Страница:
Налево ей была видна вся площадь до самой базилики; направо – запертые ворота ди Морарупто, преграждавшие им путь к бегству. Они с Конрадом вышли в предутреннюю тьму, когда колокол звал братьев к заутрене. Выскользнули из дома донны Джакомы – рукописи снова были привязаны у Аматы под рясой. Пока они не заметили никого из шпионов, но каждое мгновенье промедления увеличивало опасения девушки. Она дрожала, больше от страха, чем от холода, хотя ветер щипал ей пальцы на ногах, лодыжки и икры. Бусинки холодного пота сползали по спине, и, как она ни стискивала зубы, они стучали так громко, что отшельник хмуро оглянулся на нее.
– Пора бы уже прозвонить к «Ангелу су », – шепнул он.
«Для него тоже время тянется медленно», – подумала Амата. До рассвета еще далеко, а для них каждый удар сердца отмерял новую вечность.
Конрад вдруг неразборчиво забормотал что-то. Девушка вытянула шею, выглядывая через его плечо. Со стороны виа Сан-Паоло, откуда пришли они сами, появились два фонаря. Раскачиваясь, огни направлялись прямо к ним. Еще несколько шагов, и стали различимы очертания монахов, которые несли их в руках. Амате остро захотелось облегчиться: страх свел живот и растопил ее изнутри.
– Жди здесь, – сказал Конрад, опуская на землю еду, собранную им в дорогу кухаркой. – Приготовься двигаться, как только откроют ворота. Я тебя догоню.
Она не успела ответить, а он уже вышел из ниши и зашагал через площадь, все убыстряя шаг, так что, приближаясь к базилике, почти бежал. Что он задумал? Огни тоже свернули к церкви. Девушка не сводила глаз с темной стены, в надежде увидеть, как он вынырнет из другой двери, как она сама в тот день, когда несла рукописи из Сан-Дамиано.
Конрад сбежал, так и не дав ей высказать затаенную мысль. Ей хотелось поговорить с ним раньше, но девушка боялась, что даже шепот может их выдать, и решила потерпеть, пока они окажутся за городскими стенами. А теперь где его искать?
Она давно составила (и много раз мысленно переписала) свою речь. Суть ее была такова: не позволит ли он уйти с ним в горы, после того как рукописи вернутся к Бедным женщинам? С тех пор как Симоне делла Рокка увез ее из Кольдимеццо, Амате нигде не жилось так хорошо, как у донны Джакомы, но девушке хотелось полной свободы. И хотя она понимала, что этого выговорить не осмелится, чувство ее к Конраду становилось все сильней. Ни разу ей не встречался мужчина, который так заботился бы о ней, пусть и выбирал для выражения этой заботы не самые ласковые слова, – и ничего не просил бы взамен. Она помнила, какими мягкими были его губы, мимолетно коснувшиеся ее лба на горной тропе. «Прощальный поцелуй, на случай, если умрем». Сейчас Амате тоже нужен был такой поцелуй. Она понимала, что ничего, кроме дружбы, от него не дождется. Но ведь она не будет для него обузой! Она могла бы помогать ему, когда освоится в горах. Даже взять на себя хлопоты по хозяйству, чтобы у него оставалось больше времени для размышлений. Она бы выстроила себе отдельную хижину неподалеку, и они жили бы рядом, но порознь, как два святых отшельника. И он мог бы стать ее духовным наставником.
Монахи с фонарями скрылись в базилике, и ее фантазии рассыпались под тяжестью страха. Конрад! Куда тебя черт унес?
Колокол на колокольне прозвонил три раза: наконец-то «Ангелус»! Она пробормотала молитву так искренне, как никогда еще не молилась, и встала на ноги, поглядывая на торопившегося от сторожки стражника.
Ave Maria, gratia plena...
Она уже могла идти. Колокол прозвонит еще три раза, во имя Слова, ставшего плотью и живущего среди нас, потом будет третья пауза для «Аве Мария» и антифонии, а потом долгий перезвон, зовущий разоспавшихся верующих по всему городу подниматься с тюфяков.
Амата выступила из тени и медленно пошла к воротам. Уже на середине площади заметила, что привратник остановился и недоуменно таращится на колокольню. Теперь девушка догадалась, зачем Конрад покинул ее. Это он тянул за веревки колоколов, а монахи с фонарями его спугнули или, хуже того, схватили.
Стражник отвернулся от базилики и увидел ее. Засов все еще был у него в руках, и он торопливо повернулся спиной к площади, укладывая его на место. Из главного входа базилики появились фонари, двинулись к сторожке. Она заперта в городе!
Над северо-западной стеной домов поднимался к Рокка незастроенный, заросший бурьяном и кустарником склон. Городские укрепления тянулись к крепости, охватывая подъем так, что стена крепости служила и наружной городской стеной. Амата шмыгнула в заросли. Она надеялась пробраться между домами и крепостью и выйти в нижний город прежде, чем монахи предупредят стражу у дальних ворот. И надеялась, что ни монахи, ни привратник не погонятся за ней. Кусты ее не защитят. У них фонари, и ее след будет отчетливо виден на свежей снежной пороше.
Она еще была на расстоянии крика от пьяццы, когда позади раздался грубый голос: «Эй ты, монашек! Стой!» Не оглянувшись, Амата пустилась бегом, но ее сандалии скользили на неровной обледеневшей крутизне, чуть присыпанной снегом. Она оступилась и, вскрикнув, съехала немного вниз. Сердце стучало прямо в висках. Вскочив, девушка стремглав помчалась дальше.
– Я за ним, – крикнул кто-то внизу, – а вы давайте напрямик через город и стерегите внизу.
Она полезла сквозь кустарник, в надежде, что немолодого преследователя заросли задержат надолго или, по крайней мере, не позволят сократить расстояние между ними. Девушка цеплялась за ветки руками. Сучки царапали кожу на руках и на ногах, зато помогали удержаться на крутых местах. Треск за спиной понемногу затихал – ей удалось оторваться от погони. Впрочем, преследователь не сдавался – временами сдавленные ругательства или звон стали выдавали место, где он поскользнулся. Впереди первый серый проблеск дня осветил силуэт горы Субазио.
На середине склона Амата наткнулась на чистую полосу земли, вьющуюся между кустов к крепости. Даже под снегом она распознала дорогу к Рокка. Помедлила, обдумывая, не лучше ли подняться еще выше, а потом уже двигаться вдоль склона. Стражник явно запыхался и, пожалуй, не захочет лезть за ней дальше. Но пробежав всего несколько шагов, Амата остановилась, заслышав на тропе впереди неровное стаккато. К тому времени, как девушка знала стук копыт осторожно спускающейся лошади, всадник уже возник перед ней из темноты. Скачи он галопом, боевой конь наверняка стоптал бы ее.
Амата метнулась под защиту кустов на дальней обочине, но всадник преградил ей дорогу.
– Стой, брат! – воскликнул он. – Тебя мне провидение послало!
Девушка узнала гортанный голос Калисто ди Симоне и застыла на месте.
Одно безумное мгновенье она думала, что его вызвали стражники, но быстро сообразила, что мужчина и не подозревает в ней беглянку. Тогда она склонила голову под куколем и заставила себя стоять смирно, не обращая внимания на треск кустов, приближавшийся с каждой минутой.
– Ты священник? – спросил Калисто. – Мой отец умирает, ему нужно исповедаться.
Решать приходилось быстро: она попала между двух огней. Стражник вот-вот должен был выскочить на дорогу.
– Да, синьор, – пробормотала она, постаравшись, чтобы голос звучал как можно ниже.
Всю дорогу от дома Джакомы она молчала, и утренняя хрипотца помогла делу.
– Подсади меня на коня. Время не терпит.
Калисто высвободил из стремени левую ногу и протянул руку, когда она вставила в стремя свою обутую в сандалию ступню. Его пальцы обвили ее кисть, и только указательный остался торчать – он не сгибался. Усаживаясь на круп лошади, Амата скрыла под капюшоном злорадную усмешку. Мелкая месть, а все же он навсегда запомнит девчонку, которую вздумал однажды изнасиловать. На минуту ей подумалось, не закончить ли начатое – воткнуть нож ему под ребра и забрать себе коня. Но на лошади не перескочишь через стену, а монашек на боевом коне, конечно, привлечет к себе внимание.
– Держись за мой пояс, – приказал рыцарь и пришпорил коня.
Она послушалась, жалея, что не может так же стиснуть его глотку, и сама ударила пятками по лошадиным бокам, в дополнение к шпоре. Теперь девушка радовалась, что донна Джакома привязала книги по-новому: одну спереди, другую сзади. Так они не только меньше мешали, но и служили преградой между ней и Калисто. Да и выглядит она, наверное, старше, потому что кажется толще, чем есть.
Впереди показались ворота крепости, окруженные факелами и чернеющие, как разинутая пасть. «Готова вернуться в ад?» – насмехался тихий голосок у нее в голове. Она понимала, что дрожит теперь только от страха, а не от холода, потому что пот ручейками стекал по бокам и под грудью, несмотря на мороз.
Что, если Калисто ее узнает? Даже если не снесет ей голову своим широким мечом или алебардой – она навсегда останется пленницей в этом страшном месте. Больше всего ей хотелось сейчас соскользнуть с коня и снова броситься в кусты, но тогда к погоне присоединится еще и разгневанный воин. Придется доиграть роль до конца. Амата всего раз видела соборование – когда умирал ее дедушка, nonno[51] Капитанио. Она знала, что полагается святое помазание, но ничего, что могло бы сойти за елей, при ней не было. Может, использовать оливковое масло с кухни и промычать над ним какое-нибудь благословение? Или объявить, что нет времени, и пропустить эту часть обряда? Амата решила, что выслушает исповедь, а там будет молить Бога подсказать, что делать дальше.
– Пригнись! – крикнул Калисто, когда копыта коня застучали по камню двора.
Дверь Рокка распахнулась, и он прямо на коне въехал в замок. Позади остались несколько переходов, и остановился он, только оказавшись в большом зале. Амата соскользнула наземь раньше, чем он спешился и бросил поводья слуге. Несколько человек со свечами в руках сгрудились вокруг ложа, стоявшего посередине.
Амата едва верила, что жалкое тело, утонувшее в подушках, – ее старый мучитель: эта морщинистая серая моль, с оборванными крылышками и усиками, с крошечными черными провалами на месте глаз. Одна рука лежала поверх одеяла, а в остальном тело его от подбородка было укутано, словно в саван. Не поднимая куколя, Амата прямо направилась к ложу.
– Прошу оставить нас и закрыть дверь, чтобы я мог выслушать исповедь, – сказала она.
– Он не может говорить, – возразил Калисто, – только что-то бормочет.
Этого Амата не предвидела. Она уставилась на неподвижное тело:
– У него паралич? Рукой двигать может или хотя бы пальцем?
– Парализована только одна сторона.
– Тогда я прочту ему литанию грехов, а он может отвечать «да» или «нет», двигая пальцем вверх-вниз или из стороны в сторону.
Калисто кивнул и выпроводил всех из зала. Дверь за ними закрылась, и, оставшись наедине с Симоне, Амата обратилась к насекомому на подушках:
– Слышишь ли ты меня, несчастный грешник? Глаза Симоне с ужасом обратились к ней.
– Да, ты умираешь. Меня просили вырвать твою душу из адского пламени. Давал ли ты лживые клятвы и поминал ли всуе имя Господа?
Рука его чуть шевельнулась.
– Да, конечно, тысячу раз – тому свидетели мои собственные уши. И не бесчестил ли ты Матерь Божью и свою благородную жену своими изменами, насилуя слуг мужского и женского пола и даже собственную дочь в похоти своей? Разве не заслужил ты гореть миллион вечностей за свои преступления?
Взгляд, смешанный с мольбой, отразился в провалах глазниц, но в ее сердце не было жалости.
– Разве не убил ты Буонконте ди Капитанио, когда он молился в домашней часовне Кольдимеццо, а с ним и его сына и жену Кристиану? Разве ты не сделал рабыней его дочь и не подверг ее жестокому насилию? И не пытайся отрицать свои грехи, Симоне, потому что Бог провидит все глубины твоей злобной души.
Старый рыцарь пытался отползти от нее, но Амата вцепилась ему в плечо и удержала на месте. Она откинула капюшон.
– Смотри на меня! – сказала она. – Видишь ли, что я та самая Амата, Амата ди Буонконте, погубленная тобой, а не священник? Не в моих силах снять груз с твоей души, даже если бы я этого хотела. Этой самой ночью ты будешь плясать с чертями в аду, и так из ночи в ночь, до конца вечности. Ты проклят, Симоне! Проклят и обречен!
Из последних сил Симоне протянул руку к колокольчику у постели, но Амата перехватила ее за запястье и удержала. Она чувствовала, как покидают его силы.
– Когда я жила в твоем замке, – говорила она, – ты, пиявка, присосавшаяся к сердцу, пил кровь моей жизни. Теперь наконец мерзкая тварь отвалилась и вернулась к твоему сердцу, где, надеюсь, и останется, пока оно не сгниет до того, что не сможет больше питать кровопийцу.
Рыцарь затрясся в припадке кашля, слюна стекала по его подбородку. Он задыхался, пытаясь высвободить руку, и лицо его из пепельного стало иссиня-красным, потом посинело. На щеках проступили белые иглы щетины. Амате они казались звездами, проступающими в темнеющем небе.
Она залюбовалась этим образом, лишь краем сознания отмечая, что Симоне уже не дышит, и так, в мечтательном очаровании, продолжала сжимать его руку, пока длилась агония. Потом опустила ее на грудь, вынула другую руку из-под одеяла и положила поверх первой.
– Ублюдок, – сказала она покойнику и вытерла глаза кулаком, стирая хлынувшие вдруг горячие слезы. – Ты украл даже кольцо, которое нонно Капитанио дал моему отцу.
Девушка хотела сорвать у него с пальца перстень с бирюзой, но рука уже окостенела.
– Трусливый вороватый ублюдок, – процедила она, уставая из-под рясы нож.
Она готова была срезать кольцо вместе с пальцем, но в этот миг дверь распахнулась. Накинув на голову капюшон, Амата глухо проговорила:
– Он отошел. Да будет душе его воздано по справедливости.
Она махнула рукой над трупом, позаботившись не сотворить настоящего креста, чтобы ненароком не благословить его, и направилась к двери. Калисто, ждавший в коридоре, уже обрел осанку, подобающую новому синьору Рокка Пайда.
– Перед уходом загляните к нам на кухню, падре.
Он махнул служанке, и женщина повела Амату за собой.
Та и сама прекрасно знала дорогу в кухню, так же как знала каждый переход в лабиринте замка. Сколько раз они с маленькой хозяйкой играли здесь в прятки? Сколько раз она пряталась в них от Симоне и его сыновей? На перекрестке двух ходов она пропустила служанку вперед, а сама скинула сандалии и на цыпочках прокралась вправо. Надо было свернуть за следующий поворот раньше, чем женщина заметит, что монах потерялся. Налево, еще раз направо, вниз по лестнице – и она оказалась перед потайной калиткой в северной стене крепости. Вынула засов и распахнула дверцу.
Теперь она в безопасности, за городской стеной, за крепостной стеной! Теперь легко обойти Ассизи, держась подальше от бастионов и выбирая укромную дорогу через рощи до самого Сан-Дамиано. Вернет манускрипты, а потом, если повезет, отыщет Конрада. Если он спасся, то направится прямо в свою хижину: она найдет его там и расскажет, что задумала.
Небо осветилось, и только прямо над Рокка Пайда висела черная дождевая туча – словно облако пепла. На ее глазах ветер подхватил ее и понес, сперва медленно, потом все быстрее, на юг. Вот, – думала Амата, – уходит его черная нераскаянная душа, вместе с питавшими ее черными грехами. Она представила Симоне делла Рокка корчащимся в огненном озере, вопящим от боли, в то время как легионы бесов тычут в него раскаленными докрасна вилами. «Благодарю тебя, Господи, – прошептала она, – что позволил мне стать орудием твоей кары ».
Она отомстила за смерть родителей – хотя бы отчасти. Когда-нибудь, так или иначе, она принесет месть и в дом Анжело Бернардоне, торговца шерстью, нанявшего Симоне и его кровожадных сыновей.
26
– Пора бы уже прозвонить к «Ангелу су », – шепнул он.
«Для него тоже время тянется медленно», – подумала Амата. До рассвета еще далеко, а для них каждый удар сердца отмерял новую вечность.
Конрад вдруг неразборчиво забормотал что-то. Девушка вытянула шею, выглядывая через его плечо. Со стороны виа Сан-Паоло, откуда пришли они сами, появились два фонаря. Раскачиваясь, огни направлялись прямо к ним. Еще несколько шагов, и стали различимы очертания монахов, которые несли их в руках. Амате остро захотелось облегчиться: страх свел живот и растопил ее изнутри.
– Жди здесь, – сказал Конрад, опуская на землю еду, собранную им в дорогу кухаркой. – Приготовься двигаться, как только откроют ворота. Я тебя догоню.
Она не успела ответить, а он уже вышел из ниши и зашагал через площадь, все убыстряя шаг, так что, приближаясь к базилике, почти бежал. Что он задумал? Огни тоже свернули к церкви. Девушка не сводила глаз с темной стены, в надежде увидеть, как он вынырнет из другой двери, как она сама в тот день, когда несла рукописи из Сан-Дамиано.
Конрад сбежал, так и не дав ей высказать затаенную мысль. Ей хотелось поговорить с ним раньше, но девушка боялась, что даже шепот может их выдать, и решила потерпеть, пока они окажутся за городскими стенами. А теперь где его искать?
Она давно составила (и много раз мысленно переписала) свою речь. Суть ее была такова: не позволит ли он уйти с ним в горы, после того как рукописи вернутся к Бедным женщинам? С тех пор как Симоне делла Рокка увез ее из Кольдимеццо, Амате нигде не жилось так хорошо, как у донны Джакомы, но девушке хотелось полной свободы. И хотя она понимала, что этого выговорить не осмелится, чувство ее к Конраду становилось все сильней. Ни разу ей не встречался мужчина, который так заботился бы о ней, пусть и выбирал для выражения этой заботы не самые ласковые слова, – и ничего не просил бы взамен. Она помнила, какими мягкими были его губы, мимолетно коснувшиеся ее лба на горной тропе. «Прощальный поцелуй, на случай, если умрем». Сейчас Амате тоже нужен был такой поцелуй. Она понимала, что ничего, кроме дружбы, от него не дождется. Но ведь она не будет для него обузой! Она могла бы помогать ему, когда освоится в горах. Даже взять на себя хлопоты по хозяйству, чтобы у него оставалось больше времени для размышлений. Она бы выстроила себе отдельную хижину неподалеку, и они жили бы рядом, но порознь, как два святых отшельника. И он мог бы стать ее духовным наставником.
Монахи с фонарями скрылись в базилике, и ее фантазии рассыпались под тяжестью страха. Конрад! Куда тебя черт унес?
Колокол на колокольне прозвонил три раза: наконец-то «Ангелус»! Она пробормотала молитву так искренне, как никогда еще не молилась, и встала на ноги, поглядывая на торопившегося от сторожки стражника.
Колокол прозвонил еще трижды, и привратник вытянул тяжелый деревянный брус, запиравший ворота. А Конрада все не видно.
Ave Maria, gratia plena,
Dominus tecum...[50]
Ave Maria, gratia plena...
Она уже могла идти. Колокол прозвонит еще три раза, во имя Слова, ставшего плотью и живущего среди нас, потом будет третья пауза для «Аве Мария» и антифонии, а потом долгий перезвон, зовущий разоспавшихся верующих по всему городу подниматься с тюфяков.
Амата выступила из тени и медленно пошла к воротам. Уже на середине площади заметила, что привратник остановился и недоуменно таращится на колокольню. Теперь девушка догадалась, зачем Конрад покинул ее. Это он тянул за веревки колоколов, а монахи с фонарями его спугнули или, хуже того, схватили.
Стражник отвернулся от базилики и увидел ее. Засов все еще был у него в руках, и он торопливо повернулся спиной к площади, укладывая его на место. Из главного входа базилики появились фонари, двинулись к сторожке. Она заперта в городе!
Над северо-западной стеной домов поднимался к Рокка незастроенный, заросший бурьяном и кустарником склон. Городские укрепления тянулись к крепости, охватывая подъем так, что стена крепости служила и наружной городской стеной. Амата шмыгнула в заросли. Она надеялась пробраться между домами и крепостью и выйти в нижний город прежде, чем монахи предупредят стражу у дальних ворот. И надеялась, что ни монахи, ни привратник не погонятся за ней. Кусты ее не защитят. У них фонари, и ее след будет отчетливо виден на свежей снежной пороше.
Она еще была на расстоянии крика от пьяццы, когда позади раздался грубый голос: «Эй ты, монашек! Стой!» Не оглянувшись, Амата пустилась бегом, но ее сандалии скользили на неровной обледеневшей крутизне, чуть присыпанной снегом. Она оступилась и, вскрикнув, съехала немного вниз. Сердце стучало прямо в висках. Вскочив, девушка стремглав помчалась дальше.
– Я за ним, – крикнул кто-то внизу, – а вы давайте напрямик через город и стерегите внизу.
Она полезла сквозь кустарник, в надежде, что немолодого преследователя заросли задержат надолго или, по крайней мере, не позволят сократить расстояние между ними. Девушка цеплялась за ветки руками. Сучки царапали кожу на руках и на ногах, зато помогали удержаться на крутых местах. Треск за спиной понемногу затихал – ей удалось оторваться от погони. Впрочем, преследователь не сдавался – временами сдавленные ругательства или звон стали выдавали место, где он поскользнулся. Впереди первый серый проблеск дня осветил силуэт горы Субазио.
На середине склона Амата наткнулась на чистую полосу земли, вьющуюся между кустов к крепости. Даже под снегом она распознала дорогу к Рокка. Помедлила, обдумывая, не лучше ли подняться еще выше, а потом уже двигаться вдоль склона. Стражник явно запыхался и, пожалуй, не захочет лезть за ней дальше. Но пробежав всего несколько шагов, Амата остановилась, заслышав на тропе впереди неровное стаккато. К тому времени, как девушка знала стук копыт осторожно спускающейся лошади, всадник уже возник перед ней из темноты. Скачи он галопом, боевой конь наверняка стоптал бы ее.
Амата метнулась под защиту кустов на дальней обочине, но всадник преградил ей дорогу.
– Стой, брат! – воскликнул он. – Тебя мне провидение послало!
Девушка узнала гортанный голос Калисто ди Симоне и застыла на месте.
Одно безумное мгновенье она думала, что его вызвали стражники, но быстро сообразила, что мужчина и не подозревает в ней беглянку. Тогда она склонила голову под куколем и заставила себя стоять смирно, не обращая внимания на треск кустов, приближавшийся с каждой минутой.
– Ты священник? – спросил Калисто. – Мой отец умирает, ему нужно исповедаться.
Решать приходилось быстро: она попала между двух огней. Стражник вот-вот должен был выскочить на дорогу.
– Да, синьор, – пробормотала она, постаравшись, чтобы голос звучал как можно ниже.
Всю дорогу от дома Джакомы она молчала, и утренняя хрипотца помогла делу.
– Подсади меня на коня. Время не терпит.
Калисто высвободил из стремени левую ногу и протянул руку, когда она вставила в стремя свою обутую в сандалию ступню. Его пальцы обвили ее кисть, и только указательный остался торчать – он не сгибался. Усаживаясь на круп лошади, Амата скрыла под капюшоном злорадную усмешку. Мелкая месть, а все же он навсегда запомнит девчонку, которую вздумал однажды изнасиловать. На минуту ей подумалось, не закончить ли начатое – воткнуть нож ему под ребра и забрать себе коня. Но на лошади не перескочишь через стену, а монашек на боевом коне, конечно, привлечет к себе внимание.
– Держись за мой пояс, – приказал рыцарь и пришпорил коня.
Она послушалась, жалея, что не может так же стиснуть его глотку, и сама ударила пятками по лошадиным бокам, в дополнение к шпоре. Теперь девушка радовалась, что донна Джакома привязала книги по-новому: одну спереди, другую сзади. Так они не только меньше мешали, но и служили преградой между ней и Калисто. Да и выглядит она, наверное, старше, потому что кажется толще, чем есть.
Впереди показались ворота крепости, окруженные факелами и чернеющие, как разинутая пасть. «Готова вернуться в ад?» – насмехался тихий голосок у нее в голове. Она понимала, что дрожит теперь только от страха, а не от холода, потому что пот ручейками стекал по бокам и под грудью, несмотря на мороз.
Что, если Калисто ее узнает? Даже если не снесет ей голову своим широким мечом или алебардой – она навсегда останется пленницей в этом страшном месте. Больше всего ей хотелось сейчас соскользнуть с коня и снова броситься в кусты, но тогда к погоне присоединится еще и разгневанный воин. Придется доиграть роль до конца. Амата всего раз видела соборование – когда умирал ее дедушка, nonno[51] Капитанио. Она знала, что полагается святое помазание, но ничего, что могло бы сойти за елей, при ней не было. Может, использовать оливковое масло с кухни и промычать над ним какое-нибудь благословение? Или объявить, что нет времени, и пропустить эту часть обряда? Амата решила, что выслушает исповедь, а там будет молить Бога подсказать, что делать дальше.
– Пригнись! – крикнул Калисто, когда копыта коня застучали по камню двора.
Дверь Рокка распахнулась, и он прямо на коне въехал в замок. Позади остались несколько переходов, и остановился он, только оказавшись в большом зале. Амата соскользнула наземь раньше, чем он спешился и бросил поводья слуге. Несколько человек со свечами в руках сгрудились вокруг ложа, стоявшего посередине.
Амата едва верила, что жалкое тело, утонувшее в подушках, – ее старый мучитель: эта морщинистая серая моль, с оборванными крылышками и усиками, с крошечными черными провалами на месте глаз. Одна рука лежала поверх одеяла, а в остальном тело его от подбородка было укутано, словно в саван. Не поднимая куколя, Амата прямо направилась к ложу.
– Прошу оставить нас и закрыть дверь, чтобы я мог выслушать исповедь, – сказала она.
– Он не может говорить, – возразил Калисто, – только что-то бормочет.
Этого Амата не предвидела. Она уставилась на неподвижное тело:
– У него паралич? Рукой двигать может или хотя бы пальцем?
– Парализована только одна сторона.
– Тогда я прочту ему литанию грехов, а он может отвечать «да» или «нет», двигая пальцем вверх-вниз или из стороны в сторону.
Калисто кивнул и выпроводил всех из зала. Дверь за ними закрылась, и, оставшись наедине с Симоне, Амата обратилась к насекомому на подушках:
– Слышишь ли ты меня, несчастный грешник? Глаза Симоне с ужасом обратились к ней.
– Да, ты умираешь. Меня просили вырвать твою душу из адского пламени. Давал ли ты лживые клятвы и поминал ли всуе имя Господа?
Рука его чуть шевельнулась.
– Да, конечно, тысячу раз – тому свидетели мои собственные уши. И не бесчестил ли ты Матерь Божью и свою благородную жену своими изменами, насилуя слуг мужского и женского пола и даже собственную дочь в похоти своей? Разве не заслужил ты гореть миллион вечностей за свои преступления?
Взгляд, смешанный с мольбой, отразился в провалах глазниц, но в ее сердце не было жалости.
– Разве не убил ты Буонконте ди Капитанио, когда он молился в домашней часовне Кольдимеццо, а с ним и его сына и жену Кристиану? Разве ты не сделал рабыней его дочь и не подверг ее жестокому насилию? И не пытайся отрицать свои грехи, Симоне, потому что Бог провидит все глубины твоей злобной души.
Старый рыцарь пытался отползти от нее, но Амата вцепилась ему в плечо и удержала на месте. Она откинула капюшон.
– Смотри на меня! – сказала она. – Видишь ли, что я та самая Амата, Амата ди Буонконте, погубленная тобой, а не священник? Не в моих силах снять груз с твоей души, даже если бы я этого хотела. Этой самой ночью ты будешь плясать с чертями в аду, и так из ночи в ночь, до конца вечности. Ты проклят, Симоне! Проклят и обречен!
Из последних сил Симоне протянул руку к колокольчику у постели, но Амата перехватила ее за запястье и удержала. Она чувствовала, как покидают его силы.
– Когда я жила в твоем замке, – говорила она, – ты, пиявка, присосавшаяся к сердцу, пил кровь моей жизни. Теперь наконец мерзкая тварь отвалилась и вернулась к твоему сердцу, где, надеюсь, и останется, пока оно не сгниет до того, что не сможет больше питать кровопийцу.
Рыцарь затрясся в припадке кашля, слюна стекала по его подбородку. Он задыхался, пытаясь высвободить руку, и лицо его из пепельного стало иссиня-красным, потом посинело. На щеках проступили белые иглы щетины. Амате они казались звездами, проступающими в темнеющем небе.
Она залюбовалась этим образом, лишь краем сознания отмечая, что Симоне уже не дышит, и так, в мечтательном очаровании, продолжала сжимать его руку, пока длилась агония. Потом опустила ее на грудь, вынула другую руку из-под одеяла и положила поверх первой.
– Ублюдок, – сказала она покойнику и вытерла глаза кулаком, стирая хлынувшие вдруг горячие слезы. – Ты украл даже кольцо, которое нонно Капитанио дал моему отцу.
Девушка хотела сорвать у него с пальца перстень с бирюзой, но рука уже окостенела.
– Трусливый вороватый ублюдок, – процедила она, уставая из-под рясы нож.
Она готова была срезать кольцо вместе с пальцем, но в этот миг дверь распахнулась. Накинув на голову капюшон, Амата глухо проговорила:
– Он отошел. Да будет душе его воздано по справедливости.
Она махнула рукой над трупом, позаботившись не сотворить настоящего креста, чтобы ненароком не благословить его, и направилась к двери. Калисто, ждавший в коридоре, уже обрел осанку, подобающую новому синьору Рокка Пайда.
– Перед уходом загляните к нам на кухню, падре.
Он махнул служанке, и женщина повела Амату за собой.
Та и сама прекрасно знала дорогу в кухню, так же как знала каждый переход в лабиринте замка. Сколько раз они с маленькой хозяйкой играли здесь в прятки? Сколько раз она пряталась в них от Симоне и его сыновей? На перекрестке двух ходов она пропустила служанку вперед, а сама скинула сандалии и на цыпочках прокралась вправо. Надо было свернуть за следующий поворот раньше, чем женщина заметит, что монах потерялся. Налево, еще раз направо, вниз по лестнице – и она оказалась перед потайной калиткой в северной стене крепости. Вынула засов и распахнула дверцу.
Теперь она в безопасности, за городской стеной, за крепостной стеной! Теперь легко обойти Ассизи, держась подальше от бастионов и выбирая укромную дорогу через рощи до самого Сан-Дамиано. Вернет манускрипты, а потом, если повезет, отыщет Конрада. Если он спасся, то направится прямо в свою хижину: она найдет его там и расскажет, что задумала.
Небо осветилось, и только прямо над Рокка Пайда висела черная дождевая туча – словно облако пепла. На ее глазах ветер подхватил ее и понес, сперва медленно, потом все быстрее, на юг. Вот, – думала Амата, – уходит его черная нераскаянная душа, вместе с питавшими ее черными грехами. Она представила Симоне делла Рокка корчащимся в огненном озере, вопящим от боли, в то время как легионы бесов тычут в него раскаленными докрасна вилами. «Благодарю тебя, Господи, – прошептала она, – что позволил мне стать орудием твоей кары ».
Она отомстила за смерть родителей – хотя бы отчасти. Когда-нибудь, так или иначе, она принесет месть и в дом Анжело Бернардоне, торговца шерстью, нанявшего Симоне и его кровожадных сыновей.
26
Первый день Конрад провел в карцере, ожидая приговора Бонавентуры. Два монаха обыскали его, отобрали молитвенник и письмо Лео, огниво и нож для еды. Свои записи он оставил у донны Джакомы, да и письмо наставника давно заучил наизусть, и чувствовал едва ли не облегчение, избавившись от остатков имущества. Теперь он вовсе ничем не владел, кроме одежды, потребной для прикрытия срама. Братья оставили ему и старую, вытертую до дыр рясу, которую он решительно надел на себя, покидая дом Джакомы, и новую сутану, которую она заставила его надеть поверх старой. Донна считала, что привратник легче пропустит человека, одетого как монастырские братья. Зато они отобрали у него шерстяной куколь и оторвали капюшоны с обеих ряс в знак бесчестья.
Сырая подземная камера пахла свежевыкопанной землей. Конрад радовался второй рясе, потому что согреться движением здесь было невозможно. Его приковали за лодыжку к железному кольцу в стене, а цепь с ошейником мешала движению верхней части тела. За несколько часов, проведенных в лишенном окон помещении, Конрад потерял представление о времени. Он не знал даже, днем или ночью пришли за ним братья. Один освободил ему ноги, а другой вывел из камеры за цепь, прикрепленную к ошейнику. Конраду вспомнился виденный когда-то праздник жатвы: там так же вывели за цепь медведя и привязали к столбу, оставив отбиваться от стаи собак, пока зверь не истек кровью от множества укусов. Может, это воспоминание и породило в нем недобрые предчувствия.
Попав в ярко освещенную комнату, он невольно зажмурился, а когда понемногу разлепил веки, то увидел в одном углу гудящий камин и разложенную перед огнем жуткую коллекцию щипцов, кочерег и еще каких-то орудий неясного назначения. Над огнем склонялся третий монах. Братья привели его в камеру пыток!
Конрад вдруг испугался, что Бонавентура намерен заклеймить ему лоб прежде, чем отпустить, – в назидание другим непокорным братьям. Брат-пыточник при появлении пленника вытащил из огня железную кочергу и подул на мерцающий красным конец. Крошечные искры сорвались с металла, а кончик вспыхнул ярче. «Вот они, когти грифона», – подумал Конрад.
Два брата подвели его к стене и приковали за щиколотки и запястья. Одно кольцо кандалов, защелкиваясь, прищемило кожу на ноге, так что Конрад вскрикнул. Человек у огня проговорил, не оборачиваясь:
– Как сказал ястреб, скогтив курицу: «Можешь покудахтать и теперь, но дальше будет хуже».
Конрад узнал голос, хотя когда он слышал его в прошлый раз, в голосе говорившего звучала боль. Палач медленно повернулся, и в отсветах пламени отшельник увидел соломенную тонзуру и шрамы, скрывающие пол-лица. Скривив губы в жестокой усмешке, Дзефферино уставил на него здоровый глаз.
– Не слишком хорош собой, а, брат? Понимаешь теперь, почему я напросился на должность тюремщика? На земле с моим лицом ничего, кроме отвращения и насмешек, не дождешься. – Он знаком отослал из камеры братьев. – Пытка для меня – новое ремесло. Не хочу, чтоб их стошнило, если у меня что не выйдет.
– Что ты собираешься сделать?
Дзефферино отвернулся и проговорил, обращаясь к пламени.
– Собираюсь исполнить старинный закон: око за око. Он вывернул шею и послал Конраду взгляд, полный чистой ненависти.
– Но за что?
– Чтобы не заглядывал, куда не просят. Думаешь, тебе можно безнаказанно пренебрегать предостережением генерала ордена? Quando si е in ballo, bisogna ballare. Пришел на бал – пляши!
– Дзефферино, ради Бога, – взмолился Конрад. – Я исповедовал тебя, когда ты ждал смерти. Я послал братьев к тебе в часовню. – Монах не отозвался, и Конрад добавил. – Христос покончил с ветхозаветным законом. Он принес нам новый закон: любить и прощать. Прости врага своего семижды семьдесят раз.
Дзефферино распрямился и еще раз дунул на кочергу.
– И еще он сказал: если глаз твой соблазняет тебя, вырви его. А твой глаз, твой невредимый глаз – для меня огромный соблазн, фра Конрад. Это из-за тебя я стал тем, что я есть, и оказался там, где я есть сегодня.
Пока монах пересекал камеру, в памяти Конрада промелькнул случай из жизни святого Франческо: как врачи пытались исцелить его слепоту прижиганием жилы, которая идет от челюсти к надбровью. Как ни страшно ему было, Франческо молился брату Огню: «Будь добр ко мне в сей час. Будь милосерден. Умерь свой жар, чтобы я мог стерпеть твой ожог». Конрад повторил эту молитву, обращаясь к бездушной кочерге.
Запах каленого железа ударил ему в ноздри, и он крепко зажмурил глаза. Алая боль взорвалась под веком, когда огненный коготь вонзился в его плоть. Образ стоика Франциска, который он держал в уме, не помог сдержать вопль.
– Радуйся, что я потерял только один глаз! – прорезал его крик голос Дзефферино, и Конрад потерял сознание.
Орфео никак не ожидал, что так обрадуется, завидев стены Ассизи. Последняя неделя пути была мучительна: снег стал глубже, и волки, увязавшиеся по следу кортежа, совсем обнаглели. Римляне потеряли двух лошадей: перепуганные животные ночью оборвали привязь и выбежали за пределы лагеря, увлекая за собой голодную стаю. После этого волки два дня не показывались.
Долгие часы на конской спине уморили моряка. В этом путешествии он твердо уяснил для себя, что деревянные доски корабельной скамьи куда мягче кожаного седла. Скамья, по крайней мере, не скачет под тобой. Стареющему папе пришлось еще хуже: его возок подкидывало на дорожном булыжнике и швыряло из стороны в сторону. Тебальдо радовался каждому ночлегу в городке или селении: тогда он мог выбраться наружу и размяться, принимая приветствия жителей, а потом выспаться в настоящей постели.
Папский кортеж входил в город через юго-восточные ворота. По всей южной стене выстроились горожане. Они свешивались наружу и махали руками из щелей бойниц. Сотни других высыпали за ворота. Как и на прежних стоянках, окрестные горы звенели от криков «Viva Papa!» Ниже по холму слева Орфео увидел монастырь, в котором жили монахини дяди Франческо. По тропе от Сан-Дамиано поднималась одинокая женщина в коротком черном плаще, накинутом на серую рясу. Она быстрым шагом приближалась к большаку, торопясь принять участие в торжестве.
Когда кортеж остановился перед воротами, Орфео спешился. Толпа раздалась, пропустив богато одетого горожанина и монаха. Понтифик выступил им навстречу.
Орфео догадывался, что эти двое – незнакомый ему правитель города и фра Бонавентура, которого так расхваливал Тебальдо. Для полного счета не хватало только епископа Ассизского.
Молодой человек подвел свою лошадь поближе и смотрел, как властители, светский и духовный, преклоняют перед папой колени и целуют его перстень. Когда они поднялись, Тебальдо заговорил, обращаясь главным образом к Бонавентуре, о церковной реформе и о Вселенском соборе, который он намерен созвать, взойдя на римский престол. Генерал ордена, в свою очередь, объявил, что для Тебальдо приготовлен пустующий епископский дворец и что он хотел бы обсудить с папой кандидатуру нового епископа. Он может предложить одного из собственных братьев – человека весьма достойного. Оба попятились назад, когда Тебальдо махнул рукой, подзывая Орфео.
– Позволь нам благословить тебя, сын мой, прежде чем ты пойдешь своей дорогой. Знай, что мы вечно благодарны тебе за помощь, и если тебе однажды понадобится заступничество папы, тебе стоит только попросить.
Орфео упал на колени прямо в снежную жижу. Возложив обе руки ему на голову, Тебальдо произнес короткую молитву. Потом обнял Орфео за плечи и помог ему встать.
– Запомни мои слова. Вражда между отцом и сыном оскорбляет закон естества. Ступай теперь и примирись с родными. Да будут дни твои долги, да исполнятся они радостью и изобилием, и да примет тебя в конце твоей жизни Господь наш. Мы всегда будем помнить тебя.
Слушая благословение, толпа притихла. Оглянувшись по сторонам, Орфео увидел в глазах зевак почтение, переходящее в благоговение. Они, конечно, не узнали в нем своего, а видели только счастливца, одаренного особым вниманием святого отца.
Впереди толпы стояла женщина в черной накидке. Она была молода, хороша собой и казалась смутно знакомой. Впрочем, в этих местах почти у всех женщин были темные миндалевидные глаза. Она тоже смотрела на него с любопытством. Моряк попробовал представить, как могла выглядеть девушка шесть лет назад, но, сообразив, что она была тогда совсем ребенком – еще младше него, – оставил попытки.
Теперь под благословение понтифика подошли другие знатные горожане, и Орфео потянул свою лошадь за повод, прокладывая себе дорогу сквозь толпу к воротам. Он заметил, что девушка двинулась следом, желая, может быть, услышать, что он скажет привратникам. Кажется, он ей интересен. Надо бы воспользоваться случаем и представиться. Стражник у ворот отдал ему честь:
– Вы собираетесь задержаться у нас, синьор?
– Я возвращаюсь домой. Надолго ли, пока не знаю. – Он рассмеялся в ответ на недоуменный взгляд стражника. – Ты не узнал меня, Адамо? Я же Орфео ди Анжело Бернардоне.
– Господи, ну и вырос же ты! – ахнул стражник. – Ушел-то из дому совсем цыпленком. А теперь, смотри-ка, – взрослый мужчина.
Орфео улыбнулся и, словно ненароком, покосился на девушку. И очень удивился, поймав свирепый взгляд, который она бросила на него, пробегая в город.
Сырая подземная камера пахла свежевыкопанной землей. Конрад радовался второй рясе, потому что согреться движением здесь было невозможно. Его приковали за лодыжку к железному кольцу в стене, а цепь с ошейником мешала движению верхней части тела. За несколько часов, проведенных в лишенном окон помещении, Конрад потерял представление о времени. Он не знал даже, днем или ночью пришли за ним братья. Один освободил ему ноги, а другой вывел из камеры за цепь, прикрепленную к ошейнику. Конраду вспомнился виденный когда-то праздник жатвы: там так же вывели за цепь медведя и привязали к столбу, оставив отбиваться от стаи собак, пока зверь не истек кровью от множества укусов. Может, это воспоминание и породило в нем недобрые предчувствия.
Попав в ярко освещенную комнату, он невольно зажмурился, а когда понемногу разлепил веки, то увидел в одном углу гудящий камин и разложенную перед огнем жуткую коллекцию щипцов, кочерег и еще каких-то орудий неясного назначения. Над огнем склонялся третий монах. Братья привели его в камеру пыток!
Конрад вдруг испугался, что Бонавентура намерен заклеймить ему лоб прежде, чем отпустить, – в назидание другим непокорным братьям. Брат-пыточник при появлении пленника вытащил из огня железную кочергу и подул на мерцающий красным конец. Крошечные искры сорвались с металла, а кончик вспыхнул ярче. «Вот они, когти грифона», – подумал Конрад.
Два брата подвели его к стене и приковали за щиколотки и запястья. Одно кольцо кандалов, защелкиваясь, прищемило кожу на ноге, так что Конрад вскрикнул. Человек у огня проговорил, не оборачиваясь:
– Как сказал ястреб, скогтив курицу: «Можешь покудахтать и теперь, но дальше будет хуже».
Конрад узнал голос, хотя когда он слышал его в прошлый раз, в голосе говорившего звучала боль. Палач медленно повернулся, и в отсветах пламени отшельник увидел соломенную тонзуру и шрамы, скрывающие пол-лица. Скривив губы в жестокой усмешке, Дзефферино уставил на него здоровый глаз.
– Не слишком хорош собой, а, брат? Понимаешь теперь, почему я напросился на должность тюремщика? На земле с моим лицом ничего, кроме отвращения и насмешек, не дождешься. – Он знаком отослал из камеры братьев. – Пытка для меня – новое ремесло. Не хочу, чтоб их стошнило, если у меня что не выйдет.
– Что ты собираешься сделать?
Дзефферино отвернулся и проговорил, обращаясь к пламени.
– Собираюсь исполнить старинный закон: око за око. Он вывернул шею и послал Конраду взгляд, полный чистой ненависти.
– Но за что?
– Чтобы не заглядывал, куда не просят. Думаешь, тебе можно безнаказанно пренебрегать предостережением генерала ордена? Quando si е in ballo, bisogna ballare. Пришел на бал – пляши!
– Дзефферино, ради Бога, – взмолился Конрад. – Я исповедовал тебя, когда ты ждал смерти. Я послал братьев к тебе в часовню. – Монах не отозвался, и Конрад добавил. – Христос покончил с ветхозаветным законом. Он принес нам новый закон: любить и прощать. Прости врага своего семижды семьдесят раз.
Дзефферино распрямился и еще раз дунул на кочергу.
– И еще он сказал: если глаз твой соблазняет тебя, вырви его. А твой глаз, твой невредимый глаз – для меня огромный соблазн, фра Конрад. Это из-за тебя я стал тем, что я есть, и оказался там, где я есть сегодня.
Пока монах пересекал камеру, в памяти Конрада промелькнул случай из жизни святого Франческо: как врачи пытались исцелить его слепоту прижиганием жилы, которая идет от челюсти к надбровью. Как ни страшно ему было, Франческо молился брату Огню: «Будь добр ко мне в сей час. Будь милосерден. Умерь свой жар, чтобы я мог стерпеть твой ожог». Конрад повторил эту молитву, обращаясь к бездушной кочерге.
Запах каленого железа ударил ему в ноздри, и он крепко зажмурил глаза. Алая боль взорвалась под веком, когда огненный коготь вонзился в его плоть. Образ стоика Франциска, который он держал в уме, не помог сдержать вопль.
– Радуйся, что я потерял только один глаз! – прорезал его крик голос Дзефферино, и Конрад потерял сознание.
Орфео никак не ожидал, что так обрадуется, завидев стены Ассизи. Последняя неделя пути была мучительна: снег стал глубже, и волки, увязавшиеся по следу кортежа, совсем обнаглели. Римляне потеряли двух лошадей: перепуганные животные ночью оборвали привязь и выбежали за пределы лагеря, увлекая за собой голодную стаю. После этого волки два дня не показывались.
Долгие часы на конской спине уморили моряка. В этом путешествии он твердо уяснил для себя, что деревянные доски корабельной скамьи куда мягче кожаного седла. Скамья, по крайней мере, не скачет под тобой. Стареющему папе пришлось еще хуже: его возок подкидывало на дорожном булыжнике и швыряло из стороны в сторону. Тебальдо радовался каждому ночлегу в городке или селении: тогда он мог выбраться наружу и размяться, принимая приветствия жителей, а потом выспаться в настоящей постели.
Папский кортеж входил в город через юго-восточные ворота. По всей южной стене выстроились горожане. Они свешивались наружу и махали руками из щелей бойниц. Сотни других высыпали за ворота. Как и на прежних стоянках, окрестные горы звенели от криков «Viva Papa!» Ниже по холму слева Орфео увидел монастырь, в котором жили монахини дяди Франческо. По тропе от Сан-Дамиано поднималась одинокая женщина в коротком черном плаще, накинутом на серую рясу. Она быстрым шагом приближалась к большаку, торопясь принять участие в торжестве.
Когда кортеж остановился перед воротами, Орфео спешился. Толпа раздалась, пропустив богато одетого горожанина и монаха. Понтифик выступил им навстречу.
Орфео догадывался, что эти двое – незнакомый ему правитель города и фра Бонавентура, которого так расхваливал Тебальдо. Для полного счета не хватало только епископа Ассизского.
Молодой человек подвел свою лошадь поближе и смотрел, как властители, светский и духовный, преклоняют перед папой колени и целуют его перстень. Когда они поднялись, Тебальдо заговорил, обращаясь главным образом к Бонавентуре, о церковной реформе и о Вселенском соборе, который он намерен созвать, взойдя на римский престол. Генерал ордена, в свою очередь, объявил, что для Тебальдо приготовлен пустующий епископский дворец и что он хотел бы обсудить с папой кандидатуру нового епископа. Он может предложить одного из собственных братьев – человека весьма достойного. Оба попятились назад, когда Тебальдо махнул рукой, подзывая Орфео.
– Позволь нам благословить тебя, сын мой, прежде чем ты пойдешь своей дорогой. Знай, что мы вечно благодарны тебе за помощь, и если тебе однажды понадобится заступничество папы, тебе стоит только попросить.
Орфео упал на колени прямо в снежную жижу. Возложив обе руки ему на голову, Тебальдо произнес короткую молитву. Потом обнял Орфео за плечи и помог ему встать.
– Запомни мои слова. Вражда между отцом и сыном оскорбляет закон естества. Ступай теперь и примирись с родными. Да будут дни твои долги, да исполнятся они радостью и изобилием, и да примет тебя в конце твоей жизни Господь наш. Мы всегда будем помнить тебя.
Слушая благословение, толпа притихла. Оглянувшись по сторонам, Орфео увидел в глазах зевак почтение, переходящее в благоговение. Они, конечно, не узнали в нем своего, а видели только счастливца, одаренного особым вниманием святого отца.
Впереди толпы стояла женщина в черной накидке. Она была молода, хороша собой и казалась смутно знакомой. Впрочем, в этих местах почти у всех женщин были темные миндалевидные глаза. Она тоже смотрела на него с любопытством. Моряк попробовал представить, как могла выглядеть девушка шесть лет назад, но, сообразив, что она была тогда совсем ребенком – еще младше него, – оставил попытки.
Теперь под благословение понтифика подошли другие знатные горожане, и Орфео потянул свою лошадь за повод, прокладывая себе дорогу сквозь толпу к воротам. Он заметил, что девушка двинулась следом, желая, может быть, услышать, что он скажет привратникам. Кажется, он ей интересен. Надо бы воспользоваться случаем и представиться. Стражник у ворот отдал ему честь:
– Вы собираетесь задержаться у нас, синьор?
– Я возвращаюсь домой. Надолго ли, пока не знаю. – Он рассмеялся в ответ на недоуменный взгляд стражника. – Ты не узнал меня, Адамо? Я же Орфео ди Анжело Бернардоне.
– Господи, ну и вырос же ты! – ахнул стражник. – Ушел-то из дому совсем цыпленком. А теперь, смотри-ка, – взрослый мужчина.
Орфео улыбнулся и, словно ненароком, покосился на девушку. И очень удивился, поймав свирепый взгляд, который она бросила на него, пробегая в город.