Страница:
Апай шагнула к Хлынову и так же потянула его за рукав полушубка, вернее, только дернула и оставила, видимо, желая таким жестом показать свое гостеприимство и надеясь, что мужик молодой, сам разденется.
— Лампа есть — тарахтыр мимо идет, — сказала хозяйка, кивая на подоконник и таким тоном, будто продолжила давно начатую беседу. — Лампы нет — на меня идет. Япырай! Вчера на кошару ехал, крышу валил, две овцы давил, балбе-ес. — Она неожиданно улыбнулась, показывая белые зубы. — Молодой, пугался! «Никому не говори!» — Она живо изобразила испуганное лицо, передразнивая кого-то. — «Один смех будет!»
Ирина стянула платок, откинулась на одеялах, опершись руками позади себя. Попыталась сбросить валенки, цепляя ногой за ногу. Хлынов присел перед ней на корточки, осторожно помог. Ирина легонько тронула свои колени и поморщилась.
— Снег надо, — сказала апай. — Сишась. — Она накинула на себя теплую шаль. — Шюлки тяни, джигит, шюлки.
— Капрон, фасон, — ворчливо проговорил Хлынов, не зная, с какого боку к ее чулкам подступиться. — Не могли что-нибудь потеплее надеть.
Через минуту вернулась хозяйка, неся за ручки цинковый таз со снегом, поставила его возле ног Ирины, осудительно покачала головой.
— Ой-бой, нельзя без штанов буран ходить. — Тронула Хлынова за плечо. — Работать надо! — И круговым движением потерла свою коленку.
Хлынов сгреб в пригоршни комья снега и, словно мыльной пеной, начал тереть ноги Ирины, приговаривая: «Потерпите, потерпите, сейчас пройдет».
— Овца забрал, деньги давал. «Никому не говорите! Смех будет!» — продолжала свой рассказ апай. — Смех есть — хорошо, долго скакать будешь. Смеха нет — плохо, помирать скоро.
Она стала доставать посуду, выставила на столик белые пиалушки, бросила горсть комкового сахара на середину.
Хлынов тер, старался, сидя перед Ириной на корточках.
— Может быть, лучше спиртом? — сказала она. — Возьмите вон там, в сумке.
— Ну хоть чуть-чуть легче? — спросил Хлынов сердито, будто Ирина провинилась.
— Чуть-чуть... Спасибо.
Хлынов быстро пригнулся и рывком поцеловал ее колено, одно и другое. Ирина обеими руками оттолкнула его, и Хлынов плюхнулся, сел на пол.
— Ну и дура, — решил Хлынов, усаживаясь на кошме поудобней. — Ее лечишь всеми способами, а она...
— Видала я таких лекарей!
Хлынов достал из пиджака черную коробку с зеленой каймой — «Герцеговина флор», раскрыл ее на ладони, не спеша выкатил папиросу.
— Если говорить честно, я такого случая давно ждал. Пусть занесет бураном все! Всю землю. Непролазным. Не погода, а мечта моя. — Он подул в мундштук папиросы.
— Я так и знала! — фыркнула Ирина. — Ты нарочно заблудился, застрял.
— Нет! Я ехал как надо! Но бога молил, что было то было. — Он похлопал себя по карманам, ища спички. — Я тебя давно жду, Ирина Михайловна. Я каждый твой шаг знаю, каждый!
— Подай, пожалуйста, сумку! — приказала она, Хлынов не спеша поднялся, с притворной опаской, двумя пальцами потянул санитарную сумку за ремень, поднял ее выше головы, попытался расстегнуть.
— Я сама!
Она протянула руку, но Хлынов, как фокусник, ловко обвел ее руку и положил сумку рядом с ней на одеяла. Закурил и вышел за дверь.
— Надеюсь, вернешься с трактором, — бросила ему вслед Ирина.
— Зачем буран ехать? — сокрушенно проговорила апай. — Ночь. Опасно. Мой старик ушел буран, — она махнула рукой. — Не пришел. Прошлый год... Отара замерз, старик замерз. Са-апсем! А тут — баба московский! — буран идет.
— Роды принимали, апай. Двойняшки родились.
— Оу, дай бог! Кто отец?
— Курман Рахметов. В совхозе Фрунзе... Наверное, самые первые младенцы на целине, апай... А до Камышного далеко от вас?
Хозяйка покачала головой.
— Не пройдешь Камышный. Ношевай здесь. Я — зерно охранять. — Она снова махнула коротким живым движением в сторону улицы. — Если ты разрешаешь,
— Сейчас, ночью?
Апай кивнула с улыбкой спокойной и ласковой. Ирина, похоже, ей понравилась.
— Надо, — пояснила она. — Зарплата идет. Садись чай шымыз. Сахар есть, баурсак есть, айда!
Ирина натянула чулки, сунула ноги в валенки.
— Позвать его надо, наверное, — Ирина кивнула на дверь. — Без шапки ушел.
— Парень крепкий, джигит, куда денется.
Хозяйка бросила к столу для Ирины три толстых подушки.
— Садись, ложись, как хочешь.
Ирина поудобней устроилась возле столика, осторожно натянула на колени юбку.
— Болит нога? —участливо спросила апай. — Тебе самогонка жуз грамм — самый раз. Давай? Русский соседка есть.
— Нет, нет, спасибо, апай... — рассеянно ответила Ирина, вновь наливаясь обидой на мужа. «Послал... Человека спасать, как же!.. А жена, значит, не человек. Жена — друг человека».
Вернулся Хлынов, явно продрогший, но без всяких таких ужимок. Ирина отметила и то, что он не стал здесь курить, вышел, и то, что вернулся с мороза, не приплясывая и не потирая рук как клоун.
— Садись чай пить, джигит, — весело позвала апай. — Работал много. Двойняшка рожал!
«Какая она бедовая, веселая, неунывающая, — отметила про себя Ирина. — Что-то в ней вечное, несокрушимое, неистребимое, как сама жизнь. А ведь немало перенесла, мужа потеряла, одна-одинешенька...»
Апай мягко, ловко, без суеты, без лишних движений присела возле самовара, прямая, сухонькая, разлила чай в пиалы и медленно, ритуально, даже грациозно подала гостям. Затем налила себе, положила в рот крохотный кусочек сахару, отпила глоток с нескрываемым наслаждением.
— Весна холо-одный был, — начала она певуче, как начинают сказку. — Приехали мно-ого. Целина давай! Мальчик, девочка, ботинки, туфельки. — Она улыбнулась над их неразумностью, городским легкомыслием. — Ме-ерзлый! — Она страдальчески сморщилась. Живое ее лицо постоянно менялось, словно подкрепляя, дополняя речь. — Палатка ставил, мно-ого. Буран один раз дул — нет палатка! Жа-алко. Как жить? Аул думал, думал, юрта ставил, весь туда ушел, а свой дом отдал. — Она приосанилась и торжественно воскликнула:—Закон: гость пришел! Здесь... — обвела рукой комнату, — двадцать... жийирма еки, двадцать два человек жил! — Стала вдруг раскачиваться из стороны в сторону и почти запела. — Потом убо-орка был, пра-аздник был, мальшик, девишка мне булка носил, хлеб. Вот такой! — Подняла руку выше самовара и с улыбкой запела, довольно точно воспроизводя мелодию. — «Вот такой вышины, вот такой ширины, каравай, каравай, на уборка не зевай».
Ирина слушала ее с восторгом. Хлынов, видимо, тоже. Смотрел в пиалу и только головой крутил.
— Что невеселый, гости? Кушай, пей! — апай легонько поднялась, пошла к занавеске на стене, нагребла в деревянную тарелку румяных баурсаков.
— Товарищ Хлынов, — сказала Ирина.
— Ну? — не очень любезно отозвался Сергей.
— Вы в армии служили?
— Допустим. На флоте, а что?
— А я думала, в авиации.
Хлынов пожал плечами.
— Почему в авиации?
— Хорошо приземляетесь. На пятую точку. Вон там, — Ирина показала пальцем на кошму.
Хлынов угрожающе приподнялся, но Ирина только рассмеялась в ответ. Тогда Сергей схватил ее голову обеими руками и не просто поцеловал, а впился в ее губы, будто желая наказать Ирину, отомстить ей.
— Ой-бой, голова кусает! — апай всплеснула руками, беззвучно рассмеялась.
Ирина кое-как, вяло оттолкнула Хлынова.
— Глупый...
— Мужик твой любит, хорош! — отметила апай. — Муж?
— Объелся груш, — Ирина высоко подняла локти, поправляя прическу.
— Подушка бери, одеяло бери, — стала перечислять апай, показывая где, что. — Спина на спина, тепло будет.
Ирина вызывающе посмотрела на Хлынова — не скажет ли он какую-нибудь пошлость? Но Сергей молчал, и тогда Ирина сама его подтолкнула, ее словно бес манил:
— Товарищ Хлынов хочет что-то сказать по этому поводу.
Сергей повел бровью.
— А мы благородные, апай, отдельно спим. — Она все-таки его смутила, пошел все-таки на поводу у нее, мог бы и промолчать.
— Да, отдельно, — подхватила Ирина. — В километре друг от друга. — Ее несло куда-то, даже в ушах звенело. — Кто-то с мужем, а кто-то — с открытой форточкой.
— Дразнишь ты меня неспроста, — Сергей нахмурился. — Определенно чего-то добиваешься.
Ирина приложила руку к губам, словно намереваясь укусить себя, провела по горящей щеке, ничего не сказала.
— Ладно, мой — работа пора. Жумыска барам. Джигит — мой гость, разрешение давай.
— Пожалуйста, — отозвался Сергей с некоторым недоумением. — Как хотите.
Апай надела полушубок, влезла в валенки и скомандовала Сергею, показывая на ружье в углу:
— Подавай палка!
Сергей взял ружье, привычным движением охотника попробовал его переломить, но не тут-то было, ружье проржавело. Тогда он тремя ударами о бедро все-таки переломил его и посмотрел на свет в пустой ствол.
— Оставьте его мне, апай, — сказала Ирина. — На случай нападения.
Апай сделала вид, будто не понимает, о чем речь. Вместо нее отозвался Хлынов:
— Зачем вам мерзнуть, апай? Оставайтесь дома. А я пойду караулить. — Сергей шагнул к двери, не выпуская ружья, но апай неожиданно легко подскочила к нему и выхватила ружье.
— Кёп сулейме! — притворно сердито воскликнула она. — Болтай много. Балбе-ес, — закончила она ласково.
— Какие мы гордые, — пропела Ирина. — Не шофер у меня, а прямо-таки рыцарь. Без страха и упрека.
— Сдали бы вы его в музей, апай, — проговорил Сергей, не обращая внимания на Ирину. — Большие деньги дадут.
— Иди сам музей, — апай лукаво, беззвучно рассмеялась. — Такой женка — не можешь стреляй. А мой катюш — будь здоров!
И ушла...
XXIV
Сидя один в темной комнате, Грачев думал о том же самом, только с другими, более мучительными для себя подробностями...
Ирина вернулась в полночь, тихонько отворила дверь, и Грачева обдало холодом, морозной свежестью.
— А ты не спишь, Леня? — она торопилась, запыхалась. — Задержалась, прости, пожалуйста.
Ее непринужденность покоробила Грачева, он ничего не ответил.
— Задержалась, — опять сказала она, сбрасывая пальто, платок, стягивая валенки. Капроновые чулки лоснились на ее плотных икрах. — Сашенька спит?
Грачев не ответил.
— А ты поужинал, Леня? —только сейчас в голосе ее появилось напряжение, она почуяла неладное и, чтобы избавиться от молчания Грачева, пошла на кухню.
Он постоял, постоял и пошел за ней, сел за выскобленный дожелта стол. Он молчал не по каким-то там тактическим соображениям, он просто не мог говорить, не знал, о чем тут можно говорить и ждал, что она сама скажет.
В печке гудело пламя, на плите что-то шипело.
— Господи, темнота-то какая! Керосин, что ли, кончился. Прямо беда, ох ты, боже мой, — проговорила Ирина, будто стараясь заполнить словами пустоту. Выкрутила фитиль побольше, лампа разгорелась поярче.
Она чувствовала его подозрение, догадку и не могла остановиться, тонула в суесловии.
— Первый час уже, надо же! Спать давно пора, а мы...
— Где ты была?
Горлышко белого чайника в руках Ирины мелко застучало о край стакана, она подняла его и так резко, что заварка выплеснулась на стол.
— Я тебе уже объясняла, — отчужденно ответила Ирина. — А кроме того, забегала в больницу.
Она знала, он не станет проверять ее и расспрашивать персонал, была ли она там на самом деле.
— Где ты была?! — повторил он настойчивее, показывая тем самым, что никаким ее объяснениям не поверил.
Она попыталась что-то сказать, но он знал, что это будет снова ложь, и перебил:
— Ты могла мне сказать правду сразу, когда уходила. Или даже еще раньше. Я не вынуждал тебя лгать ничем!
Она отодвинула стакан и положила руки перед собой на стол, глядя на них и раздумывая, как будто решаясь на что-то.
— Мы с тобой взрослые люди, — продолжал Грачев глухим и недобрым голосом. — Если тебе плохо со мной, мы можем вместе найти выход. Или ты считаешь, только ложь поможет тебе, мне и тому, третьему?
Она продолжала молчать, видимо, дожидаясь каких-то других его слов, какого-то решения.
— Значит, ты и дальше будешь вести себя так, на манер... потаскушки?
Лицо ее покрылось пятнами, ноздри побелели, она в упор глянула на Грачева.
— А если я люблю его?
Он оскорбил ее, и она прикрылась этим могучим словом «любовь», как щитом. Не только прикрылась, отбилась, но и его ранила.
— Тем более, — едва слышно произнес Грачев. Он понял, что не только ее оскорбил, но и себя унизил.
Но тем быстрее развяжется этот узел, прорубится выход.
Только не надо больше унижать себя.
Он сразу остыл, успокоился, а может быть, просто сник, оглушенный ее признанием.
На желтой пластмассовой тарелке лежал нарезанный хлеб. Грачев взял ломоть и начал жевать, тупо глядя на печную дверцу. Все ясно, просто, а он ничего не видел. Ему казалось, у них одна жизнь, единая, неделимая во веки веков, а вышло две, разных, параллельных... Дверца озарялась изнутри зыбчатым светом огня, а в душе Грачева все гасло, с лица его сошла твердость, лицо стало странно-покорным, детским. Он с усилием проглотил сухой комок, — здешний, целинный, сейчас такой горький хлеб.
«Не сотвори себе кумира, не сотвори...» — завертелось в его сознании.
Ирина дышала громко и часто, едва сдерживая слезы.
Говорят, женщина не станет признаваться в измене, если не собирается уйти к другому.
— Уйдешь, когда найдешь нужным, — сказал он, следя за своим голосом, чтобы он был спокойным, ровным, бесстрастным. — Возьмешь все, что найдешь нужным. Никаких просьб и тем более скандалов, претензий с моей стороны не будет. Что еще? Кажется, все. — Он сделал нелепый жест — повернул руки ладонями кверху и развел их в стороны.
— Нет!.. Нет... — еле выговорила Ирина и уронила голову на руки. Она плакала, волосы колыхались по столу, обнажив шею. Он ненавидел сейчас и волосы ее и белую, без единой морщинки шею, всю ее ненавидел. Она предала его.
Открылась дверь, появилась Женя в ночной рубашке и в шали на полуголых плечах. Она бросилась к Ирине, прильнула к ней и тоже заплакала, восклицая, захлебываясь слезами:
— Что вы наделали!.. Что вы наделали...
Грачев оделся и вышел на улицу. Он не чувствовал ни жалости, ни раскаяния, но и себя не чувствовал, своей воли. Казалось, его втянула, завертела и понесла инерция чужой силы. И продолжает кружить, нести.
«Надо пойти к Хлынову. Сейчас же, немедля. И все ему выложить».
Легко сказать — все. А что именно? Унизить его, унизить себя...
Представил: глухая ночь, ни огонька, спит все живое, один Грачев ошалело носится по поселку в поисках соперника. «Старый муж, грозный муж...»
Он остановился перед светящимся окном, сосредоточился, огляделся, узнал дом Николаева и без всяких колебаний сразу же зашагал к двери.
Они никогда не были с Николаевым на короткой ноге. Так бывает: живут себе люди в одном поселке, по нескольку лет работают бок о бок, делают в сущности одно общее дело, а поговорить по душам не приходится, все недосуг. Но вот случилась беда, и оказывается, что именно этот человек, с которым ничего не было, кроме «здравствуй — до свидания», становится самым нужным и самым верным.
Грачев машинально постучал в дверь и только теперь спохватился: возможно, у Николаева гости, потому и свет горит так долго. Но отступать было поздно, послышался щелчок замка, дверь отворилась:
— А-а, редкий гость, — сказал Николаев приветливо и без всякого удивления. — Прошу, прошу.
В комнате, бросая зеленоватый отсвет на потолок, горела одна только настольная лампа, в углу потрескивал приемник с изумрудным зрачком. На столе лежали книги вразброс, рядом с раскрытой газетой стоял стакан с чаем. В черном спортивном трико тонконогий Николаев был похож на студента.
— Поздно вы, однако, чаевничаете, — через силу непринужденно сказал Грачев.
— Да гостей только что проводил, — Николаев посмотрел на часы.
— А тут и я пожаловал...
— Ничего, ничего, Леонид Петрович, проходите, снимайте пальто, — перебил его Николаев без всякой светской любезности, пожалуй, даже строго, и предостерегающе покачал перед Грачевым ладонью, дескать, давайте без этих штучек, не смущайтесь.
Грачев повесил пальто и долго не мог попасть шапкой на крюк, наконец попал, одернул пиджак, огляделся.
— Книги с собой привезли? — Грачев подошел к высокому, до потолка, стеллажу.
— Да, в Омске начал собирать, когда еще был студентом.
— А-а, понятно. Здесь у нас тоже бывает хорошая литература.
Николаев видел, что гостю трудно заговорить о деле. А дело, судя по всему, неприятное. Скорее всего, кто-то умер в больнице. Но поторопить Грачева Николаев не решился, тоже подошел к стеллажу.
— Заказываю друзьям, знакомым. Сам захожу в книжный. Шолохова, к примеру, все восемь томов мне один наш механизатор привез, Сергей Хлынов.
У Грачева зашумело в ушах. Ясное дело — Григорий Мелехов и Аксинья. У кого что болит, тот о том и говорит. Прямо или с помощью собрания сочинений.
— Интересно, что этот Хлынов собой представляет? — деловито спросил он и потянул с полки первую попавшуюся книгу.
— На мой взгляд, славный парень, — раздумчиво проговорил Николаев. — Служил на флоте на Дальнем Востоке, мотористом. На целине стал комбайнером, трактористом, шофером. Сейчас пошел на вывозку зерна, это у нас передний край в настоящее время, а весной пересядет на трактор во время посевной — и снова на переднем крае.
— Хват, на все руки мастер, — неприязненно отозвался Грачев. — И хлеб убирать, и Ткачу помогать.
— Да, смалодушничал парень, — сказал Николаев, понимая, на что намекает Грачев. — Пошел на поводу у Ткача. Но эта история наверняка заставила его призадуматься. Во всяком случае, мы решили не отменять представления к награде. Настоящий труженик. Это и есть тот самый его величество рабочий класс. — Николаев помолчал, хотел, видимо, спросить, какие основания у Грачева быть недовольным Хлыновым, но переиначил вопрос, смягчил: — А у вас другое мнение о Хлынове?
Грачев не ответил, достал папиросу.
— Можно? — прикурил, помахал спичкой и, не найдя пепельницы, вонзил спичку в коробок. — Чепуха все это — неожиданно заключил он, слабо махнул рукой и пошел к двери.
— Леонид Петрович!
Грачев остановился не оборачиваясь.
— Я знаю вас как человека делового и решительного. В чем дело? Почему вы не хотите сказать, с чем пришли ко мне.
Грачев вернулся, сел на диван возле приемника, оперся локтями о колени и качнулся из стороны в сторону.
— Зачем пришел... Человек деловой и решительный... — повторил он, как школьник повторяет условие трудной задачи, которую надо решить. — Так сразу и не выскажешь, — честно признался он. — Наверно я пришел посмотреть на человека, который оказался в таком же состоянии, как и я. Мы с вами обмануты, вы и я. Вот я и решил взглянуть на собрата по несчастью.
— Лю-бо-пытно, — протянул Николаев, искренне заинтересованный. — Хотите чаю? Я сейчас, минутку... — Он схватил чайник, пошел в другую комнату, говоря на ходу. — К сожалению, выпить у меня нечего.
— Идеальный руководитель, — усмехнулся Грачев, подумав, что именно сейчас выпить бы не помешало. — Не пьет, не курит.
— Отец был строгий! — почти прокричал из другой комнаты Николаев. — Горячий и на руку скорый, мог и отлупить. Помогло!
Он вернулся к столу, сел напротив Грачева, тоже, как и он, уперся локтями в колени, сплел пальцы перед собой.
— Итак, слушаю собрата по несчастью.
— Для начала... чем вы сейчас заняты? — неожиданно спросил Грачев.
— Да всем! —улыбнулся Николаев. — Забот полон рот, как всегда. — Пожалуй, он говорил излишне бодро, чтобы не оказаться в какой-то сомнительной, унылой паре с Грачевым. Или показать, что если они и собратья, то надо уметь держаться. — Со всей страны едет к нам народ — хлеб спасать. Прибыло уже две тысячи шоферов и рабочих. Надо их разместить, накормить, одеть по нашим условиям, чтобы они успешно справились с главной задачей: вывезти из глубинок нашего района сто восемьдесят тысяч центнеров зерна, которое находится под угрозой. Есть над чем призадуматься?
— Есть над чем, есть, — машинально повторил Грачев. — Вывезти, выполнить, спасти... А я с женой расхожусь, — рассмеялся он, решив, что в самый раз противопоставить масштаб их забот. Но рассмеялся неестественно, жалко.
— А-а... — озадаченно протянул Николаев, как бы извиняясь за свой бодряческий тон. — Да-а... — Он чувствовал, что слова тут пока не нужны и лучше пока ограничиться междометиями, Теперь он понял несложную загадку хирурга: Николаева обманули Ткач с Хлыновым, а Грачева, видимо, обманывала жена. Иначе бы он не впал в такое смятение, не растерялся бы. Видимо, объяснение произошло совсем недавно, и потому Грачев не в себе, ошеломлен.
— Я пришел к вам, в общем-то... потому что сказать некому. Не пожаловаться, нет — смешно! Услышать звук своего голоса. Заставить себя выразить вслух то, что произошло. Странное желание, вы уж извините.
— Понимаю, Леонид Петрович, понимаю. Вы ее любите.
— Любил! — перебил Грачев с негодованием. — Верил! Вся подлость в том, что верил, знал, — она самый дорогой для меня человек, и я, как будто, для нее тоже. И вдруг оказывается, что обманывала. Не день, не месяц, а два года!
— Я понимаю, вы оскорблены, возмущены, обижены, — сказал Николаев. — И потому вам сейчас трудно найти решение.
— Я его уже нашел.
— Я имею в виду правильное решение. Может быть, не надо рубить с плеча? Подождать неделю, другую. Время, говорят, лучший лекарь, Леонид Петрович, даже для медиков.
— А чего ждать? Новой серии обманов? Нет, если любит, пусть уходит к нему.
— А кто он, здешний?
— Привлечь к ответственности? За любовь? — Грачев зло усмехнулся. — Это вы можете.
Николаев прищурился, сказал холодно:
— А если за обман, за разложение семьи, за безнравственность, в конечном счете? Или прикажете смотреть сквозь пальцы на подобные явления, которые имеют, кстати сказать, не только личное, для вас, значение, но и социальное, производственное, даже экономическое, представьте себе. Вы не сможете работать в таком состоянии, у вас все будет из рук валиться. И у нее, и у того, третьего. И у других, кто услышит об этой истории, тоже будет не все ладно, Леонид Петрович. Ощущение равнодушия, безнаказанности в подобных историях, когда распадается, разлагается семья, развращает.
— Извините, — пробормотал Грачев, — я погорячился... Но я не скажу вам, кто он, подло. — Он снова скривил губы в усмешке.
«А зачем пришел тогда, к ответственному лицу? — скажет сейчас Николаев, и Грачеву будет нечем ответить. — К человеку пришел, а не к лицу...»
— И все-таки надо подождать, Леонид Петрович. Вы сейчас немного не в себе, я понимаю. Но потерпите, что ли, немного. Утро вечера мудренее. Завтра вы будете спокойнее. Я не требую от вас смирения, покорности, Леонид Петрович, но сейчас вы не в состоянии трезво решить, вы негодуете, горячитесь, верно ведь?
Грачев пожал плечами — а как тут не горячиться, не злиться?..
— Слаб человек, — признался он. — Захотелось кому-то сказать, вот я и завернул к вам. Поделиться...
— Спасибо за доверие, Леонид Петрович. Мне почему-то кажется, все обойдется. Не сразу, но — тем не менее. Интуиция. Я знаю вас, вы человек волевой, выдержанный.
Грачев слабо улыбнулся, протянул Николаеву руку, крепко пожал...
В доме медиков все еще светилось окно. Ирина, похоже, ждала его. Он вошел, увидел, что дверь в спальню открыта, но не стал приглядываться, сел на диван, начал разуваться. Ирина не положила на диван ни подушки, ни одеяла, ничего. Или думает, он туда пойдет, в общую постель?
Он поднял голову, глянул в полумрак спальни. Ирина лежала поверх одеяла, в платье, подперев голову ладонью. Рядом из-под одеяла виднелась голова Сашки, узкая детская рука его обнимала Ирину за шею. Кровь ударила в лицо Грачева, ему захотелось крикнуть, заорать: «Оставь его!!», но тут он увидел возле кровати узел, обернутый клетчатой шалью, — и гнев схлынул.
Она, наверное, плакала, и Сашка жалел ее, успокаивал, пока не уснул.
Ирина не мигая смотрела вниз и в сторону, ничего как будто не замечая, ни Грачева, ни руки мальчонки. Она, наверное, ждала, что муж войдет, увидит узел, грубо разворошит его, разбросает тряпье пинками, и эту грубость его она примет, как нежность, как милость.
«К нему собралась», — подумал Грачев и лег на спину. Поерзал головой по диванному валику, приказал себе: «Спать! Спать! Утро вечера мудренее. Я засыпаю, я сплю...»
Лампа горела до рассвета, пока не кончился керосин. Ирина не спала. Под утро мутная синева осветила пустые окна, вдали затарахтел движок.
Ирина поднялась с постели, прислушалась к ровному дыханию мужа, накинула платок, надела пальто. Грачев не пошевелился. Она нагнулась к Сашке, тихонько поцеловала его и подняла узел. Несколько мгновений она смотрела на бледное лицо Грачева. В слабом свете утра увидела его сдвинутые брови, твердо сжатые губы. Он дышал глубоко и ровно. «У меня все решено, я сплю спокойно, — как бы говорило его дыхание. — Я сплю и ничего не вижу, ни тебя в пальто, ни твоего узла. Если я открою глаза, то увижу и окликну тебя. Но я не открою...»
Ирина толкнула дверь, узел с суконным шорохом задел за косяк. Грачев перестал дышать: но ловил слухом, не всхлипнет ли она, не вздохнет ли?..
Занималась заря, лиловая, зимняя. В комнате пахло полушубком, бензином, чем-то шоферским, как ему показалось, душным, неистребимым.
XXV
Женя до утра ворочалась, не спала и встала с головной болью. Она решила уехать отсюда, сбежать. Бегство не входило в ее жизненный план, но сейчас она убедилась, что слишком рано попыталась взять судьбу в свои руки. Не может она подчинить обстоятельства своей воле. Не доросла. Есть какой-то возрастной рубеж, после которого человек начинает планировать разумно, умеренно, в соответствии со своими возможностями. Совершеннолетие — всего лишь формальный признак. Слишком рано оторвалась она от дома, выскочила из-под родительской опеки.
— Лампа есть — тарахтыр мимо идет, — сказала хозяйка, кивая на подоконник и таким тоном, будто продолжила давно начатую беседу. — Лампы нет — на меня идет. Япырай! Вчера на кошару ехал, крышу валил, две овцы давил, балбе-ес. — Она неожиданно улыбнулась, показывая белые зубы. — Молодой, пугался! «Никому не говори!» — Она живо изобразила испуганное лицо, передразнивая кого-то. — «Один смех будет!»
Ирина стянула платок, откинулась на одеялах, опершись руками позади себя. Попыталась сбросить валенки, цепляя ногой за ногу. Хлынов присел перед ней на корточки, осторожно помог. Ирина легонько тронула свои колени и поморщилась.
— Снег надо, — сказала апай. — Сишась. — Она накинула на себя теплую шаль. — Шюлки тяни, джигит, шюлки.
— Капрон, фасон, — ворчливо проговорил Хлынов, не зная, с какого боку к ее чулкам подступиться. — Не могли что-нибудь потеплее надеть.
Через минуту вернулась хозяйка, неся за ручки цинковый таз со снегом, поставила его возле ног Ирины, осудительно покачала головой.
— Ой-бой, нельзя без штанов буран ходить. — Тронула Хлынова за плечо. — Работать надо! — И круговым движением потерла свою коленку.
Хлынов сгреб в пригоршни комья снега и, словно мыльной пеной, начал тереть ноги Ирины, приговаривая: «Потерпите, потерпите, сейчас пройдет».
— Овца забрал, деньги давал. «Никому не говорите! Смех будет!» — продолжала свой рассказ апай. — Смех есть — хорошо, долго скакать будешь. Смеха нет — плохо, помирать скоро.
Она стала доставать посуду, выставила на столик белые пиалушки, бросила горсть комкового сахара на середину.
Хлынов тер, старался, сидя перед Ириной на корточках.
— Может быть, лучше спиртом? — сказала она. — Возьмите вон там, в сумке.
— Ну хоть чуть-чуть легче? — спросил Хлынов сердито, будто Ирина провинилась.
— Чуть-чуть... Спасибо.
Хлынов быстро пригнулся и рывком поцеловал ее колено, одно и другое. Ирина обеими руками оттолкнула его, и Хлынов плюхнулся, сел на пол.
— Ну и дура, — решил Хлынов, усаживаясь на кошме поудобней. — Ее лечишь всеми способами, а она...
— Видала я таких лекарей!
Хлынов достал из пиджака черную коробку с зеленой каймой — «Герцеговина флор», раскрыл ее на ладони, не спеша выкатил папиросу.
— Если говорить честно, я такого случая давно ждал. Пусть занесет бураном все! Всю землю. Непролазным. Не погода, а мечта моя. — Он подул в мундштук папиросы.
— Я так и знала! — фыркнула Ирина. — Ты нарочно заблудился, застрял.
— Нет! Я ехал как надо! Но бога молил, что было то было. — Он похлопал себя по карманам, ища спички. — Я тебя давно жду, Ирина Михайловна. Я каждый твой шаг знаю, каждый!
— Подай, пожалуйста, сумку! — приказала она, Хлынов не спеша поднялся, с притворной опаской, двумя пальцами потянул санитарную сумку за ремень, поднял ее выше головы, попытался расстегнуть.
— Я сама!
Она протянула руку, но Хлынов, как фокусник, ловко обвел ее руку и положил сумку рядом с ней на одеяла. Закурил и вышел за дверь.
— Надеюсь, вернешься с трактором, — бросила ему вслед Ирина.
— Зачем буран ехать? — сокрушенно проговорила апай. — Ночь. Опасно. Мой старик ушел буран, — она махнула рукой. — Не пришел. Прошлый год... Отара замерз, старик замерз. Са-апсем! А тут — баба московский! — буран идет.
— Роды принимали, апай. Двойняшки родились.
— Оу, дай бог! Кто отец?
— Курман Рахметов. В совхозе Фрунзе... Наверное, самые первые младенцы на целине, апай... А до Камышного далеко от вас?
Хозяйка покачала головой.
— Не пройдешь Камышный. Ношевай здесь. Я — зерно охранять. — Она снова махнула коротким живым движением в сторону улицы. — Если ты разрешаешь,
— Сейчас, ночью?
Апай кивнула с улыбкой спокойной и ласковой. Ирина, похоже, ей понравилась.
— Надо, — пояснила она. — Зарплата идет. Садись чай шымыз. Сахар есть, баурсак есть, айда!
Ирина натянула чулки, сунула ноги в валенки.
— Позвать его надо, наверное, — Ирина кивнула на дверь. — Без шапки ушел.
— Парень крепкий, джигит, куда денется.
Хозяйка бросила к столу для Ирины три толстых подушки.
— Садись, ложись, как хочешь.
Ирина поудобней устроилась возле столика, осторожно натянула на колени юбку.
— Болит нога? —участливо спросила апай. — Тебе самогонка жуз грамм — самый раз. Давай? Русский соседка есть.
— Нет, нет, спасибо, апай... — рассеянно ответила Ирина, вновь наливаясь обидой на мужа. «Послал... Человека спасать, как же!.. А жена, значит, не человек. Жена — друг человека».
Вернулся Хлынов, явно продрогший, но без всяких таких ужимок. Ирина отметила и то, что он не стал здесь курить, вышел, и то, что вернулся с мороза, не приплясывая и не потирая рук как клоун.
— Садись чай пить, джигит, — весело позвала апай. — Работал много. Двойняшка рожал!
«Какая она бедовая, веселая, неунывающая, — отметила про себя Ирина. — Что-то в ней вечное, несокрушимое, неистребимое, как сама жизнь. А ведь немало перенесла, мужа потеряла, одна-одинешенька...»
Апай мягко, ловко, без суеты, без лишних движений присела возле самовара, прямая, сухонькая, разлила чай в пиалы и медленно, ритуально, даже грациозно подала гостям. Затем налила себе, положила в рот крохотный кусочек сахару, отпила глоток с нескрываемым наслаждением.
— Весна холо-одный был, — начала она певуче, как начинают сказку. — Приехали мно-ого. Целина давай! Мальчик, девочка, ботинки, туфельки. — Она улыбнулась над их неразумностью, городским легкомыслием. — Ме-ерзлый! — Она страдальчески сморщилась. Живое ее лицо постоянно менялось, словно подкрепляя, дополняя речь. — Палатка ставил, мно-ого. Буран один раз дул — нет палатка! Жа-алко. Как жить? Аул думал, думал, юрта ставил, весь туда ушел, а свой дом отдал. — Она приосанилась и торжественно воскликнула:—Закон: гость пришел! Здесь... — обвела рукой комнату, — двадцать... жийирма еки, двадцать два человек жил! — Стала вдруг раскачиваться из стороны в сторону и почти запела. — Потом убо-орка был, пра-аздник был, мальшик, девишка мне булка носил, хлеб. Вот такой! — Подняла руку выше самовара и с улыбкой запела, довольно точно воспроизводя мелодию. — «Вот такой вышины, вот такой ширины, каравай, каравай, на уборка не зевай».
Ирина слушала ее с восторгом. Хлынов, видимо, тоже. Смотрел в пиалу и только головой крутил.
— Что невеселый, гости? Кушай, пей! — апай легонько поднялась, пошла к занавеске на стене, нагребла в деревянную тарелку румяных баурсаков.
— Товарищ Хлынов, — сказала Ирина.
— Ну? — не очень любезно отозвался Сергей.
— Вы в армии служили?
— Допустим. На флоте, а что?
— А я думала, в авиации.
Хлынов пожал плечами.
— Почему в авиации?
— Хорошо приземляетесь. На пятую точку. Вон там, — Ирина показала пальцем на кошму.
Хлынов угрожающе приподнялся, но Ирина только рассмеялась в ответ. Тогда Сергей схватил ее голову обеими руками и не просто поцеловал, а впился в ее губы, будто желая наказать Ирину, отомстить ей.
— Ой-бой, голова кусает! — апай всплеснула руками, беззвучно рассмеялась.
Ирина кое-как, вяло оттолкнула Хлынова.
— Глупый...
— Мужик твой любит, хорош! — отметила апай. — Муж?
— Объелся груш, — Ирина высоко подняла локти, поправляя прическу.
— Подушка бери, одеяло бери, — стала перечислять апай, показывая где, что. — Спина на спина, тепло будет.
Ирина вызывающе посмотрела на Хлынова — не скажет ли он какую-нибудь пошлость? Но Сергей молчал, и тогда Ирина сама его подтолкнула, ее словно бес манил:
— Товарищ Хлынов хочет что-то сказать по этому поводу.
Сергей повел бровью.
— А мы благородные, апай, отдельно спим. — Она все-таки его смутила, пошел все-таки на поводу у нее, мог бы и промолчать.
— Да, отдельно, — подхватила Ирина. — В километре друг от друга. — Ее несло куда-то, даже в ушах звенело. — Кто-то с мужем, а кто-то — с открытой форточкой.
— Дразнишь ты меня неспроста, — Сергей нахмурился. — Определенно чего-то добиваешься.
Ирина приложила руку к губам, словно намереваясь укусить себя, провела по горящей щеке, ничего не сказала.
— Ладно, мой — работа пора. Жумыска барам. Джигит — мой гость, разрешение давай.
— Пожалуйста, — отозвался Сергей с некоторым недоумением. — Как хотите.
Апай надела полушубок, влезла в валенки и скомандовала Сергею, показывая на ружье в углу:
— Подавай палка!
Сергей взял ружье, привычным движением охотника попробовал его переломить, но не тут-то было, ружье проржавело. Тогда он тремя ударами о бедро все-таки переломил его и посмотрел на свет в пустой ствол.
— Оставьте его мне, апай, — сказала Ирина. — На случай нападения.
Апай сделала вид, будто не понимает, о чем речь. Вместо нее отозвался Хлынов:
— Зачем вам мерзнуть, апай? Оставайтесь дома. А я пойду караулить. — Сергей шагнул к двери, не выпуская ружья, но апай неожиданно легко подскочила к нему и выхватила ружье.
— Кёп сулейме! — притворно сердито воскликнула она. — Болтай много. Балбе-ес, — закончила она ласково.
— Какие мы гордые, — пропела Ирина. — Не шофер у меня, а прямо-таки рыцарь. Без страха и упрека.
— Сдали бы вы его в музей, апай, — проговорил Сергей, не обращая внимания на Ирину. — Большие деньги дадут.
— Иди сам музей, — апай лукаво, беззвучно рассмеялась. — Такой женка — не можешь стреляй. А мой катюш — будь здоров!
И ушла...
XXIV
Сидя один в темной комнате, Грачев думал о том же самом, только с другими, более мучительными для себя подробностями...
Ирина вернулась в полночь, тихонько отворила дверь, и Грачева обдало холодом, морозной свежестью.
— А ты не спишь, Леня? — она торопилась, запыхалась. — Задержалась, прости, пожалуйста.
Ее непринужденность покоробила Грачева, он ничего не ответил.
— Задержалась, — опять сказала она, сбрасывая пальто, платок, стягивая валенки. Капроновые чулки лоснились на ее плотных икрах. — Сашенька спит?
Грачев не ответил.
— А ты поужинал, Леня? —только сейчас в голосе ее появилось напряжение, она почуяла неладное и, чтобы избавиться от молчания Грачева, пошла на кухню.
Он постоял, постоял и пошел за ней, сел за выскобленный дожелта стол. Он молчал не по каким-то там тактическим соображениям, он просто не мог говорить, не знал, о чем тут можно говорить и ждал, что она сама скажет.
В печке гудело пламя, на плите что-то шипело.
— Господи, темнота-то какая! Керосин, что ли, кончился. Прямо беда, ох ты, боже мой, — проговорила Ирина, будто стараясь заполнить словами пустоту. Выкрутила фитиль побольше, лампа разгорелась поярче.
Она чувствовала его подозрение, догадку и не могла остановиться, тонула в суесловии.
— Первый час уже, надо же! Спать давно пора, а мы...
— Где ты была?
Горлышко белого чайника в руках Ирины мелко застучало о край стакана, она подняла его и так резко, что заварка выплеснулась на стол.
— Я тебе уже объясняла, — отчужденно ответила Ирина. — А кроме того, забегала в больницу.
Она знала, он не станет проверять ее и расспрашивать персонал, была ли она там на самом деле.
— Где ты была?! — повторил он настойчивее, показывая тем самым, что никаким ее объяснениям не поверил.
Она попыталась что-то сказать, но он знал, что это будет снова ложь, и перебил:
— Ты могла мне сказать правду сразу, когда уходила. Или даже еще раньше. Я не вынуждал тебя лгать ничем!
Она отодвинула стакан и положила руки перед собой на стол, глядя на них и раздумывая, как будто решаясь на что-то.
— Мы с тобой взрослые люди, — продолжал Грачев глухим и недобрым голосом. — Если тебе плохо со мной, мы можем вместе найти выход. Или ты считаешь, только ложь поможет тебе, мне и тому, третьему?
Она продолжала молчать, видимо, дожидаясь каких-то других его слов, какого-то решения.
— Значит, ты и дальше будешь вести себя так, на манер... потаскушки?
Лицо ее покрылось пятнами, ноздри побелели, она в упор глянула на Грачева.
— А если я люблю его?
Он оскорбил ее, и она прикрылась этим могучим словом «любовь», как щитом. Не только прикрылась, отбилась, но и его ранила.
— Тем более, — едва слышно произнес Грачев. Он понял, что не только ее оскорбил, но и себя унизил.
Но тем быстрее развяжется этот узел, прорубится выход.
Только не надо больше унижать себя.
Он сразу остыл, успокоился, а может быть, просто сник, оглушенный ее признанием.
На желтой пластмассовой тарелке лежал нарезанный хлеб. Грачев взял ломоть и начал жевать, тупо глядя на печную дверцу. Все ясно, просто, а он ничего не видел. Ему казалось, у них одна жизнь, единая, неделимая во веки веков, а вышло две, разных, параллельных... Дверца озарялась изнутри зыбчатым светом огня, а в душе Грачева все гасло, с лица его сошла твердость, лицо стало странно-покорным, детским. Он с усилием проглотил сухой комок, — здешний, целинный, сейчас такой горький хлеб.
«Не сотвори себе кумира, не сотвори...» — завертелось в его сознании.
Ирина дышала громко и часто, едва сдерживая слезы.
Говорят, женщина не станет признаваться в измене, если не собирается уйти к другому.
— Уйдешь, когда найдешь нужным, — сказал он, следя за своим голосом, чтобы он был спокойным, ровным, бесстрастным. — Возьмешь все, что найдешь нужным. Никаких просьб и тем более скандалов, претензий с моей стороны не будет. Что еще? Кажется, все. — Он сделал нелепый жест — повернул руки ладонями кверху и развел их в стороны.
— Нет!.. Нет... — еле выговорила Ирина и уронила голову на руки. Она плакала, волосы колыхались по столу, обнажив шею. Он ненавидел сейчас и волосы ее и белую, без единой морщинки шею, всю ее ненавидел. Она предала его.
Открылась дверь, появилась Женя в ночной рубашке и в шали на полуголых плечах. Она бросилась к Ирине, прильнула к ней и тоже заплакала, восклицая, захлебываясь слезами:
— Что вы наделали!.. Что вы наделали...
Грачев оделся и вышел на улицу. Он не чувствовал ни жалости, ни раскаяния, но и себя не чувствовал, своей воли. Казалось, его втянула, завертела и понесла инерция чужой силы. И продолжает кружить, нести.
«Надо пойти к Хлынову. Сейчас же, немедля. И все ему выложить».
Легко сказать — все. А что именно? Унизить его, унизить себя...
Представил: глухая ночь, ни огонька, спит все живое, один Грачев ошалело носится по поселку в поисках соперника. «Старый муж, грозный муж...»
Он остановился перед светящимся окном, сосредоточился, огляделся, узнал дом Николаева и без всяких колебаний сразу же зашагал к двери.
Они никогда не были с Николаевым на короткой ноге. Так бывает: живут себе люди в одном поселке, по нескольку лет работают бок о бок, делают в сущности одно общее дело, а поговорить по душам не приходится, все недосуг. Но вот случилась беда, и оказывается, что именно этот человек, с которым ничего не было, кроме «здравствуй — до свидания», становится самым нужным и самым верным.
Грачев машинально постучал в дверь и только теперь спохватился: возможно, у Николаева гости, потому и свет горит так долго. Но отступать было поздно, послышался щелчок замка, дверь отворилась:
— А-а, редкий гость, — сказал Николаев приветливо и без всякого удивления. — Прошу, прошу.
В комнате, бросая зеленоватый отсвет на потолок, горела одна только настольная лампа, в углу потрескивал приемник с изумрудным зрачком. На столе лежали книги вразброс, рядом с раскрытой газетой стоял стакан с чаем. В черном спортивном трико тонконогий Николаев был похож на студента.
— Поздно вы, однако, чаевничаете, — через силу непринужденно сказал Грачев.
— Да гостей только что проводил, — Николаев посмотрел на часы.
— А тут и я пожаловал...
— Ничего, ничего, Леонид Петрович, проходите, снимайте пальто, — перебил его Николаев без всякой светской любезности, пожалуй, даже строго, и предостерегающе покачал перед Грачевым ладонью, дескать, давайте без этих штучек, не смущайтесь.
Грачев повесил пальто и долго не мог попасть шапкой на крюк, наконец попал, одернул пиджак, огляделся.
— Книги с собой привезли? — Грачев подошел к высокому, до потолка, стеллажу.
— Да, в Омске начал собирать, когда еще был студентом.
— А-а, понятно. Здесь у нас тоже бывает хорошая литература.
Николаев видел, что гостю трудно заговорить о деле. А дело, судя по всему, неприятное. Скорее всего, кто-то умер в больнице. Но поторопить Грачева Николаев не решился, тоже подошел к стеллажу.
— Заказываю друзьям, знакомым. Сам захожу в книжный. Шолохова, к примеру, все восемь томов мне один наш механизатор привез, Сергей Хлынов.
У Грачева зашумело в ушах. Ясное дело — Григорий Мелехов и Аксинья. У кого что болит, тот о том и говорит. Прямо или с помощью собрания сочинений.
— Интересно, что этот Хлынов собой представляет? — деловито спросил он и потянул с полки первую попавшуюся книгу.
— На мой взгляд, славный парень, — раздумчиво проговорил Николаев. — Служил на флоте на Дальнем Востоке, мотористом. На целине стал комбайнером, трактористом, шофером. Сейчас пошел на вывозку зерна, это у нас передний край в настоящее время, а весной пересядет на трактор во время посевной — и снова на переднем крае.
— Хват, на все руки мастер, — неприязненно отозвался Грачев. — И хлеб убирать, и Ткачу помогать.
— Да, смалодушничал парень, — сказал Николаев, понимая, на что намекает Грачев. — Пошел на поводу у Ткача. Но эта история наверняка заставила его призадуматься. Во всяком случае, мы решили не отменять представления к награде. Настоящий труженик. Это и есть тот самый его величество рабочий класс. — Николаев помолчал, хотел, видимо, спросить, какие основания у Грачева быть недовольным Хлыновым, но переиначил вопрос, смягчил: — А у вас другое мнение о Хлынове?
Грачев не ответил, достал папиросу.
— Можно? — прикурил, помахал спичкой и, не найдя пепельницы, вонзил спичку в коробок. — Чепуха все это — неожиданно заключил он, слабо махнул рукой и пошел к двери.
— Леонид Петрович!
Грачев остановился не оборачиваясь.
— Я знаю вас как человека делового и решительного. В чем дело? Почему вы не хотите сказать, с чем пришли ко мне.
Грачев вернулся, сел на диван возле приемника, оперся локтями о колени и качнулся из стороны в сторону.
— Зачем пришел... Человек деловой и решительный... — повторил он, как школьник повторяет условие трудной задачи, которую надо решить. — Так сразу и не выскажешь, — честно признался он. — Наверно я пришел посмотреть на человека, который оказался в таком же состоянии, как и я. Мы с вами обмануты, вы и я. Вот я и решил взглянуть на собрата по несчастью.
— Лю-бо-пытно, — протянул Николаев, искренне заинтересованный. — Хотите чаю? Я сейчас, минутку... — Он схватил чайник, пошел в другую комнату, говоря на ходу. — К сожалению, выпить у меня нечего.
— Идеальный руководитель, — усмехнулся Грачев, подумав, что именно сейчас выпить бы не помешало. — Не пьет, не курит.
— Отец был строгий! — почти прокричал из другой комнаты Николаев. — Горячий и на руку скорый, мог и отлупить. Помогло!
Он вернулся к столу, сел напротив Грачева, тоже, как и он, уперся локтями в колени, сплел пальцы перед собой.
— Итак, слушаю собрата по несчастью.
— Для начала... чем вы сейчас заняты? — неожиданно спросил Грачев.
— Да всем! —улыбнулся Николаев. — Забот полон рот, как всегда. — Пожалуй, он говорил излишне бодро, чтобы не оказаться в какой-то сомнительной, унылой паре с Грачевым. Или показать, что если они и собратья, то надо уметь держаться. — Со всей страны едет к нам народ — хлеб спасать. Прибыло уже две тысячи шоферов и рабочих. Надо их разместить, накормить, одеть по нашим условиям, чтобы они успешно справились с главной задачей: вывезти из глубинок нашего района сто восемьдесят тысяч центнеров зерна, которое находится под угрозой. Есть над чем призадуматься?
— Есть над чем, есть, — машинально повторил Грачев. — Вывезти, выполнить, спасти... А я с женой расхожусь, — рассмеялся он, решив, что в самый раз противопоставить масштаб их забот. Но рассмеялся неестественно, жалко.
— А-а... — озадаченно протянул Николаев, как бы извиняясь за свой бодряческий тон. — Да-а... — Он чувствовал, что слова тут пока не нужны и лучше пока ограничиться междометиями, Теперь он понял несложную загадку хирурга: Николаева обманули Ткач с Хлыновым, а Грачева, видимо, обманывала жена. Иначе бы он не впал в такое смятение, не растерялся бы. Видимо, объяснение произошло совсем недавно, и потому Грачев не в себе, ошеломлен.
— Я пришел к вам, в общем-то... потому что сказать некому. Не пожаловаться, нет — смешно! Услышать звук своего голоса. Заставить себя выразить вслух то, что произошло. Странное желание, вы уж извините.
— Понимаю, Леонид Петрович, понимаю. Вы ее любите.
— Любил! — перебил Грачев с негодованием. — Верил! Вся подлость в том, что верил, знал, — она самый дорогой для меня человек, и я, как будто, для нее тоже. И вдруг оказывается, что обманывала. Не день, не месяц, а два года!
— Я понимаю, вы оскорблены, возмущены, обижены, — сказал Николаев. — И потому вам сейчас трудно найти решение.
— Я его уже нашел.
— Я имею в виду правильное решение. Может быть, не надо рубить с плеча? Подождать неделю, другую. Время, говорят, лучший лекарь, Леонид Петрович, даже для медиков.
— А чего ждать? Новой серии обманов? Нет, если любит, пусть уходит к нему.
— А кто он, здешний?
— Привлечь к ответственности? За любовь? — Грачев зло усмехнулся. — Это вы можете.
Николаев прищурился, сказал холодно:
— А если за обман, за разложение семьи, за безнравственность, в конечном счете? Или прикажете смотреть сквозь пальцы на подобные явления, которые имеют, кстати сказать, не только личное, для вас, значение, но и социальное, производственное, даже экономическое, представьте себе. Вы не сможете работать в таком состоянии, у вас все будет из рук валиться. И у нее, и у того, третьего. И у других, кто услышит об этой истории, тоже будет не все ладно, Леонид Петрович. Ощущение равнодушия, безнаказанности в подобных историях, когда распадается, разлагается семья, развращает.
— Извините, — пробормотал Грачев, — я погорячился... Но я не скажу вам, кто он, подло. — Он снова скривил губы в усмешке.
«А зачем пришел тогда, к ответственному лицу? — скажет сейчас Николаев, и Грачеву будет нечем ответить. — К человеку пришел, а не к лицу...»
— И все-таки надо подождать, Леонид Петрович. Вы сейчас немного не в себе, я понимаю. Но потерпите, что ли, немного. Утро вечера мудренее. Завтра вы будете спокойнее. Я не требую от вас смирения, покорности, Леонид Петрович, но сейчас вы не в состоянии трезво решить, вы негодуете, горячитесь, верно ведь?
Грачев пожал плечами — а как тут не горячиться, не злиться?..
— Слаб человек, — признался он. — Захотелось кому-то сказать, вот я и завернул к вам. Поделиться...
— Спасибо за доверие, Леонид Петрович. Мне почему-то кажется, все обойдется. Не сразу, но — тем не менее. Интуиция. Я знаю вас, вы человек волевой, выдержанный.
Грачев слабо улыбнулся, протянул Николаеву руку, крепко пожал...
В доме медиков все еще светилось окно. Ирина, похоже, ждала его. Он вошел, увидел, что дверь в спальню открыта, но не стал приглядываться, сел на диван, начал разуваться. Ирина не положила на диван ни подушки, ни одеяла, ничего. Или думает, он туда пойдет, в общую постель?
Он поднял голову, глянул в полумрак спальни. Ирина лежала поверх одеяла, в платье, подперев голову ладонью. Рядом из-под одеяла виднелась голова Сашки, узкая детская рука его обнимала Ирину за шею. Кровь ударила в лицо Грачева, ему захотелось крикнуть, заорать: «Оставь его!!», но тут он увидел возле кровати узел, обернутый клетчатой шалью, — и гнев схлынул.
Она, наверное, плакала, и Сашка жалел ее, успокаивал, пока не уснул.
Ирина не мигая смотрела вниз и в сторону, ничего как будто не замечая, ни Грачева, ни руки мальчонки. Она, наверное, ждала, что муж войдет, увидит узел, грубо разворошит его, разбросает тряпье пинками, и эту грубость его она примет, как нежность, как милость.
«К нему собралась», — подумал Грачев и лег на спину. Поерзал головой по диванному валику, приказал себе: «Спать! Спать! Утро вечера мудренее. Я засыпаю, я сплю...»
Лампа горела до рассвета, пока не кончился керосин. Ирина не спала. Под утро мутная синева осветила пустые окна, вдали затарахтел движок.
Ирина поднялась с постели, прислушалась к ровному дыханию мужа, накинула платок, надела пальто. Грачев не пошевелился. Она нагнулась к Сашке, тихонько поцеловала его и подняла узел. Несколько мгновений она смотрела на бледное лицо Грачева. В слабом свете утра увидела его сдвинутые брови, твердо сжатые губы. Он дышал глубоко и ровно. «У меня все решено, я сплю спокойно, — как бы говорило его дыхание. — Я сплю и ничего не вижу, ни тебя в пальто, ни твоего узла. Если я открою глаза, то увижу и окликну тебя. Но я не открою...»
Ирина толкнула дверь, узел с суконным шорохом задел за косяк. Грачев перестал дышать: но ловил слухом, не всхлипнет ли она, не вздохнет ли?..
Занималась заря, лиловая, зимняя. В комнате пахло полушубком, бензином, чем-то шоферским, как ему показалось, душным, неистребимым.
XXV
Женя до утра ворочалась, не спала и встала с головной болью. Она решила уехать отсюда, сбежать. Бегство не входило в ее жизненный план, но сейчас она убедилась, что слишком рано попыталась взять судьбу в свои руки. Не может она подчинить обстоятельства своей воле. Не доросла. Есть какой-то возрастной рубеж, после которого человек начинает планировать разумно, умеренно, в соответствии со своими возможностями. Совершеннолетие — всего лишь формальный признак. Слишком рано оторвалась она от дома, выскочила из-под родительской опеки.