Щеголихин Иван. Снега метельные

   — Одну минуту, товарищ Николаев, надо решить еще один принципиально важный вопрос: чтобы совхозный секретарь комсомольской организации был освобожденным. Это необходимо сделать, товарищ Николаев. Вопрос надо решить безотлагательно. Огромный объем работ. «Боевые листки», производственные собрания, совещания, беседы, да и... вопросы морального облика. — Иванов повел подбородком в сторону Соколовой. — Можно и в «Комсомольскую правду» обратиться. Освобожденный секретарь — все-таки фигура! С ним и директор считаться будет, и секретарь парткома, и вообще!..
   — Я думаю, что райком комсомола освободит вас, — ровно, холодно сказал Николаев. — От комсомольской работы. — И покатил, поехал на своем газике, увозя грешницу от неминуемой кары.
   В дороге он заговорил с Соней, обдумывая каждое слово. Не спрашивал о прошлом, только о будущем — где она бы хотела работать, есть ли у нее в Камышном знакомые, останется ли она здесь или уедет и какие у нее вообще есть просьбы к нему.
   Его удручала односложность ее ответов — не знаю... нет... никаких... Она замкнулась, никому и ничему не верила:
   — Соня, вам сейчас трудно, я понимаю, но все-таки надо верить людям, не все подлецы, не все негодяи.
   — Я знаю...
   И снова молчание, снова взгляд в сторону, в даль и прежний отрешенный вид.
   — Соня, а книги вы читать любите?
   — Да...
   — Устанет человек, измотается, в беду попадет, а как возьмет в руки толковую книгу, сразу выпрямляется, начинает лучше думать о жизни, и новые силы к нему приходят. С вами так бывало?
   — Всегда, — она впервые скупо улыбнулась.
   — А что вы читали в последнее время, если не секрет?
   — «Замок Броуди». — Она посмотрела на Николаева, почему-то решила, что он не знает про такую книгу, и, чтобы не смущать его, на всякий случай пояснила: — Одного английского писателя. Мало известного.
   Николаев оценил ее добрые намерения.
   — Кронина, — сказал он. — У него есть интересный роман «Цитадель». Про «Замок Броуди» я только слышал, но не читал. Ну, а вы, значит, находитесь под впечатлением, только-только прочли. И что вам особенно понравилось?
   — Особенно? — переспросила она и пристально, изучающе посмотрела на Николаева. — Особенно вот это: «А поезд с невообразимой быстротой, как ракета, описал в воздухе дугу, прорезал мрак сверкающей параболой света и беззвучно нырнул в черную преисподнюю воды, точно его и не было!
   ...В тот самый миг, когда первый слабый крик его сына прозвучал в хлеву ливенфордской фермы, его изувеченное тело камнем полетело в темную бурлящую воду и легло мертвым глубоко-глубоко на дне залива...»
   До самого Камышного они молчали.
 

V

 
   Ночь прошла спокойно. Женя не отходила от старика гипертоника, у которого был приступ стенокардии. На его багровой шее вздулись вены, его стоны пугали Женю, К полуночи, после трех таблеток нитроглицерина, старик кое-как успокоился. Женя прилегла на кушетку.
   Ночью, в тишине, в минуты относительного покоя ее всегда тянуло хотя бы кратко, наспех, но подвести итоги, выровнять свою жизненную линию, если она вдруг заколебалась, укрепить ее.
   ...В Камышный она приехала в конце июля, сразу после окончания медицинского училища. Сколько было волнений у папы с мамой, когда они ее провожали на целину, никто никогда не узнает. И тем более никто не узнает, каково было самой Жене в одиночестве оказаться в незнакомом поселке. Первые ночи она вообще не спала почти. Ее поселили в пустом общежитии МТС — все были на уборке, и ночью не к кому было бежать за помощью, если, не дай бог, что-нибудь случится. С наступлением темноты еще назойливей гудели моторы, машин, самых разных, становилось в два раза больше. Непривычная к новой обстановке, Женя засыпала только глубокой ночью и часто просыпалась в страхе — ночной сумрак комнаты вдруг пронизывал страшный белый столб света с улицы. Это проходили мимо автомашины. Ослепительные пятна фар медленно, колдовски продвигались по стенке, и видно было, как наспех, жиденько она побелена, затем срывались в темноту, словно обрубленные. Пахло бензином, соляркой, и до трех часов ночи гремел репродуктор на столбе возле райкома.
   Женя крепилась из последних сил и не сбежала из пустого общежития только потому, что заранее готовила себя к лишениям (кстати сказать, к лишениям относилась нехватка жилплощади, а тут оказался ее избыток). В восемнадцать лет пора уже выходить с жизнью один на один. Больше всего Женя страшилась утерять веру в свои силы, самой себе показаться беспомощной.
   На третью ночь в ее комнату стали ломиться пьяные парни. Они требовали какую-то Машку, били в дверь сапогами. Женя убежала через окно, оставив в комнате чемодан на растерзание. Она добежала до продуктового вагончика, где дежурил сторож с оружием в руках, обязанный охранять социалистическую собственность, но сторож не дежурил, а спал и ружье спрятал, чтобы кто-нибудь не подшутил. Убедившись, что погони за ней нет, Женя добралась до больницы и переночевала там на кушетке в ординаторской. Утром пошла в общежитие, представляя, какие там ужасные следы разгрома, но ничего ужасного не увидела, чемодан ее на месте под койкой, окошко раскрыто, словно свидетельствует о ее позорном бегстве, все на своих местах, похоже, что пьяные крики и стуки ночью ей просто-напросто пригрезились, примерещились со страху.
   И все-таки она теперь решила, что бессмысленное мужество, всетерпение и всепрощение похожи на осужденное нашей эпохой непротивление злу. Нельзя с этим мириться. У каждого советского человека есть права. Вот почему Женя заявила главному врачу, что намерена получить квартиру, как молодой специалист.
   — В общежитии вам не нравится? — спросил Леонид Петрович. — Мне сказали, вам выделили там отдельную комнату.
   — Я долго терпела, но там... пьяные, хулиганы какие-то. Не нужна мне отдельная комната. — У Жени задрожал подбородок. — Мне бы куда-нибудь к девочкам перебраться. Есть же здесь интеллигенция сельская.
   — Может быть, к нам? — вмешалась в разговор Ирина Михайловна. — У нас две комнаты.
   — Нет-нет, что вы, что вы! — Женя наотрез отказалась. Она будет стесняться в квартире у Грачевых, там ей будет хуже, чем в общежитии МТС.
   — Вещей много? — спросил Леонид Петрович.
   — Нет, один чемодан. — «А в чемодане кукла, не дай бог, кто узнает».
   — Идемте со мной.
   Леонид Петрович вышел из ординаторской, Женя молча последовала за ним. Главный врач провел ее в пустующий изолятор — крохотную комнатку, в которой стояли больничная койка и впритык к ней тумбочка. Он предложил Жене поселиться здесь в нарушение санэпидправил.
   Женя верила, что после тяжелых испытаний обязательно наступит счастливая легкая пора. Так оно и вышло. Из общежития она попала в чистенькую светлую комнатку с белоснежным бельем. В тот же вечер она написала домой очередное письмо под номером (все письма отцу с матерью шли под номером), в котором сообщила, что получила квартиру по месту работы. Домашних она решила не тревожить, но здешнее руководство потревожила и написала ту самую заметку «Жили-были», на которую уже многие обратили внимание, в том числе и Николаев.
   А в целом Жене понравился и поселок, и больница, и люди. Над входом в маленькую уютную больницу висела синяя вывеска с изображением чаши, змеи и красного креста. В узеньком вестибюле, как и полагается, санпросветплакаты: пучеглазые мухи — переносчики кишечных заболеваний, ленточные глисты, спутанные, как шелковая тесьма, и улыбающиеся толстощекие младенцы — «Я пью рыбий жир», Стеклянная до потолка стенка отгораживала маленькую аптеку, рядом с ней помещалась ординаторская за голубой дверью.
   Три палаты, мужская, женская и смешанная (для новорожденных младенцев) — вот и вся больница.
   В первый же день Женя познакомилась со всеми ее немногочисленными обитателями. В женской палате лежали две пожилые женщины из местных, с декомпенсированным пороком сердца. Они жили в глухом поселке неподалеку от Камышного и до освоения целины лечились чем попало — травами, припарками и даже наговорами. Медицинские работники заглядывали в их деревушку разве что случайно. Теперь же, с появлением райбольницы и хирурга Грачева, все стали обращаться к нему.
   В мужской палате томились два шофера: один с обострением язвенной болезни после выпивки, а другой после аварии, с переломом ноги, лежал в гипсе. О смешанной палате говорили, что свято место пусто не бывает, одна за другой проходили через нее мамаши-целинницы.
   Женя сблизилась прежде всего со своими коллегами, с медсестрой Галей и с акушеркой Ириной Михайловной, женой главврача. Причем акушерка почему-то сама однажды заговорила с Женей и сразу стала ее утешать, будто Женя маленькая, будто жаловалась на свою судьбу горькую или что-то в этом роде. «Ты молоденькая и симпатичная, у тебя вся жизнь впереди, а от папы и мамы все равно придется когда-нибудь отвыкать, не печалься и не горюй, держись к людям поближе...» Женя удивлена была чрезвычайно таким к себе отношением, она вовсе и не думала печалиться и горевать, и лицо у нее всегда было спокойное и даже уверенное, — так во всяком случае она сама о себе думала. Но со стороны-то всегда виднее.
   Во всяком случае, оттого, что Ирина Михайловна не повела себя надменно и заносчиво (все-таки жена главврача!), а наоборот, проявила чуткость и внимательность, Женя прониклась к ней самой настоящей любовью и самой настоящей признательностью, какие только могут быть на белом свете.
   Ирина Михайловна рассказала, что для медиков рядом с районным здравотделом строится стандартный домик — три комнаты и кухня. В двух маленьких комнатах будут жить Грачевы, а в третьей, большой — Галя и Женя. Они бегали смотреть этот недостроенный домик на самой окраине поселка, недалеко от аэродрома, почти совсем рядом с мачтой, на которой вздувалась под ветром полосатая, черно-белая кишка. В домике пахло свежей стружкой, свежей краской, чем-то непонятно строительным, уже видны были комнаты и можно было помечтать, прикинуть, где и как расставить мебель.
   Настоящая жизнь все еще не началась, все еще была впереди.
   ...На рассвете привезли обожженного солдата. Он не кричал, не стонал, был говорлив и странно возбужден. Обгорелое обмундирование обнажало красное тело, лохмотья брюк держались на ремне. Левая половина тела, нога, бок, рука, — все было обожжено.
   — Привет, красавица, принимай гвардии рядового в свои палаты! — неестественно бодрым голосом прокричал солдат.
   Женя ужаснулась его виду и отчаянной, неуместной веселости. Что предпринять? Усадить его? Но он обгорел весь, не сможет сидеть. Ожог третьей степени... Уложить? Но и уложить невозможно.
   Женя послала санитарку за хирургом, а пока ввела пострадавшему пантопон для уменьшения боли.
   Начинался беспокойный день.
   Пострадавший сидел на уголке стула, кособоко привалившись к спинке. Лицо его было бледно, глаза блестели. Старик гипертоник вышел в коридор в одних кальсонах, глянул на обожженного и равнодушно, словно солдата не было здесь, прошамкал:
   — Што твой шашлык. Помрет к вешеру.
   Женя метнулась к старику, угрожающе зашептала и, подталкивая в спину, выпроводила его в палату. Солдат не пошевелился, все смотрел в окно неподвижным взглядом. Он был совсем молодой, черноглазый, смуглый.
   Быстро вошел Леонид Петрович, он всегда так входил, даже как будто легким ветром сопровождалось его появление, мельком глянул на солдата. Тот уже начал постанывать, протяжно, с безразличным мычанием. Двое его товарищей, которые стояли словно в карауле по обеим сторонам стула, уставились на хирурга в ожидании команды. Он подал им знак следовать за ним в ординаторскую. Женя осталась возле пострадавшего.
   — Спасти можно только пересадкой здоровой кожи от здоровых людей, — сказал хирург солдатам.
   — А сколько человек надо? Одного? Двух? Если что, мы готовы.
   — Чем больше, тем лучше, — Грачев говорил отрывисто, словно командовал. — Отправляйтесь, скажите: нужны добровольцы. Только поскорее. Он может погибнуть.
   Солдаты бросились на улицу. За стеной взвыл мотор, и вскоре шум его затих в отдалении.
   Больной стонал все громче и громче, уже вся больница слышала его стоны. Женя сказала Леониду Петровичу, что вначале он был весел и даже пытался шутить.
   — Эйфория, — пояснил хирург. — Плохой признак. Часто при тяжелой травме бывает сильное возбуждение, а потом шок.
   Эйфория... Нечто коварное, возможно, смертельное.
   Женя не пошла домой, хотя дежурство ее закончилось и на смену уже пришла Галя.
   Все ответственные операции Грачев делал с Женей. Сейчас она поставила кипятить большой стерилизатор с инструментами и присела отдохнуть на кушетку перед долгой операцией.
   Послышался душераздирающий крик на всю больницу и, наверное, на весь поселок, — это Галя с санитарками пытались снять с обожженного остатки одежды.
   Стерилизатор зашумел, инструменты легонько шевельнулись в нем, и вскоре забарабанили по металлическому дну. Через сорок минут можно начинать операцию. Если, разумеется, найдутся добровольцы.
   Леонид Петрович в халате с высоко закатанными рукавами ходил по коридору. Ему уже пора бы мыть руки и одеваться в стерильное. Но он пока не торопится, пока подстриг и без того короткие ногти, и все. Ходит, все ходит по короткому коридорчику, зайдет к обожженному, даст указание и снова выходит, снова взад-вперед по короткому коридорчику.
   Ждет.
   Другого средства лечения нет.
   Верит ли он, что добровольцы будут?
   Женя несколько раз выбегала на крыльцо. Поселок давно проснулся, начался обычный трудовой день. Люди шли на работу, здороваясь друг с другом бодрыми утренними голосами. Никому нет дела до больничной беспокойной жизни, и, в общем-то, правильно, незачем портить настроение всему поселку. Натужно воя, потряхивая тяжелыми кузовами, прошли машины с пшеницей. Все везут, везут...
   Появилась Ирина Михайловна, чуть заспанная, с припухшими веками и оттого еще более милая. Легкая тень скользнула по ее лицу, когда она услышала стоны.
   Леонид Петрович встретил жену у входа, и сразу что-то неуловимо изменилось в его облике, он стал как будто еще более уверенным, чем был минуту назад, еще более собранным.
   — Что там? — негромко спросила Ирина Михайловна.
   — Ожог. Парень спасал хлеб. Я не успел узнать подробности, но сейчас не в них дело. Необходима пересадка кожи. Солдаты поехали. Но... вдруг начальство не разрешит. Армия есть армия. Что тогда будем делать?
   — Обратимся в райком комсомола, — сказала Ирина Михайловна.
   — Ах да, действительно, я совсем забыл! Они же всегда выручат.
   Грачев погладил обнаженные руки жены. Женя догадывалась, какие у нее, должно быть, чудесные руки: в жару, как мрамор, холодные, а в холод горячие, как... сердце.
   — Инструменты готовы? — спросил хирург, оборачиваясь к Жене, но не поднимая глаз.
   Девушка побежала в операционную.
   Оттуда, из-за стекол операционной, она и услышала прерывистые гудки автомашины возле больницы и первой выбежала на зов.
   У крыльца, выпрыгивая из машины, выстраивались солдаты.
   — Р-рав-вняйсь! Смир-рна-а! — залихватски пропел сержант в замасленной гимнастерке и в пилотке, сдвинутой на ухо. — Товарищ медсестра! Солдаты прибыли для сдачи кожи. Докладывает сержант Петров!
   Слушая «...прибыли для сдачи кожи», Женя сдавленно рассмеялась, потому что открыто рассмеяться ей помешали слезы, которые она все-таки скрыла.
   Солдаты мгновенно заполнили тесный вестибюльчик. Минуты две-три они уважительно молчали, потом заговорили.
   Хирург приказал всем вымыться в маленькой баньке «Заготзерна». Женя выдала сержанту три больших куска мыла и успела заметить, как он тут же крепкой ниткой по-солдатски споро распилил мыло на ломтики.
 

VI

 
   Прошлой ночью солдат Малинка вел автоколонну с пшеницей. Вечерок он провел у московских студенток и сейчас ехал в самом веселом расположении духа. Изредка Малинка оглядывался назад, на яркие снопы лучей, соединявшие машину с машиной словно буксиром.
   Девчонки-москвички ему понравились. Он познакомился с ними неделю назад, а вчера получил приглашение на день рождения одной из них. Девушки были из какого-то неавторитетного института, вроде рыбного, в котором ребят раз-два и обчелся, да и те ни рыба ни мясо. Малинка — симпатичный парень, простяга, шутник, стал душой этой студенческой компании, его приглашали чуть ли не каждый вечер. Так и на этот раз. Имениннице он принес в подарок чистенький блокнот в коричневом дерматиновом переплете. Малинка хранил этот блокнот запакованным в несколько слоев газеты, чтобы не запачкать, все ждал случая записать в него лирические песни, которые пели вне строя друзья-солдаты, а также стихи Сергея Есенина. Он берег дорогой блокнот для себя, но, когда пригласили на день рождения, он понес его в подарок. Вечер прошел очень весело, много говорили, пели «Подмосковные вечера» и вообще сошлись душа в душу, что называется.
   Малинка и сейчас за рулем тянул вполголоса мелодию, думал о девушках, о гражданской жизни, которая снова ждет его через год, и лениво посматривал на дорогу, по которой ему приходилось ездить уже не один раз.
   Малинка не курил, но представлял, конечно, как это делается. Очень просто закурить за баранкой, с удовольствием затянуться, кто в этом понимает толк, разок-другой-третий, а затем бросить сигарету. Куда бросить? Ну не на пол же, не в кабине же ее оставлять, бросить в сторону, вон выбросить... И вот уже горит у дороги пшеница.
   Малинка ясно видит — и впрямь горит, именно от самой дороги полукругом разгорается пламя с острыми языками и уже охватило довольно большую площадь. Сейчас огонь пойдет, как волна под ветром, все дальше от дороги, все гуще дымясь алыми клубами и разбушуется степной пожар, не остановишь ничем, а ведь это не просто степной пожар — это хлеб горит...
   Малинка вылез на подножку, прокричал назад: «За мной!» — и повернул машину на огонь. Кузов поднялся, тяжелая струя пшеницы ударила вниз, сбивая языки пламени. Малинка не оглядывался, ему некогда было проверить, едут за ним товарищи или не едут, он газовал, тревожно сигналил, возбуждая себя, Он не видел, что творилось сзади, поднятый кузов закрывал обзор. Ничего не видел, но знал: пшеница должна погасить пламя, как гасит его песок. Будут спасены десятки, сотни гектаров хлеба, будет ликвидировано зло — пожар. Малинка не думал о том, насколько разумен его план, так моментально возникший, много ли, хватит ли пшеницы, чтобы погасить такое пламя, он надеялся на товарищей, он давил пламя колесами. Вдруг что-то металлическое ахнуло, сверкнуло, блеснуло, Малинку отбросило к стенке кабины, он больно ударился спиной и затылком. Удушливо запахло бензином. Вспыхнули брюки, гимнастерка, только теперь горячая боль обожгла тело. Малинка выскочил из машины, упал на обгорелую землю и начал кататься в горьком пепле.
   Через полчаса его привезли в Камышный.
   Малинка не задумывался над тем, что дороже: выведенная из строя машина, за которую ему, наверное, придется отвечать, его собственная жизнь, которую он поставил под угрозу, или сотни гектаров спасенного хлеба. Пока ему было не до размышлений и не до сопоставлений, что хуже, а что лучше. Но он подсознательно чувствовал, что поступил правильно. Даже если бы он не затушил пожар, все равно обязан был на него броситься...
   В больнице он увидел перед собой светловолосую и кареглазую медицинскую сестру, она то приближалась к нему, то удалялась, плыла перед ним, как в тумане. Боль становилась с каждой минутой невыносимее, он ждал от девушки исцеления, но она только плавала и плавала вокруг него, смотрела и смотрела на него, готовая заплакать, а боли не унимала, жуткой, адской боли.
   Потом он потерял сознание и в бреду кричал: «За мной! Вперед, братва! Тревога!!!» — и очнулся от боли. Хирург счищал обожженную поверхность кожи, попросту говоря, живьем сдирал шкуру. Рядом стояли полураздетые, в больничном белье друзья по роте. Им тоже делали операцию, и Малинка, приняв это за сон, за бред, опять впал в забытье.
 

VII

 
   Сергей выехал из поселка рано. Ночью прошел дождь, и сейчас все: трава, пыль, мотоцикл, встречный ветер с пшеничного поля, — пахло дождем и утренней свежестью.
   Рассвет был медленный, затянувшийся, серый после дождя, но Сергей мчался по дороге в хорошем настроении. Одинокую фигурку в белом платье он заметил издали. Она была одна, действительно, как былинка в поле. Шла с тяжелой сумкой через плечо.
   «Придется подвезти, — подумал Сергей. — Значит, скорость будет в два раза меньше. Хоть бы не по пути оказалось».
   Услышав шум мотоцикла, девушка обернулась, приостановилась. Мордашка довольно симпатичная, такую и не по пути подвезешь. Но уж шибко серьезная, похоже, строит из себя.
   Сергей решил посмотреть, что будет, если он не обратит на нее никакого внимания. Насвистывая, не глядя на путешественницу, он чуть-чуть притормозил возле нее и проехал мимо.
   — Стойте! Одну минутку! Подождите!
   Обычный набор слов. Сергей притормозил, небрежно шаркнул подошвами по земле и подождал не оборачиваясь.
   — Вы Хлынов, — утвердительно сказала девушка и выставила на Сергея палец пистолетом.
   — Допустим. А вы? — он выставил палец пистолетом в ее сторону.
   — Отлично, на ловца и зверь бежит, — она улыбнулась. — А я Женя Измайлова. Везите меня в свою бригаду.
   — Зачем?
   — По заданию секретаря райкома.
   — Ого!
   Сергей оглядел девушку — светленькая, а глаза карие. Хрупкая, какая-то очень уж городская, нездешняя. Впрочем, все на целине нездешние или почти все.
   Девушка не оробела под его взглядом, не опустила глаза, но заметно посуровела. Сергею показалось, что он хватил лишку своим изучающим обзором, и поспешил оправдаться:
   — Смотрю на вас и боюсь везти. Сдует ветром, и потом ищи вас свищи по всему полю. Механизаторы любят скорость.
   — Это на комбайне-то? — насмешливо спросила Женя.
   «Все-таки она из себя строит!» — решил Сергей. Он располагает средством, как проучить ее, но пока повременит. Он еще раз оглядел ее, Из кармана платья виднелся краешек синего блокнота. Через плечо толстая сумка с красным крестом. Держится девчонка так, будто она, по меньшей мере, автоинспектор и все обязаны ее подвозить.
   — Мне вообще-то не по пути, — сказал Сергеи в наказание и медленно тронул своего коня, ожидая ее вторичной просьбы или упреков, зная, что в такой ранний час не сразу дождешься попутной машины, да еще до самой дальней второй бригады.
   Но Женя на этот раз промолчала, будто в рот воды набрала. Сергей снова затормозил, не оглядываясь подождал, когда она подойдет и станет моститься сзади на сиденье, и порядком удивился, когда девушка молча прошла мимо, за обочиной, оставляя ручьистый след на мокрой траве, прошла не торопясь и совершенно, ну прямо-таки ни капельки, не обращая внимания на мотоциклиста.
   — Садись, гордая! — окликнул ее Сергей. — Была не была.
   Девушка остановилась, шагнула на дорогу, отвела руки назад и нетерпеливо сказала:
   — Подъезжайте, что же вы!
   «Ну и ну», — ущемленно отметил Сергей и подъехал.
   Женя чуть опустила голову, пряча победную улыбку.
   — Была не была! — повторил Сергей, жалея, что подъехал. — К вечеру доберемся!
   — Почему к вечеру?
   — Ответственность! Посадил небесное создание, изволь его не растрясти по дороге.
   — Ах, вон оно что! — с вызовом сказала Женя. — Пустите меня к рулю! —приказала она. — Держите!
   Сергей едва успел поймать тяжелую, как свинцовая болванка, сумку и попятился на заднее сиденье.
   — Если что — зубами за землю, — посоветовал он, следя за тем, как девушка села сначала боком, потом чуть приподняв подол, перекинула ногу, приподнялась, поправила широкие складки, — и все это спокойно, неторопливо, независимо, будто усаживалась на свою машину, — и только потом отозвалась:
   — Вы что-то сказали?
   — Зубами за землю, говорю, если что, — неуверенно повторил Сергей, следя за ее руками, — что она будет делать...
   — Старо, товарищ знатный механизатор, позорно старо, — ответила Женя и дала газ.
   И они не просто поехали — они помчались. Сразу же, через три-четыре секунды помчались, с места в карьер. Сергей повесил сумку себе на шею и ухватился за сиденье.
   — Тише, — попросил он на первом ухабе.
   — Тише! — прокричал он после канавы, когда мотоцикл, словно с трамплина, оторвался от земли.
   Но Женя не обращала внимания на его окрики, легонько, привычно-упруго приподнимаясь на педалях там, где встряхивало.
   Они мчались по степной дороге на бешеной скорости, словно были застрахованы от беды. Мчались не только на бензине, но и на самолюбии. Хлынов крепко держался за талию девушки и, выглядывая из-за ее плеча на дорогу, старался приноравливаться на выбоинах так, чтобы машина не потеряла равновесия, и уже молчал, ни о чем не просил, уже не надеялся, что сумасшедшая водительница образумится. Ветер развевал ее волосы, они били Сергея по лицу, не давали смотреть вперед, слепили его.
   Минут через двадцать они были на стане.
   — Ну ты даешь! — от души похвалил Сергей, довольный прежде всего тем, что добрался до бригады живым и невредимым. — Где научилась-то, когда успела?
   — В двадцатом веке каждый должен что-то водить, — отозвалась довольная Женя. — Если не машину, то хотя бы парня за нос.