Страница:
— Замечательно. А куда мы отправимся из Белого дома, Юк?
— Давай взглянем на нашу карту… Я думаю, дальше мы должны увидеть памятник Вашингтону. Я проведу линию от нашего отеля к Белому дому, а затем к памятнику Вашингтона, чтобы мы знали кратчайший маршрут. Посмотрим, что тут говорится об этом памятнике.
— Юк, — задумчиво промолвила Элен, — может, пока ты смотришь, я сделаю нам по легкому коктейлю? Знаешь, так просто, чтобы не терять градуса.
— Прекрасная мысль, — пробормотал он, листая страницы. — Не терять градуса.
Она откинулась на диване в гостиной, скинула туфли, отпила глоток и счастливо отдалась восхитительным рассказам, которые Юк читал из этого превосходного путеводителя по Вашингтону.
К примеру, зачитывал он, многие туристы до сих пор уверены, что памятник Вашингтону обшит мрамором. На самом же деле самый высокий фаллический символ в цивилизованном мире покрыт листами линолеума «под мрамор» («который обычно вибрирует на сильном ветру»). Изначальная мраморная облицовка была снята одной безлунной ночью в тысяча девятьсот сорок восьмом году и использована для покрытия сауны и кегельбана в подвале Капитолия.
Юк осторожно прочертил их дальнейший маршрут от памятника Вашингтона к Мемориалу Линкольна, оттуда к театру Форда («где каждый год выставляются новые модели Форда») и к зданию Верховного суда. Затем он прервал свой труд, смешал еще один коктейль, несколько более крепкий, чем предыдущий и вернулся к своим трудам. Через мгновение он вскрикнул от изумления и бросился показывать Элен фотографию огромного зала с высоким потолком и мраморными колоннами, обитые тканью стены которого украшали прекрасные написанные маслом портреты усопших сборщиков налогов.
— Ты знаешь, что это такое, Элен?
— Мужской туалет в Библиотеке Конгресса?
— Нет, моя дорогая. Это знаменитая Бандажная комната Капитолия. Послушай, что здесь написано: «Одной из крупнейших достопримечательностей, которую должен увидеть каждый турист, посещающий Вашингтон, является Бандажный зал, посещавшийся как сенаторами, так и членами Палаты представителей. Восточная стена этого впечатляющего зала снабжена достаточным количеством крючков, чтобы каждый член Конгресса мог повесить на них свой бандаж, если тот не требовался для отправления ими своих служебных обязанностей. Зал находился в ведении некоего Роберта Рейвнела, прозванного „Сладкоречивым“ и ставшего легендой еще при жизни, так как он сохранял этот важный пост в течение более пятидесяти лет, сотрудничая с восемью администрациями последовательно сменявших друг друга президентов. В своих знаменитых мемуарах „поцелуй мою грыжу“ мистер Рейвнел рассказывает о медных медальонах, выдававшихся конгрессменам. Теперь они стали самым популярным сувениром на память о столице». Элен, мы просто обязаны посетить этот зал.
Но пока он снял очки и перебрался вместе со стаканом на диван к Элен.
— Подвинься, — сказал он, — и дай своему мужу немного места.
Она подвинулась. Они полежали некоторое время молча, затем она спросила сонным голосом:
— Мы никуда не идем, так ведь, Юк?
— А ты хочешь?
— О… да нет. Как скажешь.
— М-м, — промычал он, прижимаясь губами к мочке ее левого уха. — По крайней мере мы хоть выбрались из твоей квартиры.
Она протянула руку, чтобы поставить свой стакан на пол, затем взяла его стакан и также поставила на пол. Просунув руку ему под голову, она притянула его к себе. Он поцеловал ее и улыбнулся.
— О'кей? — прошептал он.
Она поняла, что он хочет этим сказать.
— Конечно, — прошептала она в ответ. — Как всегда.
— Почему бы нам не забраться в постельку и не поспать немножко?
— Ты этого хочешь, Юк?
— Совсем немножко.
— Ладно.
Они допили коктейли по дороге в спальню. Здесь они поставили на пол стаканы, сняли халаты и забрались под мягкие простыни. Одеяло они сбросили, потому что в комнате вдруг стало слишком тепло.
Они проспали дольше, чем намеревались; а когда проснулись, за окном были ранние сумерки. Фэй вылез из кровати первым. Он прошел в другую комнату за сигаретами и очередным коктейлем. Он посмотрел бутылку на просвет; виски оставалось примерно порции на три на каждого.
Когда он вернулся в спальню, Элен лежала на спине, закинув руки за голову и устремив взгляд в потолок. Впрочем, она переменила позу, когда он поднес ей стакан.
— Пить, пить, пить, — сказала она, улыбаясь и совершенно необиженным тоном.
Он забрался к ней, и вдруг ему захотелось поблагодарить ее за все, но он знал, как это ее раздражало, и поэтому ограничился тем, что поцеловал ее в плечо.
— Не знаю, смогу ли я еще раз сегодня, Элен.
— Конечно сможешь. Я уверена, что сможешь. Я тебе помогу.
Вскоре они отставили пустые стаканы, погасили сигареты и предприняли попытку. Она помогала ему, но ничего хорошего у них не вышло, что было обидно.
Они оставили свои попытки и просто замерли в объятиях друг друга. Они не слишком расстроились. Такое уже бывало раньше, но все равно было обидно.
— Юк, — медленно начала она, тщательно подбирая слова, — что будет с тобой дальше?
— О… я не знаю. Что-нибудь хорошее.
— Ты не собираешься жениться, так ведь?
— Нет, дорогая. Не собираюсь, — помолчав, мягко ответил он.
— Почему?
Он пожал плечами.
— Не знаю. Наверное я просто не хочу этого.
— Но почему?
Он отстранился от нее, повернулся на бок, подпер голову рукой и усмехнулся.
— Я когда-нибудь говорил тебе, что сказал по этому поводу Оскар Уальд? Он сказал…
— Я знаю, Юк, — печально произнесла она. — Ты говорил мне. Несколько раз.
Он помолчал немного, затем пробормотал обиженно:
— Не несколько, а всего два.
Теперь они долго молчали, прежде чем она нерешительно произнесла:
— А ты не боишься… не боишься вернуться к тому, что было, Юк?
Его смех резанул ей ухо.
— Послушай, — начал он, — не существует такого закона природы, чтобы мужчина должен был жениться на одной женщине. Если ты внимательно изучишь историю брака, то ты увидишь, что это была историческая необходимость. Ради выживания человеческого рода мужчина женился на женщине и они заводили столько детей, сколько могли. Этого требовала борьба за существование. Дети умирали в младенческом возрасте. Взрослые едва доживали до двадцати-тридцати лет. Болезни, бедность — все это сказывалось. Человеческий род должен был выжить. Способ был один: жениться и размножаться. Это помогло. Но времена изменились. Почти все младенцы выживают. Люди доживают до восьмидесяти и даже до девяноста лет. Теперь людей слишком много. Медицина, лучшие условия жизни и тому подобное. Так что, может быть, теперь есть другие пути. Может быть, людям следует жить одним. Может быть, должны быть двойные браки — два мужчины и две женщины или мужчина и две женщины, а может быть люди должны жить коммунами. Вариантов много. Наступили новые времена и они дают нам новые возможности. Брак мужчина-женщина не является более единственным ответом на вопрос. Есть другие…
Его монотонный голос начал оказывать на Элен усыпляющее действие. Вскоре она различала лишь отдельные слова: «…новые взаимоотношения… переход… мужчина и женщина… одиночество… мы можем…»
Его голос, затихая, уплывал все дальше, глаза слипались и наконец он прошептал так тихо, что она едва расслышала:
— Да, ты права, Элен, я боюсь…
В этот момент она ощутила, что любит его так сильно, что с радостью умрет, если это сделает его счастливым.
Но единственное, что она могла — это обнять его и гладить.
Он задрожал и пробормотал:
— Это не так-то просто…
— Я знаю, Юк, — шептала она, — я знаю.
Она боялась, что он разрыдается, но он удержался. Он просто лежал и чуть вздрагивал в ответ на ее ласку. Она думала об их первой ночи — той, когда появился Штангист и сказал, что у Эдит Фэй сердечный приступ.
Но теперь все было по-другому. Своими ласками она придавала ему силы. Правда, на это уходило много времени. Рука под его головой совсем затекла. Но она не убирала ее. Ей вдруг показалось, что их объединяет не только нагота, но нечто большее, что ей уже доводилось ощущать раньше, и это странное чувство было таким сладким, что ей хотелось смеяться и плакать одновременно.
Он обнял ее и прижался к ней. Несмотря на всю торжественность момента, они вновь предприняли попытку что-то сделать.
Они были разумными людьми, и она старалась не смеяться, пока он не прошептал ей на ухо:
— Детка, он все равно маленький!
После этого они разразилась хохотом и долго не могли остановиться, катаясь по кровати, сжимая друг друга в объятиях, задыхаясь, кашляя и совершая беспримерные безрассудства.
Что-то произошло, хотя ни один из них не мог сказать, что именно, но они переживали если не экстаз, то хотя бы радость. Не всем дано раскачиваться на люстрах и сохранять равновесие, стоя в гамаках. По крайней мере им казалось, что это длится бесконечно долго.
За окном стемнело, Белый дом утонул в вечерней тьме.
На обратном пути в Нью-Йорк, когда они уже приближались к аэропорту «Ла Гардия», он вдруг пристально взглянул на нее и сжал ей руку. Тоном неподдельного изумления он произнес:
— Знаешь, кажется у меня это сейчас получится.
— Черт побери, — свирепо произнесла она.
22
23
24
— Давай взглянем на нашу карту… Я думаю, дальше мы должны увидеть памятник Вашингтону. Я проведу линию от нашего отеля к Белому дому, а затем к памятнику Вашингтона, чтобы мы знали кратчайший маршрут. Посмотрим, что тут говорится об этом памятнике.
— Юк, — задумчиво промолвила Элен, — может, пока ты смотришь, я сделаю нам по легкому коктейлю? Знаешь, так просто, чтобы не терять градуса.
— Прекрасная мысль, — пробормотал он, листая страницы. — Не терять градуса.
Она откинулась на диване в гостиной, скинула туфли, отпила глоток и счастливо отдалась восхитительным рассказам, которые Юк читал из этого превосходного путеводителя по Вашингтону.
К примеру, зачитывал он, многие туристы до сих пор уверены, что памятник Вашингтону обшит мрамором. На самом же деле самый высокий фаллический символ в цивилизованном мире покрыт листами линолеума «под мрамор» («который обычно вибрирует на сильном ветру»). Изначальная мраморная облицовка была снята одной безлунной ночью в тысяча девятьсот сорок восьмом году и использована для покрытия сауны и кегельбана в подвале Капитолия.
Юк осторожно прочертил их дальнейший маршрут от памятника Вашингтона к Мемориалу Линкольна, оттуда к театру Форда («где каждый год выставляются новые модели Форда») и к зданию Верховного суда. Затем он прервал свой труд, смешал еще один коктейль, несколько более крепкий, чем предыдущий и вернулся к своим трудам. Через мгновение он вскрикнул от изумления и бросился показывать Элен фотографию огромного зала с высоким потолком и мраморными колоннами, обитые тканью стены которого украшали прекрасные написанные маслом портреты усопших сборщиков налогов.
— Ты знаешь, что это такое, Элен?
— Мужской туалет в Библиотеке Конгресса?
— Нет, моя дорогая. Это знаменитая Бандажная комната Капитолия. Послушай, что здесь написано: «Одной из крупнейших достопримечательностей, которую должен увидеть каждый турист, посещающий Вашингтон, является Бандажный зал, посещавшийся как сенаторами, так и членами Палаты представителей. Восточная стена этого впечатляющего зала снабжена достаточным количеством крючков, чтобы каждый член Конгресса мог повесить на них свой бандаж, если тот не требовался для отправления ими своих служебных обязанностей. Зал находился в ведении некоего Роберта Рейвнела, прозванного „Сладкоречивым“ и ставшего легендой еще при жизни, так как он сохранял этот важный пост в течение более пятидесяти лет, сотрудничая с восемью администрациями последовательно сменявших друг друга президентов. В своих знаменитых мемуарах „поцелуй мою грыжу“ мистер Рейвнел рассказывает о медных медальонах, выдававшихся конгрессменам. Теперь они стали самым популярным сувениром на память о столице». Элен, мы просто обязаны посетить этот зал.
Но пока он снял очки и перебрался вместе со стаканом на диван к Элен.
— Подвинься, — сказал он, — и дай своему мужу немного места.
Она подвинулась. Они полежали некоторое время молча, затем она спросила сонным голосом:
— Мы никуда не идем, так ведь, Юк?
— А ты хочешь?
— О… да нет. Как скажешь.
— М-м, — промычал он, прижимаясь губами к мочке ее левого уха. — По крайней мере мы хоть выбрались из твоей квартиры.
Она протянула руку, чтобы поставить свой стакан на пол, затем взяла его стакан и также поставила на пол. Просунув руку ему под голову, она притянула его к себе. Он поцеловал ее и улыбнулся.
— О'кей? — прошептал он.
Она поняла, что он хочет этим сказать.
— Конечно, — прошептала она в ответ. — Как всегда.
— Почему бы нам не забраться в постельку и не поспать немножко?
— Ты этого хочешь, Юк?
— Совсем немножко.
— Ладно.
Они допили коктейли по дороге в спальню. Здесь они поставили на пол стаканы, сняли халаты и забрались под мягкие простыни. Одеяло они сбросили, потому что в комнате вдруг стало слишком тепло.
Они проспали дольше, чем намеревались; а когда проснулись, за окном были ранние сумерки. Фэй вылез из кровати первым. Он прошел в другую комнату за сигаретами и очередным коктейлем. Он посмотрел бутылку на просвет; виски оставалось примерно порции на три на каждого.
Когда он вернулся в спальню, Элен лежала на спине, закинув руки за голову и устремив взгляд в потолок. Впрочем, она переменила позу, когда он поднес ей стакан.
— Пить, пить, пить, — сказала она, улыбаясь и совершенно необиженным тоном.
Он забрался к ней, и вдруг ему захотелось поблагодарить ее за все, но он знал, как это ее раздражало, и поэтому ограничился тем, что поцеловал ее в плечо.
— Не знаю, смогу ли я еще раз сегодня, Элен.
— Конечно сможешь. Я уверена, что сможешь. Я тебе помогу.
Вскоре они отставили пустые стаканы, погасили сигареты и предприняли попытку. Она помогала ему, но ничего хорошего у них не вышло, что было обидно.
Они оставили свои попытки и просто замерли в объятиях друг друга. Они не слишком расстроились. Такое уже бывало раньше, но все равно было обидно.
— Юк, — медленно начала она, тщательно подбирая слова, — что будет с тобой дальше?
— О… я не знаю. Что-нибудь хорошее.
— Ты не собираешься жениться, так ведь?
— Нет, дорогая. Не собираюсь, — помолчав, мягко ответил он.
— Почему?
Он пожал плечами.
— Не знаю. Наверное я просто не хочу этого.
— Но почему?
Он отстранился от нее, повернулся на бок, подпер голову рукой и усмехнулся.
— Я когда-нибудь говорил тебе, что сказал по этому поводу Оскар Уальд? Он сказал…
— Я знаю, Юк, — печально произнесла она. — Ты говорил мне. Несколько раз.
Он помолчал немного, затем пробормотал обиженно:
— Не несколько, а всего два.
Теперь они долго молчали, прежде чем она нерешительно произнесла:
— А ты не боишься… не боишься вернуться к тому, что было, Юк?
Его смех резанул ей ухо.
— Послушай, — начал он, — не существует такого закона природы, чтобы мужчина должен был жениться на одной женщине. Если ты внимательно изучишь историю брака, то ты увидишь, что это была историческая необходимость. Ради выживания человеческого рода мужчина женился на женщине и они заводили столько детей, сколько могли. Этого требовала борьба за существование. Дети умирали в младенческом возрасте. Взрослые едва доживали до двадцати-тридцати лет. Болезни, бедность — все это сказывалось. Человеческий род должен был выжить. Способ был один: жениться и размножаться. Это помогло. Но времена изменились. Почти все младенцы выживают. Люди доживают до восьмидесяти и даже до девяноста лет. Теперь людей слишком много. Медицина, лучшие условия жизни и тому подобное. Так что, может быть, теперь есть другие пути. Может быть, людям следует жить одним. Может быть, должны быть двойные браки — два мужчины и две женщины или мужчина и две женщины, а может быть люди должны жить коммунами. Вариантов много. Наступили новые времена и они дают нам новые возможности. Брак мужчина-женщина не является более единственным ответом на вопрос. Есть другие…
Его монотонный голос начал оказывать на Элен усыпляющее действие. Вскоре она различала лишь отдельные слова: «…новые взаимоотношения… переход… мужчина и женщина… одиночество… мы можем…»
Его голос, затихая, уплывал все дальше, глаза слипались и наконец он прошептал так тихо, что она едва расслышала:
— Да, ты права, Элен, я боюсь…
В этот момент она ощутила, что любит его так сильно, что с радостью умрет, если это сделает его счастливым.
Но единственное, что она могла — это обнять его и гладить.
Он задрожал и пробормотал:
— Это не так-то просто…
— Я знаю, Юк, — шептала она, — я знаю.
Она боялась, что он разрыдается, но он удержался. Он просто лежал и чуть вздрагивал в ответ на ее ласку. Она думала об их первой ночи — той, когда появился Штангист и сказал, что у Эдит Фэй сердечный приступ.
Но теперь все было по-другому. Своими ласками она придавала ему силы. Правда, на это уходило много времени. Рука под его головой совсем затекла. Но она не убирала ее. Ей вдруг показалось, что их объединяет не только нагота, но нечто большее, что ей уже доводилось ощущать раньше, и это странное чувство было таким сладким, что ей хотелось смеяться и плакать одновременно.
Он обнял ее и прижался к ней. Несмотря на всю торжественность момента, они вновь предприняли попытку что-то сделать.
Они были разумными людьми, и она старалась не смеяться, пока он не прошептал ей на ухо:
— Детка, он все равно маленький!
После этого они разразилась хохотом и долго не могли остановиться, катаясь по кровати, сжимая друг друга в объятиях, задыхаясь, кашляя и совершая беспримерные безрассудства.
Что-то произошло, хотя ни один из них не мог сказать, что именно, но они переживали если не экстаз, то хотя бы радость. Не всем дано раскачиваться на люстрах и сохранять равновесие, стоя в гамаках. По крайней мере им казалось, что это длится бесконечно долго.
За окном стемнело, Белый дом утонул в вечерней тьме.
На обратном пути в Нью-Йорк, когда они уже приближались к аэропорту «Ла Гардия», он вдруг пристально взглянул на нее и сжал ей руку. Тоном неподдельного изумления он произнес:
— Знаешь, кажется у меня это сейчас получится.
— Черт побери, — свирепо произнесла она.
22
ЧЕТВЕРГ, ВЕЧЕР Моя дражащая Элен!
Самым ценным в нашей дружбе для меня является наше умение разговаривать друг с другом. Говорить умеют все. Один говорит: «Я вчера ходил в кино», а другой отвечает: «Я видел Джоан в четверг». Но когда мы с тобой разговариваем, это кажется мне таким личным и таким значительным, что я решил написать тебе с такой же откровенностью в надежде на твое понимание и сочувствие к тому, что я скажу тебе и что не осмелюсь сказать.
При обычных обстоятельствах я бы сказал тебе все это лично. Но меня неожиданно вызвали по делам из города, и я не знаю, когда вернусь. Поэтому я решил, что лучше всего написать тебе. Хочу предупредить, что письмо получится довольно длинным, но я столько хочу сказать тебе и не буду в обиде, если ты не одолеешь его целиком с первого раза!
Прежде всего, дорогая Элен, позволь мне заверить тебя, что для меня вполне объяснимо твое нежелание уезжать со мной в Италию. Естественно, меня огорчил твой отказ, но я ценю реалистичность твоего взгляда на жизнь. Ты вдвое младше меня, у тебя есть свои дела и своя жизнь. А твои слова о том, что это будет восхитительной передышкой, говорят об отсутствии перспективы наших отношений для тебя. В этом, дорогая моя, я должен с тобой не согласиться. Уж меня никак нельзя упрекнуть в непостоянстве.
Ты сама приняла это решение, и я готов смириться с ним. Но ты простишь меня если я буду мысленно возвращаться к образам своей несбывшейся мечты: мы с тобой покупаем требуху и сыр на утреннем рынке, по склонам холмов карабкается ослик, воскресная месса в маленькой белой церквушке, босоногие женщины, собирающие в полях дикие «клецки» — основную статью дохода в этих местах. А безумные гонки на катерах по вечерам в пятницу, когда все пьют из бурдюков терпкое сицилийское вино! Как это все весело! Ну да ладно…
Да, мне уже перевалило за семьдесят. И я уверен, что ты считаешь меня «грязным старикашкой». Но разве я хуже других? (Я только надеюсь, что в наших, так сказать, более интимных отношениях, я не требовал от тебя слишком много и не причинил тебе боли и страдания.) Ты еще не знаешь, что происходит с человеком, когда он стареет. (Да и откуда тебе знать, если ты так неувядающе молода?) Прежде всего позволь мне заверить тебя, что некоторые из нас, обреченных состариться (как сказал Морис Шевалье: «Это не очень приятно — но разве есть альтернатива?»), в душе остаются навечно молодыми. То есть я лелею те же мечты и надежды, что и в восемнадцать лет. Во мне все кипит и бурлит, но что-то страшное происходит с сосудом, в котором заточен мой мятежный дух.
Вдруг начинаешь заботиться о том, чтобы не мерзнуть и не попадать под дождь. Стоит на небе появиться облачку, и ты спешишь надевать калоши, хотя еще недавно перспектива испортить сорокадолларовые ботинки представлялась пустяком. Начинаешь носить теплые жилеты и шарфы. Количество одеял растет. Грелки и бутылки с горячей водой перестают восприниматься, как насмешка. Физический комфорт становится важной, важнейшей составляющей существования. Ходить без головного убора под дождем могут только пьяные второкурсники. Бегать и скользить по обледенелой мостовой — только юные маньяки.
Но, обрати внимание, пока все это происходит почти незаметно для тебя, твой дух, твоя истинная душа остаются юными. Тебя по-прежнему посещают любовные мечты, ты по-прежнему реагируешь на красоту молодости, все так же надеешься и грезишь. Ну и что, что тело твое становится все более неподатливым, что тебя мучают необъяснимые боли и недомогания. Например просыпаешься одним прекрасным утром, а второй сустав твоего среднего пальца болит как черт знает что. Непонятно отчего. Потом боль проходит. Но ты чувствуешь, что твое тело теперь является легкой добычей для различного рода болячек.
Твои ноги становятся тоньше. Волосы на них исчезают и кожа становится странной наощупь, белой и блестящей. К этому времени ты конечно уже носишь очки и вставную челюсть, возможно еще слуховой аппарат и опираешься на палочку. Глаза начинают слезиться, а на теле появляются разные странные штуки: выросты, бугры, уплотнения — словно мох и лишайник на стволе старого дуба.
Физический ритм твоей жизни замедляется. Ты обнаруживаешь, что вдруг стал неуверенно сходить с тротуара на мостовую. Ты начинаешь задумываться, двигаться так сказать с достоинством, даже протягивая руку за стаканом ты тщательно соразмеряешь свои силы, чтобы ненароком не опрокинуть его на пол.
Но дух! Он остается юным, полным фантазий и надежд.
Эти физиологические изменения влекут за собой неприятную и прискорбную бесцеремонность. Ты не стесняясь начинаешь кашлять, чихать, икать, выпускаешь газы. И тебе плевать, если это оскорбляет других. Непристойности уже не шокируют тебя, а только забавляют. То, что тебя раздражало в юности, теперь представляется вполне естественным и не столь уж существенным. Секс…
Не так важен уже по сравнению с восьмичасовым сном и хорошим пищеварением. Дорогая Элен, почему каждое новое поколение считает, что является первооткрывателем секса? Что такого, как у них, не было никогда в истории человечества? Что никто не пробовал таких поз. Что никто не чувствовал такой полноты наслаждений, такого экстаза, как они. Они думают, что они первые на пути чудесных открытий и экспериментов! Только постарев, как добрый окорок в коптильне, они начинают понимать, что все это делалось до них. И возможно даже лучше.
А страх перед смертью исчезает. Ее ждешь как облегчение. В ней нуждаешься. Как во сне.
Память… Вот это что-то странное и любопытное. У меня есть своя теория насчет памяти — похоже, у меня по любому поводу есть собственная теория. Я думаю, что все мы рождаемся в двенадцать часов пополудня по Часам Жизни. И все начинаем двигаться по часовой стрелке вниз. В возрасте, ну скажем, между сорока и шестьюдесятью ты не можешь вспомнить ни имен, ни вещей, которые происходили с тобой в юности. Во всяком случае так было со мной. Затем ты минуешь нижнюю точку, проходишь цифру шесть, расположенную внизу циферблата, и начинаешь подниматься по другой стороне. И тут все всплывает в твоей памяти. Ты вспоминаешь, как звали твоего учителя в третьем классе начальной школы. Как родители взяли тебя с собой в Атланту. Как у тебя была ветрянка и ты должен был сидеть дома. Ты понимаешь, Элен? Круг замыкается и ты вновь поднимаешься. Приближаешься к двенадцати часам. Полночь. И все, что было в начале, становится ближе.
Как ты думаешь, может быть поэтому пожилые люди любят маленьких детей? Бабушки-дедушки и внуки. Они могут часами говорить и играть вместе. Потому что они находятся рядом на циферблате жизни. Жаль, что у меня нет внуков. Но я уже говорил тебе, Элен, что мой единственный сын был убит в Африке во время второй мировой войны. Он был пулеметчиком и прикрывал отход своих товарищей до последнего патрона. У меня сохранились его награды.
Но хватит о том, что происходит с твоим телом и памятью, когда ты стареешь. Важно, что дух твой остается юным и пылким. Мечты…
Я помню, как однажды вечером, когда мы ужинали вместе, ты сказала, что терпеть не можешь мужчин, которые начинают благодарить за тебя за твое общество. И в особенности, сказала ты, тебя претит, когда мужчина благодарит тебя после того, как вы были близки. Это, по твоим словам «все портит».
Дорогая Элен, боюсь, что просто вынужден обидеть тебя своей благодарностью за твою доброту, за то терпение, с которым ты выносила мои нелепые выходки, за то чувство радости и счастья, которое ты принесла в мою жизнь.
Я думаю, что самое лучшее для нас это не встречаться больше. Да, ты права, это безнадежная ситуация.
Но знакомство с тобой, окончательно убедило меня в том, что дух не стареет, каким бы дряхлым не становилось с годами тело.
С любовью… с наилучшими пожеланиями, с надеждами и молитвами за твое счастливое будущее… с благодарностью за твою красоту и доброту, остаюсь всегда любящий тебя Джоу Родс.
P.S. Ты спрашивала меня рецепт приготовления курицы по-корнуольски: две чайные ложки тимьяна добавить к растопленному на сковородке маслу; влить немного лимонного соку. Во время жарки курицу как можно чаще поливать подливой.
Самым ценным в нашей дружбе для меня является наше умение разговаривать друг с другом. Говорить умеют все. Один говорит: «Я вчера ходил в кино», а другой отвечает: «Я видел Джоан в четверг». Но когда мы с тобой разговариваем, это кажется мне таким личным и таким значительным, что я решил написать тебе с такой же откровенностью в надежде на твое понимание и сочувствие к тому, что я скажу тебе и что не осмелюсь сказать.
При обычных обстоятельствах я бы сказал тебе все это лично. Но меня неожиданно вызвали по делам из города, и я не знаю, когда вернусь. Поэтому я решил, что лучше всего написать тебе. Хочу предупредить, что письмо получится довольно длинным, но я столько хочу сказать тебе и не буду в обиде, если ты не одолеешь его целиком с первого раза!
Прежде всего, дорогая Элен, позволь мне заверить тебя, что для меня вполне объяснимо твое нежелание уезжать со мной в Италию. Естественно, меня огорчил твой отказ, но я ценю реалистичность твоего взгляда на жизнь. Ты вдвое младше меня, у тебя есть свои дела и своя жизнь. А твои слова о том, что это будет восхитительной передышкой, говорят об отсутствии перспективы наших отношений для тебя. В этом, дорогая моя, я должен с тобой не согласиться. Уж меня никак нельзя упрекнуть в непостоянстве.
Ты сама приняла это решение, и я готов смириться с ним. Но ты простишь меня если я буду мысленно возвращаться к образам своей несбывшейся мечты: мы с тобой покупаем требуху и сыр на утреннем рынке, по склонам холмов карабкается ослик, воскресная месса в маленькой белой церквушке, босоногие женщины, собирающие в полях дикие «клецки» — основную статью дохода в этих местах. А безумные гонки на катерах по вечерам в пятницу, когда все пьют из бурдюков терпкое сицилийское вино! Как это все весело! Ну да ладно…
Да, мне уже перевалило за семьдесят. И я уверен, что ты считаешь меня «грязным старикашкой». Но разве я хуже других? (Я только надеюсь, что в наших, так сказать, более интимных отношениях, я не требовал от тебя слишком много и не причинил тебе боли и страдания.) Ты еще не знаешь, что происходит с человеком, когда он стареет. (Да и откуда тебе знать, если ты так неувядающе молода?) Прежде всего позволь мне заверить тебя, что некоторые из нас, обреченных состариться (как сказал Морис Шевалье: «Это не очень приятно — но разве есть альтернатива?»), в душе остаются навечно молодыми. То есть я лелею те же мечты и надежды, что и в восемнадцать лет. Во мне все кипит и бурлит, но что-то страшное происходит с сосудом, в котором заточен мой мятежный дух.
Вдруг начинаешь заботиться о том, чтобы не мерзнуть и не попадать под дождь. Стоит на небе появиться облачку, и ты спешишь надевать калоши, хотя еще недавно перспектива испортить сорокадолларовые ботинки представлялась пустяком. Начинаешь носить теплые жилеты и шарфы. Количество одеял растет. Грелки и бутылки с горячей водой перестают восприниматься, как насмешка. Физический комфорт становится важной, важнейшей составляющей существования. Ходить без головного убора под дождем могут только пьяные второкурсники. Бегать и скользить по обледенелой мостовой — только юные маньяки.
Но, обрати внимание, пока все это происходит почти незаметно для тебя, твой дух, твоя истинная душа остаются юными. Тебя по-прежнему посещают любовные мечты, ты по-прежнему реагируешь на красоту молодости, все так же надеешься и грезишь. Ну и что, что тело твое становится все более неподатливым, что тебя мучают необъяснимые боли и недомогания. Например просыпаешься одним прекрасным утром, а второй сустав твоего среднего пальца болит как черт знает что. Непонятно отчего. Потом боль проходит. Но ты чувствуешь, что твое тело теперь является легкой добычей для различного рода болячек.
Твои ноги становятся тоньше. Волосы на них исчезают и кожа становится странной наощупь, белой и блестящей. К этому времени ты конечно уже носишь очки и вставную челюсть, возможно еще слуховой аппарат и опираешься на палочку. Глаза начинают слезиться, а на теле появляются разные странные штуки: выросты, бугры, уплотнения — словно мох и лишайник на стволе старого дуба.
Физический ритм твоей жизни замедляется. Ты обнаруживаешь, что вдруг стал неуверенно сходить с тротуара на мостовую. Ты начинаешь задумываться, двигаться так сказать с достоинством, даже протягивая руку за стаканом ты тщательно соразмеряешь свои силы, чтобы ненароком не опрокинуть его на пол.
Но дух! Он остается юным, полным фантазий и надежд.
Эти физиологические изменения влекут за собой неприятную и прискорбную бесцеремонность. Ты не стесняясь начинаешь кашлять, чихать, икать, выпускаешь газы. И тебе плевать, если это оскорбляет других. Непристойности уже не шокируют тебя, а только забавляют. То, что тебя раздражало в юности, теперь представляется вполне естественным и не столь уж существенным. Секс…
Не так важен уже по сравнению с восьмичасовым сном и хорошим пищеварением. Дорогая Элен, почему каждое новое поколение считает, что является первооткрывателем секса? Что такого, как у них, не было никогда в истории человечества? Что никто не пробовал таких поз. Что никто не чувствовал такой полноты наслаждений, такого экстаза, как они. Они думают, что они первые на пути чудесных открытий и экспериментов! Только постарев, как добрый окорок в коптильне, они начинают понимать, что все это делалось до них. И возможно даже лучше.
А страх перед смертью исчезает. Ее ждешь как облегчение. В ней нуждаешься. Как во сне.
Память… Вот это что-то странное и любопытное. У меня есть своя теория насчет памяти — похоже, у меня по любому поводу есть собственная теория. Я думаю, что все мы рождаемся в двенадцать часов пополудня по Часам Жизни. И все начинаем двигаться по часовой стрелке вниз. В возрасте, ну скажем, между сорока и шестьюдесятью ты не можешь вспомнить ни имен, ни вещей, которые происходили с тобой в юности. Во всяком случае так было со мной. Затем ты минуешь нижнюю точку, проходишь цифру шесть, расположенную внизу циферблата, и начинаешь подниматься по другой стороне. И тут все всплывает в твоей памяти. Ты вспоминаешь, как звали твоего учителя в третьем классе начальной школы. Как родители взяли тебя с собой в Атланту. Как у тебя была ветрянка и ты должен был сидеть дома. Ты понимаешь, Элен? Круг замыкается и ты вновь поднимаешься. Приближаешься к двенадцати часам. Полночь. И все, что было в начале, становится ближе.
Как ты думаешь, может быть поэтому пожилые люди любят маленьких детей? Бабушки-дедушки и внуки. Они могут часами говорить и играть вместе. Потому что они находятся рядом на циферблате жизни. Жаль, что у меня нет внуков. Но я уже говорил тебе, Элен, что мой единственный сын был убит в Африке во время второй мировой войны. Он был пулеметчиком и прикрывал отход своих товарищей до последнего патрона. У меня сохранились его награды.
Но хватит о том, что происходит с твоим телом и памятью, когда ты стареешь. Важно, что дух твой остается юным и пылким. Мечты…
Я помню, как однажды вечером, когда мы ужинали вместе, ты сказала, что терпеть не можешь мужчин, которые начинают благодарить за тебя за твое общество. И в особенности, сказала ты, тебя претит, когда мужчина благодарит тебя после того, как вы были близки. Это, по твоим словам «все портит».
Дорогая Элен, боюсь, что просто вынужден обидеть тебя своей благодарностью за твою доброту, за то терпение, с которым ты выносила мои нелепые выходки, за то чувство радости и счастья, которое ты принесла в мою жизнь.
Я думаю, что самое лучшее для нас это не встречаться больше. Да, ты права, это безнадежная ситуация.
Но знакомство с тобой, окончательно убедило меня в том, что дух не стареет, каким бы дряхлым не становилось с годами тело.
С любовью… с наилучшими пожеланиями, с надеждами и молитвами за твое счастливое будущее… с благодарностью за твою красоту и доброту, остаюсь всегда любящий тебя Джоу Родс.
P.S. Ты спрашивала меня рецепт приготовления курицы по-корнуольски: две чайные ложки тимьяна добавить к растопленному на сковородке маслу; влить немного лимонного соку. Во время жарки курицу как можно чаще поливать подливой.
23
— Алле?
— Элен? Это Юк. Юк Фэй.
— Что случилось? Что-нибудь случилось?
— Нет. Элен, я… я ни от чего тебя не отрываю?
— Юк, ты меня отрываешь от сна. Сколько времени сейчас, Юк?
— Четвертый час. Уже почти половина четвертого.
— Боже. Ты пьян, Юк?
— О, нет. Я просто не могу уснуть. Я ворочаюсь с боку на бок с полуночи. Бог мой, как я хочу спать. И я не могу уснуть. У меня уже мозги закипают.
— Может быть, ты просто переутомился.
— Может быть. Не знаю. Я ужасно хочу спать и не могу уснуть. И мне время слышатся какие-то звуки, Элен. Как будто кто-то забрался в дом. Чьи-то шаги.
— Ну это глупости, Юк.
— Знаю, знаю. Я дважды вставал и осматривал квартиру. Включил весь свет. Никого нет. Все окна и двери заперты. Затем я ложусь в постель и опять слышу звуки. Шлепанье босых ног по полу. Извини, что разбудил тебя.
— Ничего страшного, Юк. Слушай, почему ты не примешь одну из тех таблеток, что я тебе давала?
— У меня не осталось ни одной. Я их все съел. Ты можешь достать мне еще?
— Конечно. Завтра же.
— Элен, можно я поговорю с тобой? Всего несколько минут. Я чувствую себя таким разбитым. Мне страшно. Сердце у меня так и стучит. Может быть со мной сейчас случится удар или что-нибудь в этом роде. Я весь мокрый от пота. Здесь так жарко. Я сбросил все одеяла. Лежу совершенно голый и обливаюсь потом.
— Не волнуйся, милый. Подожди секунду, я только включу свет и прикурю сигарету… О'кей, я готова. Ты сегодня много работал?
— О, Да. Да. Может быть, ты права; может быть, я просто переутомился. Я работал над статьей о слепоте и проблемах, с которыми приходится сталкиваться слепым.
— Очень мило. Ты обедал?
— Да. На обед у нас было тушеное мясо. Эдит прескверно готовит. Тот, кто придумал эту ерунду о «мамином домашнем обеде» просто никогда не пробовал стряпню моей матушки. Она яйцо нормально сварить не может. Послушай, Элен, мне правда жаль, что я разбудил тебя, но я должен был поговорить с тобой.
— Все в порядке, Юк, я же сказала тебе. Не волнуйся. Ты много сегодня пил?
— Нет, очень мало. Два мартини за ланчем и три порции виски после обеда. Это немного.
— Да, совсем немного. Может быть что-нибудь случилось в офисе или дома? Ну, ссора или что-нибудь такое?? Что-то расстроило тебя?
— Нет, ничего такого я не могу вспомнить. Я просто лежу здесь весь в поту и думаю о разных вещах.
— О чем ты думаешь, Юк?
— Обо всем. О звуках в доме. О статье про слепых, которую пишу. Об Эдит. О своей жизни. Бог мой, у меня депрессия. Как жаль, что у меня нет этих таблеток, Элен. Мне нужна сотня таких таблеток.
— Ну-ну, Юк, успокойся. Дыши глубже. Ты все еще слышишь эти звуки?
— Погоди минутку… Нет, вроде не слышу. Наверное, мне показалось.
— Может быть, это окно хлопало на ветру. Или в трубах отопления гудело. Или пол скрипел и потрескивал. Послушай, милый, может быть ты накинешь что-нибудь, возьмешь такси и приедешь ко мне?
— О, нет-нет. Боже, я бы очень хотел приехать. Как бы я хотел быть сейчас с тобой, чувствовать себя в безопасности, спать рядом с тобой. Но я не могу этого сделать. Не хочу тебя напрягать. Все не так плохо. Я справлюсь. Мне просто нужно было слышать твой голос.
— Я понимаю, Юк, понимаю…
— Элен, я чувствую себя таким… таким…
— Я понимаю, понимаю.
— Я все время думаю о смерти, о том, что случится со мной и как это — больше не быть. Просто исчезнуть. Понимаешь? А жизнь продолжается. Как будто тебя и не было. Господи Боже мой.
— Тише, тише, Юк, успокойся. Закури сигарету.
— К тому же у меня кончились сигареты.
— Может быть, найдется приличный окурок. Погляди вокруг. Может быть, сможешь пару раз затянуться.
— Да, это хорошая мысль. Подожди минутку, Элен, я погляжу… Ага, я нашел. Я наверное опалю себе губы. О, боже, это помогает. Ты слушаешь, Элен?
— Да, милый, я здесь.
— Слушай, по поводку статьи о слепых, над которой я работаю — как слепым удается видеть сны? Ты не знаешь?
— Что… что ты имеешь в виду?
— Ну, понимаешь, мы все видим сны. Это всегда визуальные образы: места, люди и тому подобное. Но если ты слеп от рождения и никогда ничего не видел, как же ты видишь сны?
— Не знаю, Юк, не могу себе представить.
— Даже цвет. Если ты слеп от рождения, ты не можешь видеть цветные сны, потому что не знаешь, что такое цвет. Так как же они видят сны?
— Может быть, они не видят снов.
— Все видят сны. Я вижу сны постоянно. Правда, чаще грежу наяву. Вот о чем я думал — о смерти и о том, видят ли слепые сны. О боже, какая ужасная ночь.
— Ты успокоился хоть немного?
— Немного. Да, кажется, я успокаиваюсь. Окурок почти догорел. Фильтр тоже курить?
— Теперь я знаю, что тебе лучше, Юк. По крайней мере, ты можешь шутить.
— Конечно. Мне правда лучше. Это все благодаря тебе. Я тебе говорил, что люблю тебя?
— Нет, сегодня не говорил.
— Я люблю тебя. Сегодня.
— Милый мой. Теперь загаси фильтр, повернись на бочок и укройся одеялом. Не спи раскрытым. Так можно простудиться.
— Да, мама.
— Не смей меня так называть, сукин ты сын. Лежи, дыши глубже, и не думай ни о смерти, ни о том, как видят сны слепые. Думай только обо мне. О'кей?
— О'кей, я так и сделаю. Я укроюсь, свернусь в комочек и буду думать о тебе. И все будет хорошо.
— Отвечаешь мне за это своей головой. Спокойной ночи, Юк.
— Спокойной ночи, дорогая.
— Спокойной ночи.
— Элен? Это Юк. Юк Фэй.
— Что случилось? Что-нибудь случилось?
— Нет. Элен, я… я ни от чего тебя не отрываю?
— Юк, ты меня отрываешь от сна. Сколько времени сейчас, Юк?
— Четвертый час. Уже почти половина четвертого.
— Боже. Ты пьян, Юк?
— О, нет. Я просто не могу уснуть. Я ворочаюсь с боку на бок с полуночи. Бог мой, как я хочу спать. И я не могу уснуть. У меня уже мозги закипают.
— Может быть, ты просто переутомился.
— Может быть. Не знаю. Я ужасно хочу спать и не могу уснуть. И мне время слышатся какие-то звуки, Элен. Как будто кто-то забрался в дом. Чьи-то шаги.
— Ну это глупости, Юк.
— Знаю, знаю. Я дважды вставал и осматривал квартиру. Включил весь свет. Никого нет. Все окна и двери заперты. Затем я ложусь в постель и опять слышу звуки. Шлепанье босых ног по полу. Извини, что разбудил тебя.
— Ничего страшного, Юк. Слушай, почему ты не примешь одну из тех таблеток, что я тебе давала?
— У меня не осталось ни одной. Я их все съел. Ты можешь достать мне еще?
— Конечно. Завтра же.
— Элен, можно я поговорю с тобой? Всего несколько минут. Я чувствую себя таким разбитым. Мне страшно. Сердце у меня так и стучит. Может быть со мной сейчас случится удар или что-нибудь в этом роде. Я весь мокрый от пота. Здесь так жарко. Я сбросил все одеяла. Лежу совершенно голый и обливаюсь потом.
— Не волнуйся, милый. Подожди секунду, я только включу свет и прикурю сигарету… О'кей, я готова. Ты сегодня много работал?
— О, Да. Да. Может быть, ты права; может быть, я просто переутомился. Я работал над статьей о слепоте и проблемах, с которыми приходится сталкиваться слепым.
— Очень мило. Ты обедал?
— Да. На обед у нас было тушеное мясо. Эдит прескверно готовит. Тот, кто придумал эту ерунду о «мамином домашнем обеде» просто никогда не пробовал стряпню моей матушки. Она яйцо нормально сварить не может. Послушай, Элен, мне правда жаль, что я разбудил тебя, но я должен был поговорить с тобой.
— Все в порядке, Юк, я же сказала тебе. Не волнуйся. Ты много сегодня пил?
— Нет, очень мало. Два мартини за ланчем и три порции виски после обеда. Это немного.
— Да, совсем немного. Может быть что-нибудь случилось в офисе или дома? Ну, ссора или что-нибудь такое?? Что-то расстроило тебя?
— Нет, ничего такого я не могу вспомнить. Я просто лежу здесь весь в поту и думаю о разных вещах.
— О чем ты думаешь, Юк?
— Обо всем. О звуках в доме. О статье про слепых, которую пишу. Об Эдит. О своей жизни. Бог мой, у меня депрессия. Как жаль, что у меня нет этих таблеток, Элен. Мне нужна сотня таких таблеток.
— Ну-ну, Юк, успокойся. Дыши глубже. Ты все еще слышишь эти звуки?
— Погоди минутку… Нет, вроде не слышу. Наверное, мне показалось.
— Может быть, это окно хлопало на ветру. Или в трубах отопления гудело. Или пол скрипел и потрескивал. Послушай, милый, может быть ты накинешь что-нибудь, возьмешь такси и приедешь ко мне?
— О, нет-нет. Боже, я бы очень хотел приехать. Как бы я хотел быть сейчас с тобой, чувствовать себя в безопасности, спать рядом с тобой. Но я не могу этого сделать. Не хочу тебя напрягать. Все не так плохо. Я справлюсь. Мне просто нужно было слышать твой голос.
— Я понимаю, Юк, понимаю…
— Элен, я чувствую себя таким… таким…
— Я понимаю, понимаю.
— Я все время думаю о смерти, о том, что случится со мной и как это — больше не быть. Просто исчезнуть. Понимаешь? А жизнь продолжается. Как будто тебя и не было. Господи Боже мой.
— Тише, тише, Юк, успокойся. Закури сигарету.
— К тому же у меня кончились сигареты.
— Может быть, найдется приличный окурок. Погляди вокруг. Может быть, сможешь пару раз затянуться.
— Да, это хорошая мысль. Подожди минутку, Элен, я погляжу… Ага, я нашел. Я наверное опалю себе губы. О, боже, это помогает. Ты слушаешь, Элен?
— Да, милый, я здесь.
— Слушай, по поводку статьи о слепых, над которой я работаю — как слепым удается видеть сны? Ты не знаешь?
— Что… что ты имеешь в виду?
— Ну, понимаешь, мы все видим сны. Это всегда визуальные образы: места, люди и тому подобное. Но если ты слеп от рождения и никогда ничего не видел, как же ты видишь сны?
— Не знаю, Юк, не могу себе представить.
— Даже цвет. Если ты слеп от рождения, ты не можешь видеть цветные сны, потому что не знаешь, что такое цвет. Так как же они видят сны?
— Может быть, они не видят снов.
— Все видят сны. Я вижу сны постоянно. Правда, чаще грежу наяву. Вот о чем я думал — о смерти и о том, видят ли слепые сны. О боже, какая ужасная ночь.
— Ты успокоился хоть немного?
— Немного. Да, кажется, я успокаиваюсь. Окурок почти догорел. Фильтр тоже курить?
— Теперь я знаю, что тебе лучше, Юк. По крайней мере, ты можешь шутить.
— Конечно. Мне правда лучше. Это все благодаря тебе. Я тебе говорил, что люблю тебя?
— Нет, сегодня не говорил.
— Я люблю тебя. Сегодня.
— Милый мой. Теперь загаси фильтр, повернись на бочок и укройся одеялом. Не спи раскрытым. Так можно простудиться.
— Да, мама.
— Не смей меня так называть, сукин ты сын. Лежи, дыши глубже, и не думай ни о смерти, ни о том, как видят сны слепые. Думай только обо мне. О'кей?
— О'кей, я так и сделаю. Я укроюсь, свернусь в комочек и буду думать о тебе. И все будет хорошо.
— Отвечаешь мне за это своей головой. Спокойной ночи, Юк.
— Спокойной ночи, дорогая.
— Спокойной ночи.
24
— Пегги Палмер, — промолвила Элен со слезами на глазах, — ты понимаешь, что мы с тобой в последний раз можем побыть одни, перед тем, как ты станешь старой замужней курицей?
— О, Элен, — простонала Пегги, часто моргая, и обе схватили друг друга за руки, не обращая внимания на посетителей переполненного ресторана.
— Два коктейля с шампанским, — скомандовала Элен полусонному официанту. — Пегги, сегодня я угощаю тебя и не хочу ничего слышать о счете и такси пополам или твоей оплате чаевых. Это мой прощальный ланч для нас обоих — только для нас двоих.
Теперь уже Пегги рыдала не таясь, утирая глаза сложенной салфеткой.
— Мы будем видеться, — всхлипывала она. — Обещай мне, что будем. Ты будешь приходить к нам на обед по меньшей мере раз в неделю. Будешь приводить с собой Юка, или я попрошу Мориса привести какого-нибудь парня с работы. Ты ведь не перестанешь видеться со мной, правда, Элен?
— Ну, детка, — Элен похлопала ее по руке, — лучше угомонись на время. Ненадолго. Пока у вас с Морисом все не образуется. Я думаю, глупо все время дергать новобрачных. Надо подождать, пока они надоедят друг другу. Так что давай подождем пару недель.
— Прекрасная мысль, — согласилась Пегги, вытирая глаза. — Но как только у нас все образуется, я тебе позвоню. Сначала пообедаем вместе — только мы вдвоем. Тогда-то я тебе обо всем и расскажу. Затем ты придешь к нам на обед. Я тебе говорила, что мы собираемся в Пуэрто-Рико?
— В Пуэрто-Рико? Детка, это же замечательно! Представь только: теплое солнце и горячий песок! Ты будешь щеголять там в своем пурпурном бикини, а я тем временем буду хлюпать по этому чертову снегу и слякоти. Где вы собираетесь остановиться?
— Где-то под Сан-Хуаном. Это такой тур, где в стоимость сразу включены цены билетов и оплата гостиницы. Морис сейчас занимается всеми приготовлениями. Я тебе говорила, что он не хочет, чтобы я называла его «МОрис»? Он хочет, чтобы я звала его «МорИ-Иис».
— Ну и что? Что в этом плохого?
— Ничего. Я просто спросила, говорила я тебе или нет. «Мори-иис». Надо будет запомнить.
— О, Элен, — простонала Пегги, часто моргая, и обе схватили друг друга за руки, не обращая внимания на посетителей переполненного ресторана.
— Два коктейля с шампанским, — скомандовала Элен полусонному официанту. — Пегги, сегодня я угощаю тебя и не хочу ничего слышать о счете и такси пополам или твоей оплате чаевых. Это мой прощальный ланч для нас обоих — только для нас двоих.
Теперь уже Пегги рыдала не таясь, утирая глаза сложенной салфеткой.
— Мы будем видеться, — всхлипывала она. — Обещай мне, что будем. Ты будешь приходить к нам на обед по меньшей мере раз в неделю. Будешь приводить с собой Юка, или я попрошу Мориса привести какого-нибудь парня с работы. Ты ведь не перестанешь видеться со мной, правда, Элен?
— Ну, детка, — Элен похлопала ее по руке, — лучше угомонись на время. Ненадолго. Пока у вас с Морисом все не образуется. Я думаю, глупо все время дергать новобрачных. Надо подождать, пока они надоедят друг другу. Так что давай подождем пару недель.
— Прекрасная мысль, — согласилась Пегги, вытирая глаза. — Но как только у нас все образуется, я тебе позвоню. Сначала пообедаем вместе — только мы вдвоем. Тогда-то я тебе обо всем и расскажу. Затем ты придешь к нам на обед. Я тебе говорила, что мы собираемся в Пуэрто-Рико?
— В Пуэрто-Рико? Детка, это же замечательно! Представь только: теплое солнце и горячий песок! Ты будешь щеголять там в своем пурпурном бикини, а я тем временем буду хлюпать по этому чертову снегу и слякоти. Где вы собираетесь остановиться?
— Где-то под Сан-Хуаном. Это такой тур, где в стоимость сразу включены цены билетов и оплата гостиницы. Морис сейчас занимается всеми приготовлениями. Я тебе говорила, что он не хочет, чтобы я называла его «МОрис»? Он хочет, чтобы я звала его «МорИ-Иис».
— Ну и что? Что в этом плохого?
— Ничего. Я просто спросила, говорила я тебе или нет. «Мори-иис». Надо будет запомнить.