Страница:
Через пару дней Кольке на распиловке дров удалось переговорить с
новичками.
Фамилия старшего лейтенанта была Гурнов, из новосибирского ОМОНа.
Офицер с болью поделился, как они с сержантом оказались в плену.
- Подбежала, браток, на рынке маленькая заплаканная малява. Плачет,
надрывается, слезы ручьем, помогите дяденьки, родненькие! Мама умирает!
Только вы сможете ее спасти! Успокойся, малышка, говорю! Сделаем все, что в
наших силах! Где твоя мама!
- Вон там, в подвале умирает, дорогая мамулечка!
Трое нас было. Я, Саня, - Гурнов кивнул в сторону сержанта. - И майор
Перфилов. Спускаемся в темный подвал, темень хоть глаза выколи. Тут нас и
сделали как зеленых сосунков. Перфилов последним спускался, смекитил, да
поздно было, начал стрелять, его сразу положили. Очнулся я уже в машине с
кляпом во рту, рядом Саня в крови. Потом в сырой яме неделю продержали,
суки. До сих пор башка гудит будто чугунная, но еще, слава богу, пока варит,
а вот у Сани дела х...евые. Голову, гады, ему проломили. Говорить совсем не
может, только мычит. Пытается на земле веткой что-нибудь написать, буквы
путает, ничего не понять.
Колька с жалостью посмотрел на бледного сержанта, который, устало
откинувшись и прикрыв глаза, сидел в стороне у дерева. Вдруг Саня весь
напрягся, и у него судорожно задергалась правая щека. Было впечатление, что
он криво смеется, словно мим на сцене. Повернув к ним искаженное болью лицо,
он сунул в рот большой палец, пытаясь сдержать судорогу дергающейся щеки. Из
серых глаз полных страдания по грязным щекам текли слезы.
- Запоминай, братишка, внимательно слушай. Может тебе еще доведется
выбраться отсюда. Нам же все, п...дец! Убьют они нас! Как пить дать! Один бы
я попробовал еще дать деру или покрошить гадов в капусту, если повезет. Но
Санька не имею права бросить! Понимаешь?!
Бедного Санька убили спустя несколько дней, когда у него отнялась
правая рука. Он уже почти не чувствовал ее, еле-еле шевеля онемевшими
пальцами. Парализованный он стал обузой для "чехов". И они, не церемонясь,
полоснув кинжалом по горлу, столкнули его с обрыва.
Кто-то из чеченцев, оценивающе поглядывая на крепкую фигуру старшего
лейтенанта, предложил новую забаву, борцовский турнир.
Мгновенно образовался на поляне широкий круг, на середину которого
вытолкали омоновца. Против омоновца на поединок вышел Рамзан, здоровенный
волосатый небритый детина. Скинув куртку и засучив рукава, он, усмехаясь в
черную бороду, пропел ласковым грудным голосом, приглашая Гурнова на
схватку:
- Иды сюда, цыпленок! Я тэбэ буду бороть!
Они сошлись. Могучий Рамзан, у которого ходуном под рубахой играли
мускулы, крепко вцепился в одежду противника. Они долго топтались на месте,
кружась по поляне, подымая пыль, мотая друг друга из стороны в сторону. У
чеченца на лбу обильно проступил пот. Слышалось прерывистое дыхание Гурнова.
Он с трудом сдерживал напор чеченца. Попытался сделать подсечку, но не
удачно. Такого мастодонта, как Рамзан, разве собьешь. Со всех сторон
раздавался смех, советы, подбадривающие возгласы. Все произошло очень
быстро, никто ничего толком и не понял. Рамзан, которому надоела эта
канитель, попер мощно вперед как танк, чтобы обхватить и сжать соперника в
своих могучих тисках, но стремительная атака обернулась неожиданным для него
поражением. Под натиском боевика старший лейтенант упал, увлекая того за
собой, сделав прием называемый "мельницей". Бугай кувыркнулся, мотнув в
воздухе ногами. И пока соображал, что же произошло, Гурнов применил болевой
прием на руку. От боли кавказец взвыл и забился словно раненый зверь в
капкане. Что вокруг творилось? Невообразимый гвалт, гам, улюлюканье,
свист...
К борцам подскочили двое боевиков, один из них ударил со всей силы
ботинком "омоновца" в бок, другой ухватил его за голову и оттаскивал от
воющего, сучившего ногами, боевика.
Рамзан, залившись густо краской, с трудом поднялся, бормоча проклятия и
держась за больную руку. В стороне несколько человек стали ногами избивать,
прикрывшего голову руками, лейтенанта.
Полевой командир был явно не доволен исходом схватки, он нервно
постукивал пальцами по колену. Неожиданно хмурый взгляд Азиза наткнулся на
Кольку, который выглядывал из-за спин боевиков, наблюдая за борцами.
Обернувшись, боевик что-то сказал молодому "чеху", стоящему за ним. Тот,
окликнув Селифонова, подвел его к восседавшему на белой бурке словно вождь,
Азизу.
- Хочешь жить? - вдруг задал вопрос Азиз.
Колька, молча, кивнул головой, недоверчиво косясь на гогочущих вокруг
боевиков.
- Убей его! И я тебя отпущу! Слово джигита!
- Гаджи! - позвал он, насмешливо глядя на стоящего перед собой солдата
в жеванном грязном бушлате.
Появился Гаджи, молодой высокий парень с неприятным лицом и колючим
взглядом, один из телохранителей Азиза. Он подвел рядового к стонущему на
земле, избитому "омоновцу", лицо которого превратилось в страшную кровавую
маску.
- Сволочи-и! Говнюки! - хрипел старший лейтенант, сплевывая сгустки
крови. - Стреляй, паря! Не бойся, на тебе крови не будет! Хорошее дело
сделаешь, отмучаюсь! Все равно не жить!
Гаджи достал из кобуры "макаров", передернул затвор, извлек обойму и
протянул "ствол" солдату. Наступила мертвая тишина. Николай словно
замороженный неподвижно стоял посреди поляны с понуро опущенной головой. Его
невзрачная мешковатая фигурка была похожа на клоуна. Потрескавшиеся сбитые
пальцы судорожно сжимали и разжимали потную рукоять пистолета. Напряженные
лица боевиков были устремлены на него, некоторые, споря, улыбаясь, тихо
переговаривались между собой.
- Слово джигита, - раздался за его спиной вкрадчивый голос Азиза.
Солдат вздрогнул как от удара хлыстом при этих негромко произнесенных в
тишине словах.
Колька поднял стриженную русую голову и оглянулся на Азиза. В больших
серых глазах солдата была пустота. Они ничего не выражали. Они были неживые,
это были глаза мертвеца. На лице растерянность, мелко дрожали бледные
по-детски пухлые губы. Он хотел что-то сказать, но страх настолько сковал
его, что из горла вырвался только слабый хрип.
Так страшно ему было только раз в жизни. Когда ему было восемь. Они
жили тогда в степи в военном городке. Он, родители и его старший брат Вадик.
Как-то летом в выходной семьей решили съездить отдохнуть на одно из соленых
озер. И шофер отца Иван Иванович, молодой усатый красавец, попросил
разрешения взять на рыбалку своего друга, учителя П.
Братья обожали Иван Ивановича, это был живой веселый парень, который
часто катал их на машине. Отец всегда возил с собой две винтовки,
"мелкашки", которые обычно лежали за передними сидениями. Охота в тех краях
была знатная, и он часто домой привозил уток, лысух, зайцев.
Отдых на природе, как правило, без выпивки не обходился. Произошло то,
что учитель здорово накачался и стал буянить, приставая ко всем. На обратном
пути заехали к знакомым казахам. Родителей пригласили на бешбармак. Отец
велел Иван Ивановичу отвезти пьяного друга и детей домой, а потом вечером
приехать за ними.
Только отъехали с километр, как П. стал вновь выступать. Иван Иванович
остановил машину и выволок учителя наружу. Тот пытался ударить его,
размахивая бестолково руками. Иван Иванович бросил противника через себя и,
оседлав его, стал его шлепать по щекам. Надавав оплеух, вновь запихнул буяна
в машину. П. притих, из носа у него капала кровь, которую он размазывал
ладонью по лицу.
Перепуганный Колька сидел рядом с братом, судорожно вцепившись в
поручень, боясь оглянуться на пьяного. Внутри у него все тряслось и замирало
от страха.
Учитель с разбитым носом не унимался.
- Ты, чью кровь пролил, гад? - бубнил он, вымазав кровью указательный
палец и тыча им.
Вдруг дико заорав, он сзади обхватил руками Иван Ивановича за шею и
стал его душить. Тот, притормозив, повернулся и двинул учителя кулаком в
физиономию. От удара П. разжал руки и свалился как мешок с бокового сидения.
Потом он вдруг заметил лежащие за передними сидениями винтовки и вцепился в
одну из них. Заглушив мотор, Иван Иванович перебрался назад к разъяренному
противнику.
- Вадик, садись за руль!
- Иван Иванович! Я не смогу!
- Не бойся, сможешь. Это не трудно. Главное, делай, что я скажу. И без
суеты.
Двенадцатилетний мальчишка пересел на шоферское место, крепко ухватил
дрожащими руками руль.
- Выжимай стартер!
Нажата педаль. Машина заурчала.
- Молодец! Рычаг переключи на первую!
Рычаг переключен. Побледневший пацан с силой толкает его до упора.
- Хорошо! Теперь плавно отпускай сцепление и дави на газ!
Машина, истошно рыча, резко скакнула вперед и заглохла.
- Фу ты, черт! Да не так резко! Давай снова!
Машина пылила по степи. Это напоминало фильм "Последний дюйм", где сын
летчика, мальчик Дэви, спасая раненого отца, смог взлететь и привести
самолет на родной аэродром. Наконец между выгоревшими на солнце сопками
показался родной поселок.
Вот и сейчас Колька испытывал то же самое, что и много лет назад. Страх
сковал его, в горле пересохло, его всего трясло как малярийного, на лбу
проступили грязные капельки пота. "Макаров" тянул вниз руку.
Неожиданно, он резко обернулся и вскинул руку по направлению Азиза. Но
выстрелить он не успел, две автоматные очереди слились в одну...
Потом тела убитых сбросили в глубокое узкое ущелье, где шумел,
завихряясь, стремительный горный поток. И понесла их студеная река к
"своим", они плыли то вместе, то обгоняя поочередно друг друга, пока тело
старшего лейтенанта на одном из перекатов не зацепилось за торчащую из-под
воды корягу и не осталось за тем поворотом. Дальше Колька поплыл один,
задевая за колючие прибрежные кусты, за камни, окунаясь в буруны восковым
лицом, раскинув руки, словно парящая птица. На третий день его заметил и
вытащил на берег щуплый белобрысый солдатик, шофер из артдивизиона.
Через месяц Кольку разыскала мать. Веру Владимировну после двух месяцев
сплошных мытарств и скитаний по Чечне в поисках без вести пропавшего сына
дорога привела в Ростов в 124-ю Центральную лабораторию
медико-криминалистической идентификации Министерства обороны, где среди
сотен неопознанных погибших солдат, она, наконец-то, нашла своего мальчика,
свою кровинушку. В отличие от других несчастных матерей, она опознала сына
сразу. По татуировке на руке. Еще в шестом классе Колька сделал крошечную
наколку "Марина", по уши влюбившись в светленькую девчонку со второго
подъезда...
Вера Владимировна, как только узнала, что Колю послали в Чечню, места
себе не находила. Вся испереживалась. Смотрела все выпуски новостей по
телевизионным каналам и все репортажи оттуда. Собирала вырезки из газет, в
которых было хоть малейшее упоминание о военных действиях в мятежной
республике. А редкие письма, которые почему-то так долго шли от сына, она
перечитывала по многу раз. О себе писал он скупо, все больше о своих
товарищах. Как-то показали видеокадры, снятые боевиками, на которых был
пленный избитый изможденный офицер в наручниках. Его пинали ногой в живот, и
он повернув лицо в камеру говорил разбитыми в кровь губами: "Мама, помоги.
Сделай, что-нибудь...". Это произвело на Веру Владимировну сильное
неизгладимое впечатление, перед ее глазами днем и ночью стояло лицо молодого
офицера, просящего помощи у матери. Ни у кого-нибудь, а у матери. Ни у
вершащих судьбами народа и страны, бросивших его в эту кровавую бойню и
забывших о нем, а у своей матери...
Замучила бессонница. Все валилось у нее из рук. Работа не клеилась.
Коллеги по работе знали, что у сотрудницы сын на войне и с сочувствием и
пониманием относились к ее страданиям. Неожиданно письма перестали приходить
из Чечни. Она забеспокоилась, пробовала звонить по прямой "горячей" линии в
Москву, там отвечали, все нормально, рядовой Николай Селифонов в списках
раненых и погибших не значится. Она успокаивалась на некоторое время, а
потом снова звонила. Но писем так и не было.
Ударом среди ясного неба для нее был вечерний телефонный звонок одной
женщины, матери сослуживца сына. Она-то и сообщила ей жуткое известие, что
Коля пропал без вести. Об этом та узнала из письма своего сына. Вера
Владимировна тут же , сорвавшись, поехала через весь город, чтобы
собственными глазами прочесть эти страшные строки. Машина, на которой ехал
ее сын, попала в засаду, устроенную боевиками. Среди убитых ее сына не
оказалось...
Потом были звонки в воинскую часть, где служил Коля. Там подтвердили.
Да, пропал без вести. Не теряйте надежду. Ведутся поиски.
Ведутся поиски! Кто его ищет? Кому он нужен? Рядовой солдат! Кому?
Кроме нее! Этим, что ли?
Она пыталась представить лицо пропавшего сына, но перед ее глазами
стояло несчастное лицо того пленного избитого старшего лейтенанта, молящего
о помощи. Он жалобно смотрел на нее и его губы шептали: "Мама помоги!
Сделай, что-нибудь!"
Работа валилась из рук, она ничего не соображала, что делает. Похудела,
осунулась, вечно заплаканные глаза. Весь коллектив переживал за нее.
Взяв отпуск без содержания, поехала в Чечню на розыски. Разрушенные
дома, беженцы, военные, глаза полные ненависти, грязная ругань, лязг
бронетехники... За время скитаний она встречалась с множеством людей, и с
командиром батальона, в котором служил сын, и с солдатами, и жителями
близлежащих сел, и с беженцами, и с боевиками... Всем показывала его
фотографию, чтобы хоть что-нибудь узнать о судьбе сына. Но все
безрезультатно. Коля исчез, как сквозь землю провалился. Ни малейшей
ниточки, за которую можно было зацепиться.
Однажды, заночевав в одном из предгорных сел, в доме сердобольной
чеченской семьи, она ночью почувствовала сильное тревожное сердцебиение,
которое заставило ее проснуться, вскочить с лежанки и подойти к окну. Словно
кто-то звал ее. За окном в холодном предрассветнгом сумраке мимо дома по
дороге быстро промчалась легковая машина. По мере того, как удалялись звуки
машины, так и биение сердца стало постепенно затихать. Что это было? Она не
знала. Может быть знак свыше? Может быть что-нибудь с Колей? Мучил ее
вопрос.
Если б она только знала, что в проехавшей мимо дома белой "Ниве" был ее
единственный сын. Но этого она не узнает никогда.
Полковник провел Веру Владимировну в лабораторию. На одной из стен
большой стенд с фотографиями военнослужащих под названием "Им возвращены
имена". За компьютерами несколько офицеров-криминалистов и солдат. На
экранах совмещенные изображения фотографий лиц и черепов. На столах, на
полках под номерками кости и черепа. В углу у окна горько плакала молодая
женщина в трауре. На экране компьютера перед ней лицо молоденького
лейтенанта, почти мальчишки.
- Сережечка, миленький.... , - всхлипывала она.
- Работа у нас, Вера Владимировна, сами понимаете, трудная,
специфическая. Но, необходимая. Вернуть родным погибших солдат наш долг. Не
каждый может этим заниматься. Здесь нужны одновременно, и чуткость, и
железные нервы. У нас в основном служат профессионалы, а также проходят
службу будущие медики, - сказал полковник, приглашая Веру Владимировну
пройти в следующую комнату.
- В первую очередь нас интересуют переломы, рубцы, операции,
татуировки. Какие приметы, вы говорите, у сына?
- У него на кисти левой руки была крошечная татуировка: "Марина". Вот
на этом месте. А еще в детстве два пальца сломал на левой руке. Безымянный и
указательный. В садике с качели упал.
- Это уже кое-что. Максим, посмотри по картотеке! Татуировка "Марина"!
Кисть левой руки! - полковник обратился к старшему сержанту в очках,
сидевшему за компьютером.
- А вы, присядьте, пожалуйста. Подождите. Заранее ничего обещать вам не
могу. Работы много. Помощи же практически никакой. Лаборатория, сами видите,
крошечная. Расширять нас не собираются. Боюсь, как бы вообще не закрыли.
- Есть, товарищ полковник! - откликнулся старший сержант. - Левая рука!
Татуировка "Марина"! Номер ...
Вера Владимировна уже ничего не слышала. Стены поплыли, все
закружилось...
Он вернулся. Вернулся с войны, с жестокой бессмысленной, ни кому
ненужной кровавой бойни. Его встречали цветами, со слезами на глазах. Только
это были не слезы радости, это были слезы скорби, это были слезы убитых
горем матери и отца, девчонок, с которыми учился. Цинковый гроб с телом
Кольки Селифонова на железнодорожном вокзале ждали...
Андрей, громко пофыркивая и поеживаясь от холодной воды, поднял мокрое
раскрасневшееся лицо. Из зеркала на него смотрел кто-то угрюмый осунувшийся
с седоватыми висками, с жестким взглядом темно-карих глаз, с плотно сжатыми
губами. Капли воды, словно дождинки, поблескивали и искрились на мокрых
волосах и сбегали тонкими струйками по коже.
- Отец, - вдруг буркнул Андрей, вглядываясь в свое отражение.
Вчера ему довелось побывать на городском рынке, долго бродил между
лотками и прилавками со всяким железным хламом в поисках подходящего шланга
для новой стиральной машины. Наконец-то после командировки сделал подарок
любимой жене. Сколько можно стирать шмотки вручную? После продолжительных
блужданий он остановился у прилавка, за которым дюжий мордастый хлопец,
косая сажень в плечах, лет тридцати, доходчиво объяснял молодой женщине в
кожаной кепке какой из смесителей лучше. Чего только у него здесь не было.
Настоящий Клондайк. Узнав, что ищет Андрей, он тут же полез в свои закрома,
закопавшись в коробках..
- Сейчас посмотрим, отец. Где-то у меня точно был трехметровый. А,
вспомнил! Вот, он где. Если не подойдет, не волнуйся, отец, заменим!
- Отец, - пробормотал, криво усмехаясь, Анрей, вновь наполняя пригоршню
холодной воды и окуная в нее лицо. Нашел старика. Хотя...! - он вновь
посмотрел в зеркало.
- Да, постарели вы, товарищ старший лейтенант. Вон и седина появилась
на висках. Глаза какие-то настороженные, странные, - Андрей округлил глаза и
вдруг замер пораженный.
- Стоп! Глаза! Глаза! Эти темно-карие глаза! Где же он их видел? Эти
глаза!
Полдня провозился с краником для "стиралки", приспосабливая его на
смеситель. Семь потов сошло. Все проклял на свете. Это тебе не из АГСа
стрелять да растяжки ставить. Вроде все затянул, включил воду. Что за черт!
Сифонит в одном из соединений. Да, еще, как сифонит. Пол мокрый. Лужи
кругом. Развинтил, по новой затянул. Теперь, сифонит в другом месте.
Оказалось: зажевались прокладки. Других нет. Оделся, помчался в универмаг.
Там таких нет. Закон подлости. Полгорода обегал в поисках прокладок. Впору
на рынок опять ехать за тридевять земель. Наконец-то, нашел подходящие в
каком-то магазинчике-подвальчике. Весь в мыле примчался обратно. Домашний
народ мечется, места себе не находит, страдает: воду-то он, уходя, перекрыл.
Поменял резинки. Заново присобачил смеситель, по всем правилам
"трубопроводной науки", даже паклю не забыл. Затянул, как следует. Мысленно
перекрестился. Ну, с богом! Врубил воду. Ура! Получилось! Крепко зауважал
сантехников. Сантехника - дело тонкое! Тут сААбражать надо!
Андрей, насвистывая мелодию, выдавил крем, намылил помазком щеки. И
мельком взглянув в зеркало, ошарашенно оцепенел с бритвой в руке.
- Глаза! Карие глаза! Вспомнил!!
Пятиэтажка встретила их мертвой тишиной и пустыми почерневшими от
пожарища глазницами. Вошли в подъезд. Тимохин и сержант Кныш остались внизу,
остальные со старшим прапорщиком Стефанычем стали подниматься наверх. Кныш,
побрызгав в углу, вышел наружу и привалился у входа к стене, озирая
окрестности через "оптику". Андрей же, некоторое время постояв у лестницы,
шагнул в проем одной из "хрущевок". Хруст стекла под берцами, звяканье
гильз...
"Кошмар, что натворили. Политики хреновы", - подумал он. - "Не город, а
настоящий Сталинград. Унылое кладбище из почерневших разрушенных коробок.
Нелюдимые мрачные руины".
Дверей нет, мебели нет: все сожгли аборигены, замерзая промозглой
осенью и студеной зимой. Заглянул на кухню. В углу одиноко притулилась,
когда-то белая, газовая плита, покрытая горой осыпавшейся штукатурки, из
стен торчали головки шурупов, на которых видно крепились подвесные шкафы.
Посредине - раскуроченный, лежащий на боку без дверцы, холодильник. Кругом
ничего, кроме поблескивающего битого стекла от банок и склянок, осколков
посуды и обломков узорчатого голубого кафеля. Андрей прошел в комнату,
залитую солнечным светом. Было ясное морозное утро. В квартире с
вывороченными рамами и пробитой снарядом амбразурой в стене было светло.
Вокруг опаленные взрывом потрескавшиеся стены. Кое-где еще сохранились куски
желтоватых обоев с изображением бледно розовых букетиков роз. Линолиум на
полу посредине здорово выгорел: разводили костер. Чернели головешки: остатки
пепелища. Стены исковырены осколками и пулями: истыканы дырками, словно
обрывистые берега стрижиными гнездами. Кругом хлам: вспоротые консервные
банки, выглядывающие из-под обломков обвалившегося кирпича пыльные
истрепанные книги, в углу обнаженная чугунная станина пианино со спутанной
бородой из оборванных струн, какое-то тряпье, сломанное ободранное
вертящееся кресло без крестовины, грязные окровавленные бинты, замызганный
камуфлированный бушлат с выгоревшей напрочь спиной, под окном горы стреляных
гильз, какие-то пластмассовые колесики и части от детских игрушек...
Остановившись посреди комнаты, Андрей кожей почувствовал присутствие
"его". Чей-то неприятный взгляд буквально буравил его насквозь. Он резко
повернулся. В углу ниши с облезлой облупленной штукатуркой, стоял "он".
Зрачок "калашникова" с тускло поблескивающим ободком уставился на вошедшего
Андрея. Старший лейтенант рывком вскинул дуло автомата, не отрывая взгляда
от неподвижно стоящего боевика.
На него смотрели большие темно-карие глаза. Это были не злые с прищуром
из-под густых бровей глаза, полные ненависти, какими встречают и провожают
их всюду. А глубокие умные глаза с необычным живым блеском. Они словно
излучали свет. Они напоминали чем-то глаза давно умершей, настрадавшейся в
своей жизни, матери. Он давно уже не видел такого взгляда. Тем более здесь,
на войне, где рыскает словно гиена в поисках своей добычи ненасытная смерть,
здесь, где на всем откладывает неизгладимый отпечаток суровый военный быт.
Бывают, конечно, и веселые моменты расслабухи. Но даже в эти моменты в
глазах боевых товарищей нет этого живого блеска, этого лучистого света. Даже
под кайфом, во время смеха и шуток, их глаза остаются такими же усталыми,
тусклыми, приговоренными, настороженными.
Боевик не стрелял. Его "калаш" с пустым "подствольником" был направлен
в грудь "вэвэшнику". Их разделяло метра три, не больше. Чеченец был в
камуфлированных брюках, заправленных в запыленные тяжелые солдатские ботинки
с заклепками и высоким берцем. Черная когда-то кожаная куртка от потертостей
стала почти белесой. Замок "молния", похоже, был давно сломан. Под курткой -
толстый свитер. Шея обмотана клетчатым бордово-грязным шарфом. На голове
темная вязаная шапка, вязка которой местами обмахрилась и свалялась в букле.
"Какие глаза. Прям, как у абрека Дато Туташкия из фильма" -, мелькнула
вдруг мысль у Андрея. - "Как на иконах. Глубокие печальные глаза
страдальца".
Боевик смотрел на офицера, не мигая. Под правым нижним веком напряженно
пульсировала жилка. Ее было отчетливо видно под заглядывающим в разбитое
окно косым солнечным лучом. Он был давно небрит, худ лицом. Плотно стиснутые
зубы, прерывистое дыхание, напряженные под щетиной желваки. И глаза, без
злобы, без ненависти.
Под ботинком Тимохина вдруг хрустнуло, то ли кусок штукатурки, то ли
осколки стекла. В висках стояли гулкие удары, будто в кузнице методично били
по наковальне. Удары следовали один за другим, то быстро, то вдруг медленно,
потом опять быстро. Противники словно окаменели, продолжая, заворожено
смотреть друг на друга. Сверху послышались голоса бойцов. Проверив верхние
этажи, они неторопливо спускались вниз по захламленной лестнице, громыхая
сапожищами. Противник занервничал. Не отрывая глаз от Андрея, чеченец,
сильно прихрамывая, сделал нерешительный шаг в сторону амбразуры. И тут
из-под куртки у него что-то выскользнуло и упало на пол. Еще шаг. Потом еще.
На лбу у Андрея проступили капельки пота. Его трясло как в лихорадке. Ствол
его автомата мелко дрожал и неотступно следовал за врагом. Палец на
спусковом крючке онемел, стал будто чужой. Ноги налились свинцом. Во рту
пересохло, в горле стоял комок; хотелось сглотнуть, но ничего не получалось.
"Чех" исчез в амбразуре. Послышались быстрые удаляющиеся, спотыкающиеся
на битом кирпиче, шаги. Андрей чувствовал, что должен, должен немедленно
рвануться к амбразуре и дать вслед чеченцу очередь, но его словно сковали
невидимые путы. Он не мог пошевелиться.
На полу перед ним, где только что стоял его враг, валялась поцарапанная
цветная фотография в небольшой пластмассовой рамке с остатками стекла.
Андрей поднял ее. Вытряхнул осколки, смахнул рукавом пыль, На тронутой
сыростью фотографии трое: мужчина в светлом костюме, молодая красивая
женщина с миндалевидными глазами и пухленькая девчушка лет пяти с двумя
белыми пышными бантами. Обнимает мохнатого Вини-Пуха. Веселые глазенки
блестят как вишни. Что-то знакомое в открытом взгляде мужчины. Счастливая
новичками.
Фамилия старшего лейтенанта была Гурнов, из новосибирского ОМОНа.
Офицер с болью поделился, как они с сержантом оказались в плену.
- Подбежала, браток, на рынке маленькая заплаканная малява. Плачет,
надрывается, слезы ручьем, помогите дяденьки, родненькие! Мама умирает!
Только вы сможете ее спасти! Успокойся, малышка, говорю! Сделаем все, что в
наших силах! Где твоя мама!
- Вон там, в подвале умирает, дорогая мамулечка!
Трое нас было. Я, Саня, - Гурнов кивнул в сторону сержанта. - И майор
Перфилов. Спускаемся в темный подвал, темень хоть глаза выколи. Тут нас и
сделали как зеленых сосунков. Перфилов последним спускался, смекитил, да
поздно было, начал стрелять, его сразу положили. Очнулся я уже в машине с
кляпом во рту, рядом Саня в крови. Потом в сырой яме неделю продержали,
суки. До сих пор башка гудит будто чугунная, но еще, слава богу, пока варит,
а вот у Сани дела х...евые. Голову, гады, ему проломили. Говорить совсем не
может, только мычит. Пытается на земле веткой что-нибудь написать, буквы
путает, ничего не понять.
Колька с жалостью посмотрел на бледного сержанта, который, устало
откинувшись и прикрыв глаза, сидел в стороне у дерева. Вдруг Саня весь
напрягся, и у него судорожно задергалась правая щека. Было впечатление, что
он криво смеется, словно мим на сцене. Повернув к ним искаженное болью лицо,
он сунул в рот большой палец, пытаясь сдержать судорогу дергающейся щеки. Из
серых глаз полных страдания по грязным щекам текли слезы.
- Запоминай, братишка, внимательно слушай. Может тебе еще доведется
выбраться отсюда. Нам же все, п...дец! Убьют они нас! Как пить дать! Один бы
я попробовал еще дать деру или покрошить гадов в капусту, если повезет. Но
Санька не имею права бросить! Понимаешь?!
Бедного Санька убили спустя несколько дней, когда у него отнялась
правая рука. Он уже почти не чувствовал ее, еле-еле шевеля онемевшими
пальцами. Парализованный он стал обузой для "чехов". И они, не церемонясь,
полоснув кинжалом по горлу, столкнули его с обрыва.
Кто-то из чеченцев, оценивающе поглядывая на крепкую фигуру старшего
лейтенанта, предложил новую забаву, борцовский турнир.
Мгновенно образовался на поляне широкий круг, на середину которого
вытолкали омоновца. Против омоновца на поединок вышел Рамзан, здоровенный
волосатый небритый детина. Скинув куртку и засучив рукава, он, усмехаясь в
черную бороду, пропел ласковым грудным голосом, приглашая Гурнова на
схватку:
- Иды сюда, цыпленок! Я тэбэ буду бороть!
Они сошлись. Могучий Рамзан, у которого ходуном под рубахой играли
мускулы, крепко вцепился в одежду противника. Они долго топтались на месте,
кружась по поляне, подымая пыль, мотая друг друга из стороны в сторону. У
чеченца на лбу обильно проступил пот. Слышалось прерывистое дыхание Гурнова.
Он с трудом сдерживал напор чеченца. Попытался сделать подсечку, но не
удачно. Такого мастодонта, как Рамзан, разве собьешь. Со всех сторон
раздавался смех, советы, подбадривающие возгласы. Все произошло очень
быстро, никто ничего толком и не понял. Рамзан, которому надоела эта
канитель, попер мощно вперед как танк, чтобы обхватить и сжать соперника в
своих могучих тисках, но стремительная атака обернулась неожиданным для него
поражением. Под натиском боевика старший лейтенант упал, увлекая того за
собой, сделав прием называемый "мельницей". Бугай кувыркнулся, мотнув в
воздухе ногами. И пока соображал, что же произошло, Гурнов применил болевой
прием на руку. От боли кавказец взвыл и забился словно раненый зверь в
капкане. Что вокруг творилось? Невообразимый гвалт, гам, улюлюканье,
свист...
К борцам подскочили двое боевиков, один из них ударил со всей силы
ботинком "омоновца" в бок, другой ухватил его за голову и оттаскивал от
воющего, сучившего ногами, боевика.
Рамзан, залившись густо краской, с трудом поднялся, бормоча проклятия и
держась за больную руку. В стороне несколько человек стали ногами избивать,
прикрывшего голову руками, лейтенанта.
Полевой командир был явно не доволен исходом схватки, он нервно
постукивал пальцами по колену. Неожиданно хмурый взгляд Азиза наткнулся на
Кольку, который выглядывал из-за спин боевиков, наблюдая за борцами.
Обернувшись, боевик что-то сказал молодому "чеху", стоящему за ним. Тот,
окликнув Селифонова, подвел его к восседавшему на белой бурке словно вождь,
Азизу.
- Хочешь жить? - вдруг задал вопрос Азиз.
Колька, молча, кивнул головой, недоверчиво косясь на гогочущих вокруг
боевиков.
- Убей его! И я тебя отпущу! Слово джигита!
- Гаджи! - позвал он, насмешливо глядя на стоящего перед собой солдата
в жеванном грязном бушлате.
Появился Гаджи, молодой высокий парень с неприятным лицом и колючим
взглядом, один из телохранителей Азиза. Он подвел рядового к стонущему на
земле, избитому "омоновцу", лицо которого превратилось в страшную кровавую
маску.
- Сволочи-и! Говнюки! - хрипел старший лейтенант, сплевывая сгустки
крови. - Стреляй, паря! Не бойся, на тебе крови не будет! Хорошее дело
сделаешь, отмучаюсь! Все равно не жить!
Гаджи достал из кобуры "макаров", передернул затвор, извлек обойму и
протянул "ствол" солдату. Наступила мертвая тишина. Николай словно
замороженный неподвижно стоял посреди поляны с понуро опущенной головой. Его
невзрачная мешковатая фигурка была похожа на клоуна. Потрескавшиеся сбитые
пальцы судорожно сжимали и разжимали потную рукоять пистолета. Напряженные
лица боевиков были устремлены на него, некоторые, споря, улыбаясь, тихо
переговаривались между собой.
- Слово джигита, - раздался за его спиной вкрадчивый голос Азиза.
Солдат вздрогнул как от удара хлыстом при этих негромко произнесенных в
тишине словах.
Колька поднял стриженную русую голову и оглянулся на Азиза. В больших
серых глазах солдата была пустота. Они ничего не выражали. Они были неживые,
это были глаза мертвеца. На лице растерянность, мелко дрожали бледные
по-детски пухлые губы. Он хотел что-то сказать, но страх настолько сковал
его, что из горла вырвался только слабый хрип.
Так страшно ему было только раз в жизни. Когда ему было восемь. Они
жили тогда в степи в военном городке. Он, родители и его старший брат Вадик.
Как-то летом в выходной семьей решили съездить отдохнуть на одно из соленых
озер. И шофер отца Иван Иванович, молодой усатый красавец, попросил
разрешения взять на рыбалку своего друга, учителя П.
Братья обожали Иван Ивановича, это был живой веселый парень, который
часто катал их на машине. Отец всегда возил с собой две винтовки,
"мелкашки", которые обычно лежали за передними сидениями. Охота в тех краях
была знатная, и он часто домой привозил уток, лысух, зайцев.
Отдых на природе, как правило, без выпивки не обходился. Произошло то,
что учитель здорово накачался и стал буянить, приставая ко всем. На обратном
пути заехали к знакомым казахам. Родителей пригласили на бешбармак. Отец
велел Иван Ивановичу отвезти пьяного друга и детей домой, а потом вечером
приехать за ними.
Только отъехали с километр, как П. стал вновь выступать. Иван Иванович
остановил машину и выволок учителя наружу. Тот пытался ударить его,
размахивая бестолково руками. Иван Иванович бросил противника через себя и,
оседлав его, стал его шлепать по щекам. Надавав оплеух, вновь запихнул буяна
в машину. П. притих, из носа у него капала кровь, которую он размазывал
ладонью по лицу.
Перепуганный Колька сидел рядом с братом, судорожно вцепившись в
поручень, боясь оглянуться на пьяного. Внутри у него все тряслось и замирало
от страха.
Учитель с разбитым носом не унимался.
- Ты, чью кровь пролил, гад? - бубнил он, вымазав кровью указательный
палец и тыча им.
Вдруг дико заорав, он сзади обхватил руками Иван Ивановича за шею и
стал его душить. Тот, притормозив, повернулся и двинул учителя кулаком в
физиономию. От удара П. разжал руки и свалился как мешок с бокового сидения.
Потом он вдруг заметил лежащие за передними сидениями винтовки и вцепился в
одну из них. Заглушив мотор, Иван Иванович перебрался назад к разъяренному
противнику.
- Вадик, садись за руль!
- Иван Иванович! Я не смогу!
- Не бойся, сможешь. Это не трудно. Главное, делай, что я скажу. И без
суеты.
Двенадцатилетний мальчишка пересел на шоферское место, крепко ухватил
дрожащими руками руль.
- Выжимай стартер!
Нажата педаль. Машина заурчала.
- Молодец! Рычаг переключи на первую!
Рычаг переключен. Побледневший пацан с силой толкает его до упора.
- Хорошо! Теперь плавно отпускай сцепление и дави на газ!
Машина, истошно рыча, резко скакнула вперед и заглохла.
- Фу ты, черт! Да не так резко! Давай снова!
Машина пылила по степи. Это напоминало фильм "Последний дюйм", где сын
летчика, мальчик Дэви, спасая раненого отца, смог взлететь и привести
самолет на родной аэродром. Наконец между выгоревшими на солнце сопками
показался родной поселок.
Вот и сейчас Колька испытывал то же самое, что и много лет назад. Страх
сковал его, в горле пересохло, его всего трясло как малярийного, на лбу
проступили грязные капельки пота. "Макаров" тянул вниз руку.
Неожиданно, он резко обернулся и вскинул руку по направлению Азиза. Но
выстрелить он не успел, две автоматные очереди слились в одну...
Потом тела убитых сбросили в глубокое узкое ущелье, где шумел,
завихряясь, стремительный горный поток. И понесла их студеная река к
"своим", они плыли то вместе, то обгоняя поочередно друг друга, пока тело
старшего лейтенанта на одном из перекатов не зацепилось за торчащую из-под
воды корягу и не осталось за тем поворотом. Дальше Колька поплыл один,
задевая за колючие прибрежные кусты, за камни, окунаясь в буруны восковым
лицом, раскинув руки, словно парящая птица. На третий день его заметил и
вытащил на берег щуплый белобрысый солдатик, шофер из артдивизиона.
Через месяц Кольку разыскала мать. Веру Владимировну после двух месяцев
сплошных мытарств и скитаний по Чечне в поисках без вести пропавшего сына
дорога привела в Ростов в 124-ю Центральную лабораторию
медико-криминалистической идентификации Министерства обороны, где среди
сотен неопознанных погибших солдат, она, наконец-то, нашла своего мальчика,
свою кровинушку. В отличие от других несчастных матерей, она опознала сына
сразу. По татуировке на руке. Еще в шестом классе Колька сделал крошечную
наколку "Марина", по уши влюбившись в светленькую девчонку со второго
подъезда...
Вера Владимировна, как только узнала, что Колю послали в Чечню, места
себе не находила. Вся испереживалась. Смотрела все выпуски новостей по
телевизионным каналам и все репортажи оттуда. Собирала вырезки из газет, в
которых было хоть малейшее упоминание о военных действиях в мятежной
республике. А редкие письма, которые почему-то так долго шли от сына, она
перечитывала по многу раз. О себе писал он скупо, все больше о своих
товарищах. Как-то показали видеокадры, снятые боевиками, на которых был
пленный избитый изможденный офицер в наручниках. Его пинали ногой в живот, и
он повернув лицо в камеру говорил разбитыми в кровь губами: "Мама, помоги.
Сделай, что-нибудь...". Это произвело на Веру Владимировну сильное
неизгладимое впечатление, перед ее глазами днем и ночью стояло лицо молодого
офицера, просящего помощи у матери. Ни у кого-нибудь, а у матери. Ни у
вершащих судьбами народа и страны, бросивших его в эту кровавую бойню и
забывших о нем, а у своей матери...
Замучила бессонница. Все валилось у нее из рук. Работа не клеилась.
Коллеги по работе знали, что у сотрудницы сын на войне и с сочувствием и
пониманием относились к ее страданиям. Неожиданно письма перестали приходить
из Чечни. Она забеспокоилась, пробовала звонить по прямой "горячей" линии в
Москву, там отвечали, все нормально, рядовой Николай Селифонов в списках
раненых и погибших не значится. Она успокаивалась на некоторое время, а
потом снова звонила. Но писем так и не было.
Ударом среди ясного неба для нее был вечерний телефонный звонок одной
женщины, матери сослуживца сына. Она-то и сообщила ей жуткое известие, что
Коля пропал без вести. Об этом та узнала из письма своего сына. Вера
Владимировна тут же , сорвавшись, поехала через весь город, чтобы
собственными глазами прочесть эти страшные строки. Машина, на которой ехал
ее сын, попала в засаду, устроенную боевиками. Среди убитых ее сына не
оказалось...
Потом были звонки в воинскую часть, где служил Коля. Там подтвердили.
Да, пропал без вести. Не теряйте надежду. Ведутся поиски.
Ведутся поиски! Кто его ищет? Кому он нужен? Рядовой солдат! Кому?
Кроме нее! Этим, что ли?
Она пыталась представить лицо пропавшего сына, но перед ее глазами
стояло несчастное лицо того пленного избитого старшего лейтенанта, молящего
о помощи. Он жалобно смотрел на нее и его губы шептали: "Мама помоги!
Сделай, что-нибудь!"
Работа валилась из рук, она ничего не соображала, что делает. Похудела,
осунулась, вечно заплаканные глаза. Весь коллектив переживал за нее.
Взяв отпуск без содержания, поехала в Чечню на розыски. Разрушенные
дома, беженцы, военные, глаза полные ненависти, грязная ругань, лязг
бронетехники... За время скитаний она встречалась с множеством людей, и с
командиром батальона, в котором служил сын, и с солдатами, и жителями
близлежащих сел, и с беженцами, и с боевиками... Всем показывала его
фотографию, чтобы хоть что-нибудь узнать о судьбе сына. Но все
безрезультатно. Коля исчез, как сквозь землю провалился. Ни малейшей
ниточки, за которую можно было зацепиться.
Однажды, заночевав в одном из предгорных сел, в доме сердобольной
чеченской семьи, она ночью почувствовала сильное тревожное сердцебиение,
которое заставило ее проснуться, вскочить с лежанки и подойти к окну. Словно
кто-то звал ее. За окном в холодном предрассветнгом сумраке мимо дома по
дороге быстро промчалась легковая машина. По мере того, как удалялись звуки
машины, так и биение сердца стало постепенно затихать. Что это было? Она не
знала. Может быть знак свыше? Может быть что-нибудь с Колей? Мучил ее
вопрос.
Если б она только знала, что в проехавшей мимо дома белой "Ниве" был ее
единственный сын. Но этого она не узнает никогда.
Полковник провел Веру Владимировну в лабораторию. На одной из стен
большой стенд с фотографиями военнослужащих под названием "Им возвращены
имена". За компьютерами несколько офицеров-криминалистов и солдат. На
экранах совмещенные изображения фотографий лиц и черепов. На столах, на
полках под номерками кости и черепа. В углу у окна горько плакала молодая
женщина в трауре. На экране компьютера перед ней лицо молоденького
лейтенанта, почти мальчишки.
- Сережечка, миленький.... , - всхлипывала она.
- Работа у нас, Вера Владимировна, сами понимаете, трудная,
специфическая. Но, необходимая. Вернуть родным погибших солдат наш долг. Не
каждый может этим заниматься. Здесь нужны одновременно, и чуткость, и
железные нервы. У нас в основном служат профессионалы, а также проходят
службу будущие медики, - сказал полковник, приглашая Веру Владимировну
пройти в следующую комнату.
- В первую очередь нас интересуют переломы, рубцы, операции,
татуировки. Какие приметы, вы говорите, у сына?
- У него на кисти левой руки была крошечная татуировка: "Марина". Вот
на этом месте. А еще в детстве два пальца сломал на левой руке. Безымянный и
указательный. В садике с качели упал.
- Это уже кое-что. Максим, посмотри по картотеке! Татуировка "Марина"!
Кисть левой руки! - полковник обратился к старшему сержанту в очках,
сидевшему за компьютером.
- А вы, присядьте, пожалуйста. Подождите. Заранее ничего обещать вам не
могу. Работы много. Помощи же практически никакой. Лаборатория, сами видите,
крошечная. Расширять нас не собираются. Боюсь, как бы вообще не закрыли.
- Есть, товарищ полковник! - откликнулся старший сержант. - Левая рука!
Татуировка "Марина"! Номер ...
Вера Владимировна уже ничего не слышала. Стены поплыли, все
закружилось...
Он вернулся. Вернулся с войны, с жестокой бессмысленной, ни кому
ненужной кровавой бойни. Его встречали цветами, со слезами на глазах. Только
это были не слезы радости, это были слезы скорби, это были слезы убитых
горем матери и отца, девчонок, с которыми учился. Цинковый гроб с телом
Кольки Селифонова на железнодорожном вокзале ждали...
Андрей, громко пофыркивая и поеживаясь от холодной воды, поднял мокрое
раскрасневшееся лицо. Из зеркала на него смотрел кто-то угрюмый осунувшийся
с седоватыми висками, с жестким взглядом темно-карих глаз, с плотно сжатыми
губами. Капли воды, словно дождинки, поблескивали и искрились на мокрых
волосах и сбегали тонкими струйками по коже.
- Отец, - вдруг буркнул Андрей, вглядываясь в свое отражение.
Вчера ему довелось побывать на городском рынке, долго бродил между
лотками и прилавками со всяким железным хламом в поисках подходящего шланга
для новой стиральной машины. Наконец-то после командировки сделал подарок
любимой жене. Сколько можно стирать шмотки вручную? После продолжительных
блужданий он остановился у прилавка, за которым дюжий мордастый хлопец,
косая сажень в плечах, лет тридцати, доходчиво объяснял молодой женщине в
кожаной кепке какой из смесителей лучше. Чего только у него здесь не было.
Настоящий Клондайк. Узнав, что ищет Андрей, он тут же полез в свои закрома,
закопавшись в коробках..
- Сейчас посмотрим, отец. Где-то у меня точно был трехметровый. А,
вспомнил! Вот, он где. Если не подойдет, не волнуйся, отец, заменим!
- Отец, - пробормотал, криво усмехаясь, Анрей, вновь наполняя пригоршню
холодной воды и окуная в нее лицо. Нашел старика. Хотя...! - он вновь
посмотрел в зеркало.
- Да, постарели вы, товарищ старший лейтенант. Вон и седина появилась
на висках. Глаза какие-то настороженные, странные, - Андрей округлил глаза и
вдруг замер пораженный.
- Стоп! Глаза! Глаза! Эти темно-карие глаза! Где же он их видел? Эти
глаза!
Полдня провозился с краником для "стиралки", приспосабливая его на
смеситель. Семь потов сошло. Все проклял на свете. Это тебе не из АГСа
стрелять да растяжки ставить. Вроде все затянул, включил воду. Что за черт!
Сифонит в одном из соединений. Да, еще, как сифонит. Пол мокрый. Лужи
кругом. Развинтил, по новой затянул. Теперь, сифонит в другом месте.
Оказалось: зажевались прокладки. Других нет. Оделся, помчался в универмаг.
Там таких нет. Закон подлости. Полгорода обегал в поисках прокладок. Впору
на рынок опять ехать за тридевять земель. Наконец-то, нашел подходящие в
каком-то магазинчике-подвальчике. Весь в мыле примчался обратно. Домашний
народ мечется, места себе не находит, страдает: воду-то он, уходя, перекрыл.
Поменял резинки. Заново присобачил смеситель, по всем правилам
"трубопроводной науки", даже паклю не забыл. Затянул, как следует. Мысленно
перекрестился. Ну, с богом! Врубил воду. Ура! Получилось! Крепко зауважал
сантехников. Сантехника - дело тонкое! Тут сААбражать надо!
Андрей, насвистывая мелодию, выдавил крем, намылил помазком щеки. И
мельком взглянув в зеркало, ошарашенно оцепенел с бритвой в руке.
- Глаза! Карие глаза! Вспомнил!!
Пятиэтажка встретила их мертвой тишиной и пустыми почерневшими от
пожарища глазницами. Вошли в подъезд. Тимохин и сержант Кныш остались внизу,
остальные со старшим прапорщиком Стефанычем стали подниматься наверх. Кныш,
побрызгав в углу, вышел наружу и привалился у входа к стене, озирая
окрестности через "оптику". Андрей же, некоторое время постояв у лестницы,
шагнул в проем одной из "хрущевок". Хруст стекла под берцами, звяканье
гильз...
"Кошмар, что натворили. Политики хреновы", - подумал он. - "Не город, а
настоящий Сталинград. Унылое кладбище из почерневших разрушенных коробок.
Нелюдимые мрачные руины".
Дверей нет, мебели нет: все сожгли аборигены, замерзая промозглой
осенью и студеной зимой. Заглянул на кухню. В углу одиноко притулилась,
когда-то белая, газовая плита, покрытая горой осыпавшейся штукатурки, из
стен торчали головки шурупов, на которых видно крепились подвесные шкафы.
Посредине - раскуроченный, лежащий на боку без дверцы, холодильник. Кругом
ничего, кроме поблескивающего битого стекла от банок и склянок, осколков
посуды и обломков узорчатого голубого кафеля. Андрей прошел в комнату,
залитую солнечным светом. Было ясное морозное утро. В квартире с
вывороченными рамами и пробитой снарядом амбразурой в стене было светло.
Вокруг опаленные взрывом потрескавшиеся стены. Кое-где еще сохранились куски
желтоватых обоев с изображением бледно розовых букетиков роз. Линолиум на
полу посредине здорово выгорел: разводили костер. Чернели головешки: остатки
пепелища. Стены исковырены осколками и пулями: истыканы дырками, словно
обрывистые берега стрижиными гнездами. Кругом хлам: вспоротые консервные
банки, выглядывающие из-под обломков обвалившегося кирпича пыльные
истрепанные книги, в углу обнаженная чугунная станина пианино со спутанной
бородой из оборванных струн, какое-то тряпье, сломанное ободранное
вертящееся кресло без крестовины, грязные окровавленные бинты, замызганный
камуфлированный бушлат с выгоревшей напрочь спиной, под окном горы стреляных
гильз, какие-то пластмассовые колесики и части от детских игрушек...
Остановившись посреди комнаты, Андрей кожей почувствовал присутствие
"его". Чей-то неприятный взгляд буквально буравил его насквозь. Он резко
повернулся. В углу ниши с облезлой облупленной штукатуркой, стоял "он".
Зрачок "калашникова" с тускло поблескивающим ободком уставился на вошедшего
Андрея. Старший лейтенант рывком вскинул дуло автомата, не отрывая взгляда
от неподвижно стоящего боевика.
На него смотрели большие темно-карие глаза. Это были не злые с прищуром
из-под густых бровей глаза, полные ненависти, какими встречают и провожают
их всюду. А глубокие умные глаза с необычным живым блеском. Они словно
излучали свет. Они напоминали чем-то глаза давно умершей, настрадавшейся в
своей жизни, матери. Он давно уже не видел такого взгляда. Тем более здесь,
на войне, где рыскает словно гиена в поисках своей добычи ненасытная смерть,
здесь, где на всем откладывает неизгладимый отпечаток суровый военный быт.
Бывают, конечно, и веселые моменты расслабухи. Но даже в эти моменты в
глазах боевых товарищей нет этого живого блеска, этого лучистого света. Даже
под кайфом, во время смеха и шуток, их глаза остаются такими же усталыми,
тусклыми, приговоренными, настороженными.
Боевик не стрелял. Его "калаш" с пустым "подствольником" был направлен
в грудь "вэвэшнику". Их разделяло метра три, не больше. Чеченец был в
камуфлированных брюках, заправленных в запыленные тяжелые солдатские ботинки
с заклепками и высоким берцем. Черная когда-то кожаная куртка от потертостей
стала почти белесой. Замок "молния", похоже, был давно сломан. Под курткой -
толстый свитер. Шея обмотана клетчатым бордово-грязным шарфом. На голове
темная вязаная шапка, вязка которой местами обмахрилась и свалялась в букле.
"Какие глаза. Прям, как у абрека Дато Туташкия из фильма" -, мелькнула
вдруг мысль у Андрея. - "Как на иконах. Глубокие печальные глаза
страдальца".
Боевик смотрел на офицера, не мигая. Под правым нижним веком напряженно
пульсировала жилка. Ее было отчетливо видно под заглядывающим в разбитое
окно косым солнечным лучом. Он был давно небрит, худ лицом. Плотно стиснутые
зубы, прерывистое дыхание, напряженные под щетиной желваки. И глаза, без
злобы, без ненависти.
Под ботинком Тимохина вдруг хрустнуло, то ли кусок штукатурки, то ли
осколки стекла. В висках стояли гулкие удары, будто в кузнице методично били
по наковальне. Удары следовали один за другим, то быстро, то вдруг медленно,
потом опять быстро. Противники словно окаменели, продолжая, заворожено
смотреть друг на друга. Сверху послышались голоса бойцов. Проверив верхние
этажи, они неторопливо спускались вниз по захламленной лестнице, громыхая
сапожищами. Противник занервничал. Не отрывая глаз от Андрея, чеченец,
сильно прихрамывая, сделал нерешительный шаг в сторону амбразуры. И тут
из-под куртки у него что-то выскользнуло и упало на пол. Еще шаг. Потом еще.
На лбу у Андрея проступили капельки пота. Его трясло как в лихорадке. Ствол
его автомата мелко дрожал и неотступно следовал за врагом. Палец на
спусковом крючке онемел, стал будто чужой. Ноги налились свинцом. Во рту
пересохло, в горле стоял комок; хотелось сглотнуть, но ничего не получалось.
"Чех" исчез в амбразуре. Послышались быстрые удаляющиеся, спотыкающиеся
на битом кирпиче, шаги. Андрей чувствовал, что должен, должен немедленно
рвануться к амбразуре и дать вслед чеченцу очередь, но его словно сковали
невидимые путы. Он не мог пошевелиться.
На полу перед ним, где только что стоял его враг, валялась поцарапанная
цветная фотография в небольшой пластмассовой рамке с остатками стекла.
Андрей поднял ее. Вытряхнул осколки, смахнул рукавом пыль, На тронутой
сыростью фотографии трое: мужчина в светлом костюме, молодая красивая
женщина с миндалевидными глазами и пухленькая девчушка лет пяти с двумя
белыми пышными бантами. Обнимает мохнатого Вини-Пуха. Веселые глазенки
блестят как вишни. Что-то знакомое в открытом взгляде мужчины. Счастливая