Щеголихин Иван. Снега метельные

   Он не улыбнулся, но явно рассчитывал на ее улыбку — как-никак шутка.
   — Но это же старо, боже мой! — Ирина расхохоталась. — Как вы отстали от жизни.
   Он все еще оставался доцентом, никак не хотел замечать в Ирине женщину. Ей хотелось поиграть с Беспаловым, пошалить.
   — Зачем вам такая прорва черепов? Как вы их собирали? Бульдозером, наверное?
   Наконец-то он рассмеялся и потом начал рассказывать довольно живо и интересно о наиболее ценных, с его точки зрения, экспонатах.
   — Воо-он тот мне покажите, пожалуйста, — попросила Ирина, показывая пальцем в самый дальний угол.
   Беспалов приставил к стеллажу зеленую, похожую на саранчу, стремянку, легко поднялся, потянулся за черепом. Ирина увидела его импортные, редкого узора носки и снова с досадой подумала, что даже к носкам его не может придраться. Почему-то ей хотелось именно придраться к чему-нибудь.
   Он подал ей шершавый череп, пожелтевший, наверное, не за одно столетие, протянул ей так, как обычно подают цветы — медленно, благоговейно.
   — Какой-то человек жил, думал, мечтал. Может быть, учился, и тоже медицине, со смертью боролся, — проговорила Ирина, глядя в пустые глазницы. Ей стало грустно...
   В институтском подъезде он предложил подвезти ее на своей машине.
   Ирина плохо помнила, о чем они говорили дорогой. Ей хотелось пошалить, и она шалила, а потом расхотелось, и она перестала. Но обратила внимание на то, что Беспалов ловко ввернул в свою речь что-то насчет своей холостяцкой жизни. Вроде бы к месту сказал, как будто мимоходом, просто так, но сказал дважды, это точно. Однако принимать это за намек Ирине не хотелось, она сегодня устала. В конце концов, он мог сказать об этом, просто заполняя промежуток в своей болтовне, — надо же развлекать попутчицу, если взялся везти.
   На следующую лекцию по анатомии Ирина собиралась с особой тщательностью, сходила в. парикмахерскую, дома долго маячила перед зеркалом, примеряя белый халат и накрахмаленную шапочку. В аудитории заняла свое обычное место, но перед самым звонком вдруг разволновалась и на глазах у всех неожиданно перешла в последний ряд.
   «Человек потерял равновесие», — вспомнила она лекцию о центре тяжести.
   С галерки она пристально следила за Беспаловым, уверенная, что он ее не видит. Заметил ли он ее отсутствие в первом ряду? Сегодня он острил и отвлекался от темы больше обычного. Возможно, так ей показалось, она ведь не считала количество его острот на прежних лекциях. Просто на него нашло вдохновение.
   Заметил или не заметил? Ирина избрала утешительный для себя вариант: заметил, но сделал вид, что ему безразлично. Из аудитории он вышел, как всегда, прямой, надменный, не обернулся.
   «Бог знает, что ты о себе возомнила. Да он уже забыл про тебя! Мало ли у него всяких-разных, таких вот мимолетных встреч со студентками. Чего ради он должен именно тебя выделять из числа всех?..» — думала Ирина, а в глубине, в самой глубине сознания шевелился чертик: а кого же еще, если не меня? Не может такой воспитанный, такой умный человек говорить каждой встречной и поперечной о своей холостяцкой жизни.
   Воспитанный, деликатный, человек науки... Так он и вел себя с ней, воспитанно, деликатно, и нечего городить семь верст до небес. Она помогла ему во время зачета, он ее поблагодарил, довез до дома. Воспитанно, деликатно, все чин чином. А если ты сама втюрилась в доцента Беспалова, так нечего его винить. Не ты первая, не ты последняя, в него весь курс влюблен. «Ишь, цаца какая самонадеянная!..»
   Самокритика помогла. На следующей лекции Ирина уже спокойно сидела в первом ряду на своем прежнем месте. Она относится к Беспалову с уважением, — этого достаточно и ему и ей. Он и не думал за ней ухаживать, поскольку старше ее лет на пятнадцать по меньшей мере. Посерьезнее надо жить, построже к себе относиться.
   Как только Беспалов вошел в аудиторию, он сразу на нее посмотрел — Ирина не сомневалась, — улыбнулся ей и дружески кивнул. Студенты это заметили (Ирина не знала, что девчонки уже шушукаются по этому поводу). У Ирины запылали щеки. До самого звонка она не могла сосредоточиться, плохо слушала, ничего не записывала, рисовала в тетради чертиков и — ждала. Неизвестно чего конкретно, просто ждала и верила, что дождется. Когда раздался звонок в конце лекции, Ирина подняла глаза на Беспалова и увидела, как он легонько кивнул, приглашая ее подойти.
   — Помогите мне, пожалуйста...
   Сам он понес таблицы, а она взяла заспиртованное в кубической стеклянной банке человеческое сердце. В кабинете с черепами он спокойно и просто предложил ей поехать за город в воскресенье.
   — Мне кажется, вы смелая. Я научу вас водить машину. Нельзя отставать от эпохи. Говорят, жена иранского шаха сама самолет водит.
   Ирина представила себя за рулем — в голубой кофточке, с пышными, рыжими волосами — и сама собой восхитилась.
   Поехали за город. На большом пыльном пустыре, где никто не мешал, Ирина пересели за руль. Она вроде бы точно выполнила все его команды, но машина почему-то сильно дернула с места, рванулась. Ирина не успела и глазом моргнуть, как машина проехала весь пустырь, и вдруг по днищу что-то гулко ударило, будто там взорвалась бомба. Ирина выпустила баранку, в страхе замахала руками. Двигатель заглох.
   — Ничего, бывает, — сказал Беспалов. — Не огорчайтесь. — И поцеловал Ирину в утешение. — Когда сердце борется с разумом, то разум уступает, потому что он умнее.
   — Не хочу я водить машину, — сказала Ирина, — Это не для меня.
   Она ждала другого. И дождалась...
   Свадьбу устроили на квартире Беспалова. Стол ломился от всякой всячины, но гостей было немного, во всяком случае, из студентов — никого, а из преподавателей пришли двое, муж с женой. Что-то торопливое, как показалось Ирине, было в этой свадьбе, что-то нервозное. За столом мать Ирины всплакнула, должно быть, не совсем одобряя выбор дочери — слишком велика была у молодых разница в годах. Или материнское сердце что-то чувствовало неладное.
   Очень скоро между ними начались нелады, пришли обиды большие и малые. Видно, слишком привыкли они оба жить только для себя, особенно он. Ирина не знала, с чего именно началось вдруг охлаждение к мужу, порой даже отвращение. В каждой мелочи он поучал ее, урезонивал, приструнивал и легко доказывал, что она не права в том-то и в том. Правота его прямо-таки угнетала Ирину. Ни в чем он не ошибался, все умел предусмотреть, а ее изобличал постоянно в легкомыслии, в каких-то мелких промахах, высказывал свои замечания умно, язвительно. Ирине тошно становилось от его правильности, его умения все замечать и давать оценку. Она злилась, что не в состоянии никому, и прежде всего себе, доказать, какой он мелочный, какой он ничтожный человечишко. И самое ужасное было в том, что он совсем не изменился, он и прежде был таким, только она сама раньше ставила ему плюсы там, где теперь появились минусы. Сначала она гордилась тем, что они не пошли расписываться. Они люди современные, без предрассудков, отлично понимают, что никакой документ не в силах скрепить чужих и разных, как не в силах разлучить близких и любящих. Беспалов, вероятно, стеснялся идти в загс с девчонкой, да и не скрывал этого: «Хорошо было во времена Пушкина: тройка, ямщик, заброшенная церковь и сребролюбец священник. Браки совершаются на небесах...»
   Однако очень скоро Ирину стал оскорблять тот факт, что они не пошли в загс. «В чем тут дело? — недоумевала она. — Ведь я не признаю этой казенщины, этой формальности, но почему это меня задевает?!»
   Если бы он теперь предложил пойти зарегистрироваться, она наверняка отказалась бы. Но сам отказ доставил бы ей удовлетворение и, наверное, принес бы спокойствие. Но Беспалов не предлагал. Любитель порядка в мелочах, он забывал о вещах более важных.
   Она перестала ходить на лекции по анатомии. Теперь ей казалось, что он играет за кафедрой, как плохой актер. А эти простаки, наивные дети, в сущности, все еще слушают его с раскрытым ртом. Неужели и она была такой же дурой, как все?
   Когда она возвращалась из института, он не стыдясь перетряхивал ее сумку, просматривал все подозрительные бумажки. А на ее возмущение не обращал внимания, доказывая, что в каждой семье должно быть доверие друг к другу. «А доверие, дорогая, зиждется на проверке».
   «Череполог», — с презрением думала Ирина. Она уже знала, что с помощью своей уникальной коллекции он собирался сделать переворот в антропологии, но вовремя спохватился и защитил кандидатскую по вариациям бронхов в детском возрасте. Не один раз приходил на память и тот день, когда она несла из аудитории банку с заспиртованным сердцем; теперь она не могла избавиться от ощущения, что в груди ее мужа такое же неподвижное, синюшное сердце.
   Никогда бы не подумала Ирина, что ей полезут в голову пошлые мысли о пропавшей молодости. Студенты стали ее сторониться, кое-кто откровенно называл ее карьеристкой, и никто на курсе не увидел ничего хорошего, ничего завидного в ее замужестве.
   Они расстались. Кажется, оба с чувством облегчения. Хотя у Ирины была тяжесть не только на душе — пришлось сделать аборт, тайком, второпях, на квартире у старой акушерки. Тошнотворно пахло хлорамином, дверь и окна плотно застилали толстые, непроницаемые одеяла, и старая абортмахерша просила не орать, иначе их накроют. Ирина заплатила четыреста рублей, потом месяц пролежала в гинекологическом отделении, и весь институт узнал, что попала она туда после криминального аборта. Выздоравливала она вяло и без всякого желания.
   В институт Ирина не вернулась. Мать переживала, плакала, пыталась ее растормошить, оживить, но Ирина замкнулась, как бы спряталась вся в невидимую скорлупу. С тупым упрямством она стала раздобывать морфий по аптекам, пока не запаслась дозой, способной умертвить троих. Запаслась и вздохнула с облегчением, будто уже покончила с собой. Снова увидела солнце, травку у канав, людские толпы на улицах, услышала птичий гомон на тополях.
   И снова стала ждать счастья. Нередко, по инерции прежней жизни ей вспоминались афоризмы Беспалова, которые он так любил произносить к месту и не к месту. Когда-то давным-давно, в далекой древности, не было на земле мужчин и женщин, а жили просто люди, спокойно жили, без любви и страданий. Но чем-то страшно разгневали бога, он взял карающий меч и разрубил каждого из людей на две половины: мужчину и женщину. Все они перемешались, и теперь мучаются до той поры, пока каждый не найдет свою половину.
   Наивная премудрость мало утешала Ирину, но тем не менее она стала надеяться, что ее заветная половинка где-то бродит по белу свету, также страдает и, наверное, так же вот, как она, ошибается, принимая чужую за свою...
   Она поступила сестрой в хирургическое отделение и стала искать утешения в работе. Повседневные больничные заботы, тревоги отвлекали ее от тягостных мыслей, прошлое постепенно стиралось в памяти. Желание нравиться, быть в центре внимания восстанавливалось, как восстанавливается здоровье после долгой болезни. Ирине снова захотелось видеть подтверждения тому, что она и мила, и добра, и красива. Ей по душе пришлась работа в хирургическом отделении, нравились хирурги, народ резкий, грубоватый, прямодушный.
   Грачева она выделила среди других не сразу, поначалу, пожалуй, даже не заметила его. Но больные чаще других упоминали именно Леонида Петровича, старались попасть к нему и на операцию, и на консультацию. А у него ни роста, ни голоса, ни характера, как показалось Ирине на первый взгляд. Самая заурядная внешность. Но что странно — он не здоровался с ней. Проходил мимо нее, как мимо столба, иногда взглянет мимолетно, а чаще и не заметит. Казалось бы, и ей следует ответить тем же, не замечать — и крышка, но ему это удавалось, а ей нет. Даже высшее учебное заведение не научило его обходительности. Впрочем, как заметила Ирина, с другими-то он раскланивался и весьма учтиво, даже с санитарками. В один прекрасный день она сама громко, с вызовом поздоровалась с ним, он это принял как должное, вежливо ответил, а на другой день снова прошел мимо Ирины, как проходил мимо колонн в подъезде.
   «Ну и черт с тобой, — решила Ирина. — Вахлак!»
   Она знала, что недобрая молва о ее скоротечном замужестве докатилась и сюда, но не слишком-то сокрушалась. На сплетни она не обращала внимания. Но Грачев, тем не менее, оскорблял ее своим, мягко говоря, равнодушием, и когда она слышала какую-нибудь похвалу в его адрес, то многозначительно поджимала губы, будто что-то нехорошее о нем знает, дескать, не особенно-то восторгайтесь.
   А знала она совсем немного — оперирует отлично, работает не щадя себя, живет вдвоем с трехлетним сыном, жена умерла в родах.
   По утрам, едва переступив порог, она против своей воли ждала появления Грачева. Стала удивляться — почему это она раньше считала его безликим? Наоборот же, он совершенно особенный. Серые задумчивые глаза, хрящеватый тонкий нос, круто изломанные решительные, как думалось Ирине, губы. Он входит в ординаторскую легко, бесшумно, как ходят люди физически сильные, и вместе с тем неторопливо, никогда не суетился. Рукава халата закатаны, голые руки за поясом. Когда он оперировал, не слышно было командных окриков, и даже эта его собранность, его пренебрежение почти узаконенной манерой грубить за операционным столом раздражали Ирину. Она тосковала, не находя в нем ничего предосудительного. Единственная нелепость в его поведении — не замечает ее. И живет такой спокойный, сильный, славный, будто в упрек ей.
   Может, он до сих пор любит свою покойную жену и не смотрит на других женщин?
   Она стала замечать, что слишком часто вздыхает. Просто так, ни с того ни с сего. Наберет в шприц пенициллин — и вздохнет, будто с плеч гору свалила. Сделает укол — и вздохнет. Разнесет по палатам лекарства, выйдет в пустой коридор — и снова вздохнет. Сколько раз давала себе слово следить за собой, пресекать вздохи — и забывала.
   Однажды поступил в больницу срочный вызов: в отдаленный поселок просили хирурга вместе с операционной сестрой. Ирина надеялась, что направят Грачева, ждала молитвенно, с трепетом. Так и вышло. Ирина побежала к главному врачу.
   — У меня в том поселке тетя родная. Пять лет не виделись. Разрешите мне полететь.
   Сестры в такие рейсы соглашались неохотно, и потому главный врач тут же дал разрешение.
   Грачев первым взобрался в самолет, обернулся и протянул руку Ирине. Ирина ухватилась, чувствуя, что краснеет, сердце так и колотится. « Да что это со мной!» — подумала она, чуть не плача.
   Шел пятьдесят четвертый год. Кончался март, опадали сугробы, с полей сходил серый тяжелый снег, и весенние ветры разгоняли остатки влажной стужи. Всюду говорили и писали о целине, и поселковый фельдшер, встретивший самолет, чуть не с первых слов сообщил, что уезжает на Алтай, а тут вот такой сложный случай. Молодой, очень самоуверенный, он, должно быть, пользовался в поселке авторитетом врача, и ему было досадно, что пришлось обратиться к помощи санитарной авиации.
   Приступили к операции. Ирина следила за руками хирурга, за его бровями, нависающими над маской, за морщинками на лбу, которые постоянно двигались, как рябь на озерной глади, то появлялись, то пропадали. Она радовалась тому, что стоит рядом с ним, слышит его дыхание и даже легкий запах табака. «Это еще не все, — думала она в радостном предчувствии. — Вот кончится операция, и мы вместе будем ужинать. Нас куда-нибудь поведут, усадят за один стол...»
   Она часто спрашивала, беспокоясь:
   — Нашли отросток? — и через минуту снова: — Ну как, Леонид Петрович?.. Ой, хоть бы нашли поскорее!
   Сама себя не узнавала, такая ласковая, заботливая. «Я хорошая, я внимательная, — думала она о себе, как о маленькой. — Ну посмотри на меня, посмотри, увидишь, какая я хорошая...»
   Грачев молчал, пока искал отросток, не выразил особой радости, когда нашел, а искал долго и не без труда — лоб вспотел.
   — Зажим... Тампон... Кисетный шов, — говорил он ровным голосом.
   Не поднимая глаз, он ждал появления ее руки, брал цепким движением, сразу, не плавая пальцами по воздуху.
   «Хоть бы посмотрел, спасибо сказал...» — думала она.
   В операционную заглянул пилот, закутанный с головы до пят в белое.
   — Я полечу! — басом сказал он. — Погода. А завтра вернусь за вами. Как?
   — Через полчаса вместе полетим, — ответил Грачев, не оборачиваясь.
   — А больную бросим на произвол судьбы? — тотчас сказала Ирина, будто она тут главная и вся ответственность лежит на ней.
   Хирург не ответил.
   Сразу наплыла обида. Только сейчас она впервые за сегодня вздохнула.
   — Шелк... — услышала она и рассеянно подала иглодержатель.
   — Шелк, — чуть громче повторил Грачев и вернул ей инструмент.
   — Надо шелк, а вы кетгут подаете! — ворчливо сказал фельдшер.
   Ирина стиснула зубы, наотмашь швырнула иглодержатель под ноги и бросилась из операционной, разрывая тесемки халата.
   Когда Грачев вместе с фельдшером вошли в приемный покой, Ирина сидела у стола, отвернувшись к окну, напряженно прямая, окаменевшая. Где-то за стеной, может быть, в палате лилась едва слышная грустная мелодия. Ирина ждала гнева Грачева и готова была спокойно, смиренно с ним согласиться. За неслыханное поведение во время операции (сказать точнее, в самом конце операции) такую сестру полагалось по меньшей мере уволить. Так пусть он увидит, как легко она расстанется с больницей, с работой, как ничто ей не дорого, и она не трусиха. Но она не намерена дальше терпеть его издевательского, умышленного пренебрежения к ней! Она человек, а не букашка.
   Под тихую грустную музыку хотелось чувствовать себя самой разнесчастной на земле. Что оставалось бы людям в горе, если бы не было музыки?..
   Фельдшер глянул на нее враждебно, но и с опаской — неизвестно, что еще может выкинуть эта медсестра с хулиганскими замашками. Как она не додумалась еще швырнуть инструментом в хирурга.
   — Принесите, пожалуйста, историю болезни, — попросил Грачев фельдшера и сел напротив Ирины. Столик был крохотный, они оказались совсем рядом, голова к голове.
   — Прошло? — негромко спросил хирург.
   Она рывком обернулась — Грачев рассматривал кончики своих пальцев, бурых от йода. Губы его, как показалось Ирине, дрогнули в усмешке.
   «Он торжествует, ждет, что зарыдаю сейчас от стыда и отчаяния!»
   — Чему вы улыбаетесь? — прищурившись, еле слышно спросила Ирина. — Как сатана.
   — Сатана? — удивился он и неожиданно рассмеялся. Ирина вскочила, загремев стулом, отпрянула к стене.
   — Не-на-ви-жу! — по слогам выговорила она. Лицо ее побелело, ноздри дрожали. — Ненавижу вас!
   Грачев растерянно выпрямился, взглянул на нее, увидел ее ненавидящие и страдающие глаза, лицо как перед обмороком, — и, наверное, все понял...
   От шума проснулся пилот, спавший тут же на клеенчатой кушетке, и начал тереть щеку. Вошел фельдшер.
   Ирина не замечала ни того, ни другого, с открытой яростью ждала, что скажет хирург.
   Грачев взял из рук фельдшера историю болезни и начал писать. Перо посвистывало в полной тишине.
   Ирина вышла на улицу, не надев пальто. Ее охватила студеная свежесть вечернего воздуха, напитанного влажными запахами весны, земли, холодного простора. Продрогнув на ветру, она успокоилась, вернулась в операционную и стала неторопливо собирать инструменты, — блестящие, чистенькие расширители, пеаны, кохеры.
   Обратно летели в полном молчании. Почему-то обоим было одинаково грустно.
   Она приготовилась к тому, что назавтра ее вызовет главный врач и, как минимум, объявит выговор или предложит подать заявление. Тем лучше, с глаз долой — из сердца вон. Но главный врач ее не вызывал, а утром встретил ее в коридоре Грачев и сказал неожиданно виновато:
   — Я чем-то вас обидел? Я этого не хотел, извините, ради бога. Может, вы меня не так поняли?..
   Ирина едва-едва удержалась, чтобы не сказать: «Нет, это вы меня совсем не понимаете. Оттого и обидно».
   Теперь он стал здороваться с ней, но этого ей уже казалось мало, она только вздыхать стала чаще. И чего-то все ждала, ждала, и верила, что дождется.
   Тридцатого апреля на квартире у главврача устроили вечер: встречали Первомай и провожали на целину трех сотрудников больницы. Среди отъезжающих был и Грачев. «Вот и настал момент», — решила Ирина. За столом она села рядом с Грачевым, а когда выпили за здоровье, успех и счастье новых целинников и включили радиолу, пригласила Грачева на танец. Танцевал он плохо, но ее предложение принял — была не была! Она никого не замечала, ей казалось, что они вдвоем в каком-то пустынном зале, хотя в квартире было тесно и людно.
   — Долго вы еще здесь пробудете? — нетерпеливо спросила она.
   — Да нет... Пора домой. Сашка ждет, — ответил он сбивчиво.
   «Все еще ничего не понимает, не подозревает, — отметила Ирина. — Но скоро поймет, скоро!»
   Смолкла радиола, и Грачев стал прощаться. Старушка санитарка из операционной прослезилась, запричитала:
   — Ой, сыночек ты наш, да куда же ты едешь! Да еще с малюткой, с дитем малым.
   Ирина первой вышла из дома, притаилась в тени тополя на той стороне улицы. Вскоре все толпой вышли провожать Грачева.
   Она не знала, что сказать ему, не было ни мыслей, ни слов, одно только желание — остановить его. А дальше судьба подскажет.
   Наконец он распрощался со всеми, оторвался от провожающих и быстро зашагал к автобусной остановке. Она догнала его, окликнула:
   — Леонид Петрович...
   Он остановился, обернулся к ней и, как ей показалось, обрадовался.
   — Я не хочу с вами прощаться, — сказала она почти шепотом, взяла его руку, прижала к своему лицу и заплакала.
   Он беспомощно переминался с ноги на ногу и бормотал:
   — Не надо, Ирина Михайловна... Успокойтесь, пожалуйста...
   Было еще не поздно, мимо проходили люди и смотрели на них.
   — Я поеду с вами... Хоть на край света... Я вам не буду мешать, увидите... — выговаривала она сквозь слезы.
   Он погладил ее плечо, успокаивая, а ей еще больше хотелось плакать, хотелось умереть от горя.
   — Успокойтесь, возьмите себя в руки! — сказал он требовательно. — Никто вам не запрещает ехать. Давайте обсудим. Билет вы взяли?..
   Когда они пошли, дорогу перебежал ободранный весенний кот. Ирина в ужасе отпрянула, потом трижды повернулась вокруг себя.
   — Да он же не черный! — улыбнулся Грачев.
   — Ой, да пусть хоть какой! Всего боюсь. В одни только несчастья верю!..
   Через два дня они уехали в Кустанай. Всю дорогу Сашка не отходил от Ирины, вел с ней длинные разговоры о поездах и самолетах, о происхождении земли и людей. Допытывался:
   — А где та обезьяна, от которой ты произошла? Взяли бы ее с собой.
   Кустанай был похож на плацдарм великого наступления. Тракторов, плугов, сеялок на улицах было больше, чем домов. Медики разместились в областном здравотделе, спали на полу вповалку. Ирина всюду старалась отвоевать для Сашки самое удобное местечко.
   С утра подходили машины, грузили снаряжение для десятикоечных больничек, койки, матрацы, одеяла, медикаменты, перевязочный материал.
   Назначения ждали врачи и медсестры из Москвы, Киева, Алма-Аты, торопливо обсуждали, куда интересней поехать, за один день успевали изучить географию области лучше, чем свой родной край. Ирине и Грачеву все эти заботы казались ненужной суетой, мелочью, они были готовы поехать куда угодно, лишь бы вместе. Дождавшись свободной машины, Ирина, Грачев и Сашка втиснулись в кабину, даже не спрашивая у шофера маршрут, и отправились в самую что ни на есть глубинку, за триста километров от областного центра.
 

XXII

 
   ...Она сказала, что идет в Дом культуры на репетицию перед праздником. Год назад они ходили туда вместе. Грачев аккомпанировал на пианино, а Ирина пела. Потом им нашлась замена, более молодая и более подготовленная, и они стали появляться в клубе все реже.
   — Просили помочь, напеть песенку, вот эту... — Ирина замешкалась, но не надолго. — «Ой подруженьки, что я делаю». Для дуэта. Может быть, и ты пойдешь? — Она говорила быстро, неспокойно.
   — Нет, посижу с Сашкой. Устал я.
   — Как хочешь, схожу одна, я быстро.
   Грачеву показалось, она нервничает.
   — Ты не в духе? На меня сердишься?
   — Да нет же, Леня, я сказала, схожу одна и скоро вернусь.
   Она сидела на табуретке, вытягивала и поправляла чулки, щелкая по бедру резиной. Лица ее не было видно за волной свесившихся волос.
   Сашка в красном лыжном костюмчике гонял вокруг стола автомобильчик на тросике. Игрушка буксовала, и мальчишка приговаривал басом, на манер взрослых:
   — Эх ты зараза. Искры нет.
   — Шофер ты мой, шофер! — Ирина торопливо потрепала его за вихры.
   Грачев смотрел, как она поднялась, развела локти в стороны, обеими руками откинула волосы назад. От резкого движения колыхнулись груди под толстым свитером.
   — Пап, сделай! — потребовал Сашка. — Буксует да буксует!
   Грачев присел и положил в машину ключ от двери. Игрушка, отяжелев, рванулась вперед, и Сашка в новом приливе восторга забегал вокруг стола.
   Ирина накинула платок на голову.
   — Мам, ты куда? Я с тобой.
   — Я скоро вернусь, сынок. — И вышла.
   Грачеву показалось, что в коридоре, перед самой дверью, она задержалась и тяжело вздохнула.
   «Обиделась, что я не иду». Он быстро открыл дверь.
   — Иринушка, я сейчас, одеваюсь. И Сашку возьмем.
   — Да нет же! — глухо возразила она. — Вернусь через полчаса, господи!
   Быстрые ее шаги проскрипели на снегу за окнами.