Страница:
Сергей слушает через силу, слабо вникая в суть, ему кажется, все говорят не о том, лишнее говорят, то, что он и сам прекрасно понимает и знает. Но голоса бубнят, вместе со стуком его сердца, под шум крови в его висках, тише-громче, тише-громче...
И наконец:
— Хлынов!
Голоса стихли, тени в синеве кабинета остановились.
— Хлынов, вы слышите? — повторил Николаев громко.
Как будто никогда прежде не был веселым голос секретаря райкома, как будто он никогда не кричал Хлынову летним солнечным утром: «Здорово, Сергей, как жизнь молодая?»
— Слышу.
«Нет, я не во всем виновен!.. Нет, не всегда был виновен! Был я и прав!..» — думал Сергей, слушая, как продолжал Николаев:
— Поступило два предложения: исключить вас из рядов партии и второе — объявить вам строгий выговор.
Синее марево как будто рассеялось, Сергей встал и увидел глаза членов бюро, устремленные на него, разные и одинаковые в своей строгости, не лишенные в то же время любопытства. И четче, строже других — серые, твердые глаза Николаева.
Сергей опустил взгляд, посмотрел на свои руки. Показалось, что и все посмотрели на его руки. На руки, которыми гордился не только Ткач, но, было время, что и весь район, и они, члены бюро, тоже гордились. Сергей отвел руки за спину.
Руки руками. А голова головой.
— Кто за то, чтобы Хлынова Сергея Александровича исключить из рядов Коммунистической партии, прошу поднять руку.
Между Николаевым и Хлыновым желтый пол из широких, чуть ли не в полметра досок. Они легли к столу, до стола четыре шага, на столе красное сукно.
Красный флажок на его комбайне, красная косынка у Таньки Звон, красная подкладка под орденами Ткача. Его нет здесь, слег, увезли в больницу.
— Раз, два три, — считает Николаев. — Меньшинство.
Вместо радости обида вдруг расперла горло Сергея. Сознавая, что надо бы оставаться на месте, дослушать, принять выговор достойно, Сергей отвернулся, и ноги сами понесли его к выходу. Он только успел подумать сквозь обиду: «Как бы не задеть сапогом порога. Как бы не хлопнуть дверью!»
В приемной сидел народ. Сергей поднял голову, испытывая желание смело обвести взглядом всех, но не успел, их тут много, а ноги несли его дальше, к выходу, в другую дверь. Кто-то, кажется, знакомый выдохнул в спину: «Ну что-о, Сергей?»
Он шагнул торопливей, думая о том, чтобы не навязались сейчас с расспросами, а то у него не хватит выдержки, не хватит голоса говорить, как прежде, небрежно-спокойно.
Спустился по лестнице, долго открывал тяжелую дверь, наконец, вышел. Было темно, остро свежо, студено. Подумалось вдруг о детстве, о школе, о времени, когда все-все было еще началом, каждый день был началом, когда все-все было ожиданием жизни.
В райком шли, о чем-то говорили. Сергей молча посторонился, отошел к гаражу, повернул за глухую стену. Здесь было пустынно, тихо, из снега торчал черный курай, похожий на пропавший хлеб, Холодно, холодно...
Сергей прислонился лбом к шершавым, занозистым доскам, но не надолго, только на мгновение; ему показалось, что и тут, в глухом закутке, на него кто-то смотрит, кто-то может увидеть, как он ослабел, пригорюнился, он, Сергей Хлынов.
Черные стебли уныло качнулись под ветром, тихо зашуршал сухой снег. Скоро задымит поземка, заострятся сугробы, закружит, засвистит вьюга.
У стены, в затишье сиротливо стыл его мотоцикл. Сергей запахнул полушубок, опустил мотоцикл с упора, повел его на дорогу. Перед райкомом глянцевито-розово блестела тропинка от света из окон. На столбе гудел репродуктор. «В честь тридцать девятой годовщины... коллектив бригады... взял на себя...»
Где-то продолжались — всюду продолжались большие трудовые дела.
Сергей вывел мотоцикл на дорогу. Поправил шапку, неторопливо застегнул полушубок доверху. Потом выпрямился и — заглушил мотор.
Все теперь хотелось начать сначала. От нуля.
XVI
Утром двадцать третьего октября торжественный голос диктора передавал по радио: Казахстан, давший стране миллиард пудов зерна, награждается орденом Ленина.
В полдень принесли газеты,
В палате ораторствовал Малинка:
— Еще ни одна республика не получила орден Ленина, а Казахстан получил! РСФСР не получила, Украина и Белоруссия не получили, а Казахстан получил — первый!
В пять часов раскатисто загремел репродуктор:
— Дорогие товарищи!..
Женя дежурила в больнице. Не утерпев, накинула пальто, платок и побежала на площадь. Митинг проходил возле Дома культуры. Николаев стоял на трибуне без шапки и говорил:
— Наша область сдала государству двести восемьдесят миллионов пудов хлеба. Три года назад вся республика сдала в пять раз меньше. Миллиард пудов — это урожай одиннадцати предыдущих лет вместе взятых. Целина оправдала наши надежды!..
Выступали из райкома комсомола, выступал Жакипов:
— Наш Казахстан идет от победы к победе. Под руководством коммунистической партии. Мои шофера сейчас возят хлеб, но пока плохо возят. Ничего! Мои шофера только неделю назад в землянки перешли, в кабинке спали. Всем спасибо за помощь! Миллиард — хорошо, орден — тоже хорошо, а что хлеб гниет — плохо. Надо быстрее перевозить, быстрее спасать!..
Николаев что-то сказал ему, наверное, попросил не портить людям настроение в такой торжественный день, и Жакипов смущенно примолк, шагнул с трибуны.
Днем в Камышном знакомые и незнакомые поздравляли друг друга. Но к вечеру стало тихо...
Тревожил забуртованный, подмоченный дождями хлеб, который нужно было спасать.
XVII
В тетке Нюре Женя не ошиблась, если можно так говорить, когда человеку не веришь. Она оказалась хитрой и неприятной старухой. На все замечания Жени она почему-то кривилась, видимо, не считая ее за работника, хотя и находилась в прямом у нее подчинении. По поводу и без повода тетка Нюра говорила об одном и том же — что молодежь нынче пошла никудышная, старших не почитает, не слушает. Все эти ее нарекания Женя, как полноправный представитель молодежи, принимала в свой адрес и, не зная, чем ответить тетке, стала на всякий случай сама носить гидропульт, снаряжение дезинструктора, что совсем не входило в ее обязанности. Во время обследования объекта тетка Нюра молчала, будто в рот воды набрала, не поддерживала Женю ни единым словом. А скандалить она могла отчаянно, значит, молчала умышленно, не хотела портить отношения с начальством. При обследовании тетка Нюра садилась на первый попавшийся стул, совала руки в карманы, превращаясь в букву «Ф», и ни слова не говорила в пользу санитарных норм. «Я дезинструктор, у меня нет права голоса», — оправдывалась тетка перед Женей. Зато в здравотделе, когда Женя начинала докладывать о ходе обследования, тетка обретала право голоса. Она размахивала руками и кричала о недостатках, будто сама их обнаружила, повторяла, и довольно складно, все требования, которые излагала Женя во время обследования. Повторяла она их с ужасающими угрозами, вроде «всыпать перцу этим сволочам, зажрались» и прочее, полагая, что способность «лаяться» — главное оружие в санитарной работе. Женя только плечами поводила от ее громкоголосой, показной и совсем неуместной деловитости. Трудно ей было с теткой. Жене хотелось ее чему-то научить, ведь она не имеет никакой специальной подготовки, но всякий раз тетка Нюра самолюбиво пресекала ее намерения: «Ты вот поживи с мое, тогда и будешь учить». Она невзлюбила Женю, это ясно, но вот за что? Только за то, что она молодая? Или, может быть, за то, что приезжая, что целинница?
Однажды тетка Нюра не пришла на работу вовремя, и Женя, идя на обследование, зашла к ней домой. Кое-как открыла тяжелую деревянную калитку, огляделась, ища собаку, — она убеждена была, что у тетки непременно волкодав какой-нибудь, злющий-презлющий, как в сказке. Увидела конуру вдалеке, в конуре что-то мохнатое и, прикинув расстояние до крыльца, быстро туда пробежала. Стоял мороз, и псу наверняка было лень за ней гнаться, он даже и голоса не подал.
Своим появлением на пороге Женя перепугала тетку Нюру чуть не до смерти. В комнате пахло луком, кислым теплом и еще каким-то неприятным острым запахом, возможно, самогонкой. Женя уже слышала, что тетка Нюра варит самогонку, особенно перед праздниками. Сбоку, в закутке с маленьким сумрачным оконцем Женя увидела целую гору пшеницы, наваленной почти до потолка и ничем не накрытой. Прямо-таки зернохранилище! На зерне, как на песке, лежал симпатичный белолобый теленок. Время от времени он взмахивал хвостом и, как водой, обдавал себя пшеничными брызгами. Женя, глядя на такую картину, не сдержала возгласа недоумения, удивления, а может быть, еще и восхищения — так ей понравился теленок. Тетка поняла ее по-своему и пояснила:
— Зерна-то пропадает, видимо-невидимо. Хоть на кусок хлеба-то запасти.
— Я бы не смогла так, — призналась Женя ни к селу ни к городу.
— Молодая да глупая, что с тебя взять! — в открытую дала ей оценку тетка. — Небось еще акт составишь?
Женя не обиделась. Старая, косная женщина, разве ее перевоспитаешь! К тому же, на самом деле, зерна пропадает много, да и не краденое же оно у тетки, в конце концов, летом тут все работали на уборке.
Они пошли на автобазу того самого Жакипова, у которого шофера только вчера «врылись в землю», как он говорил на митинге.
День стоял безветренный, накатанная снежная дорога глянцевито блестела, слепила глаза. Они прошли мимо двора «Заготзерна», мимо снежных пологих холмов. Над холмами, ясно различимый, вился в тихом, безветренном воздухе тонкий, кудреватый пар. Так горел хлеб, Женя уже знала. Возле крайнего холма с темным, освобожденным от снега склоном косо дыбился зернопогрузчик. С бегущей ленты транспортера падала бурая струя. Пахло теплой прелью. Несколько рабочих деревянными лопатами ворошили пшеницу, бросали ее на ленту.
Женя и тетка Нюра подошли ближе. Тетка взяла горсть пшеницы, перекрестилась и плаксиво, постно, как на похоронах, сморщила лицо, — ей было жалко зерно. Женя сняла варежку и сунула руку в пшеницу. Зерно тяжело расступилось под ее рукой, и она ощутила утробную, нездоровую теплоту, как бывает у больного с повышенной температурой.
По открытому полю, под хлестким ветром они добрались до автобазы. Прежде всего требовалось обследовать бытовые условия, жилье, а потом уже и производственную зону.
Шоферы жили в длинной землянке, сложенной из плотного, похожего на шлакобетон, дерна. По земляным ступенькам Женя с теткой спустились вниз, как в блиндаж, открыли дверь и шагнули внутрь. В комнате, если так можно было назвать помещение, стоял полумрак, едва светилось щелевидное оконце под самым потолком, едко пахло жженой резиной. У Жени запершило в горле, она откашлялась. За печью виднелись сплошные нары. Привыкнув к полумраку, Женя разглядела за дощатым столом с ножками крест-накрест черную фигуру парня без шапки. Лилово-черными руками парень держал алюминиевую кружку с чаем.
— Здравствуйте, — сказала Женя.
— Здрасс...
Собственно, можно было поворачивать обратно, все ясно с первого взгляда, не требовалось тут никакого обследования. Но служебный долг не позволял Жене уклониться от замечаний и пожеланий, тем более, что было с кем поговорить — со здешним, так сказать. жильцом.
Парень молча дул в кружку, прямо, нагловато глядя на вошедших.
— Что у вас тут? — неуверенно спросила Женя. — Бригада какая или... просто так?
— И так и эдак, как хочешь! — парень небрежно, развязно улыбнулся.
— Ужасные условия, правда? — участливо продолжала Женя. — Сколько же здесь жильцов, должно быть, много?
— Живем без прописки, сосчитать трудно. Сегодня человек сорок ночевало, к примеру.
— Да-а?.. А как же вы разместились здесь?
— Штабелем. И еще место осталось.
Парень чистосердечно рассмеялся, не выдержав своей заносчивости и растерянного вида девушки. Тетка Нюра уже сидела за столом рядом с парнем, и руки держала в карманах. Испуг Жени подогревал желание парня побалагурить, ее наивное сочувствие и веселило его и вызывало некую гордость оттого, что и он среди прочих может жить вот в таких удивительных, мягко говоря, условиях.
— Последний прибежал с мороза, зубами, как волк, клацает, уже в потемках, открыл дверь, а дальше уже и шагать некуда. Автоколонна как раз прибыла, по совхозам не успели разъехаться, и все сюда. Куда ни ступи, то рука, то нога, то голова. Так он, бедняга, еле-еле дверь прикрыл и притулился у косяка в обнимку с ней, со своей родимой, с подушкой из кабины. Так и клевал носом до утра.
— А чем вы топите?
— Самодеятельность проявляем. Берем, что плохо лежит.
— А где умываетесь, гигиена хоть какая-нибудь соблюдается?
Все это необходимо отметить в акте обследования.
— Снегу на целине хватает. Хочешь — умывайся, не хочешь, ходи грязный, теплее будет.
Тетка Нюра презрительно оттопырила губы, хотела, видимо, одернуть парня, но промолчала, не желая изменять своей привычке.
— Окурков-то, окурков! — Женя покачала головой, оглядывая земляной пол, который стал пестрым от окурков.
— «Герцеговина флор!» Метр курим, два бросаем. Других в поселок не завозят.
В двух соседних, так сказать, комнатах было примерно то же самое. Третья оказалась квартирой семейных. Женя чуть не охнула, разглядев в полумраке женщину-казашку и троих маленьких детей. Пол был чем-то толсто застелен, похоже, кошмами, но все равно было холодно и неуютно.
Вышли во двор, Ничего не видно, кругом широкое, все застилающее становище автомобилей. Вслепую пробираясь между новыми темно-зелеными кузовами и капотами, стоявшими почти впритирку, Женя и тетка Нюра кое-как добрались до просторного, сложенного из кирпича гаража. Добротные широкие двери были распахнуты. Две маленьких лампочки желтыми каплями висели под потолком, едва разгоняя полусумрак зимнего дня. Внутри, на кирпичах, горел костер, звонко стреляла искрами вонючая смолистая пакля. Возле бесколесной машины, беспомощно осевшей на домкратах, возились шоферы. Женя услышала голос Сергея Хлынова. Он ругался на кого-то, и весьма неприлично, причем так громко и отчетливо, что у Жени закружилась голова. Но она не повернула обратно от этого срама, она пришла исполнить свой служебный долг и узнать условия труда рабочих, насколько здесь соблюдается промышленная санитария.
Сергей лежал на спине под машиной, видны были только его стоптанные валенки носками вверх, клочья рыжей ваты торчали из обожженных, словно простреленных штанов.
— Нет плохих машин, есть плохие шофера! — И Сергей снова понес по кочкам какого-то незадачливого собрата.
Тетка Нюра подошла к нему вплотную, прислушалась — Хлынов продолжал браниться, — ссутулилась и сильно пнула его под зад. Сергей, пятясь, молча и зло выкарабкался из-под машины, глянул свирепо на тетку Нюру и, жалея, что перед ним женщина, проговорил:
— Нашла футбол, старая!
Увидев Женю, он сверкнул белыми зубами:
— А-а, здравствуй, Женечка!
Почему он ее называет, как Ирина Михайловна?
— Здравствуйте, — неприветливо ответила Женя, будто не узнавая Хлынова.
Сергей сунул большой разводной ключ под мышку, согнулся и шагнул к костру.
— Ну как, тетка Нюра, самогонка к седьмому подорожает? — крикнул он, хватая пламя замерзшими, скрюченными пальцами.
— Я тебе, антихрист, такого самогона дам, сто лет икать будешь! Ишь, нахальная морда, зубоскал, чертолом!
— Ладно, ладно, остынь, — миролюбиво проворчал Сергей и подмигнул Жене.
Согрев руки, он накалил в пламени ключ и, обжигаясь, перекидывая его с ладони на ладонь, снова полез под машину.
От всего увиденного сегодня у Жени стала побаливать голова. Пора уже было сделать какие-то выводы. Сплошные, прямо-таки повсеместные нарушения санитарных норм и правил.
Пошли в контору ловить директора. Между машинами колобродил, обжигая лицо, знобящий ветер. И как они тут работают, как они могут лежать в такую пору на мерзлой земле, под машиной и хватать голыми руками металл, к которому прилипают пальцы!
Нет, это незаурядные люди, избранные. Могут оскорбить ненароком, обидеть, грубое слово сказать, но они все сделают, все выполнят, всегда выручат в беде.
В конторе толпился народ. Сесть было не на что. Жакипов сидел на краешке дощатого стола, подбоченясь, скуластый, усатый, и невозмутимо отбивался от наседавших. Молодой шофер с зелеными крапчатыми глазами, в шинели, просил бензина для четырех машин. Они шли с самого Тобола и нигде не смогли заправиться.
— Что за порядки?! — возмущался шофер. — Приехал на вывозку хлеба, дают тебе машину прямо с завода, тепленькую, ни номера, ничего. Оставляй, говорят, права и бери машину в свое полное распоряжение. Взял. Приехал заправиться, а там опять: оставляй права или давай разрешение Жакипова. Да сколько их у меня, прав-то? Давай, начальник, разрешение?
— Не могу. Для своих ребят бензина нет. Полторы тысячи машин.
— Мы тоже свои, советские!
— Видел таких. Куда свой бензин девал, на водку?
Женя, до глубины души возмущенная таким равнодушием к нуждам водителей, шагнула вплотную к столу директора.
— Почему вы так разговариваете?! Энтузиазм надо поддерживать, а вы его глушите!
Жакипов удивленно глянул на нее через плечо, — откуда здесь женский голос? — и тонко кашлянул,
— Энтузиазм есть — хорошо, а бензина нет.
«Ну и ну!»
— Почему в общежитии нет топлива? —почти закричала Женя, уверенная, что Жакипова сегодня же, через час-другой с треском снимут с работы.
— Область наряда не дает на уголь.
Жакипов отвечал ей монотонно, спокойно, не чуя никакой беды над своей головой, будто ему приходилось тысячу раз на дню отвечать на подобные вопросы. Он как бы повторял урок бестолковым ученикам, которые не могут понять самых простых вещей.
— А на станции Тобол горы каменного угля лежат! Ваши машины все равно оттуда порожняком идут.
Никогда еще, кажется, Женя так не злилась, не кипятилась, не теряла выдержку. И ей совсем не хотелось успокаиваться сейчас. И никто ее не успокоит после всего увиденного и услышанного. Она стала кричать на Жакипова, будто у нее в кармане уже лежало решение о снятии его с работы. В том, что его непременно снимут, она не сомневалась ни минуты, но надо еще и вразумить его, дать ему почувствовать всю его безответственность.
— На Тоболе есть, да не про нашу честь, — отвечал Жакипов.
— Заботливый руководитель должен найти выход из любого трудного положения. А вы бюрократ — сидите, отмахиваетесь! Я сейчас пойду в райком и доложу самому Николаеву. Посмотрим, как он с вами поговорит и как вы потом будете разговаривать с шоферами.
К ее великому смятению шофер с крапчатыми глазами начал ухмыляться и подталкивать локтями товарищей:
— Гляньте на нее, братва, ну дает!
— Слушай, дочка... — начал Жакипов, теряя наконец терпение.
— Какая я вам дочка! Я помощник государственного санитарного инспектора из райздрава. Почему гараж не отапливается? Кирпич у вас во дворе валяется, печки сложить нетрудно. По вашей милости люди день и ночь мерзнут, в гараже ветер свищет!
Жакипов привстал со своего стола, однако все еще не очень напуганный.
— Ты говоришь, печку. Нельзя печку, понимаешь? В гараже паровое отопление положено, чтобы огня нигде не было, понимаешь? У нас бензин, сразу вспыхнет. Пожарная инспекция не разрешает. А для парового у нас пока еще нет котельной, понимаешь?
Лишая его возможности и дальше конфузить ее, Женя перебила:
— Ну, а свет провести можно? И чтобы двери закрывались от ветра, это-то можно? Распустили вас, терпят бедные шоферы.
Все в комнате засмеялись, загоготали. Кроме Жакипова.
— Чтобы через день был уголь в общежитии, чтобы там не топили чем попало. Выдайте умывальники, где хотите, там и найдите. И чтобы в каждой комнате был бачок с питьевой водой. За невыполнение на первый раз получите персональный штраф в размере ста рублей. Ясно, товарищ Жакипов?
— Где возьму? — спросил Жакипов спокойно. — Подскажи, пожалуйста.
— Найдете, если захотите! Через два дня придем с комиссией из райисполкома.
Женя была очень довольна своей решительностью, смелостью. Жакипов, хоть и держится еще, но все равно испугался, и все ее указания постарается выполнить. В противном случае разговор с ним будет короткий.
— А самое возмутительное и нетерпимое в том, что у вас под носом, в землянке, на мерзлом полу живет семья, женщина с маленькими детьми!
Жакипов крякнул и снова сел на угол стола.
— У вас нет ни капли человечности, товарищ Жакипов. Неужели вы, руководитель такой крупной автобазы, не можете через райком, через райисполком добиться жилья хотя бы для этой семьи?!
Жакипов не дал ей продолжать, перебил:
— Не кричи. Это моя жена, мои ребятишки. На автобазе я день и ночь нужен. Живем хорошо, тепло, не болеем. Если ты не умеешь так жить, не умеешь немного потерпеть, пойди к моей жене, поучись немного.
— Извините... — еле слышно пробормотала Женя, чуть не плача от досады — опять влипла, опять перестаралась.
Но откуда ей знать, чего можно ждать сегодня, завтра, через день, через час на этой немыслимой, негаданой, немеряной целине!..
XVIII
К Гале частенько наведывался знакомый инженер-механик из МТС, тихий и скромный парень. Он не стремился развлекать девушек разговорами, анекдотами и, войдя в комнату, задавал один и тот же, неизменный вопрос: «Ну, какие новости?» И хотя всякий раз новостей не было, да и как сразу, с налету будешь ему докладывать о новостях, если даже они и есть, тем не менее он минут пятнадцать продолжал расспрашивать, как дела в больнице, что новенького, не умер ли кто и так далее. Он вел себя так не по своей недалекости, а от великого своего смущения. Освоившись, он умолкал и уже на новости не реагировал никак. Садились за стол, скучно играли в подкидного дурака, причем инженер-механик любил приговаривать, точь-в-точь как Чичиков в «Мертвых душах» о пешках, «Давненько я не брал в руки картишек». Он не был шутником по натуре, за все свои визиты, а он их наносил чуть не каждый день, не рассказал ни одной веселой или просто занимательной истории. И все из-за той же роковой стеснительности. Галя в его отсутствие почему-то старалась убедить Женю в том, что он хороший специалист, институт закончил с отличием. Возможно, возможно, но что касается Жени, она с таким молодым человеком давно бы умерла от скуки. А может быть, в ней просто-напросто говорила зависть?..
Инженер долго не засиживался, уходил рано, и Галя, накинув шаль на плечи, только на одну минуточку выскакивала за дверь, проводить, и сразу же возвращалась, даже не успев продрогнуть. Женя догадывалась, что молодой инженер, оставшись с Галей наедине, так же смущенно и решительно говорил: «Ну, пока! Завтра я обязательно зайду. Посидим, поговорим о новостях». И Галя в тон ему, без улыбки отвечала сурово: «Обязательно приходи, поговорим!» Он подавал руку и бодрым широким шагом уходил домой, вернее, в свое общежитие. И на другой день снова появлялся, деловитый, серьезный. Женя, глядя на него, думала: ну почему хороший парень должен быть непременно скучным?
Однажды инженер принес девушкам билеты на молодежный вечер в Дом культуры. По мужской непредусмотрительности или, может быть, оттого, что работал допоздна, он зашел к ним в последнюю минуту. Женя даже не обрадовалась, до того была раздосадована таким поздним приглашением: ведь надо успеть сделать прическу, погладить платье, да прежде обдумать, что надеть, в чем идти, в туфлях или в валенках. А главное, все-таки, что надеть? Шерстяное платье цвета терракоты, любимое Женей не только за фасон, но еще и за само слово «терракота». Или лучше, может быть, расклешенную желто-пеструю «под осень» юбку с гладкой гарусной кофточкой?
Ладно уж, лучше поздно, чем никогда, Женя давно мечтала попасть в Дом культуры на какой-нибудь бал. Поворчав, девушки сунули инженеру в руки кипу старых газет и выпроводили его на кухню. Женя быстренько надела юбку с гарусной кофточкой, решив, что если будет не совсем модно, зато достаточно тепло. А то ведь могут сказать: выщелкнулась, стильную из себя строит, а нос как свекла от холода. Посмотрела на себя в зеркало — вязаная кофточка плотно обтягивала плечи, делала Женю еще более хрупкой.
— Хорошо, Галя, сойдет?
— Очень!
Женя еще раз повернулась перед зеркалом. Нет, пожалуй, слишком простовато. Лучше надеть платье, оно изящней. А что холодно, не беда, там же танцы, движение, как и полагается на молодежном балу. В платье она будет выглядеть элегантнее. Ведь не на деревенскую вечеринку идет, не на посиделки, там будут девушки из Москвы, Ленинграда, Киева, Алма-Аты, отовсюду. И молодые люди, разумеется, тоже, в смысле парни, кавалеры. Женя быстро сняла кофточку, сбросила юбку и влезла в платье. Галя уже томилась, ждала ее. В черном жакете в талию Галя казалась долговязой, нескладной, но зачем портить ей настроение? Женя одернула на себе платье, опять оглядела себя в зеркале со всех сторон. Неплохо! С Галей она решила не советоваться: у нее нет вкуса. Сняв зеркало со стены, Женя поставила его на пол, оглядела ноги.
— Идем, Женя, а то неудобно, человек ждет, — просит Галя уже в третий раз.
А Женя уже не понравилась себе в этом платье. Оно ей показалось неуместным. Ишь, скажут, модница какая выискалась! Люди приехали сюда работать, собрались самые скромные, самые самоотверженные, а она, фифа, посмела в таком виде явиться на комсомольский вечер! Все-таки она не Наташа Ростова и здесь не бал в Благородном собрании. Да и холодно, конечно, в клубе, труба там давно лопнула.
И наконец:
— Хлынов!
Голоса стихли, тени в синеве кабинета остановились.
— Хлынов, вы слышите? — повторил Николаев громко.
Как будто никогда прежде не был веселым голос секретаря райкома, как будто он никогда не кричал Хлынову летним солнечным утром: «Здорово, Сергей, как жизнь молодая?»
— Слышу.
«Нет, я не во всем виновен!.. Нет, не всегда был виновен! Был я и прав!..» — думал Сергей, слушая, как продолжал Николаев:
— Поступило два предложения: исключить вас из рядов партии и второе — объявить вам строгий выговор.
Синее марево как будто рассеялось, Сергей встал и увидел глаза членов бюро, устремленные на него, разные и одинаковые в своей строгости, не лишенные в то же время любопытства. И четче, строже других — серые, твердые глаза Николаева.
Сергей опустил взгляд, посмотрел на свои руки. Показалось, что и все посмотрели на его руки. На руки, которыми гордился не только Ткач, но, было время, что и весь район, и они, члены бюро, тоже гордились. Сергей отвел руки за спину.
Руки руками. А голова головой.
— Кто за то, чтобы Хлынова Сергея Александровича исключить из рядов Коммунистической партии, прошу поднять руку.
Между Николаевым и Хлыновым желтый пол из широких, чуть ли не в полметра досок. Они легли к столу, до стола четыре шага, на столе красное сукно.
Красный флажок на его комбайне, красная косынка у Таньки Звон, красная подкладка под орденами Ткача. Его нет здесь, слег, увезли в больницу.
— Раз, два три, — считает Николаев. — Меньшинство.
Вместо радости обида вдруг расперла горло Сергея. Сознавая, что надо бы оставаться на месте, дослушать, принять выговор достойно, Сергей отвернулся, и ноги сами понесли его к выходу. Он только успел подумать сквозь обиду: «Как бы не задеть сапогом порога. Как бы не хлопнуть дверью!»
В приемной сидел народ. Сергей поднял голову, испытывая желание смело обвести взглядом всех, но не успел, их тут много, а ноги несли его дальше, к выходу, в другую дверь. Кто-то, кажется, знакомый выдохнул в спину: «Ну что-о, Сергей?»
Он шагнул торопливей, думая о том, чтобы не навязались сейчас с расспросами, а то у него не хватит выдержки, не хватит голоса говорить, как прежде, небрежно-спокойно.
Спустился по лестнице, долго открывал тяжелую дверь, наконец, вышел. Было темно, остро свежо, студено. Подумалось вдруг о детстве, о школе, о времени, когда все-все было еще началом, каждый день был началом, когда все-все было ожиданием жизни.
В райком шли, о чем-то говорили. Сергей молча посторонился, отошел к гаражу, повернул за глухую стену. Здесь было пустынно, тихо, из снега торчал черный курай, похожий на пропавший хлеб, Холодно, холодно...
Сергей прислонился лбом к шершавым, занозистым доскам, но не надолго, только на мгновение; ему показалось, что и тут, в глухом закутке, на него кто-то смотрит, кто-то может увидеть, как он ослабел, пригорюнился, он, Сергей Хлынов.
Черные стебли уныло качнулись под ветром, тихо зашуршал сухой снег. Скоро задымит поземка, заострятся сугробы, закружит, засвистит вьюга.
У стены, в затишье сиротливо стыл его мотоцикл. Сергей запахнул полушубок, опустил мотоцикл с упора, повел его на дорогу. Перед райкомом глянцевито-розово блестела тропинка от света из окон. На столбе гудел репродуктор. «В честь тридцать девятой годовщины... коллектив бригады... взял на себя...»
Где-то продолжались — всюду продолжались большие трудовые дела.
Сергей вывел мотоцикл на дорогу. Поправил шапку, неторопливо застегнул полушубок доверху. Потом выпрямился и — заглушил мотор.
Все теперь хотелось начать сначала. От нуля.
XVI
Утром двадцать третьего октября торжественный голос диктора передавал по радио: Казахстан, давший стране миллиард пудов зерна, награждается орденом Ленина.
В полдень принесли газеты,
В палате ораторствовал Малинка:
— Еще ни одна республика не получила орден Ленина, а Казахстан получил! РСФСР не получила, Украина и Белоруссия не получили, а Казахстан получил — первый!
В пять часов раскатисто загремел репродуктор:
— Дорогие товарищи!..
Женя дежурила в больнице. Не утерпев, накинула пальто, платок и побежала на площадь. Митинг проходил возле Дома культуры. Николаев стоял на трибуне без шапки и говорил:
— Наша область сдала государству двести восемьдесят миллионов пудов хлеба. Три года назад вся республика сдала в пять раз меньше. Миллиард пудов — это урожай одиннадцати предыдущих лет вместе взятых. Целина оправдала наши надежды!..
Выступали из райкома комсомола, выступал Жакипов:
— Наш Казахстан идет от победы к победе. Под руководством коммунистической партии. Мои шофера сейчас возят хлеб, но пока плохо возят. Ничего! Мои шофера только неделю назад в землянки перешли, в кабинке спали. Всем спасибо за помощь! Миллиард — хорошо, орден — тоже хорошо, а что хлеб гниет — плохо. Надо быстрее перевозить, быстрее спасать!..
Николаев что-то сказал ему, наверное, попросил не портить людям настроение в такой торжественный день, и Жакипов смущенно примолк, шагнул с трибуны.
Днем в Камышном знакомые и незнакомые поздравляли друг друга. Но к вечеру стало тихо...
Тревожил забуртованный, подмоченный дождями хлеб, который нужно было спасать.
XVII
В тетке Нюре Женя не ошиблась, если можно так говорить, когда человеку не веришь. Она оказалась хитрой и неприятной старухой. На все замечания Жени она почему-то кривилась, видимо, не считая ее за работника, хотя и находилась в прямом у нее подчинении. По поводу и без повода тетка Нюра говорила об одном и том же — что молодежь нынче пошла никудышная, старших не почитает, не слушает. Все эти ее нарекания Женя, как полноправный представитель молодежи, принимала в свой адрес и, не зная, чем ответить тетке, стала на всякий случай сама носить гидропульт, снаряжение дезинструктора, что совсем не входило в ее обязанности. Во время обследования объекта тетка Нюра молчала, будто в рот воды набрала, не поддерживала Женю ни единым словом. А скандалить она могла отчаянно, значит, молчала умышленно, не хотела портить отношения с начальством. При обследовании тетка Нюра садилась на первый попавшийся стул, совала руки в карманы, превращаясь в букву «Ф», и ни слова не говорила в пользу санитарных норм. «Я дезинструктор, у меня нет права голоса», — оправдывалась тетка перед Женей. Зато в здравотделе, когда Женя начинала докладывать о ходе обследования, тетка обретала право голоса. Она размахивала руками и кричала о недостатках, будто сама их обнаружила, повторяла, и довольно складно, все требования, которые излагала Женя во время обследования. Повторяла она их с ужасающими угрозами, вроде «всыпать перцу этим сволочам, зажрались» и прочее, полагая, что способность «лаяться» — главное оружие в санитарной работе. Женя только плечами поводила от ее громкоголосой, показной и совсем неуместной деловитости. Трудно ей было с теткой. Жене хотелось ее чему-то научить, ведь она не имеет никакой специальной подготовки, но всякий раз тетка Нюра самолюбиво пресекала ее намерения: «Ты вот поживи с мое, тогда и будешь учить». Она невзлюбила Женю, это ясно, но вот за что? Только за то, что она молодая? Или, может быть, за то, что приезжая, что целинница?
Однажды тетка Нюра не пришла на работу вовремя, и Женя, идя на обследование, зашла к ней домой. Кое-как открыла тяжелую деревянную калитку, огляделась, ища собаку, — она убеждена была, что у тетки непременно волкодав какой-нибудь, злющий-презлющий, как в сказке. Увидела конуру вдалеке, в конуре что-то мохнатое и, прикинув расстояние до крыльца, быстро туда пробежала. Стоял мороз, и псу наверняка было лень за ней гнаться, он даже и голоса не подал.
Своим появлением на пороге Женя перепугала тетку Нюру чуть не до смерти. В комнате пахло луком, кислым теплом и еще каким-то неприятным острым запахом, возможно, самогонкой. Женя уже слышала, что тетка Нюра варит самогонку, особенно перед праздниками. Сбоку, в закутке с маленьким сумрачным оконцем Женя увидела целую гору пшеницы, наваленной почти до потолка и ничем не накрытой. Прямо-таки зернохранилище! На зерне, как на песке, лежал симпатичный белолобый теленок. Время от времени он взмахивал хвостом и, как водой, обдавал себя пшеничными брызгами. Женя, глядя на такую картину, не сдержала возгласа недоумения, удивления, а может быть, еще и восхищения — так ей понравился теленок. Тетка поняла ее по-своему и пояснила:
— Зерна-то пропадает, видимо-невидимо. Хоть на кусок хлеба-то запасти.
— Я бы не смогла так, — призналась Женя ни к селу ни к городу.
— Молодая да глупая, что с тебя взять! — в открытую дала ей оценку тетка. — Небось еще акт составишь?
Женя не обиделась. Старая, косная женщина, разве ее перевоспитаешь! К тому же, на самом деле, зерна пропадает много, да и не краденое же оно у тетки, в конце концов, летом тут все работали на уборке.
Они пошли на автобазу того самого Жакипова, у которого шофера только вчера «врылись в землю», как он говорил на митинге.
День стоял безветренный, накатанная снежная дорога глянцевито блестела, слепила глаза. Они прошли мимо двора «Заготзерна», мимо снежных пологих холмов. Над холмами, ясно различимый, вился в тихом, безветренном воздухе тонкий, кудреватый пар. Так горел хлеб, Женя уже знала. Возле крайнего холма с темным, освобожденным от снега склоном косо дыбился зернопогрузчик. С бегущей ленты транспортера падала бурая струя. Пахло теплой прелью. Несколько рабочих деревянными лопатами ворошили пшеницу, бросали ее на ленту.
Женя и тетка Нюра подошли ближе. Тетка взяла горсть пшеницы, перекрестилась и плаксиво, постно, как на похоронах, сморщила лицо, — ей было жалко зерно. Женя сняла варежку и сунула руку в пшеницу. Зерно тяжело расступилось под ее рукой, и она ощутила утробную, нездоровую теплоту, как бывает у больного с повышенной температурой.
По открытому полю, под хлестким ветром они добрались до автобазы. Прежде всего требовалось обследовать бытовые условия, жилье, а потом уже и производственную зону.
Шоферы жили в длинной землянке, сложенной из плотного, похожего на шлакобетон, дерна. По земляным ступенькам Женя с теткой спустились вниз, как в блиндаж, открыли дверь и шагнули внутрь. В комнате, если так можно было назвать помещение, стоял полумрак, едва светилось щелевидное оконце под самым потолком, едко пахло жженой резиной. У Жени запершило в горле, она откашлялась. За печью виднелись сплошные нары. Привыкнув к полумраку, Женя разглядела за дощатым столом с ножками крест-накрест черную фигуру парня без шапки. Лилово-черными руками парень держал алюминиевую кружку с чаем.
— Здравствуйте, — сказала Женя.
— Здрасс...
Собственно, можно было поворачивать обратно, все ясно с первого взгляда, не требовалось тут никакого обследования. Но служебный долг не позволял Жене уклониться от замечаний и пожеланий, тем более, что было с кем поговорить — со здешним, так сказать. жильцом.
Парень молча дул в кружку, прямо, нагловато глядя на вошедших.
— Что у вас тут? — неуверенно спросила Женя. — Бригада какая или... просто так?
— И так и эдак, как хочешь! — парень небрежно, развязно улыбнулся.
— Ужасные условия, правда? — участливо продолжала Женя. — Сколько же здесь жильцов, должно быть, много?
— Живем без прописки, сосчитать трудно. Сегодня человек сорок ночевало, к примеру.
— Да-а?.. А как же вы разместились здесь?
— Штабелем. И еще место осталось.
Парень чистосердечно рассмеялся, не выдержав своей заносчивости и растерянного вида девушки. Тетка Нюра уже сидела за столом рядом с парнем, и руки держала в карманах. Испуг Жени подогревал желание парня побалагурить, ее наивное сочувствие и веселило его и вызывало некую гордость оттого, что и он среди прочих может жить вот в таких удивительных, мягко говоря, условиях.
— Последний прибежал с мороза, зубами, как волк, клацает, уже в потемках, открыл дверь, а дальше уже и шагать некуда. Автоколонна как раз прибыла, по совхозам не успели разъехаться, и все сюда. Куда ни ступи, то рука, то нога, то голова. Так он, бедняга, еле-еле дверь прикрыл и притулился у косяка в обнимку с ней, со своей родимой, с подушкой из кабины. Так и клевал носом до утра.
— А чем вы топите?
— Самодеятельность проявляем. Берем, что плохо лежит.
— А где умываетесь, гигиена хоть какая-нибудь соблюдается?
Все это необходимо отметить в акте обследования.
— Снегу на целине хватает. Хочешь — умывайся, не хочешь, ходи грязный, теплее будет.
Тетка Нюра презрительно оттопырила губы, хотела, видимо, одернуть парня, но промолчала, не желая изменять своей привычке.
— Окурков-то, окурков! — Женя покачала головой, оглядывая земляной пол, который стал пестрым от окурков.
— «Герцеговина флор!» Метр курим, два бросаем. Других в поселок не завозят.
В двух соседних, так сказать, комнатах было примерно то же самое. Третья оказалась квартирой семейных. Женя чуть не охнула, разглядев в полумраке женщину-казашку и троих маленьких детей. Пол был чем-то толсто застелен, похоже, кошмами, но все равно было холодно и неуютно.
Вышли во двор, Ничего не видно, кругом широкое, все застилающее становище автомобилей. Вслепую пробираясь между новыми темно-зелеными кузовами и капотами, стоявшими почти впритирку, Женя и тетка Нюра кое-как добрались до просторного, сложенного из кирпича гаража. Добротные широкие двери были распахнуты. Две маленьких лампочки желтыми каплями висели под потолком, едва разгоняя полусумрак зимнего дня. Внутри, на кирпичах, горел костер, звонко стреляла искрами вонючая смолистая пакля. Возле бесколесной машины, беспомощно осевшей на домкратах, возились шоферы. Женя услышала голос Сергея Хлынова. Он ругался на кого-то, и весьма неприлично, причем так громко и отчетливо, что у Жени закружилась голова. Но она не повернула обратно от этого срама, она пришла исполнить свой служебный долг и узнать условия труда рабочих, насколько здесь соблюдается промышленная санитария.
Сергей лежал на спине под машиной, видны были только его стоптанные валенки носками вверх, клочья рыжей ваты торчали из обожженных, словно простреленных штанов.
— Нет плохих машин, есть плохие шофера! — И Сергей снова понес по кочкам какого-то незадачливого собрата.
Тетка Нюра подошла к нему вплотную, прислушалась — Хлынов продолжал браниться, — ссутулилась и сильно пнула его под зад. Сергей, пятясь, молча и зло выкарабкался из-под машины, глянул свирепо на тетку Нюру и, жалея, что перед ним женщина, проговорил:
— Нашла футбол, старая!
Увидев Женю, он сверкнул белыми зубами:
— А-а, здравствуй, Женечка!
Почему он ее называет, как Ирина Михайловна?
— Здравствуйте, — неприветливо ответила Женя, будто не узнавая Хлынова.
Сергей сунул большой разводной ключ под мышку, согнулся и шагнул к костру.
— Ну как, тетка Нюра, самогонка к седьмому подорожает? — крикнул он, хватая пламя замерзшими, скрюченными пальцами.
— Я тебе, антихрист, такого самогона дам, сто лет икать будешь! Ишь, нахальная морда, зубоскал, чертолом!
— Ладно, ладно, остынь, — миролюбиво проворчал Сергей и подмигнул Жене.
Согрев руки, он накалил в пламени ключ и, обжигаясь, перекидывая его с ладони на ладонь, снова полез под машину.
От всего увиденного сегодня у Жени стала побаливать голова. Пора уже было сделать какие-то выводы. Сплошные, прямо-таки повсеместные нарушения санитарных норм и правил.
Пошли в контору ловить директора. Между машинами колобродил, обжигая лицо, знобящий ветер. И как они тут работают, как они могут лежать в такую пору на мерзлой земле, под машиной и хватать голыми руками металл, к которому прилипают пальцы!
Нет, это незаурядные люди, избранные. Могут оскорбить ненароком, обидеть, грубое слово сказать, но они все сделают, все выполнят, всегда выручат в беде.
В конторе толпился народ. Сесть было не на что. Жакипов сидел на краешке дощатого стола, подбоченясь, скуластый, усатый, и невозмутимо отбивался от наседавших. Молодой шофер с зелеными крапчатыми глазами, в шинели, просил бензина для четырех машин. Они шли с самого Тобола и нигде не смогли заправиться.
— Что за порядки?! — возмущался шофер. — Приехал на вывозку хлеба, дают тебе машину прямо с завода, тепленькую, ни номера, ничего. Оставляй, говорят, права и бери машину в свое полное распоряжение. Взял. Приехал заправиться, а там опять: оставляй права или давай разрешение Жакипова. Да сколько их у меня, прав-то? Давай, начальник, разрешение?
— Не могу. Для своих ребят бензина нет. Полторы тысячи машин.
— Мы тоже свои, советские!
— Видел таких. Куда свой бензин девал, на водку?
Женя, до глубины души возмущенная таким равнодушием к нуждам водителей, шагнула вплотную к столу директора.
— Почему вы так разговариваете?! Энтузиазм надо поддерживать, а вы его глушите!
Жакипов удивленно глянул на нее через плечо, — откуда здесь женский голос? — и тонко кашлянул,
— Энтузиазм есть — хорошо, а бензина нет.
«Ну и ну!»
— Почему в общежитии нет топлива? —почти закричала Женя, уверенная, что Жакипова сегодня же, через час-другой с треском снимут с работы.
— Область наряда не дает на уголь.
Жакипов отвечал ей монотонно, спокойно, не чуя никакой беды над своей головой, будто ему приходилось тысячу раз на дню отвечать на подобные вопросы. Он как бы повторял урок бестолковым ученикам, которые не могут понять самых простых вещей.
— А на станции Тобол горы каменного угля лежат! Ваши машины все равно оттуда порожняком идут.
Никогда еще, кажется, Женя так не злилась, не кипятилась, не теряла выдержку. И ей совсем не хотелось успокаиваться сейчас. И никто ее не успокоит после всего увиденного и услышанного. Она стала кричать на Жакипова, будто у нее в кармане уже лежало решение о снятии его с работы. В том, что его непременно снимут, она не сомневалась ни минуты, но надо еще и вразумить его, дать ему почувствовать всю его безответственность.
— На Тоболе есть, да не про нашу честь, — отвечал Жакипов.
— Заботливый руководитель должен найти выход из любого трудного положения. А вы бюрократ — сидите, отмахиваетесь! Я сейчас пойду в райком и доложу самому Николаеву. Посмотрим, как он с вами поговорит и как вы потом будете разговаривать с шоферами.
К ее великому смятению шофер с крапчатыми глазами начал ухмыляться и подталкивать локтями товарищей:
— Гляньте на нее, братва, ну дает!
— Слушай, дочка... — начал Жакипов, теряя наконец терпение.
— Какая я вам дочка! Я помощник государственного санитарного инспектора из райздрава. Почему гараж не отапливается? Кирпич у вас во дворе валяется, печки сложить нетрудно. По вашей милости люди день и ночь мерзнут, в гараже ветер свищет!
Жакипов привстал со своего стола, однако все еще не очень напуганный.
— Ты говоришь, печку. Нельзя печку, понимаешь? В гараже паровое отопление положено, чтобы огня нигде не было, понимаешь? У нас бензин, сразу вспыхнет. Пожарная инспекция не разрешает. А для парового у нас пока еще нет котельной, понимаешь?
Лишая его возможности и дальше конфузить ее, Женя перебила:
— Ну, а свет провести можно? И чтобы двери закрывались от ветра, это-то можно? Распустили вас, терпят бедные шоферы.
Все в комнате засмеялись, загоготали. Кроме Жакипова.
— Чтобы через день был уголь в общежитии, чтобы там не топили чем попало. Выдайте умывальники, где хотите, там и найдите. И чтобы в каждой комнате был бачок с питьевой водой. За невыполнение на первый раз получите персональный штраф в размере ста рублей. Ясно, товарищ Жакипов?
— Где возьму? — спросил Жакипов спокойно. — Подскажи, пожалуйста.
— Найдете, если захотите! Через два дня придем с комиссией из райисполкома.
Женя была очень довольна своей решительностью, смелостью. Жакипов, хоть и держится еще, но все равно испугался, и все ее указания постарается выполнить. В противном случае разговор с ним будет короткий.
— А самое возмутительное и нетерпимое в том, что у вас под носом, в землянке, на мерзлом полу живет семья, женщина с маленькими детьми!
Жакипов крякнул и снова сел на угол стола.
— У вас нет ни капли человечности, товарищ Жакипов. Неужели вы, руководитель такой крупной автобазы, не можете через райком, через райисполком добиться жилья хотя бы для этой семьи?!
Жакипов не дал ей продолжать, перебил:
— Не кричи. Это моя жена, мои ребятишки. На автобазе я день и ночь нужен. Живем хорошо, тепло, не болеем. Если ты не умеешь так жить, не умеешь немного потерпеть, пойди к моей жене, поучись немного.
— Извините... — еле слышно пробормотала Женя, чуть не плача от досады — опять влипла, опять перестаралась.
Но откуда ей знать, чего можно ждать сегодня, завтра, через день, через час на этой немыслимой, негаданой, немеряной целине!..
XVIII
К Гале частенько наведывался знакомый инженер-механик из МТС, тихий и скромный парень. Он не стремился развлекать девушек разговорами, анекдотами и, войдя в комнату, задавал один и тот же, неизменный вопрос: «Ну, какие новости?» И хотя всякий раз новостей не было, да и как сразу, с налету будешь ему докладывать о новостях, если даже они и есть, тем не менее он минут пятнадцать продолжал расспрашивать, как дела в больнице, что новенького, не умер ли кто и так далее. Он вел себя так не по своей недалекости, а от великого своего смущения. Освоившись, он умолкал и уже на новости не реагировал никак. Садились за стол, скучно играли в подкидного дурака, причем инженер-механик любил приговаривать, точь-в-точь как Чичиков в «Мертвых душах» о пешках, «Давненько я не брал в руки картишек». Он не был шутником по натуре, за все свои визиты, а он их наносил чуть не каждый день, не рассказал ни одной веселой или просто занимательной истории. И все из-за той же роковой стеснительности. Галя в его отсутствие почему-то старалась убедить Женю в том, что он хороший специалист, институт закончил с отличием. Возможно, возможно, но что касается Жени, она с таким молодым человеком давно бы умерла от скуки. А может быть, в ней просто-напросто говорила зависть?..
Инженер долго не засиживался, уходил рано, и Галя, накинув шаль на плечи, только на одну минуточку выскакивала за дверь, проводить, и сразу же возвращалась, даже не успев продрогнуть. Женя догадывалась, что молодой инженер, оставшись с Галей наедине, так же смущенно и решительно говорил: «Ну, пока! Завтра я обязательно зайду. Посидим, поговорим о новостях». И Галя в тон ему, без улыбки отвечала сурово: «Обязательно приходи, поговорим!» Он подавал руку и бодрым широким шагом уходил домой, вернее, в свое общежитие. И на другой день снова появлялся, деловитый, серьезный. Женя, глядя на него, думала: ну почему хороший парень должен быть непременно скучным?
Однажды инженер принес девушкам билеты на молодежный вечер в Дом культуры. По мужской непредусмотрительности или, может быть, оттого, что работал допоздна, он зашел к ним в последнюю минуту. Женя даже не обрадовалась, до того была раздосадована таким поздним приглашением: ведь надо успеть сделать прическу, погладить платье, да прежде обдумать, что надеть, в чем идти, в туфлях или в валенках. А главное, все-таки, что надеть? Шерстяное платье цвета терракоты, любимое Женей не только за фасон, но еще и за само слово «терракота». Или лучше, может быть, расклешенную желто-пеструю «под осень» юбку с гладкой гарусной кофточкой?
Ладно уж, лучше поздно, чем никогда, Женя давно мечтала попасть в Дом культуры на какой-нибудь бал. Поворчав, девушки сунули инженеру в руки кипу старых газет и выпроводили его на кухню. Женя быстренько надела юбку с гарусной кофточкой, решив, что если будет не совсем модно, зато достаточно тепло. А то ведь могут сказать: выщелкнулась, стильную из себя строит, а нос как свекла от холода. Посмотрела на себя в зеркало — вязаная кофточка плотно обтягивала плечи, делала Женю еще более хрупкой.
— Хорошо, Галя, сойдет?
— Очень!
Женя еще раз повернулась перед зеркалом. Нет, пожалуй, слишком простовато. Лучше надеть платье, оно изящней. А что холодно, не беда, там же танцы, движение, как и полагается на молодежном балу. В платье она будет выглядеть элегантнее. Ведь не на деревенскую вечеринку идет, не на посиделки, там будут девушки из Москвы, Ленинграда, Киева, Алма-Аты, отовсюду. И молодые люди, разумеется, тоже, в смысле парни, кавалеры. Женя быстро сняла кофточку, сбросила юбку и влезла в платье. Галя уже томилась, ждала ее. В черном жакете в талию Галя казалась долговязой, нескладной, но зачем портить ей настроение? Женя одернула на себе платье, опять оглядела себя в зеркале со всех сторон. Неплохо! С Галей она решила не советоваться: у нее нет вкуса. Сняв зеркало со стены, Женя поставила его на пол, оглядела ноги.
— Идем, Женя, а то неудобно, человек ждет, — просит Галя уже в третий раз.
А Женя уже не понравилась себе в этом платье. Оно ей показалось неуместным. Ишь, скажут, модница какая выискалась! Люди приехали сюда работать, собрались самые скромные, самые самоотверженные, а она, фифа, посмела в таком виде явиться на комсомольский вечер! Все-таки она не Наташа Ростова и здесь не бал в Благородном собрании. Да и холодно, конечно, в клубе, труба там давно лопнула.