ЖЕЛАНИЯ ЭЛЕН
1
Зазвонил телефон. Чарльз Леффертс подскочил, словно кто-то ткнул его под ребра сосулькой.
Из-под простыни раздался голос — приглушенный, яростный:
— Не отвечай.
Он снял трубку.
— Да?
Отрывистый голос.
Он потянулся за окурком своей сигары.
— Кто это?
Под простыней вонзились острые ноготки ему в бедро, а затем отправились в неторопливое путешествие по его телу.
— Смерть от Тысячи Порезов, — голос под простыней звучал глухо.
Из трубки послышалось бормотание.
— Боб! — взревел он. — Боб Крэншоу, бог мой! Как дела?
Голова, обрамленная нимбом из густых светлых завитков, появилась из-под простыни. Два голубых, ничего не выражающих глаза уставились на него сквозь стекла очков в роговой оправе.
— Повесь трубку! — прорычала она.
Голос в телефонной трубке стал взволнованным.
Холодные пальцы безжалостно сжались. Его лицо исказила гримаса боли. Она стиснула его крепко.
— Не могу сейчас разговаривать, Боб, — судорожно выдохнул он, шаря вокруг в поисках зажигалки. — Послушай, старина, давай я позвоню тебе завтра, а там, может, встретимся. Боб, дружище…
Трубка проворчала что-то в ответ.
Он нашел зажигалку. Она не работала. Он потряс ее и попробовал зажечь еще раз. Маленький голубой огонек вспыхнул и тут же погас. Он аккуратно положил окурок сигары обратно в пепельницу.
— Слушай, Боб, — сказал он. — Завтра днем. Я позвоню тебе, старина.
Элен Майли перекатилась через него и подобралась поближе к трубке.
— Топай обратно в постель, белый мальчик, — произнесла она, растягивая слова, как это обычно делают негритянки.
Тишина в трубке была оглушительной.
— Ладненько, — быстро сказал он. — Я позвоню, Боб. Завтра. До скоренького, старина.
— Вот спасибо, — произнес он, повесив трубку и глядя на нее с упреком.
Она разжала пальцы, перекатилась на спину и уставилась в никуда.
— Это был Боб, — настаивал он. — Боб Крэншоу.
— Слушай, оставь эту чушь. Это была одна из твоих назойливых баб. Ты это знаешь, я это знаю, и Господь Бог это знает.
Он выпятил подбородок и посмотрел на нее строго. «Самый настоящий сопляк», — решила она.
— Впредь, — проворчал он, — я был бы очень признателен, если бы ты не манипулировала мною столь непочтительными образом, когда я разговариваю по телефону.
Она села прямо, откинувшись на спинку кровати и обхватив руками свои упругие груди.
— Стервозность, — сказала она тоскливо. — Господи, мне кажется, что я становлюсь стервозной бабой.
— О, моя прелесть, — простонал он. Потом обнял ее и дотронулся своим удивительно проворным языком до ее носа, ушей, розовых сосков и аккуратного пупка.
— Ты — негодяй… — выдохнула она.
Он выпрыгнул из кровати, подскочил к туалетному столику, уставился на себя в зеркало и начал деловито приглаживать свои волосы.
— Подъем! — завопил он. — Подъем. Все на картофельную гонку! note 1 Вставай! Быстрей!
Она холодно взглянула на него.
— Подъем это хорошо, — кивнула она. — Как раз то, что мне нужно.
— Я сделаю тебе чего-нибудь выпить, — с надеждой сказал он. — Я поставлю Луи Армстронга. Хочешь принять душ?
— Ох… может быть, я не встану, — мечтательно произнесла она. — Может быть, мне захочется устроить тебе веселую жизнь. Я буду лежать здесь, и попробуй меня отсюда вытащить. Может быть, даже поселюсь у тебя. Может быть, я начну сейчас визжать и орать, пока кто-нибудь из соседей не вызовет полицию. Или закачу истерику, выброшу все твои баночки со специями и разобью твои африканские маски. А может быть просто проглочу несколько таблеток снотворного и отрублюсь.
Он посмотрел на нее в ужасе и жалобно спросил:
— Но почему ты вдруг станешь выбрасывать мои специи?
— О, боже… — вздохнула она. — Где ты был, когда раздавали мозги? Не отвечай мне — я знаю. Ты стоял в очереди за своим инструментом.
— О, бекон и яйца, — пропел он. — Бекон и яйца, и тосты, и джем, и много-много кофе. Пойдем скорее жрать!
Затем она плакала, склонив голову, закрыв лицо руками. Ее плечи сотрясались. Она издавала громкие рыдания. Неожиданно она вспомнила о старом автомобиле своего деда. «А-у-у-га, — пел рожок. — А-у-у-га!»
Он сел на кровать и обнял ее. Он осторожно дотронулся до ее ушей, робко поцеловал ее в губы, любовно, едва касаясь, провел пальцами по ее обнаженной спине.
— Детка-детка-детка, — промурлыкал он. — Не плачь. Мне больно видеть, как ты плачешь.
— Я хочу умереть.
— Конечно, дорогая моя, конечно, — кивнул он.
Она выпрямилась и взглянула на него. Ее лицо исказила презрительная усмешка.
— Великий любовник, — насмешливо сказала она. — Иди припудри свои подмышки, бога ради.
Она услышала, как он пел, стоя под душем: «Мамина маленькая детка любит рассыпчатый хлеб», и подумала о том, сколько подписей необходимо на заявлении, чтобы заполучить мужчину.
Она закурила сигарету и распласталась на его прохладной сатиновой простыне. Она подоткнула подушки, чтобы голова была выше, и взглянула на свое обнаженное тело. Грациозное, стройное, привлекательное.
— Это у тебя есть, детка, — прошептала она. — Все, что нужно — это найти парня, которому оно нужно.
Когда пришел ее черед принимать душ, в ванной стояли клубы пара и все полотенца были влажные. Она приняла душ, попутно размышляя, не сбросить ли все его одеколоны, лосьоны, духи и присыпки в раковину. Она остановилась на том, что проковыряла острием его маникюрных ножниц дырочку в тюбике с зубной пастой. Когда он надавит… Ого-го!
Она быстро оделась. Натянула надувной бюстгальтер, который купила наложенным платежом у компании, носившей название «Париж, Франция, Моды, Лобо Инкорпорейтид, Арканзас». Клапан слева пропускал воздух, и это портило картину, придавая бюсту кособокий вид.
Затем она надела чулки с узором-паутинкой, отчего ее ноги стали похожи на дорожную карту, выпускаемую издательством «Рэнд Макнелли». Затем короткое сверкающее черное платье, обтягивающее ее стройную попку. Подвела рот алой помадой и причмокнула губами. Взъерошила светлые кудри. Теперь она была готова ко встрече с судьбой.
Через тридцать минут они сидели в ресторане на Шестой авеню. Официантка знала Чарльза Леффертса: подавая кофе, она положила счет перед Элен.
— О, нет, — возразила Элен, когда он потянулся к счету. — Позволь мне заплатить. Я вчера получила зарплату. К тому же ты угостил меня двумя коктейлями и еще кое-чем.
— Это верно, — облегченно кивнул он.
— Я звякну тебе как-нибудь, — сказала она, поддразнивая судьбу. Вечер с ним стоил двух недель райского блаженства.
— Ну конечно. В любое время. Даже если не сможем увидеться, по крайней мере поболтаем.
— По телефону? — спросила она.
Но до него не дошло.
— Ну, видишь ли…
— Я все понимаю, Чарльз, — сказала она, похлопав его по руке. — У всех могут быть неотложные дела.
— Ты на такси?
— Конечно, — весело сказала она.
Он выбежал на середину Шестой авеню и остановил машину. Он хотел было дать ей денег на проезд, но выяснилось, что он оставил бумажник дома.
Он просунул голову в окно машины.
— Позвони мне! — пропел он. — Не откладывай! Ладненько?
Она кивнула. Но не оглянулась.
Из-под простыни раздался голос — приглушенный, яростный:
— Не отвечай.
Он снял трубку.
— Да?
Отрывистый голос.
Он потянулся за окурком своей сигары.
— Кто это?
Под простыней вонзились острые ноготки ему в бедро, а затем отправились в неторопливое путешествие по его телу.
— Смерть от Тысячи Порезов, — голос под простыней звучал глухо.
Из трубки послышалось бормотание.
— Боб! — взревел он. — Боб Крэншоу, бог мой! Как дела?
Голова, обрамленная нимбом из густых светлых завитков, появилась из-под простыни. Два голубых, ничего не выражающих глаза уставились на него сквозь стекла очков в роговой оправе.
— Повесь трубку! — прорычала она.
Голос в телефонной трубке стал взволнованным.
Холодные пальцы безжалостно сжались. Его лицо исказила гримаса боли. Она стиснула его крепко.
— Не могу сейчас разговаривать, Боб, — судорожно выдохнул он, шаря вокруг в поисках зажигалки. — Послушай, старина, давай я позвоню тебе завтра, а там, может, встретимся. Боб, дружище…
Трубка проворчала что-то в ответ.
Он нашел зажигалку. Она не работала. Он потряс ее и попробовал зажечь еще раз. Маленький голубой огонек вспыхнул и тут же погас. Он аккуратно положил окурок сигары обратно в пепельницу.
— Слушай, Боб, — сказал он. — Завтра днем. Я позвоню тебе, старина.
Элен Майли перекатилась через него и подобралась поближе к трубке.
— Топай обратно в постель, белый мальчик, — произнесла она, растягивая слова, как это обычно делают негритянки.
Тишина в трубке была оглушительной.
— Ладненько, — быстро сказал он. — Я позвоню, Боб. Завтра. До скоренького, старина.
— Вот спасибо, — произнес он, повесив трубку и глядя на нее с упреком.
Она разжала пальцы, перекатилась на спину и уставилась в никуда.
— Это был Боб, — настаивал он. — Боб Крэншоу.
— Слушай, оставь эту чушь. Это была одна из твоих назойливых баб. Ты это знаешь, я это знаю, и Господь Бог это знает.
Он выпятил подбородок и посмотрел на нее строго. «Самый настоящий сопляк», — решила она.
— Впредь, — проворчал он, — я был бы очень признателен, если бы ты не манипулировала мною столь непочтительными образом, когда я разговариваю по телефону.
Она села прямо, откинувшись на спинку кровати и обхватив руками свои упругие груди.
— Стервозность, — сказала она тоскливо. — Господи, мне кажется, что я становлюсь стервозной бабой.
— О, моя прелесть, — простонал он. Потом обнял ее и дотронулся своим удивительно проворным языком до ее носа, ушей, розовых сосков и аккуратного пупка.
— Ты — негодяй… — выдохнула она.
Он выпрыгнул из кровати, подскочил к туалетному столику, уставился на себя в зеркало и начал деловито приглаживать свои волосы.
— Подъем! — завопил он. — Подъем. Все на картофельную гонку! note 1 Вставай! Быстрей!
Она холодно взглянула на него.
— Подъем это хорошо, — кивнула она. — Как раз то, что мне нужно.
— Я сделаю тебе чего-нибудь выпить, — с надеждой сказал он. — Я поставлю Луи Армстронга. Хочешь принять душ?
— Ох… может быть, я не встану, — мечтательно произнесла она. — Может быть, мне захочется устроить тебе веселую жизнь. Я буду лежать здесь, и попробуй меня отсюда вытащить. Может быть, даже поселюсь у тебя. Может быть, я начну сейчас визжать и орать, пока кто-нибудь из соседей не вызовет полицию. Или закачу истерику, выброшу все твои баночки со специями и разобью твои африканские маски. А может быть просто проглочу несколько таблеток снотворного и отрублюсь.
Он посмотрел на нее в ужасе и жалобно спросил:
— Но почему ты вдруг станешь выбрасывать мои специи?
— О, боже… — вздохнула она. — Где ты был, когда раздавали мозги? Не отвечай мне — я знаю. Ты стоял в очереди за своим инструментом.
— О, бекон и яйца, — пропел он. — Бекон и яйца, и тосты, и джем, и много-много кофе. Пойдем скорее жрать!
Затем она плакала, склонив голову, закрыв лицо руками. Ее плечи сотрясались. Она издавала громкие рыдания. Неожиданно она вспомнила о старом автомобиле своего деда. «А-у-у-га, — пел рожок. — А-у-у-га!»
Он сел на кровать и обнял ее. Он осторожно дотронулся до ее ушей, робко поцеловал ее в губы, любовно, едва касаясь, провел пальцами по ее обнаженной спине.
— Детка-детка-детка, — промурлыкал он. — Не плачь. Мне больно видеть, как ты плачешь.
— Я хочу умереть.
— Конечно, дорогая моя, конечно, — кивнул он.
Она выпрямилась и взглянула на него. Ее лицо исказила презрительная усмешка.
— Великий любовник, — насмешливо сказала она. — Иди припудри свои подмышки, бога ради.
Она услышала, как он пел, стоя под душем: «Мамина маленькая детка любит рассыпчатый хлеб», и подумала о том, сколько подписей необходимо на заявлении, чтобы заполучить мужчину.
Она закурила сигарету и распласталась на его прохладной сатиновой простыне. Она подоткнула подушки, чтобы голова была выше, и взглянула на свое обнаженное тело. Грациозное, стройное, привлекательное.
— Это у тебя есть, детка, — прошептала она. — Все, что нужно — это найти парня, которому оно нужно.
Когда пришел ее черед принимать душ, в ванной стояли клубы пара и все полотенца были влажные. Она приняла душ, попутно размышляя, не сбросить ли все его одеколоны, лосьоны, духи и присыпки в раковину. Она остановилась на том, что проковыряла острием его маникюрных ножниц дырочку в тюбике с зубной пастой. Когда он надавит… Ого-го!
Она быстро оделась. Натянула надувной бюстгальтер, который купила наложенным платежом у компании, носившей название «Париж, Франция, Моды, Лобо Инкорпорейтид, Арканзас». Клапан слева пропускал воздух, и это портило картину, придавая бюсту кособокий вид.
Затем она надела чулки с узором-паутинкой, отчего ее ноги стали похожи на дорожную карту, выпускаемую издательством «Рэнд Макнелли». Затем короткое сверкающее черное платье, обтягивающее ее стройную попку. Подвела рот алой помадой и причмокнула губами. Взъерошила светлые кудри. Теперь она была готова ко встрече с судьбой.
Через тридцать минут они сидели в ресторане на Шестой авеню. Официантка знала Чарльза Леффертса: подавая кофе, она положила счет перед Элен.
— О, нет, — возразила Элен, когда он потянулся к счету. — Позволь мне заплатить. Я вчера получила зарплату. К тому же ты угостил меня двумя коктейлями и еще кое-чем.
— Это верно, — облегченно кивнул он.
— Я звякну тебе как-нибудь, — сказала она, поддразнивая судьбу. Вечер с ним стоил двух недель райского блаженства.
— Ну конечно. В любое время. Даже если не сможем увидеться, по крайней мере поболтаем.
— По телефону? — спросила она.
Но до него не дошло.
— Ну, видишь ли…
— Я все понимаю, Чарльз, — сказала она, похлопав его по руке. — У всех могут быть неотложные дела.
— Ты на такси?
— Конечно, — весело сказала она.
Он выбежал на середину Шестой авеню и остановил машину. Он хотел было дать ей денег на проезд, но выяснилось, что он оставил бумажник дома.
Он просунул голову в окно машины.
— Позвони мне! — пропел он. — Не откладывай! Ладненько?
Она кивнула. Но не оглянулась.
2
Тучный спаниель грязно-белого окраса дремал на пороге спальни. Его отвислые губы подрагивали от тяжелого, астматического дыхания. Время от времени он постанывал; его короткий хвост судорожно вздрагивал.
Во входной двери скрипнул ключ. Рокко поднял голову, зевнул, нехотя поднялся на ноги и потрусил в холл выяснить в чем дело.
Элен Майли захлопнула за собой дверь и направилась прямиком в ванную.
— Рокко, детка, — сказала она, — я сейчас описаюсь.
Рокко потрусил за ней в ванную. Он остановился на пороге, зевая и фыркая. Он подождал, пока она дернет рычажок, затем встал, опершись передними лапами на сидение, и стал лакать воду, льющуюся в унитаз.
— Разве так можно делать? — спросила его Элен. — Как тебе не стыдно?
Она прошла в спальню, быстро разделась и натянута белый махровый халат. На спине красными нитками было вышито: «Сногсшибательная Майли». На кухне она смешала себе виски с водой и, взяв стакан, пошла в гостиную. Она подошла к клетке с попугаем и сдернула с нее покрывало. Сине-зеленая птица съежилась и отскочила подальше.
— Слушай, ты, — проворчала Элен, — четыре девяносто восемь за тебя и двенадцать пятьдесят за клетку. Так разговаривай, черт тебя побери.
Птица забилась еще дальше в угол и спрятала голову под крыло. Элен оставила ее и плюхнулась на диван. Рокко прыгнул рядом с ней и пытался лизнуть ее в лицо. Он был очень стар, и запах у него из пасти подтверждал это. Элен оттолкнула собаку и отпила из стакана.
— Ты, вонючий негодник, — сказала она, — любишь меня?
Он часто задышал, демонстрируя гнилые зубы и почти черный язык.
— Конечно любишь, — улыбнулась Элен. — Как же иначе? Ведь я так чертовски привлекательна.
Она отлила немного из стакана в пепельницу и сунула ее под нос Рокко. Он стал медленно лакать, изредка срыгивая.
— Сукин сын, — сказала она. — Чертов ублюдок. Знаешь, что я хотела бы сделать, Рокко? Я хотела бы взять его за одну ногу, а ты бы взял за другую, и мы протащили бы его этим местом вдоль чего-нибудь типа частокола.
Она зло усмехнулась.
— Его и этого ублюдка Боба Крэншоу, — добавила она с горечью.
Рокко допил свою порцию и свернулся калачиком в углу дивана. Он тяжело дышал и смотрел на нее своими слезящимися глазами.
— Почему я позвонила ему? — спросила она. — Почему лосось поднимается вверх по течению метать икру? Я позвонила ему, потому что мне было скучно. Мне было одиноко, потому что я чертовски давно не была в постели с мужчиной. У него такое замечательное тело, просто великолепное, и в постели он настоящий зверь. Но он такой кретин, такой кретин! О, Боже, как ужасно я поступила. Как ужасно.
Она сделала гримасу и покачала головой.
— Я позвонила ему. Рокко, я позвонила ему! — Она отпила еще глоток. — Почему я позвонила ему? Потому что я устала проводить вечера за чтением бульварных книжонок, просмотром пошлых фильмов и шатанием по барам с Пегги. Поэтому. Мне нравятся мужчины. Черт возьми, мне нравится быть с мужчинами. Ох, но такой кретин, Рокко, ты даже представить себе не можешь. Ну и кретин!
Она пошла на кухню наполнить опустевший стакан и принесла печенье для Рокко. Он обнюхал его, лизнул, затем положил голову между лап и уснул.
— У меня голова раскалывается, — призналась она ему. — Клянусь богом, Рокко, она сейчас треснет, как старая луковица.
Она откинулась назад и прикрыла глаза.
— Ублюдок, — пробормотала она. — «Подъем. Все на картофельную гонку». Кретин.
Она почувствовала, что скоро уснет и поспешила выпить остаток напитка. Затем она подошла к клетке с попугаем.
— Еще один день! — поклялась она. — Завтра ты заговоришь, или с тобой будет покончено. Или ты мне скажешь завтра что-нибудь приятное, или я отдам тебя Рокко. Он тебя проглотит вместе с потрохами.
Попугай забился в угол клетки. Она накинула на нее покрывало. Затем прошла в ванную и приняла четыре таблетки аспирина и таблетку либриума.
Рокко проковылял за ней в спальню. Он свернулся на своей подстилке, опустил голову и захрапел.
— Рокко, детка, — прошептала Элен Майли, — спокойной ночи, милый.
Она сняла халат и голой скользнула в постель. Это была шикарная двуспальная кровать с двумя большими подушками. Она закрыла глаза. Про себя стала читать молитву. Затем она попросила Бога благословить ее братьев и их семьи, Пегги Палмер, Рокко, всех мужчин, которых она когда-либо любила, попугая, незнакомца, который улыбнулся ей из автобуса на Мэдисон-авеню два года назад и о котором она никак не могла забыть, ее покойных родителей и, наконец, после некоторых колебаний, она все же попросила Господа благословить Чарльза Леффертса и сделать так, чтобы он как-нибудь ей позвонил.
Она лежала на спине, раскинув руки на подушках. Через какое-то время она повернулась набок и подложила себе одну подушку под грудь. Она взбила ее и обняла обеими руками. Затем она опустила ее ниже и зажала между ног.
Погружаясь в сон, она прошептала:
— Пожалуйста.
Во входной двери скрипнул ключ. Рокко поднял голову, зевнул, нехотя поднялся на ноги и потрусил в холл выяснить в чем дело.
Элен Майли захлопнула за собой дверь и направилась прямиком в ванную.
— Рокко, детка, — сказала она, — я сейчас описаюсь.
Рокко потрусил за ней в ванную. Он остановился на пороге, зевая и фыркая. Он подождал, пока она дернет рычажок, затем встал, опершись передними лапами на сидение, и стал лакать воду, льющуюся в унитаз.
— Разве так можно делать? — спросила его Элен. — Как тебе не стыдно?
Она прошла в спальню, быстро разделась и натянута белый махровый халат. На спине красными нитками было вышито: «Сногсшибательная Майли». На кухне она смешала себе виски с водой и, взяв стакан, пошла в гостиную. Она подошла к клетке с попугаем и сдернула с нее покрывало. Сине-зеленая птица съежилась и отскочила подальше.
— Слушай, ты, — проворчала Элен, — четыре девяносто восемь за тебя и двенадцать пятьдесят за клетку. Так разговаривай, черт тебя побери.
Птица забилась еще дальше в угол и спрятала голову под крыло. Элен оставила ее и плюхнулась на диван. Рокко прыгнул рядом с ней и пытался лизнуть ее в лицо. Он был очень стар, и запах у него из пасти подтверждал это. Элен оттолкнула собаку и отпила из стакана.
— Ты, вонючий негодник, — сказала она, — любишь меня?
Он часто задышал, демонстрируя гнилые зубы и почти черный язык.
— Конечно любишь, — улыбнулась Элен. — Как же иначе? Ведь я так чертовски привлекательна.
Она отлила немного из стакана в пепельницу и сунула ее под нос Рокко. Он стал медленно лакать, изредка срыгивая.
— Сукин сын, — сказала она. — Чертов ублюдок. Знаешь, что я хотела бы сделать, Рокко? Я хотела бы взять его за одну ногу, а ты бы взял за другую, и мы протащили бы его этим местом вдоль чего-нибудь типа частокола.
Она зло усмехнулась.
— Его и этого ублюдка Боба Крэншоу, — добавила она с горечью.
Рокко допил свою порцию и свернулся калачиком в углу дивана. Он тяжело дышал и смотрел на нее своими слезящимися глазами.
— Почему я позвонила ему? — спросила она. — Почему лосось поднимается вверх по течению метать икру? Я позвонила ему, потому что мне было скучно. Мне было одиноко, потому что я чертовски давно не была в постели с мужчиной. У него такое замечательное тело, просто великолепное, и в постели он настоящий зверь. Но он такой кретин, такой кретин! О, Боже, как ужасно я поступила. Как ужасно.
Она сделала гримасу и покачала головой.
— Я позвонила ему. Рокко, я позвонила ему! — Она отпила еще глоток. — Почему я позвонила ему? Потому что я устала проводить вечера за чтением бульварных книжонок, просмотром пошлых фильмов и шатанием по барам с Пегги. Поэтому. Мне нравятся мужчины. Черт возьми, мне нравится быть с мужчинами. Ох, но такой кретин, Рокко, ты даже представить себе не можешь. Ну и кретин!
Она пошла на кухню наполнить опустевший стакан и принесла печенье для Рокко. Он обнюхал его, лизнул, затем положил голову между лап и уснул.
— У меня голова раскалывается, — призналась она ему. — Клянусь богом, Рокко, она сейчас треснет, как старая луковица.
Она откинулась назад и прикрыла глаза.
— Ублюдок, — пробормотала она. — «Подъем. Все на картофельную гонку». Кретин.
Она почувствовала, что скоро уснет и поспешила выпить остаток напитка. Затем она подошла к клетке с попугаем.
— Еще один день! — поклялась она. — Завтра ты заговоришь, или с тобой будет покончено. Или ты мне скажешь завтра что-нибудь приятное, или я отдам тебя Рокко. Он тебя проглотит вместе с потрохами.
Попугай забился в угол клетки. Она накинула на нее покрывало. Затем прошла в ванную и приняла четыре таблетки аспирина и таблетку либриума.
Рокко проковылял за ней в спальню. Он свернулся на своей подстилке, опустил голову и захрапел.
— Рокко, детка, — прошептала Элен Майли, — спокойной ночи, милый.
Она сняла халат и голой скользнула в постель. Это была шикарная двуспальная кровать с двумя большими подушками. Она закрыла глаза. Про себя стала читать молитву. Затем она попросила Бога благословить ее братьев и их семьи, Пегги Палмер, Рокко, всех мужчин, которых она когда-либо любила, попугая, незнакомца, который улыбнулся ей из автобуса на Мэдисон-авеню два года назад и о котором она никак не могла забыть, ее покойных родителей и, наконец, после некоторых колебаний, она все же попросила Господа благословить Чарльза Леффертса и сделать так, чтобы он как-нибудь ей позвонил.
Она лежала на спине, раскинув руки на подушках. Через какое-то время она повернулась набок и подложила себе одну подушку под грудь. Она взбила ее и обняла обеими руками. Затем она опустила ее ниже и зажала между ног.
Погружаясь в сон, она прошептала:
— Пожалуйста.
3
Его звали Джоу Родс. На самом деле его имя было Джозеф Родс, но он изменил его на Джоу, прочитав однажды в словаре, что Джоу по-шотландски это означает уменьшительно-ласкательное от «Джозеф».
Когда люди при встрече спрашивали Джозефа Родса почему она называет себя Джоу, он отвечал: «Родс под любым другим именем был бы так же хорош», и они смотрели на него с удивлением.
Это был живой маленький человечек, который беспрестанно курил сигареты «Голуаз» в голубой пачке и время от времени приговаривал «Спаси мою душу!» Его яйцевидный череп окаймляла полоска белых волос. Он носил пенсне, которое крепилось к лацкану его пиджака с помощью черной тесемки. В год, когда все мужчины в Нью-Йорке поливали себя «Стадом», «Брутом», «Стэллионом» и «Кинг-Конгом» note 2, Джоу Родс пользовался «Эд.Пинодс Лилак Веджетал».
Элен Майли бродила по портретной галерее, располагавшейся на верхнем этаже нью-йоркского исторического общества на углу Семьдесят седьмой улицы и Западной Сентрал-парк. Она остановилась перед портретом стопятидесятилетней давности, который выглядел в точности как Дон Амече, и рассмеялась.
Хриплый голос у нее за плечом произнес:
— Очень похож на Вильяма Пауэлла, не правда ли?
— Нет, — ответила она, не оборачиваясь, — это Дон Амече.
— Ах, да, — сказал он. — Дон Амече. Точно.
Она обернулась, глядя вверх, чтобы рассмотреть мужчину, разговаривающего с ней. Затем она опустила голову. Он был на несколько дюймов ниже ее и вряд ли весил больше, чем она. Кое-где на лацканах прекрасно пошитого серого фланелевого костюма виднелись пятна жира и вина. В петлице торчала крохотная розовая розочка.
Час спустя они сидели в полутемном итальянском ресторане на Западной Семьдесят второй улице и пили охлажденное белое вино из зеленой бутылки в форме рыбы.
— Мне очень нравится бутылка и очень нравится вино, — говорила Элен Майли, — но есть что-то неправильное в том, что это вино льется изо рта рыбы…
Джоу Родс таинственно улыбнулся и коснулся ее руки. Он обернулся к владельцу, и последовал долгий, отрывистый разговор на итальянском, из которого Элен не поняла ни слова. Голоса их звучали все громче, пока они не перешли почти на крик. Джоу Родс поднялся; мужчины обнялись и расцеловались. Элен нашла это довольно забавным.
Он прикурил «Голуаз» себе и ей, затем сказал:
— Вот что я заказал: филе «Миньон» и креветок, приготовленных в винном соусе, две порции спагетти, а также румынский салат и маринованные грибы с маслом и уксусом.
— Я люблю вас, — сказала она.
Для очень маленького человечка у него был очень большой аппетит. Она наблюдала, завороженная, за тем, как он ловко подчистил свои тарелки (собирая избыток соуса кусочками хрустящего хлебца) и поглотил по меньшей мере две трети бутылки «Вальполичеллы». Затем он деликатно промокнул губы салфеткой и тщательно вытер свои белые усы а-ля Адольф Менье.
— От этого стирается бриолин и усы теряют форму, — сообщил он, — но я обязан избавиться от запаха чеснока на случай, если вы потом захотите меня поцеловать.
Она была от него в восторге.
Он заказал кофе «эспрессо» и коньяк, пояснив, что его доктор рекомендует выпивать одну-две рюмки в день для лучшего кровообращения. Он выпил четыре и сказал:
— Этого и на завтрашний день хватит.
Но она ему не поверила.
Он жил на верхнем этаже дома в аристократическом районе рядом с Мюррей-хилл, но это была скорее студия, чем квартира. Он был, по его словам, светский фотограф-портретист в «полуотставке».
Студия представляла собой одну большую комнату с белеными стенами — светлый, чистый «аквариум», с приятным запахом. Пол — из старомодных широких досок, натертых до блеска. Плетеные ширмы делили комнату пополам. Высокие, до самого потолка, окна освещали переднюю половину. Здесь хранилось оборудование для фотографии, включая огромную старинную студийную камеру на массивной треноге. Сама камера представляла собой деревянный ящик, окованный медью. Были камеры и поменьше, более современные, прожектора, отражатели, подставки и рулоны бумаги самых разнообразных цветов и оттенков.
Задняя, жилая часть огромной комнаты была оформлена и обставлена в современном стиле — сталь и пластик, хром и стекло. Здесь были даже мягкие кресла и оттоманка.
— Когда умерла моя жена, — сказал он, — я избавился от всего. У нас хранилось много замечательных вещичек — сейчас они стоят целое состояние. Но мне ничего этого было не нужно. Я все распродал. Теперь меняю обстановку каждые три-четыре года, стараюсь держаться на уровне.
— Когда умерла ваша жена?
— О, — неопределенно ответил он, — много лет назад.
Кроме этой комнаты в студии была небольшая спальня, маленькая ванная и неожиданно большая кухня — достаточно просторная, чтобы там поместился раздвижной стол и четыре стула. По стенам были развешаны медные сковородки и кастрюли, а в углу стояли современный холодильник с морозильником и электрическая плита.
— Мне она не нравится, — сказал он недовольно. — Газовая лучше. К этой никак не приспособлюсь.
В холодильнике у него оказалась бутылка калифорнийского шампанского; они пили его, сидя на коже, обтягивающей стальной каркас дивана, ставя бокалы на прозрачную поверхность стеклянного столика, которая, казалось наполовину растворенной в воздухе.
Он показал ей пухлый альбом со своими снимками. Черно-белые, в романтическом духе, словно их делали при свете свечей или использовали сетчатый экран. В основном это были фотографии манекенщиц, появлявшиеся на страницах «Вог» и «Харперз Базар» note 3 в тридцатые годы. Многие работы были выполнены для несуществующего более журнала «Стейдж» note 4. Среди них были фотографии с автографами Берта Лары, Нормы Ширер, В.С.Филдса, Гертруды Лоренс и других. Все модели выглядели удивительно молодыми.
— Вы знали всех этих людей? — спросила она его.
— О, да, — мягко сказал он. — Да, я знал их.
— Должно быть, вам есть что вспомнить.
— Да, наверное, — ответил он, слегка удивленный, — но воспоминаниям не стоит доверять. Остается только хорошее и ничего плохого. Я уверен, в те дни у меня хватало неприятностей, но на память ничего не приходит.
Он отложил альбом и наполнил ее бокал.
— Я бы очень хотел сфотографировать вас, Элен, — сказал он.
«Ага!» — подумала она и спросила:
— Обнаженной?
— Господи, помилуй! — вскричал он. — Конечно нет. Портрет. Голова и плечи. У вас голова греческого мальчика. Приблизительно четвертого века. Эти густые светлые кудри так изысканны. На черном фоне. Как-нибудь… когда у вас будет время.
— Хорошо, — сказала она довольно. — С удовольствием. Меня давным-давно никто не фотографировал.
Солнце скрылось. Студия немного потускнела… Свет стал приглушенным, бледным. Мягкий свет льстил Элен, придавая чувственную полноту ее стройным ножкам.
Не такая уж красавица, решил он. Даже не слишком привлекательная. Подбородок слишком дерзкий; прическа лишь подчеркивает худобу ее лица. Но это волевое лицо человека, который своего добьется. Время поможет. Время изваяет на нем морщинки и рубцы, неровности и припухлости. Приятно будет наблюдать за старением этого лица: как оно становится все ближе, милее, мягче…
Зато тело… хорошее. Упругое, свежее, как природа весной. Набухшее соками молодости. Грациозное. На вид ей было тридцать пять или тридцать шесть. Около того. Превосходная, чистая кожа. Еще в нью-йркском историческом обществе он с восхищением осматривал округлую линию ее ягодиц.
— Должно быть, вы весите не меньше, чем я, — сказал он ей.
Она повернулась к нему и усмехнулась. Затем сняла туфли, устроилась поудобнее на диване и подобрала под себя ноги. Они сидели рядом, почти касаясь друг друга.
— Спорим, что я вешу на десять фунтов больше, чем ты, милый, — ответила она. — Того и гляди — взлетишь.
Он фыркнул и хлопнул себя по колену.
— Может быть, — сказал он. — Может быть.
Они подняли свои бокалы, чтобы сделать по глотку. Капля ледяного шампанского соскользнула с ее бокала в вырез платья, вниз между грудей, ниже, ниже, ниже…
— Б-о-г мой! — выдохнула она, и он улыбнулся ей. Они посидели некоторое время в молчании, слова были не нужны.
— Ты не замужем? — спросил он и тут же устыдился своего вопроса, заметив, как помрачнело ее лицо.
— Нет.
— Это удивительно.
— Мне не везет с моими мужчинами.
— А, — он понимающе кивнул. — Вот в чем дело…
Она повернулась и внимательно посмотрела на него. Затем наклонилась вперед и поцеловала его в усы а-ля Адольф Менье. Ее губы были теплые, влажные от вина и такие нежные, что он издал горлом странный звук: то ли всхлип, то ли стон.
Она отодвинулась и подмигнула ему.
— Это просто так, — сказала она, — не подумай дурного, красавчик.
Он пригладил усы и неожиданно залихватским движением закрутил их кончики.
— Главное — не надеяться на многое, — сказал он.
— Я понимаю, — кивнула она. — Я сама все время твержу себе об этом. Кусочек пирога. Не весь пирог. Только кусочек.
— Да. Только кусочек.
В маленькой спальне оказалась застекленная крыша. Вечерний свет был фиолетовым, мягким, ароматным. Она взяла с собой бокал и остатки шампанского; он перешел на коньяк, который принес с собой в маленькой бутылочке.
Сидя на сверкающей, латунной кровати, он с восхищением смотрел, как она раздевалась. Увидев ее обнаженной, восторженно рассмеялся. Слезы показались у него на глазах; он снял пенсне и оставил его висеть на черной тесемочке.
— Ох, ох, ох, — повторял он, почти захлебываясь. — Как замечательно…
Она облокотилась на прохладную латунную спинку и накинула на бедра атласную простыню. Она пила шампанское и ей было на все наплевать.
— Откуда ты, Элен? — спросил он. — Судя по твоему выговору, я бы предположил Средний Запад. Не Нью-Йорк. Скажем, Индиана.
— Близко, — ответила она, — но не в точку. Огайо.
— Давно ты здесь живешь? Когда ты приехала в Нью-Йорк?
— Ох, милый. — Она вздохнула. — Нет ничего хуже, чем оглядываться назад. Это занятие для дураков. Я хочу сказать, что вернейший способ сойти с ума — это постоянно думать о том, что же получилось и что бы ты сделал не так, если б имел возможность начать все сначала.
— Да, — согласился он с легким удивлением, — пожалуй, что так.
Он снял пиджак и жилетку и аккуратно повесил их на вешалку из полированного дерева.
— Когда я переехала из Огайо в Нью-Йорк, я встретила одного парня, военного…
— Когда это было?
— Ох… я точно не помню… кажется в шестьдесят первом или шестьдесят втором… когда-то тогда. Он проходил подготовку в военно-воздушных силах. Затем ему дали лейтенанта. Он говорил, что я очень многое для него значу, и каждый раз, когда приезжал в Нью-Йорк, останавливался у меня. Это продолжалось год. Он был из Бостона, и я не знала о том, что он женат вплоть до самой последней ночи — перед тем, как ему пришлось отправиться на какую-то военную базу.
— Как же можно — быть в близких отношениях с мужчиной целый год и не знать, что он женат?
— Ну, я никогда не задаю мужчинам подобные вопросы. Если они хотят, чтобы я знала об этом, они сами скажут. К тому же, мне было совершенно все равно. Я действительно любила этого парня, и когда он сказал мне, что женат, то решила: о'кей, в дураках осталась я.
— Или его жена.
— Да… или его жена. Он сказал мне, что она не понимает его, и меня это очень рассмешило. Он сказал, чтобы я дождалась его и когда он вернется, то разведется со своей женой и женится на мне.
Он нагнулся, чтобы расшнуровать ботинки; его голос прозвучал глухо:
— Ты поверила ему?
— Я решила, что это вранье. Я сказала ему, что нам было весело, очень весело вместе и что я предпочла бы знать — женат он или нет, хотя это и не имело большого значения. Вот что я ему сказала. Он поклялся, что если я дождусь его, он разведется и женится на мне. Я сказала: «Да, конечно».
— Догадываюсь, что ты его не дождалась?
— Ты догадлив. Я даже не стала отвечать на его письма. Какого черта! Затем я узнала, что он вернулся и действительно развелся со своей женой и женился на женщине, которую знал всего пару недель.
— Извини, Элен.
— Извини? За что? А впрочем, ладно. Думаю, знай я тогда то, что знаю теперь, я бы наверное дождалась его. Но я уже говорила: какой смысл оглядываться назад? Кончишь тем, что сойдешь с ума.
Он аккуратно поставил свои ботинки под кровать.
— Ты приехала в Нью-Йорк прямо из Огайо?
— Да. Я работала секретаршей в одной конторе в Лоуер Хотчкисс. Это мой родной город, недалеко от Толедо. Босс был неплохой парень — ничего особенного. Каждую неделю, в день получки, он гонялся за мной по офису, и раз в месяц я давала ему себя поймать. Скука смертная была в этом Лоуер Хотчкисс. У него была жена, хороший дом, двое детей. Сын — моих лет, но я ни разу его не видела. У жены был рак. Она умерла, и это здорово подкосило его. После ее похорон, он попросил меня провести эту ночь с ним, в мотеле. Я согласилась, но на этом все кончилось. Больше он ко мне не приставал. Вскоре после этого я уехала в Нью-Йорк.
Когда люди при встрече спрашивали Джозефа Родса почему она называет себя Джоу, он отвечал: «Родс под любым другим именем был бы так же хорош», и они смотрели на него с удивлением.
Это был живой маленький человечек, который беспрестанно курил сигареты «Голуаз» в голубой пачке и время от времени приговаривал «Спаси мою душу!» Его яйцевидный череп окаймляла полоска белых волос. Он носил пенсне, которое крепилось к лацкану его пиджака с помощью черной тесемки. В год, когда все мужчины в Нью-Йорке поливали себя «Стадом», «Брутом», «Стэллионом» и «Кинг-Конгом» note 2, Джоу Родс пользовался «Эд.Пинодс Лилак Веджетал».
Элен Майли бродила по портретной галерее, располагавшейся на верхнем этаже нью-йоркского исторического общества на углу Семьдесят седьмой улицы и Западной Сентрал-парк. Она остановилась перед портретом стопятидесятилетней давности, который выглядел в точности как Дон Амече, и рассмеялась.
Хриплый голос у нее за плечом произнес:
— Очень похож на Вильяма Пауэлла, не правда ли?
— Нет, — ответила она, не оборачиваясь, — это Дон Амече.
— Ах, да, — сказал он. — Дон Амече. Точно.
Она обернулась, глядя вверх, чтобы рассмотреть мужчину, разговаривающего с ней. Затем она опустила голову. Он был на несколько дюймов ниже ее и вряд ли весил больше, чем она. Кое-где на лацканах прекрасно пошитого серого фланелевого костюма виднелись пятна жира и вина. В петлице торчала крохотная розовая розочка.
Час спустя они сидели в полутемном итальянском ресторане на Западной Семьдесят второй улице и пили охлажденное белое вино из зеленой бутылки в форме рыбы.
— Мне очень нравится бутылка и очень нравится вино, — говорила Элен Майли, — но есть что-то неправильное в том, что это вино льется изо рта рыбы…
Джоу Родс таинственно улыбнулся и коснулся ее руки. Он обернулся к владельцу, и последовал долгий, отрывистый разговор на итальянском, из которого Элен не поняла ни слова. Голоса их звучали все громче, пока они не перешли почти на крик. Джоу Родс поднялся; мужчины обнялись и расцеловались. Элен нашла это довольно забавным.
Он прикурил «Голуаз» себе и ей, затем сказал:
— Вот что я заказал: филе «Миньон» и креветок, приготовленных в винном соусе, две порции спагетти, а также румынский салат и маринованные грибы с маслом и уксусом.
— Я люблю вас, — сказала она.
Для очень маленького человечка у него был очень большой аппетит. Она наблюдала, завороженная, за тем, как он ловко подчистил свои тарелки (собирая избыток соуса кусочками хрустящего хлебца) и поглотил по меньшей мере две трети бутылки «Вальполичеллы». Затем он деликатно промокнул губы салфеткой и тщательно вытер свои белые усы а-ля Адольф Менье.
— От этого стирается бриолин и усы теряют форму, — сообщил он, — но я обязан избавиться от запаха чеснока на случай, если вы потом захотите меня поцеловать.
Она была от него в восторге.
Он заказал кофе «эспрессо» и коньяк, пояснив, что его доктор рекомендует выпивать одну-две рюмки в день для лучшего кровообращения. Он выпил четыре и сказал:
— Этого и на завтрашний день хватит.
Но она ему не поверила.
Он жил на верхнем этаже дома в аристократическом районе рядом с Мюррей-хилл, но это была скорее студия, чем квартира. Он был, по его словам, светский фотограф-портретист в «полуотставке».
Студия представляла собой одну большую комнату с белеными стенами — светлый, чистый «аквариум», с приятным запахом. Пол — из старомодных широких досок, натертых до блеска. Плетеные ширмы делили комнату пополам. Высокие, до самого потолка, окна освещали переднюю половину. Здесь хранилось оборудование для фотографии, включая огромную старинную студийную камеру на массивной треноге. Сама камера представляла собой деревянный ящик, окованный медью. Были камеры и поменьше, более современные, прожектора, отражатели, подставки и рулоны бумаги самых разнообразных цветов и оттенков.
Задняя, жилая часть огромной комнаты была оформлена и обставлена в современном стиле — сталь и пластик, хром и стекло. Здесь были даже мягкие кресла и оттоманка.
— Когда умерла моя жена, — сказал он, — я избавился от всего. У нас хранилось много замечательных вещичек — сейчас они стоят целое состояние. Но мне ничего этого было не нужно. Я все распродал. Теперь меняю обстановку каждые три-четыре года, стараюсь держаться на уровне.
— Когда умерла ваша жена?
— О, — неопределенно ответил он, — много лет назад.
Кроме этой комнаты в студии была небольшая спальня, маленькая ванная и неожиданно большая кухня — достаточно просторная, чтобы там поместился раздвижной стол и четыре стула. По стенам были развешаны медные сковородки и кастрюли, а в углу стояли современный холодильник с морозильником и электрическая плита.
— Мне она не нравится, — сказал он недовольно. — Газовая лучше. К этой никак не приспособлюсь.
В холодильнике у него оказалась бутылка калифорнийского шампанского; они пили его, сидя на коже, обтягивающей стальной каркас дивана, ставя бокалы на прозрачную поверхность стеклянного столика, которая, казалось наполовину растворенной в воздухе.
Он показал ей пухлый альбом со своими снимками. Черно-белые, в романтическом духе, словно их делали при свете свечей или использовали сетчатый экран. В основном это были фотографии манекенщиц, появлявшиеся на страницах «Вог» и «Харперз Базар» note 3 в тридцатые годы. Многие работы были выполнены для несуществующего более журнала «Стейдж» note 4. Среди них были фотографии с автографами Берта Лары, Нормы Ширер, В.С.Филдса, Гертруды Лоренс и других. Все модели выглядели удивительно молодыми.
— Вы знали всех этих людей? — спросила она его.
— О, да, — мягко сказал он. — Да, я знал их.
— Должно быть, вам есть что вспомнить.
— Да, наверное, — ответил он, слегка удивленный, — но воспоминаниям не стоит доверять. Остается только хорошее и ничего плохого. Я уверен, в те дни у меня хватало неприятностей, но на память ничего не приходит.
Он отложил альбом и наполнил ее бокал.
— Я бы очень хотел сфотографировать вас, Элен, — сказал он.
«Ага!» — подумала она и спросила:
— Обнаженной?
— Господи, помилуй! — вскричал он. — Конечно нет. Портрет. Голова и плечи. У вас голова греческого мальчика. Приблизительно четвертого века. Эти густые светлые кудри так изысканны. На черном фоне. Как-нибудь… когда у вас будет время.
— Хорошо, — сказала она довольно. — С удовольствием. Меня давным-давно никто не фотографировал.
Солнце скрылось. Студия немного потускнела… Свет стал приглушенным, бледным. Мягкий свет льстил Элен, придавая чувственную полноту ее стройным ножкам.
Не такая уж красавица, решил он. Даже не слишком привлекательная. Подбородок слишком дерзкий; прическа лишь подчеркивает худобу ее лица. Но это волевое лицо человека, который своего добьется. Время поможет. Время изваяет на нем морщинки и рубцы, неровности и припухлости. Приятно будет наблюдать за старением этого лица: как оно становится все ближе, милее, мягче…
Зато тело… хорошее. Упругое, свежее, как природа весной. Набухшее соками молодости. Грациозное. На вид ей было тридцать пять или тридцать шесть. Около того. Превосходная, чистая кожа. Еще в нью-йркском историческом обществе он с восхищением осматривал округлую линию ее ягодиц.
— Должно быть, вы весите не меньше, чем я, — сказал он ей.
Она повернулась к нему и усмехнулась. Затем сняла туфли, устроилась поудобнее на диване и подобрала под себя ноги. Они сидели рядом, почти касаясь друг друга.
— Спорим, что я вешу на десять фунтов больше, чем ты, милый, — ответила она. — Того и гляди — взлетишь.
Он фыркнул и хлопнул себя по колену.
— Может быть, — сказал он. — Может быть.
Они подняли свои бокалы, чтобы сделать по глотку. Капля ледяного шампанского соскользнула с ее бокала в вырез платья, вниз между грудей, ниже, ниже, ниже…
— Б-о-г мой! — выдохнула она, и он улыбнулся ей. Они посидели некоторое время в молчании, слова были не нужны.
— Ты не замужем? — спросил он и тут же устыдился своего вопроса, заметив, как помрачнело ее лицо.
— Нет.
— Это удивительно.
— Мне не везет с моими мужчинами.
— А, — он понимающе кивнул. — Вот в чем дело…
Она повернулась и внимательно посмотрела на него. Затем наклонилась вперед и поцеловала его в усы а-ля Адольф Менье. Ее губы были теплые, влажные от вина и такие нежные, что он издал горлом странный звук: то ли всхлип, то ли стон.
Она отодвинулась и подмигнула ему.
— Это просто так, — сказала она, — не подумай дурного, красавчик.
Он пригладил усы и неожиданно залихватским движением закрутил их кончики.
— Главное — не надеяться на многое, — сказал он.
— Я понимаю, — кивнула она. — Я сама все время твержу себе об этом. Кусочек пирога. Не весь пирог. Только кусочек.
— Да. Только кусочек.
В маленькой спальне оказалась застекленная крыша. Вечерний свет был фиолетовым, мягким, ароматным. Она взяла с собой бокал и остатки шампанского; он перешел на коньяк, который принес с собой в маленькой бутылочке.
Сидя на сверкающей, латунной кровати, он с восхищением смотрел, как она раздевалась. Увидев ее обнаженной, восторженно рассмеялся. Слезы показались у него на глазах; он снял пенсне и оставил его висеть на черной тесемочке.
— Ох, ох, ох, — повторял он, почти захлебываясь. — Как замечательно…
Она облокотилась на прохладную латунную спинку и накинула на бедра атласную простыню. Она пила шампанское и ей было на все наплевать.
— Откуда ты, Элен? — спросил он. — Судя по твоему выговору, я бы предположил Средний Запад. Не Нью-Йорк. Скажем, Индиана.
— Близко, — ответила она, — но не в точку. Огайо.
— Давно ты здесь живешь? Когда ты приехала в Нью-Йорк?
— Ох, милый. — Она вздохнула. — Нет ничего хуже, чем оглядываться назад. Это занятие для дураков. Я хочу сказать, что вернейший способ сойти с ума — это постоянно думать о том, что же получилось и что бы ты сделал не так, если б имел возможность начать все сначала.
— Да, — согласился он с легким удивлением, — пожалуй, что так.
Он снял пиджак и жилетку и аккуратно повесил их на вешалку из полированного дерева.
— Когда я переехала из Огайо в Нью-Йорк, я встретила одного парня, военного…
— Когда это было?
— Ох… я точно не помню… кажется в шестьдесят первом или шестьдесят втором… когда-то тогда. Он проходил подготовку в военно-воздушных силах. Затем ему дали лейтенанта. Он говорил, что я очень многое для него значу, и каждый раз, когда приезжал в Нью-Йорк, останавливался у меня. Это продолжалось год. Он был из Бостона, и я не знала о том, что он женат вплоть до самой последней ночи — перед тем, как ему пришлось отправиться на какую-то военную базу.
— Как же можно — быть в близких отношениях с мужчиной целый год и не знать, что он женат?
— Ну, я никогда не задаю мужчинам подобные вопросы. Если они хотят, чтобы я знала об этом, они сами скажут. К тому же, мне было совершенно все равно. Я действительно любила этого парня, и когда он сказал мне, что женат, то решила: о'кей, в дураках осталась я.
— Или его жена.
— Да… или его жена. Он сказал мне, что она не понимает его, и меня это очень рассмешило. Он сказал, чтобы я дождалась его и когда он вернется, то разведется со своей женой и женится на мне.
Он нагнулся, чтобы расшнуровать ботинки; его голос прозвучал глухо:
— Ты поверила ему?
— Я решила, что это вранье. Я сказала ему, что нам было весело, очень весело вместе и что я предпочла бы знать — женат он или нет, хотя это и не имело большого значения. Вот что я ему сказала. Он поклялся, что если я дождусь его, он разведется и женится на мне. Я сказала: «Да, конечно».
— Догадываюсь, что ты его не дождалась?
— Ты догадлив. Я даже не стала отвечать на его письма. Какого черта! Затем я узнала, что он вернулся и действительно развелся со своей женой и женился на женщине, которую знал всего пару недель.
— Извини, Элен.
— Извини? За что? А впрочем, ладно. Думаю, знай я тогда то, что знаю теперь, я бы наверное дождалась его. Но я уже говорила: какой смысл оглядываться назад? Кончишь тем, что сойдешь с ума.
Он аккуратно поставил свои ботинки под кровать.
— Ты приехала в Нью-Йорк прямо из Огайо?
— Да. Я работала секретаршей в одной конторе в Лоуер Хотчкисс. Это мой родной город, недалеко от Толедо. Босс был неплохой парень — ничего особенного. Каждую неделю, в день получки, он гонялся за мной по офису, и раз в месяц я давала ему себя поймать. Скука смертная была в этом Лоуер Хотчкисс. У него была жена, хороший дом, двое детей. Сын — моих лет, но я ни разу его не видела. У жены был рак. Она умерла, и это здорово подкосило его. После ее похорон, он попросил меня провести эту ночь с ним, в мотеле. Я согласилась, но на этом все кончилось. Больше он ко мне не приставал. Вскоре после этого я уехала в Нью-Йорк.