Щербаков Александр. Щенки и псы Войны

фугасами мешок из-под сахара.
- Парни, кому для баньки мыла дать? - обратился Володька Кныш к
солдатам с усмешкой, извлекая из мешка четырехсотграммовую тротиловую шашку.
- На всех хватит! Здесь их не меньше двадцати штук!
- Кныш, что с этим делать-то будем? - спросил Эдик, брезгливо кивая на
раненого подростка, от которого распространялся неприятный запах.
- Я бы шлепнул гаденыша, чтобы не мучился! Сами смотрите! - подвел
черту угрюмый сержант. - Пойду второго посмотрю, что за птица! Как никак,
стрелял в меня!
- С "макарова" палил, сука! - пробурчал вслед ему Танцор, прикуривая от
сигареты Пашутина.
- Укол надо бы сделать, - сказал Ромка, обернувшись к товарищам.
- На хера, все равно кровью изойдет! - почувствовав тошноту, Пашутин
отвернулся и сплюнул. - Лучше для своих ребят приберечь! Чем на всякую
шушеру тратиться!
- Что, так и бросим? Святка?
- Что Святка? Что Святка? Ты чего ко мне пристал? - вспылил вдруг
Чернышов. - Хочешь? Тащи на себе! Смотри грыжу не заработай!
- Только как бы потом тебе, Самурай, наши ребята п...дюлей не
навтыкали! - добавил Пашутин. - Как им в глаза будешь смотреть? Тоже мне,
гуманист выискался!
- Помрет, ведь, мальчишка!
- Вот, этот пацан, полчаса назад дорогу минировал со своими
подельниками, по которой твои же ребята должны были ехать! Елага, Виталька
Приданцев, Привал, Крестовский, Квазимодо! Что теперь скажешь? А не ты ли,
на прошлой неделе вместе со Стефанычем "двухсотых", саперов подорвавшихся, в
вертушку загружал?
Появился задумчивый Володька Кныш с пыльными берцами, снятыми с убитого
боевика, которые бросил к ногам Пашутина.
- Держи, Академик!
- Ты чего, Кныш? Совсем взбрендил? Чтобы я после мертвеца... Да, ни за
что!
- Тебе, что? В лобешник дать? Вундеркинд ё...ный! Голубая кровь! Бля! -
вдруг заорал, выйдя из себя и багровея, контрактник. - Скидай свою дрань!
Кому сказал? Повторять не буду!

Володька Кныш

Ты ответь, отец, мне на такой вопрос,
Ты двадцать пять служил, я в гарнизонах рос.
Так, что же мы ничто не нажили?
Нажили, нажили, нищету нажили.
И тебя, отец, мы редко видели,
Служил всегда, но Вас обидели!
Афган прошел, осколки вынули,
Вынули, вынули, Вас просто кинули!

На Чечню свою, идти заставили,
Эх, как же братцы, всех нас подставили!
Под свой разбор, Всех нас подсунули!
Что Мы убьем, Нас убьют, Они не думали!
А за службу нам в люцо плюнули!
Пнули в зад ногой, чтоб Мы не думали!
Что Россия - наша, и наша Родина!
Родина, Родина - ты вся распродана!

Из песни "Нас учили, бать!" Александра Зубкова


В школе он учился кое-как, шаляй-валяй. Двоек пруд пруди. Уроки делал
из-под палки. Лоботряс был отпетый. Носился по двору, лазил по подвалам, по
чердакам. Рос отчаянным малым. Настоящий сорвиголова. Не одна драка, как
правило, без него не обходилась. Родителей постоянно таскали в школу на
педсовет. Широкий папашкин офицерский ремень гулял по его заднице и вдоль, и
поперек с регулярностью городского транспорта, выписывая замысловатые узоры.
Как-то его на три дня исключили из школы, когда зимой, поспорив с
одноклассниками, открыл окно в классе и смело сиганул со второго этажа в
сугроб. Вечно попадал со своим закадычным дружком Санькой Савельевым во
всякие неприятные истории и передряги.
Санек был смуглым невысоким шустрым малым, физиономией смахивающий
чем-то на Челентано. У него была коронная привычка: при встрече бить поддых.
Это считалось у дворовой шпаны высшим шиком. Именно с этого и началось
знакомство Кныша с дворовым вожачком. Тот был на три года старше. Весь живот
у Саньки был исполосован шрамами, как физиономия Отто Скорцени. То он с
крыши сарая свалился; отбил селезенку. То у него заворот кишок приключился,
то аппендицит. А последний шов ему наложили на голову. В домах были люки,
через которые в подвал сваливали дрова. Вот через них пацаны, играя,
съезжали как с горки. Савельев во время игры, пытаясь уйти от погони, лихо
нырнул в люк, и съехал вниз, при этом зацепился головой за проволочный крюк,
который торчал сверху. Игра закончилась большущим швом на Санькиной голове.
Вычитав что-нибудь или посмотрев какой-либо фильм, Санька пытался увиденное
тут же воплотить в жизнь. Таскал из леса в мешке гадюк и выпускал в
песочнице и демонстрировал пацанам свое искусство: с помощью палки с
рогулькой на конце отлавливал их и запихивал обратно в мешок.
С наступлением весны начиналось повальное увлечение походами в лес.
Набирали с собой продуктов и отправлялись на лесную речку Байкал, где
представляли себя тарзанами, индейцами или ковбоями. Жгли костер, пекли
картошку, стреляли из поджигов. Однажды пистолет разорвало, Саньку чуть не
оторвало большой палец на руке. Не было ни одного пацана во дворе, кто бы не
имел финки или поджига. Устраивали состязания по метанию ножей или по
стрельбе из луков. Что говорить о дымовухах? Бросали дымовуху на пол, давили
ногой и сматывались из подъезда подальше. Вонища и дымища от дымовух была
страшная. Кныш и Санька были парой, не разлей вода, пока Савельев с
родителями не уехал в Саратов.
Отец умер от инсульта, когда Володьке было четырнадцать лет. Ну, а мать
и сестра не могли с ним сладить. Одно слово: переходный возраст. Не было на
него никакой управы. Потом в дурную компанию попал. Соседка, тетя Даша,
неоднократно говорила, что по нему тюрьма плачет. Начались пьянки, гулянки,
девчонки легкого поведения. Учеба, конечно, по боку. Бросил школу, устроился
учеником токаря на завод. Кое-как с грехом пополам окончил вечернюю школу. А
тут повестка в армию. Маманя, наверное, перекрестилась, когда непутевого
отпрыска наконец-то спровадила на государеву службу.
Забрили в Красную армию через неделю после дня рождения. Определили во
внутренние войска. Больше всего боялся, что забросят куда-нибудь в
тьму-таракань, "зэков" охранять. Повезло. Попал в бригаду оперативного
назначения. Первый год был самым трудным. За неуживчивый шибутной характер
"губа" частенько плакала по нему. Гоняли солдат немилосердно, усиленно
натаскивали для "горячих точек". Потом пообтесался, обвыкся. Стрелял он
отменно, чем и сразил своих командиров.
- Ну, ты, и стреляешь! Прям Соколиный Глаз из "Последнего из могикан",
- восхищался пораженный, командир разведроты, капитан Шилов, глядя как он
короткими очередями из положения стоя кладет одну мишень за другой.
- Так я же с раннего детства с оружием дело имею, - улыбнулся в ответ
Володька, сверкая шкодливыми глазами. - Отец у меня военным был. Помоталась
наша семья по гарнизонам. Куда только судьба не забрасывала моего батяню.
Первый раз я стрельнул в пять лет на стрельбище из "мелкашки", а потом
стрелял из всего подряд, да еще батя часто брал меня с собой на охоту. Потом
даже одно время увлекался стрельбой по тарелочкам. Был в военном городке
майор Тараскин, папашкин друг, заядлый охотник, мастер спорта по стрельбе.
Вот он меня здорово натаскал в свое время.
После года службы послали в командировку в Грозный. Разрушенный город
произвел на него неизгладимое удручающее впечатление, да и на остальных
солдат и офицеров тоже. Руины. Трупы. Изуродованные пацаны с отрубленными
пальцами. Постриженные осколками и пулями расщепленные обугленные деревья...
Там он часто вспоминал мать, отца, сестру, детство. Уединившись
где-нибудь в кунге, перечитывал помногу раз затертые до дыр письма из дома.
Армия и война многое изменили в его взглядах, характере, судьбе. Он стал
совершенно другим человеком. Особенно, после того, как роковая пуля,
прилетевшая со стороны площади "Минутка", оборвала жизнь его земляка, Сашки
Шоворгина, которого он вытаскивал на себе из-под шквального огня. От этого
шока он так и не оправился и по сей день. До сих пор он спиной чувствует
резкий толчок от пули, которая угодила в Санька, до сих пор слышит
предсмертный вскрик погибшего друга. Под Дуба-Юртом, где их рота попала в
переплет, он из гранатомета прямым попаданием уничтожил пикап с закрепленным
на кузове пулеметом ДШКМом, из которого дудаевцы буквально кинжальным огнем
прижали бойцов его роты к сырой земле, выкашивая все живое вокруг. За этот
бой Володька был представлен к Ордену Мужества. Потом через несколько
месяцев опять Грозный. Подрыв машины командущего группировкой, генерала
Романова. Уличные бои с дудаевцами. К праотцам отправил матерого чеченского
снайпера, который по ночам выходил на охоту, на счету которого была не одна
загубленная жизнь наших солдат. Долго он выслеживал этого гада. Только на
третьи сутки упорного ожидания в кромешной темноте Володька засек в оконном
проеме одного из разрушенных домов зеленый огонек от ночного прицела,
который упал на лицо "духа". Остальное было делом техники: молниеносный
выстрел и душа отлетела к аллаху. После командировки приближался
долгожданный дембель.
Но подумал, кому он нужен на "гражданке", никто не ждет его кроме
матери и сестры, специальности гражданской нет, снова пьянка да гулянки со
шпанистыми приятелями. Так и до тюрьмы не далеко. Предложили подписать
контракт, решил остаться в части. Втянулся, служба нравилась. Заработал
"краповый берет", чем очень гордился. Измотанный, со сломанным носом, с
распухшей как вареник губой после поединка со свежими меняющимися
противниками, но счастливый до слез. Дали новобранцев, весенний призыв,
маменькиных сынков. Гонял до седьмого пота, как говорится, лепил из них
настоящих бойцов. Каждую неделю маршброски с полной выкладкой.
- Вы мужики или мешки с дерьмом? - орал он и увесистыми пинками гнал
молодняк в противогазах вперед, не давая никакой поблажки, как когда-то
натаскивал его самого старший прапорщик Стефаныч. Потом было еще несколько
командировок в Дагестан на границу с Чечней, и так до августа, пока Басаев
со своей волчьей стаей в наглую не полез на территорию России..


- Егор, от твоих копыт разит как от дохлой кошки! - проворчал Кныш,
толкая в бок развалившегося на нарах старшину Баканова, присаживаясь на
край.
- Можно подумать, от твоих, духами "Красная Москва"! - беззлобно
огрызнулся тот, переворачиваясь на спину. - Дал бы лучше смольнуть! Эх,
мужики, домой хочу, мочи нет!
- На печку к бабушке! - ехидно съязвил рядовой Привалов, сдавая
засаленные карты.
- К ней родимой, в деревеньку!
- Сестра моя тоже все в деревню рвется, - живо отозвался Володька Кныш,
рассматривая обветренную потрескавшуюся кожу на ладонях. - Уж, без малого,
лет восемь бредит "экологическим поселением". Вещь-то хорошая, только
единомышленников достойных хер соберешь. Один рвется только в родную
деревню, где покойные родители дом оставили и ни куда больше. Другой, чтобы
обязательно озеро было рядом. Третий, еще что-нибудь. Про поселения мозги ей
запудрил один хорек, народный целитель, Гена Крокодил, а когда она оказалась
в "интересном положении" - испарился словно НЛО. Только его и видели. Вот
сейчас одна воспитывает двоих маленьких карапузов. Теперь уж ей не до
деревни.
- Говоришь, кадра как ветром сдуло. Нашкодил и в кусты! - усмехнулся в
пшеничные усы старший прапорщик Стефаныч.
- Ну, и гусь лапчатый, твой зятек!
- Дорого бы дал, чтобы взглянуть одним глазком на этого мудака, -
откликнулся Святка Чернышов (Танцор).
- О чем разговор! Откепать надо по полной программе! - с готовностью
отозвался контрактник Головко.
- Шлепнуть, гада! - вынес свой суровый вердикт первогодок Привалов.
- Если встречу этого поддонка, лично яйца отрехтую кобелю, новому
родственничку, - с раздражением сказал Кныш. - Она у меня чудная. Не от мира
сего. Такие сейчас редко встречаются. Все в высоких материях витает. Йогой
даже занималась. Потом в религию ударилась. Уж больно нравились ей сладкие
проповеди молоденьких парней-миссионеров. Потом книжек всяких начиталась про
Анастасию. Слышали, про такую бабцу? Которая в тайге голая живет, которой
зверушки кров и пищу дают. Белочка орешки, ежик грибки, зайка серенький
морковку, мишка косолапый шкурой своей мохнатой обогревает. Вот такие сказки
братьев Гримм! Народ поначитался этих книжек, размечтался и как с цепи
сорвался, Стали появляться всякие там общества последователей Анастасии.
Сестра тоже с такими снюхалась. Показывала мне как-то устав ихний. Уссаться
можно, мужики! Не поверите! Сейчас, конечно, всех подробностей не помню, да
и не вдавался в этот бред сивой кобылы. Только вот запомнил, что первым
делом общество, когда получит в свое владение землю, засадит ее кедром,
который, видите ли, будет их кормить. Только эти мякинные головы не
соображают, что кедру надо расти и расти. Лет сто пятьдесят, чтобы силу
набрать. А то, что жрать будут все это время, им невдомек. Вот собираются
несколько раз в месяц и мечтают хором, как они духовно будут жить и
процветать, а вот что-нибудь конкретное решить и сделать не могут. Как
говорится, кишка тонка! Говорю ей, сестренка, спустись на грешную землю,
оглянись вокруг. Куда там. Все витает где-то в облаках, мечтает о кисельных
берегах...
- Слышали, парня вчера освободили, полгода в плену у "чехов" провел, -
вдруг сменил тему рядовой Привалов, вытряхивая на облезлую колченогую
табуретку табак и сломанные сигареты из мятой пачки. - Тощий как дистрофик.
Что мой кот Васька после мартовских гуляний. Соплей перешибить можно. Кожа
да кости. Прозрачный весь, бедолага. Подуешь на него - свалится. Пальцы на
ногах ампутированы. Зиму в горах у боевиков проторчал. Отморозил пальцы на
ногах, чуть гангрена не началась. Почернели, опухли. Что делать? Дали ему
нож. Говорят, хочешь жить - режь! Не хочешь - мучайся, пока от гангрены не
сдохнешь! Отрезал сам себе, бедняга, почерневшие фаланги. Вот, брат, какие
дела! Жить захочешь, все стерпишь!
- Гангрена это распоследнее дело! - согласился сержант Елагин, сладко
позевывая и хлопая сонными глазами. - Лежал я как-то в полковом госпитале с
одним парнем из Москвы, еще до долбанной Чечни. Ногу себе он прострелил,
чтобы дембельнуться пораньше. Самострел. Семь месяцев всего отслужил,
придурок. Прострелил икру, в мякоть целил. В начале, вроде нога ничего была,
но через неделю разнесло так. Как у слона стала. Во, раздулась! Потом стало
ему еще хуже. Врачи забегали, засуетились, да видно поезд уже ушел. Сделать
ничего уже не могут. Так и ампутировали по колено. Хорошо, что не по яйца!
- Фьють! - свистнул Володька Кныш, оборачиваясь к Свистунову. - Ну-ка,
молодняк, сгоняй за водичкой! Сварганим чаек. Только живо! Одна нога здесь,
другая там!
- Почему опять я? Я уже ходил за водой! Пусть Привал валит, его
очередь! - состроив кислую мину, огрызнулся Свистунов.
- Не видишь, я занят, в "козла" играю? Ты же все равно ни хера не
делаешь! Вот и дуй! - огрызнулся, сдающий карты, Привалов.
- Ну-ка, разговорчики в строю, зелень! Сейчас у меня оба пойдете!
- Стефаныч, извини за нескромный вопрос, почему тебя комбат "жопастым"
зовет? Уж больно любопытство распирает, - спросил Егор Баканов, почесывая
желтую мозолистую пятку.
- Жопастым, говоришь? - усмехнулся старший прапорщик. - Это, мужики,
очень давняя история. Поехали мы как-то с женой в город за покупками,
Сафронов нас по пути подкинул на служебной машине. Зашли в универмаг. Жена,
конечно, сразу к витринам со шмотьем, а мы с майором стоим посреди магазина,
глазеем по сторонам. А тут какая-то бабка, уборщица, пол мыла, шваброй
шмыгала взад-вперед. Добралась и до нас. Ткнула меня сзади острым локтем в
задницу и говорит сердито: " Ну, ты, жопастый, сдай в сторону!". С тех пор
жена и Сафронов и кличут меня "жопастым". Вот и вся история!
- Ну и бабка! - откликнулся Кныш.
- В самую точку! Признайся, Стефаныч! Метко подмечено! - засмеялся
Баканов.
Через полчаса появился озябший "молодой" с румяными как яблоки щеками.
- Ты куда пропал, Свисток?
- Через Моздок, что ли километры накручивал?
- Ну, тебя, Свистунов, только за смертью посылать! - добавил, сморкаясь
в грязный платок, сержант Головко. - Когда на смертном одре буду лежать,
тебя за костлявой пошлю!
- Там какие-то крутые ребята пожаловали! Все из себя! - отозвался
замерзший Свистунов, усевшись вплотную к печке и протягивая скрюченные от
холода красные пальцы.
- Приехали только что, разгружаются. Я как раз мимо проходил. Все в
облегченных "бронниках", у троих "винторезы".
- "Винторез" хорош на близком расстоянии, а для дальней стрельбы лучше
"взломщика" пока еще ничего не изобрели.
- Да и калибр у него будь здоров, прошьет только так, вместе с
бронежилетом. Хрен заштопают!
- Неудобная штуковина, слишком тяжеловатая! Ребята из 22-ой бригады под
Карамахи дали как-то подержать, так я весь изогнулся как бамбуковая удочка,
куда уж там целиться!
- Ну, ты, чудила, Привал! На хрена, из "взломщика" стоя-то целиться, -
засмеялся сержант Кныш. - Выбрал позицию, залег и щелкай "духов". У него
планка, знаешь какая?
- Какая?
- До двух тысяч!
- Да там ни хера не увидишь!
- А оптика тебе на что?
- Приехали спецы, похоже! - сказал, выглянувший наружу, любопытный
Пашка Никонов. - На шевронах физиономия в берете наполовину волчья.
- Так это же - "оборотни"! Спецназ. Круче парней не встречал, лучше им
под руку не попадаться, - живо отозвался старший прапорщик Стефаныч. - На
куски разорвут. Пискнуть не успеешь. Видал их как-то в деле.
- Раньше тоже подготовочка была, будь здоров, - вставил рядовой
Чернышов. - Дед мне как-то рассказывал. В войну это было. Ему тогда лет
тринадцать-четырнадцать было. Он старший в семье. Жил на Украине под
Днепропетровском. Фронт приближался, каратели засуетились, стали деревни
жечь. А он, тогда с матерью и младшими на островах в камышах от немцев
прятались. И нагрянул в деревню взвод полицаев-карателей. Напоролись
горилки, устроили бешеную стрельбу, потом в сиську пьяные спать завалились.
На рассвете, когда еще стелился над озером туман к острову, где
скрывалась семья, причалила лодка. Дед рассказывает, перепугались насмерть,
душа в пятки ушла. Оказалось, наши. Разведчики. Три бойца. Узнав, что в
деревне пьяные полицаи, переправились скрытно на берег и вырезали всех до
одного.
- Лихо, однако! Крутяшки были, видно, ребята, - протянул удивленный
Пашка Никонов.
- Потом они вернулись на остров и сообщили, что днем подойдут "наши".
Утром дед с матерью отправились до родной хаты, а там до хера убитых. Если
нагрянут немцы, постреляют и сожгут все вокруг к чертовой матери. Что
делать? Ну, решили сховать трупы, стали с матерью таскать волоком убитых в
огород, где прятали в кустах, в высокой ботве...
- А мой дед воевал под Курской дугой, - отозвался Володька Кныш. - В
девятнадцать лет старшим сержантом попал на передовую после военного
училища. Поучили шесть месяцев и на фронт, почти как нас. Думаете, он
что-нибудь рассказывал о войне. Практически ничего. Единственное, что помню,
он вспоминал, как они бежали зимой восемнадцать километров от немцев,
которые прорвались на их участке фронта. От роты осталось двенадцать
человек. Провоевал пять месяцев, пока не получил тяжелое ранение: осколок
мины под коленную чашечку угодил. Хотели ампутировать, да не дался, да и
хирург пожалел бедного парня. Молоденькая медсестра-еврейка ему свою кровь
отдала. С тех пор все шутил, что теперь может запросто в Израиль поехать. Он
у меня с двадцать четвертого года, а их, кто родился в период с двадцатого
по двадцать пятый после войны всего три процента в живых-то осталось...


Взрывной волной ударило в спину, отшвырнуло в кусты, чиркнуло по
"сфере" и бронежилету, вырвало клок из плеча бушлата. Кныш, после того как
сверху осыпало ошметками, приподнял голову. В голове стоял невообразимый
гул, уши будто набили ватой. Несколько раз сглотнул. Потряс головой. Вроде
полегчало. Оглянулся. Пацаны, что тащили за ним Конфуция лежали вповалку,
кто как, задетые осколками.
- Феня! Или мина нажимного действия! - мелькнула у него нехорошая
мысль. Ближе всех к нему на боку полулежал рядовой Чахов.
- Суки-и!! Суки-и!! - протяжно хрипел, не переставая как заезженная
пластинка, легкораненый Чаха, вытирая пальцы, вымазанные в грязи и
зеленоватом гусином помете о штанину. У Чернышова правой лодыжки, как не
бывало, из почерневших лохмотьев хлестала темная кровь. Он, молча, пытался
приподняться, опираясь на растопыренные дрожащие руки. На искаженном, на
забрызганном кровавой росой лице неподвижно застыли широко открытые глаза.
Тут же, рядом с ним навечно притих прошитый осколками, непримиримый
лейтенант Трофимов из "собров", он же Конфуций. Перед ним на коленях с
мертво-бледным лицом стоял младший сержант Мамонов и, вцепившись
окровавленной пятерней в ворот бушлата, бешенно тряс его. Через несколько
домов от них ухнуло: кто-то саданул из "эрпэгэшки".
Через серые кусты смородины к ним, пригнувшись, из соседнего двора
продирались, увешанные "мухами", братья Исаевы и старший лейтенант Колосков.
Вид был у них измочаленный как у загнанных лошадей, глаза сверкали белками
как у шахтеров на закопченных лицах.
- Что с Трофимовым?! - крикнул Степан, впиваясь злым усталым взглядом в
склонившегося над Конфуцием Мамонова. Тот, мигая ошалелыми глазами, пытался,
заикаясь ответить.
- Че, зенки вылупил? Гони за "бэхой"! - свирепо рявкнул на младшего
сержанта Колосков.
Неожиданно дверь веранды с разбитыми вдребезги стеклами жалобно
задребезжала и приоткрылась, из нее выглянул седоватый чеченец лет
пятидесяти в безрукавке.
- Давайте раненого в дом, - крикнул он, беспокойно оглядываясь по
сторонам, нерешительно топчась на крыльце.
- Отец, веревка или ремень найдутся? - крикнул Кныш, пережимая
окровавленными пальцами Чернышову паховую артерию. Мужчина исчез, через
минуту появился с узким кожаным пояском. Перетянув Святу ногу, бойцы
осторожно перенесли его в дом, громыхая сапогами, прошли в большую комнату
со скромной мебелью, увешанную коврами. На полу за диваном в углу сидели
притихшие испуганные женщины, прижимая детей. Отключившегося после укола
солдата, откинув край ковра, уложили на пол.
- Отец, подвал есть? Детей и женщин туда! Черт его знает, чем эта
заваруха закончится! Не боишься? Ведь неприятности у тебя из-за нас могут
быть!
Чеченец в ответ что-то хмуро буркнул в усы. Где-то за домом отчаянно
затакали, чередуясь, ПКМы. По почерку угадывались Степан и Виталий.
- А лучше от греха, выводи семью за село, подумай о них! - кивнул на
притихших домочадцев Колосков.
Вскрикнул и громко застонал раненый. На исцарапанном мелко дрожащем
лице проступили капельки пота, неподвижные глаза светились лихорадочным
светом.
- Ничего, Танцор, потерпи! Сейчас "бэха" за нами придет! - успокаивал
его сержант Елагин, подсовывая под голову Свята "разгрузку".
Где-то недалеко рвануло, в одной из рам вылетели и посыпались на пол
стекла. В углу на разные голоса запричитали женщины, навзрыд заплакал
испуганный ребенок, тараща на незнакомых людей черные глазенки. Рядовой
Чахов, бинтуя себе пораненную ладонь, осторожно выглянул в окно.
- Квазимодо, совсем дела херовые, - негромко сказал Володька Кныш,
трогая за плечо Колоскова. - Пах зацепило.
- Да, не фонтан! - мрачно протянул "собровец".
- Секира, всади еще укол! Жалко парня!
- Сволочи!!


Володька Кныш вышел на привокзальную площадь. Был солнечный июньский
день, Беспокойные стрижи, словно истребители со свистом рассекали воздух.
Кругом суетился народ, с чемоданами, баулами, авоськами, кошками, собаками.
Ехали, кто на юг, кто в поход, кто на дачу, кто в командировку, кто домой к
маме. Володька ехал в отпуск домой к маме, к сестренке, к племянникам. Он со
спортивной сумкой через плечо, с эскимо в руке, поглядывал на снующих
пассажиров, с особым интересом выделяя из толпы стройных хорошеньких
девушек.
Вдруг он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, повернул
голову и оцепенел от неожиданности.
Ба! На него смотрел, улыбаясь во всю ширь счастливого лица Елага!
Они бросились друг к другу. Прохожие, пассажиры, продавщицы мороженого,
бабки с цветами с любопытством смотрели на прапорщика с боевыми наградами на
груди и гражданского, которые со слезами на глазах долго тискали друг друга
в объятиях.
Решили уединиться в небольшом кафе, неподалеку от вокзала. До отхода
Володькиного поезда было еще время. Взяли водки, бутербродов. Кныш разлил по
стаканам.
- За ребят, за Бутика, за Дудакова, за Танцора, за всех, кого нет с
нами! Вечная им память!
Выпили, стоя. Помолчали, поминая невернувшихся.
- Эх, заика, чертов! Если б ты только знал, как я тебя люблю! -
Володька Кныш хлопнул друга по плечу, взъерошил ему непослушную русую
шевелюру.
- А помнишь, как Пашка полные портки наложил, когда двух "чехов"
завалил!
- К...коонечно пп...поомпюю!
- Раъехались черти! Кто куда! Первым выплыл Андрюха. Долго с ним
переписывались, потом он как в воду канул. Потом уж его родители написали,
что на "нары", буйная головушка, попал. Крепко настучал какому-то
черножопому на рынке по башке. Свистунов как-то объявился, крутой весь из
себя, в "налоговой" сейчас. Трясет толстосумов. Головко учится в Москве.
Вычитал где-то в газете обращение ректора МГУ к участникам боевых действий.
Воспользовался льготами, поступил в университет, ведь самый головастый из
нас был. Одно слово - Головко! Бакаша, приезжал прошлой осенью, две