Сандерс Лоуренс. Желания Элен

   Она встала обратно в ванну и включила душ. Горячий, но не слишком. Она смыла остатки крема. На левой ноге остался маленький островок из волос, но она расправилась с ним прямо под душем. Теперь она была само совершенство. Сунула голову под струю, намочила волосы, затем плеснула шампуня. В глазах защипало. Она промыла голову, опять взялась за шампунь, снова промыла. Волосы скрипели под руками. Годится. Она выключила душ и потянулась за сухим полотенцем.
   Надев тапочки, она прошла в гостиную, закурила сигарету. Смешала себе еще один коктейль и поставила его на столик. Включила переносной телевизор. В спальне она взяла пакетик с марлевыми шариками, маникюрный набор и необходимые ей бутылочки.
   Это была мыльная опера. Она услышала слова мужчины: «Марсия, так больше продолжаться не может». Но смотреть даже не пыталась; просто слушала. Марлевые шарики она вложила между пальцами ног, чтобы легче было красить ногти. Она выкрасила их алым цветом. Получилось неплохо. Закончив работу, она откинулась назад, подняла ноги вверх и помахала ими, чтобы лак быстрее высох. Ногти выглядели так безупречно, что Элен вдруг почувствовала недовольство и ногтем нацарапала крестик на ногте большого пальца левой ноги. Она сама не понимала, зачем это сделала, но выглядело это довольно забавно.
   «Марсия, — говорил мужчина, — мы должны посмотреть правде в глаза». Элен Майли убрала все орудия своего труда. Она подошла к клетке попугая и сказала:
   — Привет, милашка!
   Но птица холодно посмотрела на нее и ничего не ответила. Неожиданно Элен почувствовала, что хочет спать. Она поставила стакан с недопитым коктейлем в холодильник и поставила его на верхнюю полку, поближе к морозильнику, чтобы кубики льда не растаяли. Она выключила телевизор и свет, прошла в спальню и легла. Уснула почти сразу. За окном шел мокрый снег.
   Она проспала почти час. А потом, словно выплыв из темной, глубокой заводи, она обнаружила, что лежит голая, без одеяла, зажав руку между ног. Впрочем, ничего страшного. Она же ничего не делала, просто положила туда руку. Она зевнула, едва не вывихнув себе челюсть и вытерла проступившие на глазах слезы краем простыни. Она откашлялась, пощупала рукой волосы. Уже почти сухие.
   Сидя на самом краю кровати, она зевнула. Затем встала, наклонилась вперед, почти коснувшись руками пола. Она повторила упражнение три раза, потом трижды присела, держа руки прямо перед собой. После этого соединила ладони перед грудью и напрягла руки изо всех сил. Она где-то читала, что это упражнение увеличивает объем груди. Она старалась делать его каждый день, но часто забывала.
   Она подошла к зеркалу в спальне и посмотрела на себя. Оттянула веки и осмотрела свои глазные яблоки. Они были в порядке. Взяв большую расческу из панциря черепахи, причесала свои кудри. Подошла к окну и посмотрела на улицу. Шел дождь; по тротуару вышагивали редкие прохожие, согбенные под порывами ледяного ветра. Плохо дело. Она подошла к туалетному столику и, облокотившись о его крышку, аккуратно подкрасила губы пурпурной помадой — маленький рекламный тюбик этой помады дал ей продавец в аптеке. Она посмотрелась в увеличивающее зеркало, стоявшее у нее на столике в медной оправе, и осталась недовольна увиденным. Поэтому она стерла помаду бумажной салфеткой, скомкала и выкинула ее вместе с помадой в мусорную корзину.
   Она решила, что наконец проголодалась. В конце концов, этим утром она почти ничего еще не ела. Она накинула халат, прошла на кухню, открыла дверь холодильника. Первое, что бросилось ей в глаза, был недопитый коктейль. Ледяные кубики не растаяли; стакан запотел. Обрадовавшись, она тут же смешала в другой стакан еще один коктейль и поставила рядом с первым. Ей нравились запотевшие холодные стаканы.
   Она пощупала оттаивающее на радиаторе мясо. По краям оно уже разморозилось. Она решила перекусить сейчас, но чуть-чуть, чтобы не испортить аппетит перед основной трапезой. Поэтому она сделала себе бутерброд с колбасой, съела гранат, пучок зелени и немножко маринованной селедки. И шоколадное печенье.
   Она сложила тарелки в раковину и включила горячую воду. Посудомойка (она же уборщица) приходила по понедельникам и субботам; она и вымоет. Затем Элен взяла из холодильника стакан с коктейлем и вернулась в гостиную. Увидев ее, попугай издал короткий протестующий крик. Она заглянула в клетку и обнаружила, что корма нет и вода уже на исходе. Она исправила свою оплошность. Для этого пришлось два раза сходить на кухню. Она надела очки в роговой оправе и села за стол. Она включила телевизор. Там шла другая мыльная опера. Мужчина говорил: «Эвелин, когда ты сказала мне, что Мэйбл собирается поговорить с доктором Нэнсоном о той ночи, у меня и в мыслях не было, что она упомянет имя Фрэнка. Я пообещал Ральфу, что происшествие с Сарой останется между нами, и только миссис Брэдли будет известно о том, что случилось с Барбарой».
   Слушая происходящее в полуха, Элен Майли достала чековую книжку и тонкую пачку счетов, скрепленную синей пластмассовой скрепкой. Здесь были счета за телефон, счет от «Кон Эдимсона», месячный взнос за страхование жизни и кварплата. Она внимательно выписала чеки, не забывая, впрочем, о своем коктейле, стоящем рядом. Подписав чеки, она вложила их в соответствующие конверты. Судя по ее записям, у нее по-прежнему оставалось более двух тысяч на ее текущем счету. Она решила, что это слишком много — деньги не приносили большого дохода — поэтому в понедельник она переведет тысячу долларов на сберегательный счет под пять процентов годовых, и таким образом на этом счету будет почти три тысячи долларов — таких денег у нее никогда в жизни не было. Если бы там лежало пять тысяч… Тогда она взяла бы отпуск на месяц и отправилась бы в шикарный круиз в Пернамбуко. У нее хранились рекламные проспекты этого круиза. Пернамбуко. Звучит заманчиво.
   Она положила чековую и сберегательную книжки на стол, чтобы не забыть их взять с собой в понедельник. Затем стала искать марки, чтобы наклеить на конверты. Нашла три, но четвертую найти никак не могла. Это ее разозлило. Она перерыла выдвижной ящик стола, перечитала (в шестой раз) трогательное письмо, которое ей написал Юк Фэй после того, как они в первый раз сделали это. Он подписал его словами: «Всегда… Гамлет». Наконец она нашла четвертую марку. Это была старая марка для авиапочты. Клея с обратной стороны почти не осталось, но сама марка вполне годилась. Она прикрепила ее к конверту прозрачной клейкой лентой, которую она стащила из офиса. Теперь все четыре конверта с чеками были заклеены, подписаны и снабжены марками. Она почувствовала удовлетворение.
   Она вернулась в спальню. Встав у трюмо, она нацепила накладные ресницы. Как-то раз она уже пыталась примерить их, но тогда она надела их не очень удачно и они ей мешали. Теперь же она воспользовалась для этого увеличивающим зеркалом. Ничего особенного, решила она. Тогда она сняла их и прикрепила на лоб. Это показалось ей забавным. Она вернулась в гостиную, чтобы продемонстрировать себя попугаю. Птица испуганно забилась в угол клетки. Элен рассмеялась, вернулась в спальню и сняла ресницы.
   Она сняла халат и сбросила его на пол. Открыла флакон с духами, обмакнула палец и провела им по внутренней поверхности рук, подмышками, шее, плечам и наконец коснулась между ног. Запах был легкий, бодрящий — запах духов «Мун Уок» ^{note 23}. Этот запах казался ей замечательным. Она надела халат и завязала пояс.
   Она прошла в гостиную. По телевизору показывали очередную мыльную оперу. Женщина говорила: «Любовь, Кларенс? Что ты знаешь о любви?»
   Элен Майли прошла в ванную и выпила воды. Затем вернулась на кухню и подумала: не смешать ли новый коктейль? Если ей не изменяла память, она уже выпила три коктейля, не считая утренней «Кровавой Мэри», которая, впрочем, была скорее просто стаканом томатного сока на завтрак. Она решила сделать себе еще один коктейль — в большом стакане, но пить его медленно и растянуть до обеда. По правде говоря, она была уже слегка «навеселе».
   Она прошла в спальню, взяла набор для шитья и вернулась в гостиную, чтобы можно было шить и слушать телевизор. Она обрадовалась, когда ей удалось с первого раза вдеть нитку в иголку; она ни разу не укололась, не смотря на то, что не пользовалась наперстком. Работы было немного — заштопать дырочку на трусиках-бикини, остановить петлю на чулках и пришить верхнюю пуговицу на красной шерстяной кофте. Она шила хорошо, быстро и аккуратно. Если она делала шов, то все стежки были одинаковые, а сам шов — идеально ровный. Когда-нибудь у нее взыграет честолюбие и она обязательно сделает себе платье по выкройке. Однажды она даже сшила Пегги Палмер шелковую блузку.
   Она закончила и огляделась. Было еще множество мелких дел, которые можно было сделать и она их сделала. Собрала грязное белье в прачечную, перестелила простыни и заменила наволочки. Грязное белье, завернутое в старую простыню положила у двери. Она отнесет его в прачечную завтра. В химчистку нужно было сдать твидовый костюм; она пролила на юбку «Роб Рой». Она делала все это, расхаживая взад и вперед по квартире, то и дело задевая о дверной косяк и время от времени отхлебывая из стакана.
   Она надела очки и вновь села за стол, намереваясь выписать на лист бумаги все то, что она намеревалась сделать в офисе в понедельник: проследить за тем, чтобы в приемной перекрасили стены, проверить пресс-релизы, заказать карандаши для сотрудников, поговорить с начальством по поводу идеи, пришедшей ей в голову — выпускать и рассылать во все средства массовой информации ежемесячное письмо с перечислением всех новых товаров и услуг, предлагаемых их клиентами.
   Она покончила со всем этим и взглянула на экран — там Роберт Армстронг говорил Фэй Рэй, что если бы она отправилась вместе с ним, то он бы сделал из нее великую кинозвезду ^{note 24}.
   — Бог мой! — воскликнула Элен Майли, села на диван, поджав под себя ноги и стала смотреть. Когда прозвучала последняя фраза: «Нет, зверя убило не это. Зверя убила красота!», она удовлетворенно вздохнула и выключила телевизор.
   Она чувствовала себя превосходно, но страшно хотелось есть. В квартире стемнело, она включила везде свет. Решила приготовить себе обед, а заодно одеться. Нечего больше шататься по дому голой или в халате и тапочках на босу ногу. Она решила одеться во что-нибудь приличное. Вдруг кто-нибудь заглянет к ней на огонек. В прошлом году они с Пегги Палмер ходили на танцы для холостяков в отель Таймс-сквер. Этот вечер произвел на них такое тяжелое впечатление, что больше они подобные мероприятия не посещали. Но специально для этого вечера она купила «Кляйна» — серебристое короткое платье в обтяжку. В нем она выглядела потрясающе — она это знала. Его-то она и наденет с серебристыми туфлями-лодочками и широкополой мягкой серебристо-серой шляпой. Она прошла в спальню, села за туалетный столик, сделала макияж и причесала волосы.
   Закончив с этим, она прошла на кухню. Растопила масло в большой эмалированной сковородке и порезала на нее свою единственную картошину. Уменьшила газ. Масло зашипело.
   Она вернулась в спальню, натянула чулки с ажурными узором серебристо-серого цвета, скользнула в пластиковые туфли-лодочки. Вернулась на кухню.
   Что-то ей не понравилось в том, как жарится картошка, поэтому она достала из холодильника миску с остатками салата и выбрала из него несколько кружочков лука. Она покрошила их на сковородку и тут же поняла, что поступила правильно: должно получиться вкусно. Кружочки лука пропитались маслом, которым она заправляла салат, но это даже лучше. Она достала свою старую, грубую деревянную ложку и перемешала кусочки картофеля и лука. Масло громко зашипело, и в кухне запахло жареной картошкой.
   Она вернулась в спальню, надела платье, застегнула молнию сбоку. Посмотрелась в большое зеркало, провела пару раз рукой по волосам и вернулась на кухню. Посмотрела на часы и решила, что картошка с луком будет готова минут через двадцать.
   Она подошла к шкафу в коридоре и достала оттуда широкополую шляпу. Примерила ее перед зеркалом в дверце шкафа. Надвинула ее на глаза. Здорово. Интригующе. Марлен Дитрих в Касбахе.
   Она вернулась на кухню, проверила картошку и лук, которые уже начали приобретать золотисто-коричневый цвет. Если б кому-нибудь удалось создать духи с таким запахом, наверняка этот «кто-то» стал бы миллионером.
   Она прошла в гостиную, застелила стоявший в углу обеденный стол красной скатертью и принесла себе столовый прибор: большую тарелку для главного блюда, тарелку поменьше для салата, положила нож, вилку и ложку. Солонку и перечницу. Бумажные салфетки. Затем, поддавшись внезапной прихоти, достала два маленьких подсвечника, которые она купила в «Вулворс». Она вставила в них розовые свечки, которые нашла в верхнем ящике комода. Свечи уже побывали один раз в употреблении, но вполне еще годились. Стол выглядел красиво.
   В серебристом платье от «Кляйна», серебристых туфлях и серебристой широкополой шляпе она вернулась на кухню. Она потыкала вилкой картошку и решила дать ей еще минут пять. Тогда она станет хрустящей. Она взяла деревянную разделочную доску и разрезала оттаявшее мясо на три толстых ломтя. Положила их на сковородку поверх жарящейся картошки, чтобы они прогрелись. В миске, где размораживалось мясо, осталась кровь: она вылила ее на сковородку. Ополоснув миску горячей водой, она и ее вылила на сковородку. Все шло замечательно.
   Она прошла в гостиную и выключила лампу на своем столе. Комната погрузилась в полумрак. Зажгла свечи. О'кей. Теперь осталось только решить, что она будет пить. В холодильнике нашлась банка эля — последняя из упаковки, которую она покупала для Юка Фэя. Она открыла ее и перелила содержимое в стакан.
   Она переложила остатки салата в небольшую эмалированную миску и поставила ее на стол. Все было готово. Она поставила пластинку «Избранные увертюры». Когда раздались первые звуки «Увертюры для легкой кавалерии», она положила на одну тарелку мясо и картошку с луком, на другую — салат, придвинула стул к столу и приступила к трапезе при свечах.
   Элен Майли полагала, что любое музыкальное произведение, а в особенности хорошее, было написано для того, чтобы поведать какую-то историю. И ей нравилось слушать хорошую музыку и представлять историю, которую она должна рассказать.
   Она поднялась на ноги, скомкала бумажную салфетку и ловко бросила ее в корзину для бумаг. Затем достала из верхнего ящика комода розовую льняную салфетку. Так-то лучше.
   У нее было вполне сложившееся представление о том, какую историю рассказывала «Увертюра для легкой кавалерии». По правде говоря, она видела ее во сне, который снился регулярно — примерно раз в месяц. Залитая солнцем поляна. Высокая трава. Поляна окружена зеленым лесом. Ей снилось, что кавалерийский отряд выезжает из чащи и рысью пересекает поляну, направляясь к лесу на противоположной стороне. Лошади — гнедые, поджарые и гладкие. А кавалеристы еще красивее. Юноши в форме, отдаленно напоминавшей немецкую, светловолосые, полные жизни красавцы. Отряд из пятидесяти, а может ста немецких юношей в серой форме и сверкающих медных касках с перьями. Вот они выезжают из леса верхом на своих прекрасных, грациозных, гнедых лошадях. Но едва они оказываются на поляне, как все меняется. Красивые, сильные лошади вдруг начинают спотыкаться. Они вышагивают, понурив головы. Конная упряжь на глазах становится потертой и старой. Тускнеют каски. А юноши… юноши внезапно стареют. Их спины сгибаются, лица худеют. За то короткое время, пока отряд пересекает поляну, он превращается в зрелище, неизъяснимо печальное. Военная форма стала потертой и грязной. Надежда оставила их. Они появились торжественные и радостные; пересекли залитую солнцем поляну и въехали в лес на другой стороне постаревшими и побежденными. Вот какой сон вспомнился Элен, когда она услышала «Увертюру для легкой кавалерии». Он снился ей каждый месяц.
   Обед получился вкусный. Как она и думала, эта картошка вполне подходила и для жарки. Мясо было нежным и сочным. Даже пожухшие листья эндивия не утратили своего вкуса. Сидя при свете свечей во всем серебряном (шляпа, платье, туфли и чулки), Элен ела медленно и с наслаждением.
   Она подчистила все, что было на тарелках. Пластинка уже рассказывала другую историю-увертюру «Вильгельм Тель». Она промокнула губы розовой льняной салфеткой и огляделась. Затем прошла на кухню и выяснила, что ее ждет на десерт. Банка растворимого кофе, яблоко сорта «Золотое Деликатесное» на подносе для овощей в морозильнике, и еще, как она вспомнила, осталось немного коньяка «Гранд Марнье», который принес Джоу Родс, когда приходил на обед.
   Она заварила кофе, налила себе «Гранд Марнье», порезала холодное яблоко, зажгла сигарету, пересела на диван в гостиной, тихонько икнула, и устроилась поудобнее.
   Наконец с делами было покончено. Послюнив пальцы, она потушила свечи, отнесла тарелки на кухню и сложила их в раковину. Свернула скатерть и положила ее в комод. Бросила льняную салфетку в сверток с грязным бельем.
   Что было потом? Потом она заменила тампакс.
   Не снимая праздничного серебристого наряда, она смешала себе еще один коктейль. Она села на диван и закурила. Она старалась ни о чем не думать, просто сидела, курила, пила коктейль, ленивая и расслабленная. Наконец она решила, что глупо сидеть в таком наряде. Ясно уже, что никто не заглянет к ней на огонек. Она сняла шляпу, платье, туфли и чулки и надела махровый халат. Выглянула в окно, но ничего хорошего там не увидела.
   Она надела носки и принялась листать последний выпуск журнала «Туморроу Вумен». Статьи читать не стала; просто перелистывала журнал и завидовала фотомоделям, которые наверное никогда не страдают запорами. Они все были в два раза ее выше, в шесть раз красивее и в двенадцать раз стройнее.
   По улице промчались, завывая сиренами, пожарные машины. Казалось, они остановились где-то неподалеку. Она подумала: не выглянуть ли ей из окна?
   — и решила, что не стоит. Если бы горел ее дом, ей бы об этом кто-нибудь сообщил.
   Она включила телевизор. Каждый час она смешивала себе по коктейлю. Время летело… Она не ощущала себя пьяной. Движения были точными и уверенными. Но ее словно медленно несло куда-то… В какой-то момент ей захотелось позвонить Ричарду Фэю или Гарри Теннанту или Джоу Родсу или Чарльзу Леффертсу. Но она сдержалась.
   Все произошло так быстро. Внезапно оказалось, что уже поздно; по телевизору начались одиннадцатичасовые новости. Она посмотрела их, зевнула, подошла к клетке с попугаем и сказала:
   — Спокойной ночи, милашка.
   Но маленький негодяй даже не взглянул на нее.
   Она проверила замки и цепочку на входной двери. Приоткрыла окно. Выключила везде свет.
   Села на край кровати, сняла халат. Подумала не сделать ли пару упражнений и решила, что не стоит.
   Легла голая в постель, накрылась по пояс одеялом. Было тепло… Ей хотелось спать. Она положила руки под голову. Но вскоре почувствовала, что они немеют, повернулась на бок и положила руки между ног. Думать ни о чем не хотелось.
   Ей очень хотелось спать, но сон не приходил. Она не хотела принимать таблетку, поэтому начала медленно считать — раз, два, три, четыре… Это не помогло. Тогда она решила попробовать способ, который придумала сама: складывать числа — сто пятнадцать плюс сорок семь плюс восемьдесят три плюс сто девяносто шесть плюс тридцать три… Это помогло: она почувствовала, что забытье волнами накатывается на нее. Она понимала, что сон вот-вот придет и продолжала складывать…
   Сегодня она не разговаривала ни с одним человеком и не выходила никуда в течении пятнадцати часов. И все же… эти часы были радостными, одиночество пришлось ей по душе. Она была если не счастлива, то уж по крайней мере довольна.
   Она не могла припомнить лучшего дня в своей жизни. Она не понимала, что с ней происходит.

20

   Свет в спальне не горел; только полоска света, пробивавшегося из полуоткрытой двери в гостиную, рассеивала царящий в спальне полумрак. С трудом можно было различить плакат на стене, на котором было написано одно слово: ЛЮБОВЬ.
   Элен Майли, одетая, сидела на полу, прислонившись к спинке кровати. Она курила сигарету, стряхивая пепел прямо на пол. На ней были ее очки в роговой оправе. Она была простужена: то и дело шмыгала носом и утирала его рукой.
   Она наблюдала, как Гарри Теннант ходит взад и вперед по комнате: руки глубоко засунуты в карманы, печальные глаза смотрят в пол. Время от времени на него падала полоска света из гостиной. Один раз он остановился перед плакатом со словом «любовь», внимательно посмотрел на него и опять принялся ходить.
   — В чем дело, Гарри.
   — Ни в чем. Ни в чем.
   — Тебя что-то беспокоит. Я же вижу.
   — Я понимаю, сегодня у тебя никудышная компания, милая. Извини. Дело в том… Черт, я не знаю.
   — Может быть ты заразился от меня простудой? Сейчас многие болеют.
   Он посмотрел на нее и мягко улыбнулся:
   — А может быть у меня рана в душе?
   — Что?
   — Рана в душе?
   — Что это значит?
   — А-а… ничего. Я просто каламбурю.
   — Что я могу для тебя сделать? — встревоженно спросила она. — Я могу что-нибудь для тебя сделать?
   Он покачал головой.
   — Нет, малыш. Но я благодарен тебе.
   — Хочешь лечь в постель? Хочешь, чтобы я разделась?
   Он попытался рассмеяться. Он подошел к кровати, сел рядом с ней, взял ее руку и поцеловал кончики пальцев.
   — Элен, ты просто прелесть. Ты думаешь, что если погрузить моего малыша в твою теплую норку, то это решит все проблемы?
   — Это всегда решает мои проблемы, — упрямо ответила Элен. — Большинство из них.
   Гарри положил руку на ее обнаженное колено.
   — Видишь это?
   — Что?
   — Вот это.
   — Мою коленную чашечку?
   — Да, — кивнул он. — Когда ты идешь мне навстречу, я вижу эту мышцу, вот эту, над твоей маленькой розовой коленной чашечкой; я вижу, как она сокращается и увеличивается, когда ты идешь. Это самое сексуальное зрелище, которое я видел в жизни.
   — Ну, ты даешь, — рассмеялась она.
   — Да, наверное. Но сегодня на улице я поймал себя на том, что смотрю, как сокращается эта мышца у каждой идущей мне навстречу женщины. Гарри — сексуальный извращенец. На следующий год меня будут возбуждать локти.
   Он встал и опять заходил по комнате.
   Он то появлялся на фоне пробивающейся из гостиной полоски света, то исчезал, погружаясь в полумрак. Белое-черное, белое-черное.
   — Прошлой ночью у нас был большой спор, — сказал он ей. — Именно большой. Мы были близки к тому, чтобы подраться. Он решил съехать. Когда я проснулся утром, он паковал вещи. Мы ничего не сказали друг другу, но я думаю, он съедет.
   — Из-за чего вышел спор?
   — Ему совсем нет необходимости съезжать. В этой квартире хватит места нам обоим. Мы можем друг с другом не разговаривать. Боже, малыш, он же родился в этой квартире. Мы не смогли отвезти маму в больницу вовремя, и он родился прямо там. Это его дом. И теперь он съезжает. Его не будет, когда я вернусь, я знаю точно.
   — Из-за чего вышел спор? — спросила она опять.
   — О… обычное дело. Из года в год одно и то же. Его интересует, когда я собираюсь что-нибудь сделать для нашего народа. Так он и говорит: »…для нашего народа».
   — Делать что, Гарри?
   — Работать с ним во всех этих организациях. Писать для них.
   — Писать что? Хочешь сигарету?
   — Да. Хорошо, спасибо.
   Он остановился, чтобы взять у нее сигарету и зажечь спичку. Она поразилась тому, каким предстало его лицо, освещенное спичкой. Искаженное, угловатое…
   — Ну… он хочет, чтобы я писал письма, статьи, прокламации, уставы, плакаты… и тому подобное.
   — А ты этого делать не хочешь?
   — Малыш, я хочу это делать. И еще я хочу летать и ходить по воде. Разве тебе никогда не доводилось хотеть того, чего ты не можешь?
   — Не знаю, — ответила она слегка изумленная. — Может быть. Сейчас уж не припомню. Чаще всего я делаю то, что мне хочется.
   — Ты счастливая.
   — Наверное. Что же ты сказал своему брату?
   — Я сказал ему правду. Сказал, что во мне этого просто нет. Расовые проблемы просто не трогают меня. Мне совсем неинтересно. Я знаю, что это моя вина. Но тут уж ничего не поделаешь.
   — И что твой брат сказал на это?
   — Он сорвался. Я говорил тебе, что все это много для него значит. В этом вся его жизнь. Я говорил тебе, что несколько лет назад ему разбили голову?.. Да, наверное говорил. Ну вот, тогда он принялся обзывать меня.
   — Обзывать? Ты хочешь сказать, что он ругался?
   — Нет, не ругался. Он обзывал меня дядей Томом и другими обидными именами. Понимаешь, в том смысле, что я продался. Черт!
   — Ладно, не расстраивайся так, Гарри.
   — Он сказал мне, что я считаю себя белым. Сказал, что я витаю в облаках. Сказал, что мне лучше поскорее вернуться на землю, иначе рано или поздно со мной случится что-либо скверное.