Страница:
— Тулупчик без возврата...
— И полбанки.
— Для компресса...
— Но мы же первые вызвались, — повысил голос Сергей. — А-а, не доверя-яете, — злорадно протянул он, догадываясь. — А штрафных, между прочим, посылали на передовую, да еще в самое пекло.
— Штрафных посылали, — негромко повторил его слова Николаев, пристально глядя на Хлынова, видимо, колеблясь.
— Значит, договорились! — Сергей притворно сладостно потянулся над костром, даже зевнул слегка. — Едем, Курман. Только трактор давайте, Юрий Иванович, вернее будет.
Не прошло и часа, как друзья на тракторе ДТ-54 с прицепом подъехали к складу райпотребсоюза. Они легко выпросили пол-литра водки на дорогу — оттирать конечности на случай обморожения, — тут же хватили по глотку-другому, нагрузили в прицеп мешки с продуктами, укутали их брезентом и затянули веревками.
Возле больницы Курман попросил друга остановиться.
— Живот скрутило, Сергей, зря я водки хлебнул. Минуту подожди, проглочу пару таблеток бесалола, и тронемся, — бормотал Курман, становясь на гусеницу и стараясь не корчиться, но Сергей видел, что ему больно. Летом Курман два раза бросал курить из-за обострений гастрита, но так и не бросил.
Сергей несколько мгновений сидел неподвижно, бездумно, потом глянул на больничную дверь, давным-давно знакомую ему, еще с той поры. Вывеску со змеей и чашей занесло снегом, косо, как плиту на кладбище, и только остались на виду четыре буквы «Боль...»
Сергей посидел, посидел, вздохнул, выжал конус и повернул трактор на дорогу.
— Прости, Курман, не обижайся, — сказал он вслух. — Нельзя больному ехать в такой рейс. — И еще раз вздохнул с облегчением, ему хотелось побыть одному, ехать, ехать и ехать...
Последнее время Сергей полюбил одиночество. Самолюбие не позволяло ему скисать на виду у всех, поддаваться тоске. Брось, скажут, пропадать из-за бабы (причину-то знали все, не утаишь), будут еще их десятки в твоей жизни, молодой и веселой. И Сергей бодрился, старался не подавать виду, работал так же, как работал прежде, и жил вроде бы так же, балагурил, посмеивался над растяпами. Но тоска мучила, клонила голову к земле.
Ирина упрямо его сторонилась, А он терпеливо ждал от нее вестей, надеялся на ее решение. Он, конечно, знал, что она ушла от мужа (да и кто этого не знал!), но не знал, как теперь все это понимать — то ли она ушла, чтобы сойтись наконец с ним, то ли он просто-напросто стал причиной скандала, развода, причиной ее страданий, в конечном счете. Там ведь еще и сын остался. Говорят же, когда горе стучится в дверь, любовь вылетает в окно. В таком положении он не мог требовать свидания, как прежде, настаивать, надоедать ей, самолюбие мешало ему стать приставалой. Он ждал. А она не давала о себе знать.
Курман видел, что Сергей не в себе и переживал за друга. Он и сочувствовал ему, и злился оттого, что ничем не может помочь. Злился на хирурга, на Ирину, на самого себя. Взрослые, серьезные люди, а не могут найти выхода.
— Женщина, как заноза: влезет незаметно, а вытащить больно, — говорил Курман с чужих слов. Сергей только кивал в ответ и молчал.
— Пойду к твоему хирургу, скажу — человек пропадает! — грозился Курман.
— Не вздумай, — цедил Сергей.
— Пусть уезжает отсюда, нечего ему здесь делать, — искал Курман выхода. — Или давай мы уедем, целина большая.
— Уедем... — рассеянно соглашался Сергей.
И вот он едет. Один...
Ни одна живая душа не повстречалась Сергею, пока он проезжал поселком. Белая тьма шевелилась перед ним, то застилая дорогу, то приоткрывая ее, будто заманивая. Он попробовал включить свет, но через минуту выключил: бестолку, снег плотно залепил фары.
За поселком стало как будто просторнее, метель казалась не такой густой и яростной. Сразу же за обочиной местами лезла из-под снега щетинистая стерня. Сергей косился на нее, как на ориентир, и почти вслепую, наугад вел трактор.
Временами налетал шквальный ветер и завывал в щелях кабины. Мотор работал надежно, урчал ровно, то набирая обороты, то сбавляя их без чиханий и перебоев, будто резвился молодой, уверенный в себе медведь. Сергей знал дорогу, точнее сказать, знал местность. Если где и собьется, не заблудится. Двадцать километров до стана, если учесть задержки и пробуксовки, он пройдет часа за два, за три. Однако на часы Сергей не смотрел, целинные дороги приучили его верить в приметы.
«Вот братва заликует!..»
Когда-то в такой же метельный день он вез Ирину принимать роды у жены Курмана. Давно это было и — совсем недавно. Он как будто всю жизнь ждал того буранного дня, свиста вихрей, тревоги и рядом — теплого ее дыхания. Она была тогда спокойна, ничего не боялась, верила в него. А Сергея лихорадила опасность, будоражила ее вера, ее надежда на его силы, и вся эта коловерть внешняя и внутренняя вызывала у Сергея чувство восторга.
А теперь вот, перед самым праздником, она сказала Сергею, пусть эта встреча станет у них последней. Она устала прятаться и переживать, издергалась от такой жизни. Поговорив с одним человеком, она решила порвать с Сергеем, чего бы это ей ни стоило. Одумалась...
Что это за человек, такой правильный и такой мудрый?
— Если ты начнешь домогаться встречи со мной, я тебя никогда добром не вспомню, — заявила она.
— Ну и катись к чертовой матери! — не задумываясь ответил Сергей.
А потом пожалел, что сказал так, но именно потом, а не сразу, потому что она не оскорбилась, не ушла сразу же, а стояла напротив него и укоризненно качала головой и смотрела так, что впору самому Сергею надо бы катиться подальше.
— Как ты все-таки груб и жесток, — говорила она. — Не пора ли тебе тоже одуматься, бросить свое дурное лихачество, иначе ведь добром не кончишь...
Она оскорбляла его, сама того не желая, видела, как он сжимал кулаки, но не умолкала, похоже напрашивалась сама на какую-то его хамскую выходку, чтобы им легче было расстаться.
А ему не оскорблений хотелось, не грубости и не жестокости.
Все это, растравляя свою тоску, вспомнил Сергей сейчас, сидя за рычагами и неподвижно глядя в заснеженное стекло.
Метель не редела. В щели кабины все ощутимей проникал морозный воздух, он то сочился, как бы дышал в лицо, то бил струями.
Километров через пятнадцать, когда до стана осталось уже совсем немного, трактор нырнул в небольшой лог и окунулся в снег почти до самой трубы.
«Врюхался, как поросенок!»
Ходу вперед не было. Сергей подал назад, медленно выполз обратно наверх. Колеи не осталось. Сухой невесомый снег не уминался, а только проламывался под гусеницами, как песок.
Сергей снова спустился, вовремя переключив скорость, продвинулся по низине чуть дальше прежнего и опять вылез обратно. Так он несколько раз то спускался, то поднимался, тараня снег терпеливо, спокойно, думая не только о том, чтобы проложить дорогу, но и о том, чтобы не опрокинуть прицеп с продуктами.
Тихий лог метель замела доверху. Снег шуршал по ветровому стеклу, полз на крышу кабины, накрывая с головой, будто трактор не стремился вылезть на поверхность, а наоборот, лез под землю.
Медленно раздвигая снег, неся белую гору на капоте и крыше, оглушительно тарахтя, трактор выполз наконец из лога, и Сергей с облегчением выругался. Что ни говори, а он верил в свою везучую шоферскую звезду. Нет на земле препятствия и не будет, перед которым бы отступил, спасовал Сергей Хлынов!
Трактор сбавил обороты, желая отдохнуть после долгих усилий. Сергей вытер вспотевший лоб. Спеть бы сейчас, сплясать! Достал пол-литру, сделал три глотка, вытер губы и запел, забормотал под рокот двигателя:
Оглянулся — и крякнул от злой досады: прицепа не было! Пока елозил по снегу, выбирался из лога, серьга перетерла надломленную шейку болта, державшего прицеп шкворня, и он выпал. Сергей еще там, когда собирались, подумал, что шкворень дерьмовый, но другого под рукой не оказалось. Да и собирались они вдвоем с Курманом, вдвоем им и черт не брат. Когда собираешься один в дорогу, то и сам не замечаешь, как проявляешь больше предусмотрительности, опаски.
Пришлось спускаться в лог снова, не ехать же пустым на стан. «Здрасьте, вам привет из Камышного!..»
В логу едва заметно виднелись очертания прицепа, груженного, как теперь казалось, одним снегом... Требовалось снова спустить трактор точно на нужное расстояние и подсоединить прицеп. И сделать все одному, без помощника.
«Фигаро здесь, Фигаро там», — попытался развеселить себя Сергей и начал медленно спускать трактор в лог. Прикинув на глаз расстояние до прицепа, он выключил скорость, оставив двигатель в работе, взял взамен шкворня гаечный ключ, кусок проволоки и выпрыгнул из кабины. Снегу по пояс. Сергей нашарил дугу прицепа и поднял ее, машинально, по привычке дернув, — прицеп ни с места. До трактора не хватало еще с полметра. Нужно снова лезть в кабину и осторожно сдавать поближе. Тут он заметил, что трактор, вздрагивая, как будто пульсируя всем корпусом от оборотов мотора, понемногу и довольно нацеленно сползает вниз, приближается сам, уклон ему помогает. Сергей поднял дугу на колено, приготовился.
Трактор надвигался, серьга его все ближе и ближе, двойная, как раскрытая пасть, черная, с истертыми до блеска кружками.
«Серьга против Сергея, давай-давай, кто кого?!.»
Он пригнулся, поднял ключ, как кинжал, чтобы успеть воткнуть его вовремя. Серьга, однако, шла не прямо, а чуть вбок, совсем чуть-чуть мимо. Сергей напрягся, изо всех сил дернул дугу прицепа в сторону, чтобы совместить отверстия, подправил кольцо рукой и — все тело вдруг обожгло, он зарычал от боли, рванулся, извиваясь, взметывая снег, ему с хрустом ущемило, невообразимо впаяло кисть между прицепом и тяжело насевшим трактором.
«Все, конец, кранты!..»
От страха отупела боль, он перестал дергаться, стараясь собраться с мыслями.
«Нож, — спокойно решил Сергей. — Нужен нож!» Вдруг всплыло детство, деревня, охота с отцом и волчья лапа,оставленная в капкане.
Он сунул руку в карман брюк —здесь ли? Нащупал холодную рукоятку и перевел дыхание — вот оно, спасение! Осторожно вытащил нож, боясь уронить его, разжал зубами лезвие и, стиснув челюсти, полоснул по запястью. Первый удар, пока не больно, он нанес изо всех сил. И боли не почувствовал, ее перебивала другая боль. И опять — деревня, лошадь, которой прижигают сбитую холку, а чтобы не было больно, тонким концом кнута лошади стянули губу.
Брызнула струя крови и сразу же застыла на снегу, как глина.
«Быстрее! Отдам концы, к черту, от потери крови».
Он сорвал ремень с брюк, накинул его на руку выше локтя, просунул конец через пряжку и туго-натуго затянул. Кровь приостановилась. В голове стало удивительно ясно. Свободная, здоровая, сильная правая рука крепко держала нож, которым предстояло отбиваться от смерти.
Кусая губы, Сергей начал резкими тычками кромсать запястье. Мотор работал, трактор дрожал мерной живой дрожью, будто злорадно ждал, чем все это кончится. Казалось, во всем мире теперь затаились люди, выжидая, чем кончится борьба Сергея с трактором, один на один.
Сквозь смерзшиеся прищуренные веки он видел, как взмахивает черный нож, но удара не видел: в глазах спасительно темнело от кровавых кругов. Он сжимал челюсти до ломоты, больше всего страшась потерять сознание. Действовать без передышки, рубить и кромсать, быстрее! Иначе можно изойти кровью. Он начал орать, по-звериному рычать, поддерживая в себе остатки решимости.
Одна рука терпела удары, другая их наносила. В сознании Сергея они действовали, как два разных существа. Они терзали друг друга, стремясь к одному — спасти третьего.
...Третьего спасти, третьего лишнего. На чью-то беду. Но кто третий-то, кто лишний? Он? Грачев? Или, может быть, Ирина, увитая метелью, белая, склонилась над ним, как змея над чашей.
«Умереть здесь, скрючиться, подохнуть?! Не-ет!»
Последним усилием Сергей всадил нож, резанул плотные, как проволока, сухожилия, потянулся всем телом назад, полоснул еще раз и с размаху сел в снег.
— Не-ет, я тебе не щенок, не-ет! — почти в беспамятстве, рыдающим голосом продолжал выговаривать он. Поднялся на четвереньки, вставил в серьгу ключ и закрепил проволокой. Он старался не смотреть на серьгу, но все же видел странно маленький темный остаток чужой, уж мертвой чьей-то кисти.
Все еще боясь выронить спасительный нож, Сергей поднялся на гусеницу и влез в кабину. Мотор рокотал без перебоев; сердце Сергея стучало в голове, ослепительные круги плыли из глаз в стороны, распирая виски.
«Только бы не слететь с копыт!» Теперь стало чудиться, что еще не все, что главная опасность, какая-нибудь страшная случайность ждет его впереди, надо быть осмотрительней.
Сергей закрыл глаза, отдыхая, и сам не знал, сколько времени просидел в забытьи, мгновение или час. Очнулся от нестерпимой боли: окровавленная рука уткнулась в сиденье. Сергей стянул шарф, обмотал им культю и повел трактор дальше, снова вперед — не было другого выбора, кроме как поскорее добраться к людям. Он часто оглядывался. Сзади, виновато встряхиваясь, легко, как пустая коробка, тащился прицеп с продуктами.
XXX
В полдень за Женей прибежала санитарка — привезли Хлынова. При смерти. Женя не знала, что и подумать — то ли драка, то ли авария, то ли Сергей сам с собой что-нибудь, не дай бог, — опрометью побежала в больницу.
В ординаторской сидели Грачев, зачем-то пришедший Николаев, Ирина и Курман, небритый, с осунувшимся лицом больного. Женя едва успела поздороваться, как хирург спросил строже, чем всегда:
— У нас все готово для операции?
— Как всегда.
Он знал, что у Жени всегда все готово, но спросил, видимо, для других.
Женю здесь ждали, сам Грачев ждал свою верную помощницу, и Женя не могла не отметить этого. Но что с Хлыновым?
Приободренная присутствием Николаева и гордая тайным своим союзом против Ирины, Женя с суровым видом села за общий стол. Сейчас она поняла, что Николаев пришел сюда неспроста. Видимо, решил, что бывшим мужу и жене нелегко будет решить одним судьбу Хлынова. И Курман, друг Сергея, тоже сидит здесь но просто так, что-то случилось. Женя мельком успела подумать, что все пятеро за столом крепко связаны невидимой ниточкой друг с другом. Сложный узелок, ничего не скажешь.
Здесь уже о чем-то говорили до прихода Жени. Грачев подчеркнуто спокойно, неподвижно держал локти на столе. Николаев сидел нахохлившись, хмурый Курман вертел в руках шапку.
Ирина, болезненно-бледная, с тонко подкрашенными губами (битый час, наверное, маячила перед зеркалом), сидела напротив хирурга и не отрываясь смотрела в окно, в сторону. Похоже, какая-то мысль не давала ей покоя, но она ее не могла высказать. Возможно, она не верила, что Леонид Петрович найдет в себе силы помочь Хлынову, помочь, как надо, но не решалась просить Николаева вызвать другого хирурга.
— Какая все-таки сила должна быть у человека, чтобы резать самого себя, — нарушил молчание Николаев.
Вот уж чего не ожидала Женя от Хлынова — резать самого себя. Как это пошло. И возмутительно! Пьяный он был, что ли?!
— В средние века ампутировали конечности без всякого наркоза, — словно пытаясь урезонить восторг секретаря райкома, отозвался Грачев, и Жене стало неловко от его бестактности.
Но что все-таки произошло?
— Повторяю, у больного началась гангрена, — продолжал суховато Леонид Петрович. — Надо ампутировать левую руку до средней трети плеча.
— Но он же калекой будет! — воскликнул Курман. — Итак уже руки нет.
— Речь идет о жизни, а не о том, калекой он будет или нет, — ответил хирург. — Кроме того, без возмещения потерянной крови пострадавший может умереть на столе. Консервированной крови у нас нет, но персонал нашей больницы — доноры. Надеюсь, что они и сегодня выручат жертву несчастного случая.
— Надо узнать группу крови, — вмешалась Женя. Это само собой разумелось, но ей хотелось показать свою деловитость в присутствии Николаева.
Наконец хоть что-то прояснилось, — оказывается, несчастный случай.
— Больной находится в тяжелом состоянии, — неожиданно заговорила Ирина Михайловна, словно только сейчас пришла в себя и ничего еще не слышала. Вызывающе глядя на Николаева и словно бы говоря: «Я медичка, для меня все люди равны», — она продолжала: — Жизнь больного в опасности, и нам не избежать кривотолков, если мы его не спасем.
«Какое самообладание!» — отметила Женя.
— Я как постоянный донор готова поделиться кровью с каждым больным.
«Ну зачем это подчеркивать! — возмутилась Женя. — Итак все ясно. Только терзает Леонида Петровича перед операцией».
— Но, к сожалению, у нас с больным несовместимые группы крови.
Наступило молчание.
Ирина поднялась и, широко, некрасиво шагая, вышла из ординаторской.
«Куда она пошла? Зачем? Откуда ей известна группа крови Хлынова, если это определяется специальной реакцией? — встревожилась Женя. — Неужели она еще что-то задумала? Какая ужасная отговорка — несовместимые группы!»
— У одной кровь не подходит, а другой торопится поскорее руку отрезать, — мрачно проговорил Курман.
— Зря вы так, — отозвался Николаев.
— Вот вам и кривотолки, — беспомощно сказала Женя. — Леонид Петрович, — может быть, другого хирурга вызвать?
— Да, лучше другого, — поддержал Курман. — Вам тоже будет спокойнее.
— Я уже пытался, сообщил в область. Но хирурга не будет. Самолетам не дают погоду. К тому же там понимают, что операция не сложная, а всех наших сложностей... — Хирург помолчал, едва заметно смешавшись, откашлялся и твердо закончил:— Всех наших сложностей им не передашь.
— Леонид Петрович, я сказала о другом хирурге, чтобы успокоить вот этого товарища! Не подумайте...
— Дело в том, Женя, что каждая минута промедления — начал хирург, но Курман перебил его тоскливым голосом:
— Ну зачем обязательно руку отнимать?!
— Обязательно. Иначе он умрет через три дня.
— Нет, не умрет. Не может этого быть, — упорствовал Курман. — Раз и руку в таз — это легко. У меня отец на фронте точно вот в такую картину попал. Ногу под танк засунул и отморозил, вернее, под танк попал... Резать надо, говорят врачи. А отец против. Другого хирурга вызвали, он запретил отнимать. Теперь отец жив-здоров, не калека совсем. Видите, как может быть? А тогда была война, некогда было рассуждать. Сейчас мирное время, целина... Нет! я, как его друг, как его, можно сказать, брат, — против! Самолеты не ходят, трактор пройдет, лошадь пройдет, я сам поеду! Давайте трактор! — он повернулся к Николаеву, глаза его загорелись новой надеждой.
— А сам Хлынов согласен на операцию? — спросил Николаев.
Грачев ответил, что Хлынов в тяжелом состоянии, почти без сознания.
Курман лихорадочно привстал, полный решимости.
— Я знаю, в медицине есть закон! — горячо заговорил он. — Без разрешения родственников операцию не делать. — Он рывком стянул с себя телогрейку, шагнул к вешалке, но, увидев там белые халаты, вернулся, бросил телогрейку на табуретку, сверху шапку и сел на нее. — Так я говорю, правильно? Не разрешаю, как родственник.
«Какой ты родственник?!» — в сердцах хотелось воскликнуть Жене, но она сдержалась. Может быть, у Хлынова никого нет, ни отца, ни матери, она же не знает, и этот парень ему как брат.
Но ведь и она не чужая для Сергея, не посторонняя.
— Повторяю, Хлынов погибнет, если мы не сделаем ампутацию гангренозной руки, — сдерживаясь, проговорил хирург. — Повторяю, самолеты не ходят. Хирурга из Кустаная мы дождемся при хорошей погоде. Он успеет к похоронам. Я понимаю, больной может не согласиться на операцию, — это его право. Он может даже расписку дать, что отказывается от ампутации. Расписку мы подошьем к истории болезни для оправдания. А что мы подошьем к своей совести через три дня? В конечном итоге, все друзья и родственники окажутся в стороне, и только мы... — Леонид Петрович кивнул на Женю, — в бороне. Буду ампутировать без вашего согласия.
— А я выйду за порог и крикну ребятам: Сергея Хлынова тут прикончить хотят! — Курман побледнел еще больше. — Так они вашу больницу по бревнышку растащат,
— Как ты смеешь! — вспылила Женя.
— Не все же такие родственники, — холодно вставил Николаев, — безответственные.
— Я помню своего отца! — вскричал Курман.
— Но с вашим отцом — случай исключительный. Один из ста. Но ведь другие раненые именно врачами спасены, согласитесь, — убеждал Николаев.
— Тут такой узелок... — попытался оправдаться Курман. — Их трое, понимаете?
— Да, нас трое, — согласился Леонид Петрович. — Об этом я и скажу сейчас Хлынову. Нас трое: ты, я и смерть. Исход будет зависеть от твоего выбора: на чью сторону ты станешь, Хлынов.
Курман опустил голову, еще больше насупился.
— Время идет, — проговорил Леонид Петрович. — Вы согласны, Курман Ахметов?
Курман посидел, посидел без движения, затем молча приподнялся, достал из-под себя шапку, расправил ее и положил на стол.
— Вот!
— Что это значит?
— Говорите с ней, — Курман показал на шапку. — Ответит — режьте.
— Шапка существует только для головы, — терпеливо заговорил Николаев. — Но голова существует не только для шапки. Но если вы так настаиваете, Ахметов, что ж, поговорим с шапкой. Ты хочешь, чтобы тебя снимали перед гробом друга? Ты хочешь, чтобы весь Камышный и «Изобильный» шли в процессии за машиной, на которой будет лежать Хлынов ногами вперед?
— Я и так уже виноват перед ним! — вскричал Курман. — У меня живот скрутило, он меня пожалел, один поехал. Лучше меня режьте! Сергей, он такой... за любого жизнь отдаст.
— Другие тоже способны на жертвы, Курман, дорогой, — с мягкой укоризной заговорила Женя. — Зря ты в чем-то подозреваешь хирурга, не доверяешь нам. Ты ведь сам знаешь, как два года назад Леонид Петрович спасал твою жену и твоих детей. Он послал к тебе самого дорогого для себя человека. В метель с Хлыновым, ты же знаешь об этом, Курман.
— Я понимаю... Я все понимаю, — с горечью, едва слышно проговорил Курман. — Но я не могу... Что он мне потом скажет!
— Мы ему скажем, Ахметов, что вы настоящий друг! — твердо сказал Николаев. — И он вам скажет спасибо. Идемте. — Николаев взял его за руку, но Курман вырвал руку, закрыл лицо и заплакал.
— У меня отец с фронта... без ноги пришел! Я ему десять лет... каждое утро костыли подавал! «Балам, асатаякты акель». —«Подай костыли, сынок». А кто Сергею поможет? Ни жены, ни детей... Я понимаю, я все понимаю... Я вам верю, но лучше бы мне умереть.
Курман стянул со стола шапку, начал вытирать ею слезы.
— Вы не верите в своего друга, Ахметов. Да он с одной рукой сделает в тысячу раз больше, чем другие с двумя. Он — герой. И он должен жить, должен!
Николаев подошел к вешалке, снял халат и набросил его Курману на плечи.
Женя смотрела на Николаева и думала, что и он тоже был бы хорошим хирургом и как хорошо, спокойно с ним бы вместе работалось и жилось...
Грачев, как показалось Жене, мстительно-спокойно молчал. Кажется, он ждал такого момента, чтобы все поняли, увидели, насколько он великодушен, принципиален, спокоен и уверен в благополучном исходе дела. Он мог не настаивать на операции в таком положении, и через три-четыре дня уже ничто бы не спасло Сергея.
Хлынова Женя увидела в операционной. Лежа на каталке, он повернул голову в ее сторону, заросший, пугающе на себя непохожий, и улыбнулся ей бледно-серыми губами.
— Здравствуй, Женечка... — с натугой просипел он.
По глазам его Женя поняла, что Сергею легко и спокойно на душе, только трудно сейчас сказать, отчего это. Наверное, оттого, что он выполнил свой долг, и все теперь об этом узнали. И еще оттого, что остался жив, а все остальное — мелочи... Он видел, слышал друзей и знакомых и знал, что они его не покинут.
У Жени слегка кружилась голова: перед самым началом операции у нее взяли триста граммов крови. У стола ее не покидала встревоженность: не какой-то просто больной, никому неведомый, а Хлынов, соперник хирурга, лежал под его ножом!
Женя отметила, что сегодня Леонид Петрович еще более собран, чем обычно на операции. И обезболивающего новокаина он тратит сегодня больше. А Хлынов не проронил ни звука, хотя и измотан. Они как будто состязались во внимании друг к другу.
В операционную зашла Ирина Михайловна, остановилась в трех шагах от стола. Женя сжалась, неприязненно на нее уставилась. Зачем она пришла в такой момент? Чего ей здесь надо?
— Операция идет нормально? — спросила Ирина.
Ей никто не ответил, Женя только кивнула, продолжая сверлить Ирину глазами из-под маски. Ей показалось, что Сергей вздрогнул, напрягся весь.
Если она подойдет к Сергею, помешает хирургу. Если подойдет к хирургу, ухудшит состояние Хлынова. Экая мешанина, сумятица, чертовщина!..
— Моя помощь не требуется?
Грачев медлил с ответом. Ирина пошла к двери.
— Одну минуту, — остановил ее Грачев. — Напоминаю, что кровь первой группы является универсальной. Ее можно вливать больным с любой другой группой, несовместимости не будет. Нужно еще триста граммов. Это наша просьба.
Значит, Ирина умышленно отказалась дать свою кровь, а Леонид Петрович напомнил ей...
— Мне ваша просьба понятна, — ответила Ирина и закрыла дверь.
«Какая она бесчувственная!» — злясь, подумала Женя.
Сергей все слышал и не проронил ни звука. Да и о чем ему говорить сейчас?
«Не надо злиться, — успокаивала себя Женя. — Ей ведь тоже тяжело одной, сидеть где-то, терзаться, ничего не знать, не слышать...»
— И полбанки.
— Для компресса...
— Но мы же первые вызвались, — повысил голос Сергей. — А-а, не доверя-яете, — злорадно протянул он, догадываясь. — А штрафных, между прочим, посылали на передовую, да еще в самое пекло.
— Штрафных посылали, — негромко повторил его слова Николаев, пристально глядя на Хлынова, видимо, колеблясь.
— Значит, договорились! — Сергей притворно сладостно потянулся над костром, даже зевнул слегка. — Едем, Курман. Только трактор давайте, Юрий Иванович, вернее будет.
Не прошло и часа, как друзья на тракторе ДТ-54 с прицепом подъехали к складу райпотребсоюза. Они легко выпросили пол-литра водки на дорогу — оттирать конечности на случай обморожения, — тут же хватили по глотку-другому, нагрузили в прицеп мешки с продуктами, укутали их брезентом и затянули веревками.
Возле больницы Курман попросил друга остановиться.
— Живот скрутило, Сергей, зря я водки хлебнул. Минуту подожди, проглочу пару таблеток бесалола, и тронемся, — бормотал Курман, становясь на гусеницу и стараясь не корчиться, но Сергей видел, что ему больно. Летом Курман два раза бросал курить из-за обострений гастрита, но так и не бросил.
Сергей несколько мгновений сидел неподвижно, бездумно, потом глянул на больничную дверь, давным-давно знакомую ему, еще с той поры. Вывеску со змеей и чашей занесло снегом, косо, как плиту на кладбище, и только остались на виду четыре буквы «Боль...»
Сергей посидел, посидел, вздохнул, выжал конус и повернул трактор на дорогу.
— Прости, Курман, не обижайся, — сказал он вслух. — Нельзя больному ехать в такой рейс. — И еще раз вздохнул с облегчением, ему хотелось побыть одному, ехать, ехать и ехать...
Последнее время Сергей полюбил одиночество. Самолюбие не позволяло ему скисать на виду у всех, поддаваться тоске. Брось, скажут, пропадать из-за бабы (причину-то знали все, не утаишь), будут еще их десятки в твоей жизни, молодой и веселой. И Сергей бодрился, старался не подавать виду, работал так же, как работал прежде, и жил вроде бы так же, балагурил, посмеивался над растяпами. Но тоска мучила, клонила голову к земле.
Ирина упрямо его сторонилась, А он терпеливо ждал от нее вестей, надеялся на ее решение. Он, конечно, знал, что она ушла от мужа (да и кто этого не знал!), но не знал, как теперь все это понимать — то ли она ушла, чтобы сойтись наконец с ним, то ли он просто-напросто стал причиной скандала, развода, причиной ее страданий, в конечном счете. Там ведь еще и сын остался. Говорят же, когда горе стучится в дверь, любовь вылетает в окно. В таком положении он не мог требовать свидания, как прежде, настаивать, надоедать ей, самолюбие мешало ему стать приставалой. Он ждал. А она не давала о себе знать.
Курман видел, что Сергей не в себе и переживал за друга. Он и сочувствовал ему, и злился оттого, что ничем не может помочь. Злился на хирурга, на Ирину, на самого себя. Взрослые, серьезные люди, а не могут найти выхода.
— Женщина, как заноза: влезет незаметно, а вытащить больно, — говорил Курман с чужих слов. Сергей только кивал в ответ и молчал.
— Пойду к твоему хирургу, скажу — человек пропадает! — грозился Курман.
— Не вздумай, — цедил Сергей.
— Пусть уезжает отсюда, нечего ему здесь делать, — искал Курман выхода. — Или давай мы уедем, целина большая.
— Уедем... — рассеянно соглашался Сергей.
И вот он едет. Один...
Ни одна живая душа не повстречалась Сергею, пока он проезжал поселком. Белая тьма шевелилась перед ним, то застилая дорогу, то приоткрывая ее, будто заманивая. Он попробовал включить свет, но через минуту выключил: бестолку, снег плотно залепил фары.
За поселком стало как будто просторнее, метель казалась не такой густой и яростной. Сразу же за обочиной местами лезла из-под снега щетинистая стерня. Сергей косился на нее, как на ориентир, и почти вслепую, наугад вел трактор.
Временами налетал шквальный ветер и завывал в щелях кабины. Мотор работал надежно, урчал ровно, то набирая обороты, то сбавляя их без чиханий и перебоев, будто резвился молодой, уверенный в себе медведь. Сергей знал дорогу, точнее сказать, знал местность. Если где и собьется, не заблудится. Двадцать километров до стана, если учесть задержки и пробуксовки, он пройдет часа за два, за три. Однако на часы Сергей не смотрел, целинные дороги приучили его верить в приметы.
«Вот братва заликует!..»
Когда-то в такой же метельный день он вез Ирину принимать роды у жены Курмана. Давно это было и — совсем недавно. Он как будто всю жизнь ждал того буранного дня, свиста вихрей, тревоги и рядом — теплого ее дыхания. Она была тогда спокойна, ничего не боялась, верила в него. А Сергея лихорадила опасность, будоражила ее вера, ее надежда на его силы, и вся эта коловерть внешняя и внутренняя вызывала у Сергея чувство восторга.
А теперь вот, перед самым праздником, она сказала Сергею, пусть эта встреча станет у них последней. Она устала прятаться и переживать, издергалась от такой жизни. Поговорив с одним человеком, она решила порвать с Сергеем, чего бы это ей ни стоило. Одумалась...
Что это за человек, такой правильный и такой мудрый?
— Если ты начнешь домогаться встречи со мной, я тебя никогда добром не вспомню, — заявила она.
— Ну и катись к чертовой матери! — не задумываясь ответил Сергей.
А потом пожалел, что сказал так, но именно потом, а не сразу, потому что она не оскорбилась, не ушла сразу же, а стояла напротив него и укоризненно качала головой и смотрела так, что впору самому Сергею надо бы катиться подальше.
— Как ты все-таки груб и жесток, — говорила она. — Не пора ли тебе тоже одуматься, бросить свое дурное лихачество, иначе ведь добром не кончишь...
Она оскорбляла его, сама того не желая, видела, как он сжимал кулаки, но не умолкала, похоже напрашивалась сама на какую-то его хамскую выходку, чтобы им легче было расстаться.
А ему не оскорблений хотелось, не грубости и не жестокости.
Все это, растравляя свою тоску, вспомнил Сергей сейчас, сидя за рычагами и неподвижно глядя в заснеженное стекло.
Метель не редела. В щели кабины все ощутимей проникал морозный воздух, он то сочился, как бы дышал в лицо, то бил струями.
Километров через пятнадцать, когда до стана осталось уже совсем немного, трактор нырнул в небольшой лог и окунулся в снег почти до самой трубы.
«Врюхался, как поросенок!»
Ходу вперед не было. Сергей подал назад, медленно выполз обратно наверх. Колеи не осталось. Сухой невесомый снег не уминался, а только проламывался под гусеницами, как песок.
Сергей снова спустился, вовремя переключив скорость, продвинулся по низине чуть дальше прежнего и опять вылез обратно. Так он несколько раз то спускался, то поднимался, тараня снег терпеливо, спокойно, думая не только о том, чтобы проложить дорогу, но и о том, чтобы не опрокинуть прицеп с продуктами.
Тихий лог метель замела доверху. Снег шуршал по ветровому стеклу, полз на крышу кабины, накрывая с головой, будто трактор не стремился вылезть на поверхность, а наоборот, лез под землю.
Медленно раздвигая снег, неся белую гору на капоте и крыше, оглушительно тарахтя, трактор выполз наконец из лога, и Сергей с облегчением выругался. Что ни говори, а он верил в свою везучую шоферскую звезду. Нет на земле препятствия и не будет, перед которым бы отступил, спасовал Сергей Хлынов!
Трактор сбавил обороты, желая отдохнуть после долгих усилий. Сергей вытер вспотевший лоб. Спеть бы сейчас, сплясать! Достал пол-литру, сделал три глотка, вытер губы и запел, забормотал под рокот двигателя:
Ой ты, зима морозная,
Ноченька яснозвездная!
Скоро ли я увижу
Свою любимую в степном краю?..
Оглянулся — и крякнул от злой досады: прицепа не было! Пока елозил по снегу, выбирался из лога, серьга перетерла надломленную шейку болта, державшего прицеп шкворня, и он выпал. Сергей еще там, когда собирались, подумал, что шкворень дерьмовый, но другого под рукой не оказалось. Да и собирались они вдвоем с Курманом, вдвоем им и черт не брат. Когда собираешься один в дорогу, то и сам не замечаешь, как проявляешь больше предусмотрительности, опаски.
Пришлось спускаться в лог снова, не ехать же пустым на стан. «Здрасьте, вам привет из Камышного!..»
В логу едва заметно виднелись очертания прицепа, груженного, как теперь казалось, одним снегом... Требовалось снова спустить трактор точно на нужное расстояние и подсоединить прицеп. И сделать все одному, без помощника.
«Фигаро здесь, Фигаро там», — попытался развеселить себя Сергей и начал медленно спускать трактор в лог. Прикинув на глаз расстояние до прицепа, он выключил скорость, оставив двигатель в работе, взял взамен шкворня гаечный ключ, кусок проволоки и выпрыгнул из кабины. Снегу по пояс. Сергей нашарил дугу прицепа и поднял ее, машинально, по привычке дернув, — прицеп ни с места. До трактора не хватало еще с полметра. Нужно снова лезть в кабину и осторожно сдавать поближе. Тут он заметил, что трактор, вздрагивая, как будто пульсируя всем корпусом от оборотов мотора, понемногу и довольно нацеленно сползает вниз, приближается сам, уклон ему помогает. Сергей поднял дугу на колено, приготовился.
Трактор надвигался, серьга его все ближе и ближе, двойная, как раскрытая пасть, черная, с истертыми до блеска кружками.
«Серьга против Сергея, давай-давай, кто кого?!.»
Он пригнулся, поднял ключ, как кинжал, чтобы успеть воткнуть его вовремя. Серьга, однако, шла не прямо, а чуть вбок, совсем чуть-чуть мимо. Сергей напрягся, изо всех сил дернул дугу прицепа в сторону, чтобы совместить отверстия, подправил кольцо рукой и — все тело вдруг обожгло, он зарычал от боли, рванулся, извиваясь, взметывая снег, ему с хрустом ущемило, невообразимо впаяло кисть между прицепом и тяжело насевшим трактором.
«Все, конец, кранты!..»
От страха отупела боль, он перестал дергаться, стараясь собраться с мыслями.
«Нож, — спокойно решил Сергей. — Нужен нож!» Вдруг всплыло детство, деревня, охота с отцом и волчья лапа,оставленная в капкане.
Он сунул руку в карман брюк —здесь ли? Нащупал холодную рукоятку и перевел дыхание — вот оно, спасение! Осторожно вытащил нож, боясь уронить его, разжал зубами лезвие и, стиснув челюсти, полоснул по запястью. Первый удар, пока не больно, он нанес изо всех сил. И боли не почувствовал, ее перебивала другая боль. И опять — деревня, лошадь, которой прижигают сбитую холку, а чтобы не было больно, тонким концом кнута лошади стянули губу.
Брызнула струя крови и сразу же застыла на снегу, как глина.
«Быстрее! Отдам концы, к черту, от потери крови».
Он сорвал ремень с брюк, накинул его на руку выше локтя, просунул конец через пряжку и туго-натуго затянул. Кровь приостановилась. В голове стало удивительно ясно. Свободная, здоровая, сильная правая рука крепко держала нож, которым предстояло отбиваться от смерти.
Кусая губы, Сергей начал резкими тычками кромсать запястье. Мотор работал, трактор дрожал мерной живой дрожью, будто злорадно ждал, чем все это кончится. Казалось, во всем мире теперь затаились люди, выжидая, чем кончится борьба Сергея с трактором, один на один.
Сквозь смерзшиеся прищуренные веки он видел, как взмахивает черный нож, но удара не видел: в глазах спасительно темнело от кровавых кругов. Он сжимал челюсти до ломоты, больше всего страшась потерять сознание. Действовать без передышки, рубить и кромсать, быстрее! Иначе можно изойти кровью. Он начал орать, по-звериному рычать, поддерживая в себе остатки решимости.
Одна рука терпела удары, другая их наносила. В сознании Сергея они действовали, как два разных существа. Они терзали друг друга, стремясь к одному — спасти третьего.
...Третьего спасти, третьего лишнего. На чью-то беду. Но кто третий-то, кто лишний? Он? Грачев? Или, может быть, Ирина, увитая метелью, белая, склонилась над ним, как змея над чашей.
«Умереть здесь, скрючиться, подохнуть?! Не-ет!»
Последним усилием Сергей всадил нож, резанул плотные, как проволока, сухожилия, потянулся всем телом назад, полоснул еще раз и с размаху сел в снег.
— Не-ет, я тебе не щенок, не-ет! — почти в беспамятстве, рыдающим голосом продолжал выговаривать он. Поднялся на четвереньки, вставил в серьгу ключ и закрепил проволокой. Он старался не смотреть на серьгу, но все же видел странно маленький темный остаток чужой, уж мертвой чьей-то кисти.
Все еще боясь выронить спасительный нож, Сергей поднялся на гусеницу и влез в кабину. Мотор рокотал без перебоев; сердце Сергея стучало в голове, ослепительные круги плыли из глаз в стороны, распирая виски.
«Только бы не слететь с копыт!» Теперь стало чудиться, что еще не все, что главная опасность, какая-нибудь страшная случайность ждет его впереди, надо быть осмотрительней.
Сергей закрыл глаза, отдыхая, и сам не знал, сколько времени просидел в забытьи, мгновение или час. Очнулся от нестерпимой боли: окровавленная рука уткнулась в сиденье. Сергей стянул шарф, обмотал им культю и повел трактор дальше, снова вперед — не было другого выбора, кроме как поскорее добраться к людям. Он часто оглядывался. Сзади, виновато встряхиваясь, легко, как пустая коробка, тащился прицеп с продуктами.
XXX
В полдень за Женей прибежала санитарка — привезли Хлынова. При смерти. Женя не знала, что и подумать — то ли драка, то ли авария, то ли Сергей сам с собой что-нибудь, не дай бог, — опрометью побежала в больницу.
В ординаторской сидели Грачев, зачем-то пришедший Николаев, Ирина и Курман, небритый, с осунувшимся лицом больного. Женя едва успела поздороваться, как хирург спросил строже, чем всегда:
— У нас все готово для операции?
— Как всегда.
Он знал, что у Жени всегда все готово, но спросил, видимо, для других.
Женю здесь ждали, сам Грачев ждал свою верную помощницу, и Женя не могла не отметить этого. Но что с Хлыновым?
Приободренная присутствием Николаева и гордая тайным своим союзом против Ирины, Женя с суровым видом села за общий стол. Сейчас она поняла, что Николаев пришел сюда неспроста. Видимо, решил, что бывшим мужу и жене нелегко будет решить одним судьбу Хлынова. И Курман, друг Сергея, тоже сидит здесь но просто так, что-то случилось. Женя мельком успела подумать, что все пятеро за столом крепко связаны невидимой ниточкой друг с другом. Сложный узелок, ничего не скажешь.
Здесь уже о чем-то говорили до прихода Жени. Грачев подчеркнуто спокойно, неподвижно держал локти на столе. Николаев сидел нахохлившись, хмурый Курман вертел в руках шапку.
Ирина, болезненно-бледная, с тонко подкрашенными губами (битый час, наверное, маячила перед зеркалом), сидела напротив хирурга и не отрываясь смотрела в окно, в сторону. Похоже, какая-то мысль не давала ей покоя, но она ее не могла высказать. Возможно, она не верила, что Леонид Петрович найдет в себе силы помочь Хлынову, помочь, как надо, но не решалась просить Николаева вызвать другого хирурга.
— Какая все-таки сила должна быть у человека, чтобы резать самого себя, — нарушил молчание Николаев.
Вот уж чего не ожидала Женя от Хлынова — резать самого себя. Как это пошло. И возмутительно! Пьяный он был, что ли?!
— В средние века ампутировали конечности без всякого наркоза, — словно пытаясь урезонить восторг секретаря райкома, отозвался Грачев, и Жене стало неловко от его бестактности.
Но что все-таки произошло?
— Повторяю, у больного началась гангрена, — продолжал суховато Леонид Петрович. — Надо ампутировать левую руку до средней трети плеча.
— Но он же калекой будет! — воскликнул Курман. — Итак уже руки нет.
— Речь идет о жизни, а не о том, калекой он будет или нет, — ответил хирург. — Кроме того, без возмещения потерянной крови пострадавший может умереть на столе. Консервированной крови у нас нет, но персонал нашей больницы — доноры. Надеюсь, что они и сегодня выручат жертву несчастного случая.
— Надо узнать группу крови, — вмешалась Женя. Это само собой разумелось, но ей хотелось показать свою деловитость в присутствии Николаева.
Наконец хоть что-то прояснилось, — оказывается, несчастный случай.
— Больной находится в тяжелом состоянии, — неожиданно заговорила Ирина Михайловна, словно только сейчас пришла в себя и ничего еще не слышала. Вызывающе глядя на Николаева и словно бы говоря: «Я медичка, для меня все люди равны», — она продолжала: — Жизнь больного в опасности, и нам не избежать кривотолков, если мы его не спасем.
«Какое самообладание!» — отметила Женя.
— Я как постоянный донор готова поделиться кровью с каждым больным.
«Ну зачем это подчеркивать! — возмутилась Женя. — Итак все ясно. Только терзает Леонида Петровича перед операцией».
— Но, к сожалению, у нас с больным несовместимые группы крови.
Наступило молчание.
Ирина поднялась и, широко, некрасиво шагая, вышла из ординаторской.
«Куда она пошла? Зачем? Откуда ей известна группа крови Хлынова, если это определяется специальной реакцией? — встревожилась Женя. — Неужели она еще что-то задумала? Какая ужасная отговорка — несовместимые группы!»
— У одной кровь не подходит, а другой торопится поскорее руку отрезать, — мрачно проговорил Курман.
— Зря вы так, — отозвался Николаев.
— Вот вам и кривотолки, — беспомощно сказала Женя. — Леонид Петрович, — может быть, другого хирурга вызвать?
— Да, лучше другого, — поддержал Курман. — Вам тоже будет спокойнее.
— Я уже пытался, сообщил в область. Но хирурга не будет. Самолетам не дают погоду. К тому же там понимают, что операция не сложная, а всех наших сложностей... — Хирург помолчал, едва заметно смешавшись, откашлялся и твердо закончил:— Всех наших сложностей им не передашь.
— Леонид Петрович, я сказала о другом хирурге, чтобы успокоить вот этого товарища! Не подумайте...
— Дело в том, Женя, что каждая минута промедления — начал хирург, но Курман перебил его тоскливым голосом:
— Ну зачем обязательно руку отнимать?!
— Обязательно. Иначе он умрет через три дня.
— Нет, не умрет. Не может этого быть, — упорствовал Курман. — Раз и руку в таз — это легко. У меня отец на фронте точно вот в такую картину попал. Ногу под танк засунул и отморозил, вернее, под танк попал... Резать надо, говорят врачи. А отец против. Другого хирурга вызвали, он запретил отнимать. Теперь отец жив-здоров, не калека совсем. Видите, как может быть? А тогда была война, некогда было рассуждать. Сейчас мирное время, целина... Нет! я, как его друг, как его, можно сказать, брат, — против! Самолеты не ходят, трактор пройдет, лошадь пройдет, я сам поеду! Давайте трактор! — он повернулся к Николаеву, глаза его загорелись новой надеждой.
— А сам Хлынов согласен на операцию? — спросил Николаев.
Грачев ответил, что Хлынов в тяжелом состоянии, почти без сознания.
Курман лихорадочно привстал, полный решимости.
— Я знаю, в медицине есть закон! — горячо заговорил он. — Без разрешения родственников операцию не делать. — Он рывком стянул с себя телогрейку, шагнул к вешалке, но, увидев там белые халаты, вернулся, бросил телогрейку на табуретку, сверху шапку и сел на нее. — Так я говорю, правильно? Не разрешаю, как родственник.
«Какой ты родственник?!» — в сердцах хотелось воскликнуть Жене, но она сдержалась. Может быть, у Хлынова никого нет, ни отца, ни матери, она же не знает, и этот парень ему как брат.
Но ведь и она не чужая для Сергея, не посторонняя.
— Повторяю, Хлынов погибнет, если мы не сделаем ампутацию гангренозной руки, — сдерживаясь, проговорил хирург. — Повторяю, самолеты не ходят. Хирурга из Кустаная мы дождемся при хорошей погоде. Он успеет к похоронам. Я понимаю, больной может не согласиться на операцию, — это его право. Он может даже расписку дать, что отказывается от ампутации. Расписку мы подошьем к истории болезни для оправдания. А что мы подошьем к своей совести через три дня? В конечном итоге, все друзья и родственники окажутся в стороне, и только мы... — Леонид Петрович кивнул на Женю, — в бороне. Буду ампутировать без вашего согласия.
— А я выйду за порог и крикну ребятам: Сергея Хлынова тут прикончить хотят! — Курман побледнел еще больше. — Так они вашу больницу по бревнышку растащат,
— Как ты смеешь! — вспылила Женя.
— Не все же такие родственники, — холодно вставил Николаев, — безответственные.
— Я помню своего отца! — вскричал Курман.
— Но с вашим отцом — случай исключительный. Один из ста. Но ведь другие раненые именно врачами спасены, согласитесь, — убеждал Николаев.
— Тут такой узелок... — попытался оправдаться Курман. — Их трое, понимаете?
— Да, нас трое, — согласился Леонид Петрович. — Об этом я и скажу сейчас Хлынову. Нас трое: ты, я и смерть. Исход будет зависеть от твоего выбора: на чью сторону ты станешь, Хлынов.
Курман опустил голову, еще больше насупился.
— Время идет, — проговорил Леонид Петрович. — Вы согласны, Курман Ахметов?
Курман посидел, посидел без движения, затем молча приподнялся, достал из-под себя шапку, расправил ее и положил на стол.
— Вот!
— Что это значит?
— Говорите с ней, — Курман показал на шапку. — Ответит — режьте.
— Шапка существует только для головы, — терпеливо заговорил Николаев. — Но голова существует не только для шапки. Но если вы так настаиваете, Ахметов, что ж, поговорим с шапкой. Ты хочешь, чтобы тебя снимали перед гробом друга? Ты хочешь, чтобы весь Камышный и «Изобильный» шли в процессии за машиной, на которой будет лежать Хлынов ногами вперед?
— Я и так уже виноват перед ним! — вскричал Курман. — У меня живот скрутило, он меня пожалел, один поехал. Лучше меня режьте! Сергей, он такой... за любого жизнь отдаст.
— Другие тоже способны на жертвы, Курман, дорогой, — с мягкой укоризной заговорила Женя. — Зря ты в чем-то подозреваешь хирурга, не доверяешь нам. Ты ведь сам знаешь, как два года назад Леонид Петрович спасал твою жену и твоих детей. Он послал к тебе самого дорогого для себя человека. В метель с Хлыновым, ты же знаешь об этом, Курман.
— Я понимаю... Я все понимаю, — с горечью, едва слышно проговорил Курман. — Но я не могу... Что он мне потом скажет!
— Мы ему скажем, Ахметов, что вы настоящий друг! — твердо сказал Николаев. — И он вам скажет спасибо. Идемте. — Николаев взял его за руку, но Курман вырвал руку, закрыл лицо и заплакал.
— У меня отец с фронта... без ноги пришел! Я ему десять лет... каждое утро костыли подавал! «Балам, асатаякты акель». —«Подай костыли, сынок». А кто Сергею поможет? Ни жены, ни детей... Я понимаю, я все понимаю... Я вам верю, но лучше бы мне умереть.
Курман стянул со стола шапку, начал вытирать ею слезы.
— Вы не верите в своего друга, Ахметов. Да он с одной рукой сделает в тысячу раз больше, чем другие с двумя. Он — герой. И он должен жить, должен!
Николаев подошел к вешалке, снял халат и набросил его Курману на плечи.
Женя смотрела на Николаева и думала, что и он тоже был бы хорошим хирургом и как хорошо, спокойно с ним бы вместе работалось и жилось...
Грачев, как показалось Жене, мстительно-спокойно молчал. Кажется, он ждал такого момента, чтобы все поняли, увидели, насколько он великодушен, принципиален, спокоен и уверен в благополучном исходе дела. Он мог не настаивать на операции в таком положении, и через три-четыре дня уже ничто бы не спасло Сергея.
Хлынова Женя увидела в операционной. Лежа на каталке, он повернул голову в ее сторону, заросший, пугающе на себя непохожий, и улыбнулся ей бледно-серыми губами.
— Здравствуй, Женечка... — с натугой просипел он.
По глазам его Женя поняла, что Сергею легко и спокойно на душе, только трудно сейчас сказать, отчего это. Наверное, оттого, что он выполнил свой долг, и все теперь об этом узнали. И еще оттого, что остался жив, а все остальное — мелочи... Он видел, слышал друзей и знакомых и знал, что они его не покинут.
У Жени слегка кружилась голова: перед самым началом операции у нее взяли триста граммов крови. У стола ее не покидала встревоженность: не какой-то просто больной, никому неведомый, а Хлынов, соперник хирурга, лежал под его ножом!
Женя отметила, что сегодня Леонид Петрович еще более собран, чем обычно на операции. И обезболивающего новокаина он тратит сегодня больше. А Хлынов не проронил ни звука, хотя и измотан. Они как будто состязались во внимании друг к другу.
В операционную зашла Ирина Михайловна, остановилась в трех шагах от стола. Женя сжалась, неприязненно на нее уставилась. Зачем она пришла в такой момент? Чего ей здесь надо?
— Операция идет нормально? — спросила Ирина.
Ей никто не ответил, Женя только кивнула, продолжая сверлить Ирину глазами из-под маски. Ей показалось, что Сергей вздрогнул, напрягся весь.
Если она подойдет к Сергею, помешает хирургу. Если подойдет к хирургу, ухудшит состояние Хлынова. Экая мешанина, сумятица, чертовщина!..
— Моя помощь не требуется?
Грачев медлил с ответом. Ирина пошла к двери.
— Одну минуту, — остановил ее Грачев. — Напоминаю, что кровь первой группы является универсальной. Ее можно вливать больным с любой другой группой, несовместимости не будет. Нужно еще триста граммов. Это наша просьба.
Значит, Ирина умышленно отказалась дать свою кровь, а Леонид Петрович напомнил ей...
— Мне ваша просьба понятна, — ответила Ирина и закрыла дверь.
«Какая она бесчувственная!» — злясь, подумала Женя.
Сергей все слышал и не проронил ни звука. Да и о чем ему говорить сейчас?
«Не надо злиться, — успокаивала себя Женя. — Ей ведь тоже тяжело одной, сидеть где-то, терзаться, ничего не знать, не слышать...»