Страница:
Он надеялся, что молитва возведет между ними крепостную стену, сквозь которую к нему никогда больше не проникнут безумные мечты.
22
23
22
Дождевая вода водопадом хлестала с крыш, бурлила в водостоках, текла по площадям, уходила в каналы – редкий потоп в дельте реки По. Парад гильдий откладывался ужена два дня.
Орфео беспокойно блуждал по городу, от Риальто, где суетливые купцы молились о благополучном возвращении своих судов, до рыночной площади, где мрачные торговцы прятали от дождя свой товар, а покупатели стали редкой роскошью. Затих даже торг на рынке рабов, где продавали язычников и «маленькие души» – христианских детей из Леванта, которых родители продали в вечное услужение.
Только в еврейском квартале и в защищенных от дождя ремесленных мастерских еще кипела жизнь. Здесь трудились без продыху, производя всевозможное добро, от игральных карт до мозаики, от фарфора до брони и стеклянной посуды. Резчики и красильщики разукрашивали деревянные сундуки; мастера изготавливали охотничьи рога из слоновой кости, рукояти мечей, кожаные пояса, золотые и серебряные украшения. «Cavolo»[45], – бормотал скучающий Орфео, разглядывая этих трудолюбцев. Он почти жалел, что не присоединился к Джулиано и остальным. По крайней мере, был бы при деле.
На третье утро после Дня Всех Святых он возвращался от Сесилии. Дождь все еще стекал у него по плечам. Он расправил капюшон над головой, как палатку, и вспомнил, как подруга, оседлав его в предрассветных сумерках, окутала волосами его лицо, окружив его золотистым шатром, в котором остались только он и она, отгороженные от всего мира. Какое глубокое понимание светилось в ее серых глазах, в ее загадочной улыбке, которая не выражала ни осуждения, ни вины, ни сочувствия, а просто была адресована ему как другу, гребцу Орфео – не более и не менее.
Сесилии известно было все и вся в этом уголке Венеции: все тайны каждого мужчины, женщины, ребенка и тайные помыслы, питавшие их деяния. Порой она, в своей простой мудрости, казалась ему невероятно древним существом – духом земли, подобным всеведущим зверям; духом подземного мира, колдуньей. Ее не страшили ни время, ни события. Она справлялась с любой мужской работой и носила на плече тяжелые винные бочки, ступая по земле с уверенностью могучего быка.
Орфео не уставал удивляться, что она увлеклась им еще более, чем он ею. Быть может, причина была в его мечтах о путешествиях, о великих свершениях или в подхваченных понаслышке на Востоке историях. Она обращалась с ним, как с существом сверхъестественным, и безропотно принимала в любое время, хотя оба знали, что однажды он должен будет уйти, чтобы уже не возвращаться.
Причудливая мысль поразила его перед самым дворцом. Хорошо бы представить Сесилию папе как тайную советницу, которая бы прибавила свою природную мудрость к возвышенному духу Тебальдо. Но нет, нельзя. Как бы не вышло беды, если преподнести столь соблазнительный плод будущему реформатору священства. Шутка может обойтись слишком дорого. Все еще улыбаясь, Орфео махнул рукой римскому рыцарю, укрывшемуся от непогоды за колонной У парадного входа. По совету Орфео несколько рыцарей теперь постоянно несли охрану при папе.
– Как поживает наш святой отец? – спросил он. – Хорошо ли ему почивалось на ложе дожа?
– Нет, не слишком. Una notte bianca, signore[46], как я слышал. Несколько раз его будили кошмары. Он теперь завтракает в постели. Велел передать, чтоб вы сразу, как вернетесь из города, прошли к нему.
– Что-то затевается? Стражник передернул плечами:
– Передаю, что мне сказано. Теперь вам известно столько же, сколько мне.
– Будем надеяться, что он собрался в путь. Не нравится мне, что мы здесь застряли.
Орфео шагнул в пещеру дверей и, прыгая через ступени, взбежал по мраморной лестнице. Рыцари, стоявшие по сторонам двери опочивальни, посторонились, узнав моряка.
– Ваше святейшество, – заговорил Орфео, преклонив колени у ложа и дожидаясь, пока Тебальдо протянет руку в благословении.
– Buon giorno, Орфео.
Из груды подушек показалась рука, взмахнувшая копченым угрем.
– Без церемоний. Вставай.
Орфео поднялся и молча ждал продолжения.
– Ты поел?
– Не беспокойтесь, ваше святейшество.
Задай этот же вопрос Джулиано, Орфео ответил бы подробнее, но от понтифика не требуют поделиться копченой рыбкой и прочими земными усладами.
– Все равно, попробуй этого угря. Слишком вкусно, чтоб не поделиться!
Орфео запустил пальцы в блюдо и, подражая Тебальдо, стал деликатно откусывать маслянистое мясо передними зубами.
– Мне нынче приснился отвратительный сон. Будто карета увязла в огромном сугробе. Ты ехал впереди верхом на огромном быке и взывал к своему дяде, чтобы он нас спас. Вдруг бык страшно заревел, и на горе позади появилась стая волков, огромных, как лошади. Быки рванули что было мочи и в панике не удержались на дороге, сорвались в пропасть. Я чувствовал, как карета летит вниз...
– И?..
– И проснулся. Один из стражей сказал, что я кричал во сне. – Он снова протянул Орфео блюдо. – Я сам из Пья-ченцы и знаю приметы погоды в долине По. Но ты вырос в Апеннинах. Что скажешь? Не пророческий ли сон? Что принес этот потоп в горы?
– Мог выпасть снег, святейший, хотя это первая зимняя буря. Правда, старые римские дороги почти все вымощены камнем. – Помолчав, он осторожно спросил: – Вы чувствуете себя обязанным терпеть до конца гостеприимные затеи дожа?
Он понимал, что вопрос звучит грубо, но терпение его было на исходе.
Папа ответил не сразу. Возможно, он еще не привык к новому положению и обдумывал, насколько далеко простираются его обязанности и полномочия. Орфео прошел к окну и раздвинул ставни. Холодный ветер из гавани ударил в лицо брызгами, освежив и взбодрив моряка. Он ладонями заслонился от капель, всмотрелся и выругался вслух:
– Sangue di Cristo![47]
Одинокая боевая галера без мачты и верхнего мостика, хромая под неровными ударами весел, входила в бухту. Две щепки на горизонте двигались ей вслед, судя по всему, такие же изувеченные.
Орфео бросился к постели, сорвал с коленей понтифика поднос.
– Поднимайтесь, святейший! – заорал он. – Одевайтесь по-дорожному, да поскорей. Я скажу людям, чтобы собрали все и приготовили лошадей.
Гордый венецианский флот, под звуки фанфар уходивший на Анкону, – флот, который папа открыто отказался благословить, – погиб в штормовой Адриатике.
Перемена, которая произошла с Аматой после разговора с фра Конрадом, потрясла донну Джакому. Девушка выпрямилась, стала словно бы выше ростом, расправила плечи, будто сбросила с них огромный груз. Старая женщина начала было благодарить отшельника, но тот наотрез отказался признать это преображение своей заслугой. Всякий мог видеть, как радует Амату встреча с недавним попутчиком, и Конрад, как подозревала Джакома, разделял ее чувства, хоть и проводил целые дни в часовне, не делая явных попыток увидеться с девушкой. Отшельник привычно скрывал свои чувства под мужественным стоицизмом – в отличие от Пио, таскавшегося за Аматой по всему дому и, несомненно, переживавшего острый припадок щенячьей любви. Страдания пажа очень смешили Амату, которая однажды за игрой в крестики-нолики нечаянно назвала его Фабиано – именем младшего брата. «Каким счастливым было, верно, ее детство», – думала, глядя на них, матрона и молила Бога сделать ее своим орудием, чтобы вернуть девочке счастье домашней жизни.
Донне Джакоме представлялось весьма забавным наблюдать за тем, что она про себя называла «тайной страстью брата Конрада», и за его усилиями совладать с ней. Женщина дала ему несколько дней, чтобы прийти в себя и освоиться в доме, между тем как сама копила доводы и аргументы, начав с переплетенной подборки житий святых, подаренной ей мужем в первый год после женитьбы. Она шестьдесят лет не открывала книгу, но хорошо помнила, где искать. Том хранился в сундуке, привезенном ею из родительского дома, завернутый в венчальную фату. Через несколько дней после возвращения Конрада, улучив минуту, когда слуги-мужчины занялись хозяйством, а женщины сели за стол, она загнала отшельника в уголок прихожей, внезапно появившись из-за колонны и преградив ему путь бегства в часовню.
– Аматина хочет учиться читать и писать, – заговорила она, привычно назвав девушку уменьшительным именем.
Отшельник хмыкнул:
– Хочет? Надеюсь, вы сказали ей, что это неподходящее занятие для женщины?
– Ничего подобного я не сказала. – Старуха устремила на него строгий немигающий взгляд. – В этом доме вы единственный, кто мог бы ее научить.
Конрад покачал головой.
– Признаю, что девица смышленая, но не хочу потом винить себя в том, что разжег в ней гордыню разума, а этим обычно кончается, когда женщина выходит за установленные для нее границы. Есть поговорка: «Non fare il passo piu lungo della gamba» – «Длиннее ноги шага не делай».
Она пропустила остроту мимо ушей.
– Идемте со мной, брат.
Джакома провела отшельника через намокший дворик. Дождь наконец перестал, но с карнизов еще капала вода. В маленькой комнатке с дверью во двор стоял стол, два простых стула и лежало несколько книг.
– Почитайте, – предложила женщина, открывая одну на пурпурной закладке. – Это житие святого отшельника Джироламо.
Она не без раздражения смотрела, как Конрад спокойно уселся за стол, пролистал несколько страниц и поднял на нее невозмутимый взгляд.
– Если святому вздумалось учить грамоте римских патрицианок, когда сам он служил секретарем у папы Дамаска, – очень хорошо. Но Амата не патрицианка!
– Ее отец был графом.
– Сельская знать, мадонна. Не думаю, чтобы кто-нибудь из ее родителей умел читать. Она сама мне сказала, что начала учить буквы только в Сан-Дамиано.
– А как насчет святой Клары, основательницы Сан-Дамиано? Подумайте, как обеднела бы церковь без ее писем к Агнессе из Праги, которая, между прочим, могла их прочесть и ответить на них. А Хильдегарда из Бингена, а аббатисса Ютта из Дизибоденберга? Какой мужчина сравнится с Хильдегардой в описании сияющих видений?
– Ах да, видения! Несомненно, Амате есть что описать на благо набожных книжников!
Джакома скрипнула зубами. Лицо у нее разгорелось, и она догадывалась, что щеки заметно покраснели.
– А что вы скажете о Хросвите из Гандерсхайма, триста лет назад писавшей пьесы и истории не хуже любого мужчины?
– Говорю вам, я не могу этого сделать, – повторил Конрад. – Не хочу.
Показывая, что разговор окончен, он решительно отложил книгу.
Донна Джакома так грохнула тростью по столу, что подскочили и книги, и отшельник.
– Конрад, вы глупец! Она хочет научиться писать, чтобы переписывать хронику, доверенную вам Лео, – ту самую, которую вы побоялись принести с собой в Ассизи!
– Что вам об этом известно? Он выпучил глаза.
– Известно, что манускрипт надежно хранится в Сан-Дамиано, и благодарить за это следует не вас! Это Амата рисковала жизнью на горном обрыве, когда свиток, обернутый у нее вокруг пояса, зацепился за выступ скалы и она чуть не потеряла равновесия. Известно еще, что благословенным вмешательством фра Лео свиток спас ей жизнь, отвратив направленное ей в сердце копье.
Женщина выпрямилась в полный рост, двумя руками опираясь на трость.
Конрад вскочил на ноги, обеими руками вцепился в край стола.
– Вы – ответ на мои молитвы, Джакомина! – вырвалось у него. – Каждый день я молился в часовне, на коленях умоляя святого Франциска и брата Лео дать ответ, как мне снова пробраться в Сакро Конвенто и получить нужную рукопись. Мне и в голову не пришло, что в Сан-Дамиано тоже могут храниться копии. – Он прикусил кулак, прикидывая возможности. – Амата покинула обитель с миром?
– Разумеется. Она не сделала ничего такого, чтобы лишиться их благосклонности.
– И из любви к вам, из уважения к памяти фра Лео мать настоятельница могла бы доверить девушке...
– Не смейте даже заговаривать об этом, брат! Я не позволю снова подвергать Амату опасности. Маэстро Роберто говорит, что два брата с утра до вечера торчат в переулке, следят за всяким, кто входит и выходит из этого дома.
– Они за мной следят, мадонна. Обеты не позволят им приблизиться к женщине-мирянке. Амата могла бы отнести в обитель Бедных женщин ваш дар – скажем, кусок полотна. В корзинке. И вернуться с манускриптами – мне особенно нужны два. Уж если она умудрилась так спрятать рукопись Лео, что я ничего не заметил, то и сторожевых псов Бонавентуры сумеет провести.
Донна Джакома хотела было заметить, что мало кто из братии может сравниться с отшельником в наивности и рассеянности, однако прикусила язык. Кроме того, его предложение выглядело не таким уж бессмысленным. Она уже готова была признать, что мысль стоит того, чтобы ее обсудить, когда сообразила, что он отвлекает ее от цели.
– А уроки?
Конрад усмехнулся, как барышник, задумавший выгодную сделку.
– Договоримся: если Амата сумеет принести мне «Первое житие святого Франциска», написанное Фомой из Челано, и «Легенду трех спутников», я буду ее учить. Конечно, по книгам, подобающим девице.
Донна Джакома кивнула на две оставшиеся закрытыми книги.
– Я в девичестве читала их. Одна – о хороших манерах; вторая – наставление для молодых жен по ведению хозяйства. Она научится не только читать, но и достойно вести себя.
Отшельник презрительно фыркнул:
– Попробуйте сделать трубу из свинячьего хвоста! Ее пальцы крепче стиснули набалдашник трости:
– Это говорит человек, который не так давно вломился сюда дикарь-дикарем?! Если уж я вас сумела отмыть, брат Конрад, то обучить девушку как-нибудь сумею. Придет день, когда она будет здесь хозяйкой, а значит, должна уметь соответственно держаться и вести дела.
Ей снова удалось поразить отшельника.
– У меня нет наследников, – продолжала донна Джакома, – кроме родственников покойного мужа, с которыми я не виделась десятилетиями. Симоне делла Рокка лишил Амату причитающегося ей по рождению состояния, достойного воспитания и надежды на приличное замужество. Когда придет время, она получит мой дом и доход – в приданое, если захочет. Женщина такого ума и наружности, с таким состоянием составит достойную партию любому мужчине в христианском мире – я хочу сказать, любому, не связанному обетом безбрачия.
При всем своем добродушии Джакома не удержалась от того, чтобы уколоть его. Конрад упорно принижал достоинства девушки и заслужил, чтобы его поставили на место. Она видела, с каким трудом он принимает ее заявление, и понимала, что заново разожгла в нем внутреннюю борьбу. Джакома лелеяла собственные мечты, и одна из них состояла в том, чтобы свести этих двоих вместе или, по крайней мере, заставить открыто признать, что они дороги друг другу. До такого признания Конрад мог бы снизойти и не нарушая обетов. В том, что он останется им верен, как бы жестоко ни обошелся с ним орден, Джакома не сомневалась. Если в отшельнике было нечто героическое, так только его упорство и постоянство. Женщина думала о фра Лео, о том, как пересекались их жизни последние пятьдесят пять лет. Быть может, Конраду с Аматиной будет дано хотя бы такое утешение.
Чтобы сменить тему, донна Джакома тростью подтолкнула к Конраду книги.
– Пока вы их просматриваете, я поговорю с Аматиной, – и, помолчав, добавила: – Она, знаете, на все пойдет ради вас.
Теперь, когда все уладилось, она позволила себе улыбнуться.
– И прошу вас, брат, не говорите ей ничего о нашей беседе. Она думает, что я просто выкупила ее у Бедных женщин, и ничего не знает о моих планах на будущее.
Амата выбралась из дома донны Джакомы под холодные яркие звезды Скорпиона, созвездия, отмечавшего день ее рождения – сколько же веков тому назад? Буря ушла в горы, оставив после себя лишь тонкий шлейф облаков на востоке, но ветер врывался в переулок снизу и метался вокруг дома римлянки. Она сразу замерзла даже под теплым плащом.
Девушка оглянулась по сторонам. Как она и ожидала, в конце переулка маячила сутулая фигура. Монах, стороживший другой конец, сумел успешнее скрыться в тени домов и защититься от ветра, но Амата не сомневалась, что соглядатай на месте. Она подняла корзину и установила ее на голове с изяществом опытной служанки. Спускаясь по лестнице, она рассчитала, что сумеет выйти к юго-западным воротам ко времени, когда стража откроет их на день.
Ветер мешал ей. Не придется останавливаться на поворотах, вслушиваясь, звучат ли за спиной шаги. Ну что ж, пусть попробуют за ней угнаться. Она сумеет сбить их со следа – недаром научилась так ловко скрываться в лабиринтах Рокка.
Амата с огорчением услышала от донны Джакомы, что Конрад обещал заплатить ей за помощь. Разве он не знает, что она сделает для него все и не станет просить об ответной услуге? Разве он не сказал, что они теперь связаны между собой, в тот день, когда они переплетали веревочные пояса на горной тропе? Бывали дни, когда он держался с ней, как лучший друг, а потом вдруг становился чужим и холодным. Амате казалось, что, рассказывая ему о насильнике Бонифацио, она словно стоит перед ним голая. Он тогда, кажется, понял ее боль, но после того стал ее сторониться. Может быть, ум его был слишком занят манускриптами? Она надеялась, что Джакомина не ошибается, уверяя, что он в таком же смятении, как она сама, и просто не умеет выразить свои чувства.
Выйдя на виа Сан-Паоло, Амата свернула к северо-востоку и дошла до собора Святого Руфино. Там она нырнула за колонну и, убедившись, что оттуда открывается отличный вид на улицу, поставила корзину наземь.
По площади разливался неровный свет. Бледное солнце с трудом вскарабкалось на гору Субазио и пробилось сквозь дымку облаков. Амата видела, как монах вышел на площадь той же улицей, которой только что прошла она сама, и, миновав собор, ушел дальше на северо-восток. Девушка усмехнулась и снова взялась за корзину. Проще простого! Она вошла в церковь, прошла вдоль нефа и вышла через боковую дверь. Прямо перед ней начинался переулок, уходивший на юг, к воротам, за которыми тянулась дорога к Сан-Дамиано.
Орфео беспокойно блуждал по городу, от Риальто, где суетливые купцы молились о благополучном возвращении своих судов, до рыночной площади, где мрачные торговцы прятали от дождя свой товар, а покупатели стали редкой роскошью. Затих даже торг на рынке рабов, где продавали язычников и «маленькие души» – христианских детей из Леванта, которых родители продали в вечное услужение.
Только в еврейском квартале и в защищенных от дождя ремесленных мастерских еще кипела жизнь. Здесь трудились без продыху, производя всевозможное добро, от игральных карт до мозаики, от фарфора до брони и стеклянной посуды. Резчики и красильщики разукрашивали деревянные сундуки; мастера изготавливали охотничьи рога из слоновой кости, рукояти мечей, кожаные пояса, золотые и серебряные украшения. «Cavolo»[45], – бормотал скучающий Орфео, разглядывая этих трудолюбцев. Он почти жалел, что не присоединился к Джулиано и остальным. По крайней мере, был бы при деле.
На третье утро после Дня Всех Святых он возвращался от Сесилии. Дождь все еще стекал у него по плечам. Он расправил капюшон над головой, как палатку, и вспомнил, как подруга, оседлав его в предрассветных сумерках, окутала волосами его лицо, окружив его золотистым шатром, в котором остались только он и она, отгороженные от всего мира. Какое глубокое понимание светилось в ее серых глазах, в ее загадочной улыбке, которая не выражала ни осуждения, ни вины, ни сочувствия, а просто была адресована ему как другу, гребцу Орфео – не более и не менее.
Сесилии известно было все и вся в этом уголке Венеции: все тайны каждого мужчины, женщины, ребенка и тайные помыслы, питавшие их деяния. Порой она, в своей простой мудрости, казалась ему невероятно древним существом – духом земли, подобным всеведущим зверям; духом подземного мира, колдуньей. Ее не страшили ни время, ни события. Она справлялась с любой мужской работой и носила на плече тяжелые винные бочки, ступая по земле с уверенностью могучего быка.
Орфео не уставал удивляться, что она увлеклась им еще более, чем он ею. Быть может, причина была в его мечтах о путешествиях, о великих свершениях или в подхваченных понаслышке на Востоке историях. Она обращалась с ним, как с существом сверхъестественным, и безропотно принимала в любое время, хотя оба знали, что однажды он должен будет уйти, чтобы уже не возвращаться.
Причудливая мысль поразила его перед самым дворцом. Хорошо бы представить Сесилию папе как тайную советницу, которая бы прибавила свою природную мудрость к возвышенному духу Тебальдо. Но нет, нельзя. Как бы не вышло беды, если преподнести столь соблазнительный плод будущему реформатору священства. Шутка может обойтись слишком дорого. Все еще улыбаясь, Орфео махнул рукой римскому рыцарю, укрывшемуся от непогоды за колонной У парадного входа. По совету Орфео несколько рыцарей теперь постоянно несли охрану при папе.
– Как поживает наш святой отец? – спросил он. – Хорошо ли ему почивалось на ложе дожа?
– Нет, не слишком. Una notte bianca, signore[46], как я слышал. Несколько раз его будили кошмары. Он теперь завтракает в постели. Велел передать, чтоб вы сразу, как вернетесь из города, прошли к нему.
– Что-то затевается? Стражник передернул плечами:
– Передаю, что мне сказано. Теперь вам известно столько же, сколько мне.
– Будем надеяться, что он собрался в путь. Не нравится мне, что мы здесь застряли.
Орфео шагнул в пещеру дверей и, прыгая через ступени, взбежал по мраморной лестнице. Рыцари, стоявшие по сторонам двери опочивальни, посторонились, узнав моряка.
– Ваше святейшество, – заговорил Орфео, преклонив колени у ложа и дожидаясь, пока Тебальдо протянет руку в благословении.
– Buon giorno, Орфео.
Из груды подушек показалась рука, взмахнувшая копченым угрем.
– Без церемоний. Вставай.
Орфео поднялся и молча ждал продолжения.
– Ты поел?
– Не беспокойтесь, ваше святейшество.
Задай этот же вопрос Джулиано, Орфео ответил бы подробнее, но от понтифика не требуют поделиться копченой рыбкой и прочими земными усладами.
– Все равно, попробуй этого угря. Слишком вкусно, чтоб не поделиться!
Орфео запустил пальцы в блюдо и, подражая Тебальдо, стал деликатно откусывать маслянистое мясо передними зубами.
– Мне нынче приснился отвратительный сон. Будто карета увязла в огромном сугробе. Ты ехал впереди верхом на огромном быке и взывал к своему дяде, чтобы он нас спас. Вдруг бык страшно заревел, и на горе позади появилась стая волков, огромных, как лошади. Быки рванули что было мочи и в панике не удержались на дороге, сорвались в пропасть. Я чувствовал, как карета летит вниз...
– И?..
– И проснулся. Один из стражей сказал, что я кричал во сне. – Он снова протянул Орфео блюдо. – Я сам из Пья-ченцы и знаю приметы погоды в долине По. Но ты вырос в Апеннинах. Что скажешь? Не пророческий ли сон? Что принес этот потоп в горы?
– Мог выпасть снег, святейший, хотя это первая зимняя буря. Правда, старые римские дороги почти все вымощены камнем. – Помолчав, он осторожно спросил: – Вы чувствуете себя обязанным терпеть до конца гостеприимные затеи дожа?
Он понимал, что вопрос звучит грубо, но терпение его было на исходе.
Папа ответил не сразу. Возможно, он еще не привык к новому положению и обдумывал, насколько далеко простираются его обязанности и полномочия. Орфео прошел к окну и раздвинул ставни. Холодный ветер из гавани ударил в лицо брызгами, освежив и взбодрив моряка. Он ладонями заслонился от капель, всмотрелся и выругался вслух:
– Sangue di Cristo![47]
Одинокая боевая галера без мачты и верхнего мостика, хромая под неровными ударами весел, входила в бухту. Две щепки на горизонте двигались ей вслед, судя по всему, такие же изувеченные.
Орфео бросился к постели, сорвал с коленей понтифика поднос.
– Поднимайтесь, святейший! – заорал он. – Одевайтесь по-дорожному, да поскорей. Я скажу людям, чтобы собрали все и приготовили лошадей.
Гордый венецианский флот, под звуки фанфар уходивший на Анкону, – флот, который папа открыто отказался благословить, – погиб в штормовой Адриатике.
Перемена, которая произошла с Аматой после разговора с фра Конрадом, потрясла донну Джакому. Девушка выпрямилась, стала словно бы выше ростом, расправила плечи, будто сбросила с них огромный груз. Старая женщина начала было благодарить отшельника, но тот наотрез отказался признать это преображение своей заслугой. Всякий мог видеть, как радует Амату встреча с недавним попутчиком, и Конрад, как подозревала Джакома, разделял ее чувства, хоть и проводил целые дни в часовне, не делая явных попыток увидеться с девушкой. Отшельник привычно скрывал свои чувства под мужественным стоицизмом – в отличие от Пио, таскавшегося за Аматой по всему дому и, несомненно, переживавшего острый припадок щенячьей любви. Страдания пажа очень смешили Амату, которая однажды за игрой в крестики-нолики нечаянно назвала его Фабиано – именем младшего брата. «Каким счастливым было, верно, ее детство», – думала, глядя на них, матрона и молила Бога сделать ее своим орудием, чтобы вернуть девочке счастье домашней жизни.
Донне Джакоме представлялось весьма забавным наблюдать за тем, что она про себя называла «тайной страстью брата Конрада», и за его усилиями совладать с ней. Женщина дала ему несколько дней, чтобы прийти в себя и освоиться в доме, между тем как сама копила доводы и аргументы, начав с переплетенной подборки житий святых, подаренной ей мужем в первый год после женитьбы. Она шестьдесят лет не открывала книгу, но хорошо помнила, где искать. Том хранился в сундуке, привезенном ею из родительского дома, завернутый в венчальную фату. Через несколько дней после возвращения Конрада, улучив минуту, когда слуги-мужчины занялись хозяйством, а женщины сели за стол, она загнала отшельника в уголок прихожей, внезапно появившись из-за колонны и преградив ему путь бегства в часовню.
– Аматина хочет учиться читать и писать, – заговорила она, привычно назвав девушку уменьшительным именем.
Отшельник хмыкнул:
– Хочет? Надеюсь, вы сказали ей, что это неподходящее занятие для женщины?
– Ничего подобного я не сказала. – Старуха устремила на него строгий немигающий взгляд. – В этом доме вы единственный, кто мог бы ее научить.
Конрад покачал головой.
– Признаю, что девица смышленая, но не хочу потом винить себя в том, что разжег в ней гордыню разума, а этим обычно кончается, когда женщина выходит за установленные для нее границы. Есть поговорка: «Non fare il passo piu lungo della gamba» – «Длиннее ноги шага не делай».
Она пропустила остроту мимо ушей.
– Идемте со мной, брат.
Джакома провела отшельника через намокший дворик. Дождь наконец перестал, но с карнизов еще капала вода. В маленькой комнатке с дверью во двор стоял стол, два простых стула и лежало несколько книг.
– Почитайте, – предложила женщина, открывая одну на пурпурной закладке. – Это житие святого отшельника Джироламо.
Она не без раздражения смотрела, как Конрад спокойно уселся за стол, пролистал несколько страниц и поднял на нее невозмутимый взгляд.
– Если святому вздумалось учить грамоте римских патрицианок, когда сам он служил секретарем у папы Дамаска, – очень хорошо. Но Амата не патрицианка!
– Ее отец был графом.
– Сельская знать, мадонна. Не думаю, чтобы кто-нибудь из ее родителей умел читать. Она сама мне сказала, что начала учить буквы только в Сан-Дамиано.
– А как насчет святой Клары, основательницы Сан-Дамиано? Подумайте, как обеднела бы церковь без ее писем к Агнессе из Праги, которая, между прочим, могла их прочесть и ответить на них. А Хильдегарда из Бингена, а аббатисса Ютта из Дизибоденберга? Какой мужчина сравнится с Хильдегардой в описании сияющих видений?
– Ах да, видения! Несомненно, Амате есть что описать на благо набожных книжников!
Джакома скрипнула зубами. Лицо у нее разгорелось, и она догадывалась, что щеки заметно покраснели.
– А что вы скажете о Хросвите из Гандерсхайма, триста лет назад писавшей пьесы и истории не хуже любого мужчины?
– Говорю вам, я не могу этого сделать, – повторил Конрад. – Не хочу.
Показывая, что разговор окончен, он решительно отложил книгу.
Донна Джакома так грохнула тростью по столу, что подскочили и книги, и отшельник.
– Конрад, вы глупец! Она хочет научиться писать, чтобы переписывать хронику, доверенную вам Лео, – ту самую, которую вы побоялись принести с собой в Ассизи!
– Что вам об этом известно? Он выпучил глаза.
– Известно, что манускрипт надежно хранится в Сан-Дамиано, и благодарить за это следует не вас! Это Амата рисковала жизнью на горном обрыве, когда свиток, обернутый у нее вокруг пояса, зацепился за выступ скалы и она чуть не потеряла равновесия. Известно еще, что благословенным вмешательством фра Лео свиток спас ей жизнь, отвратив направленное ей в сердце копье.
Женщина выпрямилась в полный рост, двумя руками опираясь на трость.
Конрад вскочил на ноги, обеими руками вцепился в край стола.
– Вы – ответ на мои молитвы, Джакомина! – вырвалось у него. – Каждый день я молился в часовне, на коленях умоляя святого Франциска и брата Лео дать ответ, как мне снова пробраться в Сакро Конвенто и получить нужную рукопись. Мне и в голову не пришло, что в Сан-Дамиано тоже могут храниться копии. – Он прикусил кулак, прикидывая возможности. – Амата покинула обитель с миром?
– Разумеется. Она не сделала ничего такого, чтобы лишиться их благосклонности.
– И из любви к вам, из уважения к памяти фра Лео мать настоятельница могла бы доверить девушке...
– Не смейте даже заговаривать об этом, брат! Я не позволю снова подвергать Амату опасности. Маэстро Роберто говорит, что два брата с утра до вечера торчат в переулке, следят за всяким, кто входит и выходит из этого дома.
– Они за мной следят, мадонна. Обеты не позволят им приблизиться к женщине-мирянке. Амата могла бы отнести в обитель Бедных женщин ваш дар – скажем, кусок полотна. В корзинке. И вернуться с манускриптами – мне особенно нужны два. Уж если она умудрилась так спрятать рукопись Лео, что я ничего не заметил, то и сторожевых псов Бонавентуры сумеет провести.
Донна Джакома хотела было заметить, что мало кто из братии может сравниться с отшельником в наивности и рассеянности, однако прикусила язык. Кроме того, его предложение выглядело не таким уж бессмысленным. Она уже готова была признать, что мысль стоит того, чтобы ее обсудить, когда сообразила, что он отвлекает ее от цели.
– А уроки?
Конрад усмехнулся, как барышник, задумавший выгодную сделку.
– Договоримся: если Амата сумеет принести мне «Первое житие святого Франциска», написанное Фомой из Челано, и «Легенду трех спутников», я буду ее учить. Конечно, по книгам, подобающим девице.
Донна Джакома кивнула на две оставшиеся закрытыми книги.
– Я в девичестве читала их. Одна – о хороших манерах; вторая – наставление для молодых жен по ведению хозяйства. Она научится не только читать, но и достойно вести себя.
Отшельник презрительно фыркнул:
– Попробуйте сделать трубу из свинячьего хвоста! Ее пальцы крепче стиснули набалдашник трости:
– Это говорит человек, который не так давно вломился сюда дикарь-дикарем?! Если уж я вас сумела отмыть, брат Конрад, то обучить девушку как-нибудь сумею. Придет день, когда она будет здесь хозяйкой, а значит, должна уметь соответственно держаться и вести дела.
Ей снова удалось поразить отшельника.
– У меня нет наследников, – продолжала донна Джакома, – кроме родственников покойного мужа, с которыми я не виделась десятилетиями. Симоне делла Рокка лишил Амату причитающегося ей по рождению состояния, достойного воспитания и надежды на приличное замужество. Когда придет время, она получит мой дом и доход – в приданое, если захочет. Женщина такого ума и наружности, с таким состоянием составит достойную партию любому мужчине в христианском мире – я хочу сказать, любому, не связанному обетом безбрачия.
При всем своем добродушии Джакома не удержалась от того, чтобы уколоть его. Конрад упорно принижал достоинства девушки и заслужил, чтобы его поставили на место. Она видела, с каким трудом он принимает ее заявление, и понимала, что заново разожгла в нем внутреннюю борьбу. Джакома лелеяла собственные мечты, и одна из них состояла в том, чтобы свести этих двоих вместе или, по крайней мере, заставить открыто признать, что они дороги друг другу. До такого признания Конрад мог бы снизойти и не нарушая обетов. В том, что он останется им верен, как бы жестоко ни обошелся с ним орден, Джакома не сомневалась. Если в отшельнике было нечто героическое, так только его упорство и постоянство. Женщина думала о фра Лео, о том, как пересекались их жизни последние пятьдесят пять лет. Быть может, Конраду с Аматиной будет дано хотя бы такое утешение.
Чтобы сменить тему, донна Джакома тростью подтолкнула к Конраду книги.
– Пока вы их просматриваете, я поговорю с Аматиной, – и, помолчав, добавила: – Она, знаете, на все пойдет ради вас.
Теперь, когда все уладилось, она позволила себе улыбнуться.
– И прошу вас, брат, не говорите ей ничего о нашей беседе. Она думает, что я просто выкупила ее у Бедных женщин, и ничего не знает о моих планах на будущее.
Амата выбралась из дома донны Джакомы под холодные яркие звезды Скорпиона, созвездия, отмечавшего день ее рождения – сколько же веков тому назад? Буря ушла в горы, оставив после себя лишь тонкий шлейф облаков на востоке, но ветер врывался в переулок снизу и метался вокруг дома римлянки. Она сразу замерзла даже под теплым плащом.
Девушка оглянулась по сторонам. Как она и ожидала, в конце переулка маячила сутулая фигура. Монах, стороживший другой конец, сумел успешнее скрыться в тени домов и защититься от ветра, но Амата не сомневалась, что соглядатай на месте. Она подняла корзину и установила ее на голове с изяществом опытной служанки. Спускаясь по лестнице, она рассчитала, что сумеет выйти к юго-западным воротам ко времени, когда стража откроет их на день.
Ветер мешал ей. Не придется останавливаться на поворотах, вслушиваясь, звучат ли за спиной шаги. Ну что ж, пусть попробуют за ней угнаться. Она сумеет сбить их со следа – недаром научилась так ловко скрываться в лабиринтах Рокка.
Амата с огорчением услышала от донны Джакомы, что Конрад обещал заплатить ей за помощь. Разве он не знает, что она сделает для него все и не станет просить об ответной услуге? Разве он не сказал, что они теперь связаны между собой, в тот день, когда они переплетали веревочные пояса на горной тропе? Бывали дни, когда он держался с ней, как лучший друг, а потом вдруг становился чужим и холодным. Амате казалось, что, рассказывая ему о насильнике Бонифацио, она словно стоит перед ним голая. Он тогда, кажется, понял ее боль, но после того стал ее сторониться. Может быть, ум его был слишком занят манускриптами? Она надеялась, что Джакомина не ошибается, уверяя, что он в таком же смятении, как она сама, и просто не умеет выразить свои чувства.
Выйдя на виа Сан-Паоло, Амата свернула к северо-востоку и дошла до собора Святого Руфино. Там она нырнула за колонну и, убедившись, что оттуда открывается отличный вид на улицу, поставила корзину наземь.
По площади разливался неровный свет. Бледное солнце с трудом вскарабкалось на гору Субазио и пробилось сквозь дымку облаков. Амата видела, как монах вышел на площадь той же улицей, которой только что прошла она сама, и, миновав собор, ушел дальше на северо-восток. Девушка усмехнулась и снова взялась за корзину. Проще простого! Она вошла в церковь, прошла вдоль нефа и вышла через боковую дверь. Прямо перед ней начинался переулок, уходивший на юг, к воротам, за которыми тянулась дорога к Сан-Дамиано.
23
Конрад весь день не спускал глаз с переулка. Он притаился за ставнем, а донна Джакома расхаживала из комнат в кухню и обратно. Совершив очередной круг, она каждый раз выжидающе взглядывала на него. Озабоченные морщинки перечеркнули ее лоб. Амате пора бы уже вернуться. Оба думали об одном – и оба молчали.
Тень двухэтажного дама уже совсем закрыла мостовую, когда по лестнице в переулок вышла женщина. Она появлялась постепенно: сперва корзина, за ней колпачок капюшона, под ним – серьезное личико. Глаз она не поднимала, но голову и плечи держала прямо, чтобы не уронить ношу. Она еще не поставила ноги на верхнюю ступеньку, а Конрад уже бросился к двери. Скрипнули петли, и за спиной отшельник услышал частый стук трости донны Джакомы. Амата переступила порог и улыбнулась во весь рот. Припала на колено, чтобы спустить корзину, откинула капюшон плаща и снова встала, чуточку неуклюже от усталости.
– Как ты? Все обошлось? – взволнованно расспрашивала хозяйка дома.
Конрад пал на колени перед корзиной, откинул укрывавший ее платок. Хлеб. Всего лишь свежеиспеченные хлебы из пекарни обители! Он уставился на девушку, даже не скрывая разочарования.
Девушка, не смущаясь, ответила на его взгляд:
– Ничего-ничего! Постучите-ка меня по спине. Донна Джакома похлопала девушку по спине и хихикнула, услышав гулкое эхо.
– Манускрипты привязаны, – пояснила Амата. – Вокруг пояса обвязать не получилось – они толще, чем рукопись фра Лео, – а в корзину класть мне показалось опасно. Я подумала, что городская стража наверняка в союзе с Бо-навентурой. Не могли они не знать, что братья остаются у нас в переулке после часа тушения огней. И верно, у ворот корзину обыскали. Да, с корзиной вы ловко придумали, фра Конрад! Раз мне пришлось нести ее на голове, никто и не заподозрил, что я не сумела бы согнуть спину, если бы и захотела.
– Мы так тревожились за тебя, Аматина, – сказала донна Джакома. – Тебя долго не было.
Девушка улыбнулась.
– Пришлось ждать, пока хлебы испекутся. Они были бы еще теплые, если бы ветер не выстудил. А пока ждала, я повидалась с сестрой Агнессой. Мы с ней сдружились, когда были послушницами. – Амата вопросительно посмотрела на Конрада, так и стоявшего на коленях возле корзины. – Вы ее знаете? Она племянница фра Салимбене. Сказала, что ее дядя возвращается в Романью и скоро будет в Умбрии.
Девушка захихикала, от возбуждения болтая без умолку.
– Чего он только нам не рассказывал, когда заходил навестить Агнессу после своих путешествий! Я так радовалась, что она берет меня с собой к гостевой калитке. Мы прямо заслушивались! Вот бы хорошо было, мадонна, если б вы пригласили его остановиться у вас, а не в Сакро Конвенто. Весь дом будет рыдать от хохота. – Она бочком пробиралась по проходу, продолжая щебетать. – Остальное расскажу за ужином. Надо убрать со спины эти книги.
Конрад поднялся, мрачный как туча, несмотря на добрые вести о манускриптах. «Разве моя вина, что я плохой рассказчик? Это не в моей природе. Я всегда был меланхоликом, а у Салимбене сангвинический темперамент. Кроме того, забавлять рассказами пустоголовых девчонок – занятие, недостойное духовного лица!».
Когда Амата скрылась, донна Джакома подмигнула отшельнику.
– Завтра с утра прикажу приготовить в большом зале восковые таблички и книги. Маэстро Роберто отправится за пергаментом и перьями, как только вы скажете, что она готова писать чернилами.
– А мои занятия? Лео считал их важными.
– Конечно, они важны. Занимайтесь с Аматой до mezza-giorno[48], пока солнце не пойдет под уклон, а остальной день в вашем распоряжении.
Пришлось согласиться со справедливым требованием, хотя у него руки чесались добраться до манускриптов. Можно начать нынче же вечером, после ужина. Правда, от чтения при свечах у него всегда болели глаза и дрожали веки – парижские наставники объясняли это бледным серым налетом на радужной оболочке глаз. С такими слабыми глазами лучше бы дождаться солнца. Конрад поднял корзину и понес хлебы на кухню.
После бури ущелья Апеннин затянул гнилой туман. Над бледной пеленой вершины гор представлялись островами в безбрежном море. Волы, тянувшие карету папы, в дымке казались призрачными чудовищами, а по сторонам большой дороги струились потоки стекавшей со склонов глинистой грязи.
После их бегства из Венеции прошло несколько дней. Последние задержавшиеся в городе рыцари еще догоняли отряд. Тебальдо сорвался с места так внезапно, что многие воины, рассеянные по городским борделям, не успели собраться к нему. Капитан отряда оставил арьергард во дворце, чтобы указать дорогу отставшим и по возможности извиниться перед дожем и догарессой. Догоняя кортеж, рыцари привозили вести о нарастающем в городе хаосе и сценах насилия.
– Поначалу народ просто остолбенел, – говорил один, склонясь к окну кареты. – Все утро стояли на набережной, пересчитывая вернувшиеся корабли и разыскивая среди выживших моряков друзей и родных. Город потерял едва ли не все свои двести галер. Задолго до полудня подошла барка дожа, – продолжал рыцарь. – Он немного постоял на берегу вместе с толпой, а потом отправился во дворец искать ваше святейшество. Лицо у него стало белое, как у прокаженного. И он не успокоился, услышав, что вы уже отбыли. Я слышал, как он отправил своего человека передать догарессе, чтобы не выходила из дома. Потом он вышел на площадь, и больше я его не видел.
– Ну, к полудню толпа рассталась с надеждой, что еще кто-то вернется, – вставил другой рыцарь. – Я прошел через площадь, возвращаясь на пост, – они как раз начали роптать. И по большей части против вас, уж извините, ваше святейшество. Тогда-то мы с ним и решили, что в Венеции нам больше делать нечего.
Сквозь прорези окон кареты Орфео не видел лица понтифика, но услышал его голос, с болью говоривший:
– Я от всего сердца молился за их возвращение, если не за успех. Бог послал бурю. Мое благословение тут бессильно.
Через несколько дней догнавший кортеж арьергард сообщил о последней части разыгравшейся трагедии. Поняв, что папа ушел от них, венецианцы обратили свое отчаяние против дожа. Иные кричали, что Бог продолжает казнить Венецию за грехи Энрико Дандоло и разграбление Айя-Софии. Вина, разумеется, перешла на прямого преемника Дандоло, несчастного Лоренцо Тьеполо (который и отправлял флот на Анкону), и на его догарессу-гречанку.
Епископ Венеции бушевал, разогревая толпу, собравшуюся перед Сан-Марко.
– Господь не желает более терпеть роскоши, в которой погрязла эта женщина. Комнаты ее темны от дыма благовоний. Воздух Венеции для нее недостаточно хорош! Она брезгует умываться простой водой и посылает слуг собирать капли росы, падающие с небес. Она не может взять мясо как все, пальцами, но приказывает своим евнухам разрезать его на кусочки, которые накалывает на золотые двузубые вилы и так подносит ко рту! Я сам видел это, будучи приглашен к ее столу. Удивительно ли, что Господь в его бесконечном терпении все же возгласил наконец: «Довольно!»?
В основном ярость толпы была направлена против самого дожа. Кто-то видел, как он незадолго до того вошел во дворец, расположенный рядом с Сан-Марко, и значит, был под рукой, в отличие от жены. Ему орали в окна ругательства и требовали его жизнь за жизни утонувших моряков. Все же он мог бы спастись, если бы переждал, пока улягутся первое горе и ярость. Но финал венецианской трагедии еще не наступил.
Тень двухэтажного дама уже совсем закрыла мостовую, когда по лестнице в переулок вышла женщина. Она появлялась постепенно: сперва корзина, за ней колпачок капюшона, под ним – серьезное личико. Глаз она не поднимала, но голову и плечи держала прямо, чтобы не уронить ношу. Она еще не поставила ноги на верхнюю ступеньку, а Конрад уже бросился к двери. Скрипнули петли, и за спиной отшельник услышал частый стук трости донны Джакомы. Амата переступила порог и улыбнулась во весь рот. Припала на колено, чтобы спустить корзину, откинула капюшон плаща и снова встала, чуточку неуклюже от усталости.
– Как ты? Все обошлось? – взволнованно расспрашивала хозяйка дома.
Конрад пал на колени перед корзиной, откинул укрывавший ее платок. Хлеб. Всего лишь свежеиспеченные хлебы из пекарни обители! Он уставился на девушку, даже не скрывая разочарования.
Девушка, не смущаясь, ответила на его взгляд:
– Ничего-ничего! Постучите-ка меня по спине. Донна Джакома похлопала девушку по спине и хихикнула, услышав гулкое эхо.
– Манускрипты привязаны, – пояснила Амата. – Вокруг пояса обвязать не получилось – они толще, чем рукопись фра Лео, – а в корзину класть мне показалось опасно. Я подумала, что городская стража наверняка в союзе с Бо-навентурой. Не могли они не знать, что братья остаются у нас в переулке после часа тушения огней. И верно, у ворот корзину обыскали. Да, с корзиной вы ловко придумали, фра Конрад! Раз мне пришлось нести ее на голове, никто и не заподозрил, что я не сумела бы согнуть спину, если бы и захотела.
– Мы так тревожились за тебя, Аматина, – сказала донна Джакома. – Тебя долго не было.
Девушка улыбнулась.
– Пришлось ждать, пока хлебы испекутся. Они были бы еще теплые, если бы ветер не выстудил. А пока ждала, я повидалась с сестрой Агнессой. Мы с ней сдружились, когда были послушницами. – Амата вопросительно посмотрела на Конрада, так и стоявшего на коленях возле корзины. – Вы ее знаете? Она племянница фра Салимбене. Сказала, что ее дядя возвращается в Романью и скоро будет в Умбрии.
Девушка захихикала, от возбуждения болтая без умолку.
– Чего он только нам не рассказывал, когда заходил навестить Агнессу после своих путешествий! Я так радовалась, что она берет меня с собой к гостевой калитке. Мы прямо заслушивались! Вот бы хорошо было, мадонна, если б вы пригласили его остановиться у вас, а не в Сакро Конвенто. Весь дом будет рыдать от хохота. – Она бочком пробиралась по проходу, продолжая щебетать. – Остальное расскажу за ужином. Надо убрать со спины эти книги.
Конрад поднялся, мрачный как туча, несмотря на добрые вести о манускриптах. «Разве моя вина, что я плохой рассказчик? Это не в моей природе. Я всегда был меланхоликом, а у Салимбене сангвинический темперамент. Кроме того, забавлять рассказами пустоголовых девчонок – занятие, недостойное духовного лица!».
Когда Амата скрылась, донна Джакома подмигнула отшельнику.
– Завтра с утра прикажу приготовить в большом зале восковые таблички и книги. Маэстро Роберто отправится за пергаментом и перьями, как только вы скажете, что она готова писать чернилами.
– А мои занятия? Лео считал их важными.
– Конечно, они важны. Занимайтесь с Аматой до mezza-giorno[48], пока солнце не пойдет под уклон, а остальной день в вашем распоряжении.
Пришлось согласиться со справедливым требованием, хотя у него руки чесались добраться до манускриптов. Можно начать нынче же вечером, после ужина. Правда, от чтения при свечах у него всегда болели глаза и дрожали веки – парижские наставники объясняли это бледным серым налетом на радужной оболочке глаз. С такими слабыми глазами лучше бы дождаться солнца. Конрад поднял корзину и понес хлебы на кухню.
После бури ущелья Апеннин затянул гнилой туман. Над бледной пеленой вершины гор представлялись островами в безбрежном море. Волы, тянувшие карету папы, в дымке казались призрачными чудовищами, а по сторонам большой дороги струились потоки стекавшей со склонов глинистой грязи.
После их бегства из Венеции прошло несколько дней. Последние задержавшиеся в городе рыцари еще догоняли отряд. Тебальдо сорвался с места так внезапно, что многие воины, рассеянные по городским борделям, не успели собраться к нему. Капитан отряда оставил арьергард во дворце, чтобы указать дорогу отставшим и по возможности извиниться перед дожем и догарессой. Догоняя кортеж, рыцари привозили вести о нарастающем в городе хаосе и сценах насилия.
– Поначалу народ просто остолбенел, – говорил один, склонясь к окну кареты. – Все утро стояли на набережной, пересчитывая вернувшиеся корабли и разыскивая среди выживших моряков друзей и родных. Город потерял едва ли не все свои двести галер. Задолго до полудня подошла барка дожа, – продолжал рыцарь. – Он немного постоял на берегу вместе с толпой, а потом отправился во дворец искать ваше святейшество. Лицо у него стало белое, как у прокаженного. И он не успокоился, услышав, что вы уже отбыли. Я слышал, как он отправил своего человека передать догарессе, чтобы не выходила из дома. Потом он вышел на площадь, и больше я его не видел.
– Ну, к полудню толпа рассталась с надеждой, что еще кто-то вернется, – вставил другой рыцарь. – Я прошел через площадь, возвращаясь на пост, – они как раз начали роптать. И по большей части против вас, уж извините, ваше святейшество. Тогда-то мы с ним и решили, что в Венеции нам больше делать нечего.
Сквозь прорези окон кареты Орфео не видел лица понтифика, но услышал его голос, с болью говоривший:
– Я от всего сердца молился за их возвращение, если не за успех. Бог послал бурю. Мое благословение тут бессильно.
Через несколько дней догнавший кортеж арьергард сообщил о последней части разыгравшейся трагедии. Поняв, что папа ушел от них, венецианцы обратили свое отчаяние против дожа. Иные кричали, что Бог продолжает казнить Венецию за грехи Энрико Дандоло и разграбление Айя-Софии. Вина, разумеется, перешла на прямого преемника Дандоло, несчастного Лоренцо Тьеполо (который и отправлял флот на Анкону), и на его догарессу-гречанку.
Епископ Венеции бушевал, разогревая толпу, собравшуюся перед Сан-Марко.
– Господь не желает более терпеть роскоши, в которой погрязла эта женщина. Комнаты ее темны от дыма благовоний. Воздух Венеции для нее недостаточно хорош! Она брезгует умываться простой водой и посылает слуг собирать капли росы, падающие с небес. Она не может взять мясо как все, пальцами, но приказывает своим евнухам разрезать его на кусочки, которые накалывает на золотые двузубые вилы и так подносит ко рту! Я сам видел это, будучи приглашен к ее столу. Удивительно ли, что Господь в его бесконечном терпении все же возгласил наконец: «Довольно!»?
В основном ярость толпы была направлена против самого дожа. Кто-то видел, как он незадолго до того вошел во дворец, расположенный рядом с Сан-Марко, и значит, был под рукой, в отличие от жены. Ему орали в окна ругательства и требовали его жизнь за жизни утонувших моряков. Все же он мог бы спастись, если бы переждал, пока улягутся первое горе и ярость. Но финал венецианской трагедии еще не наступил.