитый полководец фельдмаршал П. А. Румянцев.
Екатерина, однако, ошибалась — в письме П. А. Бибикова выразились лишь враждебные ей умонастроения, нетерпеливые ожидания сторонников Павла, и не более того. В период заграничного путешествия в его окружении вообще оживились подобные ожидания. Н. В. Репнин, с которым Павел обсуждал предстоящее путешествие, писал ему в 1781 г.: «Сделать счастливой страну, управлять которой Вам придется в будущем, — бесспорно, первая из обязанностей Вашего Императорского высочества, а это путешествие само по себе облегчает Вам возможность приобрести познания средств для достижения этой цели» (курсив мой. — А. Т.).
Никаких, однако, признаков организации дворцового переворота за этим не скрывалось. Да и Н. И. Панин по своим политическим убеждениям и характеру на насильственный заговор против Екатерины II никогда бы не решился. При всем своем недружелюбии к матери не способен был пойти на тайный политический заговор и Павел с его ставкой на законность и твердыми нравственными постулатами. Сама мысль об участии в каких-либо дворцовых раздорах, опирающихся на военную силу, по одной только ассоциации с 1762 г. была для него неприемлемой.
Но и реального содержания письма П. А. Бибикова оказалось достаточным, чтобы вызвать недовольство императрицы Н. И. Паниным и его «партией».
Неудивительно после всего сказанного, что при возвращении Павла ждал более чем холодный прием и на некоторое время он был даже вынужден прекратить отношения с Н. И. Паниным и его окружением.
Это резко контрастировало с тем, как встречали Павла за границей, где он был в центре всеобщего внимания и где ему как наследнику российского престола оказывались в европейских столицах всяческие почести.
В гатчинском отчуждении
Не прошло и года после его возвращения из заграничного путешествия, как Екатерина II предпринимает еще один шаг, призванный отвлечь Павла от его царственных замыслов и как бы уже территориально отдалить его. 6 августа 1783 г. она дарует сыну мызу Гатчина с окрестными деревнями, выкупленную у наследников недавно скончавшегося Григория Орлова. С этого времени начинается новый, продолжавшийся тринадцать лет период жизни великого князя, когда он всецело предается в качестве гатчинского помещика хозяйственным заботам и благотворительной деятельности, перестройке дворца и парковых сооружений, устройству своих художественных коллекций, наконец, формированию на прусский манер собственных войск и военным экзерцициям. В наибольшей мере удаленный теперь от государственных дел, погруженный в мрачные размышления о выпавшей на его долю участи, отчужденный со своим «малым двором» от большого и блестящего двора императрицы, испытывавший нарастающий с годами страх за свою жизнь, Павел окончательно замыкается в своем частном существовании. Но и это не избавило его от деспотической опеки матери.В сентябре 1787 г. разразилась новая война с Турцией, и Павел, остро переживавший свою невостребованность, в порыве патриотических чувств решил испытать себя на воинском поприще и обратился к Екатерине II с просьбой о дозволении отправиться на театр боевых действий. У Екатерины II были на сей счет, однако, свои соображения. Она уже тогда имела твердые взгляды на будущее сына и была вовсе не заинтересована содействовать его военной популярности, в то же время Екатерина хотела избавить командовавшего русскими войсками на юге России Потемкина от конфликтов с неладившим с ним великим князем. Под разными предлогами Екатерина откладывала свой ответ, а затем и вовсе отказала сыну в его просьбе. Между тем приближалось лето 1788 г., Павел продолжал настаивать, внезапно король Швеция Густав III объявил России войну, и тут императрица смилостивилась. Правда, на вопрос великого князя: «Что скажет обо мне Европа?» — она ответила: «Европа скажет, что ты послушный сын». Она разрешила ему отправиться, но уже не на Юг, к Потемкину, а на Север, в Финляндскую армию. Через некоторое время, однако, Екатерина узнала, что шведский принц Карл ищет случая сблизиться с Павлом, и, хотя тот отвергнул эти попытки, незамедлительно отозвала его в Петербург. При этом Екатерина не только не пожаловала Павлу никакой награды (а царственные особы, находясь в действующей армии, обычно ее удостаивались), но приняла все меры к тому, чтобы само пребывание Павла в войсках не получило огласки. В газетах не появилось никаких сообщений об отъезде его в армию и возвращении в столицу, как то было принято в отношении даже рядовых офицеров, в официальных же реляциях в ходе военных операций имя Павла упоминалось всего один раз. Когда при возобновлении войны в Финляндии весной 1789 г. Павел стал снова добиваться разрешения отправиться в армию, Екатерина с явной насмешкой, почти в издевательском тоне посоветовала ему разделить радость от предстоящих успехов русских войск в кругу «своего дорогого и любезного семейства», дабы избавить близких от беспокойства за его жизнь. Более того, Екатерина постаралась и в глазах общества придать военным устремлениям Павла трагикомический характер. В 1789 г. в Эрмитажном театре была поставлена (и в том же году напечатана) ее комическая опера «Горе-богатырь Косометович». В ней иронически изображалась коллизия между взрослым недорослем и его матерью: он просит ее отпустить его на войну, мать то отказывает, то соглашается, то возвращает сына, попутно зло высмеивались неудачливые похождения на войне этого горе-богатыря. Многие современники, в том числе такие авторитетные литераторы, как И. И. Дмитриев и М. Н. Муравьев, увидели в комедии прозрачную сатиру на великого князя.
Можно догадаться, какое унижение и какую пропасть между собой и матерью должен был почувствовать преданный публичному осмеянию Павел — далеко уже не юноша, зрелый муж 35 лет от роду, отец многочисленного семейства.
«Кумир своего народа»
Соперничество Екатерины II и Павла в правах на престол получило заметный отзвук и за пределами Зимнего дворца, Павловска или Гатчины. Выше мы уже касались этого сюжета, когда речь шла о влиянии на Павла самозванческих лозунгов Пугачева. Теперь остановимся и на других проявлениях реакции социальных «низов» на династическую борьбу в верхах.Популярности Павла в этих слоях населения, несомненно, способствовало распространение в народной среде второй половины XVIII в. легенды о царе Петре III — «избавителе». И Павел закономерно воспринимался массовым сознанием как его «заместитель», носитель его качеств и продолжатель его миссии. В очень большой степени эта популярность подогревалась и жертвенным ореолом самого Павла — его беспрецедентно долгим пребыванием в положении отрешенного от государственных дел, не любимого и всячески притесняемого матерью и ее фаворитами законного наследника престола. Свидетельством устойчивости народных симпатий к Павлу может служить тот факт, что еще при своей жизни, в бытность цесаревичем, он уже стал героем самозванческой легенды — случай достаточно редкий в истории самозванческого движения в России. Так, в 1782 г. великим князем Павлом Петровичем публично объявил себя на Дону беглый солдат Н. Шляпников, а два года спустя этим же именем и титулом принародно называл себя сын пономаря из казаков Г. Зайцев.
Особо зримо расположение к Павлу на фоне недовольства Екатериной II проявлялось в Москве — древней, но опальной и строптивой столице империи, где фрондирующее дворянство не скрывало своего почитания Петра III с его манифестом о «вольности дворянской». Когда в 1775 г., после подавления Пугачевского восстания, сюда приехали Екатерина и Павел, то восторженная толпа устроила ему овацию, она же была встречена с подчеркнутой холодностью. «Павел — кумир своего народа», — доносил своему правительству в том же году австрийский посланник в России. В 1787 г. сам Павел в доверительном разговоре с прусским посланником Келлером рассказывал, что «каждый раз, когда выходит во время своего пребывания в древней столице, он видит себя окруженным народом». По этому поводу Келлер заметил, что если «голос народа провозгласил бы его своим избранником, то он не воспротивился бы желаниям народа». Андрей Разумовский, бывший свидетелем радушной встречи Павла жителями Москвы, в 1775 г. сказал ему: «Вы видите, как вы любимы, ваше высочество. Ах, если бы вы дерзнули…» Павел, однако, не «дерзнул», ибо занятие престола на гребне стихийной народной поддержки неизбежно сопрягалось с насильственным устранением Екатерины II. Да и в народной любви он вовсе не был так уж уверен. В том же разговоре с Келлером Павел признался: «Ну, я не знаю еще, насколько народ желает меня; я в этом отношении не делаю себе никаких иллюзий. Многие ловят рыбу в мутной воде и пользуются беспорядками в нынешней администрации, принципы которой, как многим, без сомнения, известно, совершенно расходятся с моими». Из этого следует, кроме всего прочего, что истоки своей популярности в народе Павел усматривал в глубоких расхождениях с матерью, в осуждении им «принципов» ее политики и беспорядков в управлении страной.
Народ тем не менее и в самом деле «желал» видеть его на престоле, и брожение в пользу этого в низовых слоях населения не прекращалось во все царствование Екатерины II, во все тридцать четыре года пребывания Павла наследником.
Важно при этом иметь в виду, что закулисные перипетии дворцового переворота 1762 г. и последующей борьбы вокруг трона, противостояние различных группировок, их намерения, расклад политических сил — все это, хотя и в искаженном глухими слухами виде, доходило до «низовых» слоев.
Так, уже в конце 1760-х гг. капитан одного из гвардейских полков Панов, хваля великого князя, говорил, что Орловы «батюшку его уходили, дай-ка ему покровителя, так отольются волку коровьи слезы. Мщения и ныне ожидать должно, потому что Панина партия превеликая». Примерно тогда же гвардейский корнет Батюшков распространялся среди сослуживцев: «Вот-де, когда цесаревич вырастет, то верно спросит, куда батюшку-то его девали, а там-де Бог Орловым за это заплатит». В гвардейских полках шли разговоры и о том, что «государыня венчана с графом Орловым» (или что она «хочет выйдти за муж» за него), а «Орловы хотят убить Павла», Екатерина же «на это согласна», что «у него очень много недоброхотов». «Великого князя хотят извести» — так говорили между собой и солдаты.
Неудивительно, что на почве таких настроений то и дело вспыхивали стихийные порывы к замене на престоле Екатерины Павлом.
Еще в 1763 г., в дни ее коронации, когда из-за болезни девятилетний Павел не мог участвовать в торжествах в Москве и некоторое время не появлялся в Петербурге на людях, возникли стихийные волнения, и возмущенные солдаты кричали перед дворцом: «Да здравствует император Павел Петрович!» Нечто подобное произошло и летом 1771 г. Из-за простудной лихорадки Павел в течение пяти недель не выходил из своих покоев — и тут же поползли регулярно возобновлявшиеся в России в подобных ситуациях слухи об отравлении наследника. Возгласы с требованием возмездия дошли до дворца, возбуждение толпы перекинулось в казармы, солдаты схватились даже за оружие, не зная, правда, против кого именно его следовало направить.
В разгар войны с Турцией упомянутый выше корнет Батюшков уговаривал нижних офицерских чинов подписывать присяжной лист в верности «государю всероссийскому императору Павлу Петровичу, а нынешнему правлению быть противну». По свидетельству берейтора конного полка Штейгерса, тот же Батюшков говорил сослуживцам о Павле, что «он уже в лета приходит, так лучше бы ему государствовать, нежели женщине». В 1772 г. разговоры в пользу Павла велись офицерами среди нижних чинов гвардии. Раздавались предложения «возвести на престол великого князя Павла Петровича, к чему склонить солдат», а «два капрала» и подпоручик Семхов «согласились содействовать. Стали подготавливать других, рассуждать, как вывезти великого князя из Царского Села». Сходные намерения высказывались и гренадерами: «Мы его высочество поскорее императором сделаем». Солдаты решили даже через камергера Барятинского «разведать мысли его высочества», а «затем увезти Павла в полк». Сквозь эти смутные, казалось бы, слухи проступают и реально исторические черты эпохи — речь, несомненно, идет здесь об И. С. Барятинском, одном из приближенных к Павлу до первой женитьбы придворных, постоянном его собеседнике и советчике.
Как видим, наибольшая активность в движении за устранение Екатерины II и возведение на престол Павла в данном случае проявилась в столичной среде, в кругу гвардейских офицеров, увлекавших за собой и солдат. И дело было, конечно, не в каком-то исключительном почитании Павла-наследника именно в этой среде. В данном феномене, бесспорно, просматривается влияние весьма удачливой и всем еще памятной практики дворцовых переворотов предшествующих десятилетий, когда при опоре на гвардию сравнительно легко и безболезненно происходило низложение одного монарха и возведение другого, когда к власти приходили совершившие такой переворот лица и стоявшие за ними политические группировки. Кстати, упомянутый выше И. С. Барятинский — при Петре III его флигель-адъютант — был замешан в дворцовом перевороте 1762 г., а родной брат его, Ф. С. Барятинский, был, как уже отмечалось, свидетелем, если не соучастником, умерщвления Петра III.
Не менее симптоматично и явное оживление «пропавловских» настроений в начале 1770-х гг. — как раз в то время, когда великий князь достиг совершеннолетия и в придворно-правительственных верхах обострилось противоборство по поводу его прав на престол.
Однако подобного рода настроения (притом что об участи Екатерины II высказывались по-разному: то вообще ее «зарезать», то постричь в монахини, то оставить в покое) обнаруживали себя и в последующие годы, а географически охватывали не одну только столицу. Молва о явлении Павла-«избавителя» имела широкое хождение на Урале и в Сибири. Даже на далекой Камчатке отголоски этой легенды прозвучали достаточно явственно. Когда здесь в начале 1770-х гг. вспыхнул известный бунт русских и польских ссыльных, то возглавивший его М. Бениовский действовал именем Павла Петровича, говорил о возможной амнистии в случае его вступления на престол, местному населению проповедовал, что оно страдает за привязанность к великому князю, а весной 1771 г. восставшие привели жителей к присяге императору Павлу.
Но, быть может, особенно знаменательно, что толки и чаяния о возведении Павла на престол продолжали расходиться и в самом 1796 г. — буквально накануне его действительного воцарения.
Летом этого года во многих местах Украины, в Елисаветграде, в Новороссийской и Вознесенской губерниях вдруг разнесся слух о восшествии на трон Павла Петровича. Несколько подозреваемых было схвачено и отдано под суд, но виновников первоначального распространения крамолы так и не нашли. В официальных бумагах по этому поводу было весьма многозначительно замечено: «…от кого именно начало возымел сей слух, не доискано, а видно глас народа — глас Божий».
Серединой 1790-х гг. датируется еще один очень важный в этом отношении документ.
Речь идет о социальной утопии «Благовесть», принадлежавшей перу публициста и мыслителя демократического толика А. Еленского. Выходец из Белоруссии — из обедневшей шляхетской семьи, прошедший суровую жизненную школу, Еленский по роду своих занятий и условиям быта был близок к нарождавшемуся в России «третьему сословию», а по духовным исканиям, религиозному миросозерцанию, по житейским связям примыкал к староверческой оппозиции. В 1790 г., после долгих скитаний, он поселился в Петербурге и в мае 1794 г. был арестован за сочинение и распространение некоего «ложного манифеста».
В «Благовести», написанной им незадолго до ареста, содержалась обличительная критика феодально-абсолютистских порядков и рисовалась идеальная картина будущего общественного устройства, исключающего социальные антагонизмы и присвоение в какой-либо форме чужого труда, с монархией, ограниченной народным представительством. По плану Еленского, полагавшего переход к новому строю по преимуществу безнасильственным, депутатам от различных слоев населения надлежало собраться в Петербурге 1 сентября 1796 г. для вручения Павлу и подписания им «Благовести», после чего должно было состояться его венчание как всенародно избранного царя. Одновременно с «Благовестью» было составлено дополняющее ее «Письмо к царице» с требованием к Екатерине II отречься от престола в пользу сына. Предполагалось, что «Письмо» будет вручено императрице в тот же день — 1 сентября 1796 г. — с тем, чтобы, застав ее врасплох, поставить уже перед совершившимся фактом подписания Павлом «Благовести».
Любопытно, что с первых же строк «Письма» Еленский характеризует пребывание Екатерины II на престоле как « временное управление,в котором… и лишние годы изволили царствовать», и далее обвиняет ее в том, что она позволила себе «царство двадцать лет незаконно держать, ибо изволила присягать только на 14 лет, а то без царя 20 лет государство состоит» (курсив мой. — А. Т.). Совершенно очевидно, что в этих хронологических выкладках рубежом между двумя принципиально различными с точки зрения «легитимности» периодами царствования Екатерины II служит, по Еленскому, совершеннолетие Павла (с поправкой на извинительную для него ошибку в исчислении дат: не 14 лет — 1776 г., а 10 лет — 1772 г.).
Этот пассаж наглядно демонстрирует, как своеобразно преломлялись в массовом сознании циркулировавшие в верхушечных слоях русского общества политические мнения. То, что было в свое время чрезвычайно актуально для двора и столичной аристократии, продолжало жить в народных представлениях и треть века спустя. Все как бы возвращалось «на круги своя». В самом деле, ведь за рассуждениями Еленского о «временном правлении» Екатерины II, на которое только она и присягала, и о «лишних годах», когда она занимала трон «незаконно», стоит не что иное, как укоренившееся среди оппозиционных императрице общественных сил еще со времени дворцового переворота,1762 г. убеждение в отсутствии у нее династических прав, о нелигитимности ее притязаний на престол. Мы видим здесь также отражение расходившихся с тех пор при дворе и за его пределами слухов о регентстве Екатерины II при Павле, об ее обещании передать престол сыну по его совершеннолетии и т. д.
Но самое, пожалуй, замечательное во всей истории «Благовести», это то, что сам Павел еще задолго до того срока, когда ему предстояло подписать ее, уже был ознакомлен с содержанием утопического проекта Еленского. Прямой намек на чтение Павлом «Благовести» находится в самом ее тексте. Скорее всего это произошло в 1794 г. — еще до ареста Еленского, ибо на следствии ему удалось утаить «Благовесть» и официально она стала известна властям лишь летом 1797 г., в Соловецком монастыре, где автор ее отбывал заключение. Когда же вслед за тем «Благовесть» была отослана Павлу местным архимандритом, заклеймившим ее как «клонящееся к возмущению и вольности народной» сочинение, то недавно воцарившийся император странным образом проявил полную невозмутимость, не выказал ни малейшего неудовольствия и передал «Благовесть» с другими бумагами Еленского начальнику Тайной экспедиции А. Б. Куракину с предписанием «из того не делать дальнейшие употребления».