Страница:
– Как видишь, для изготовления копии у меня есть все, кроме пергамента. Я собирался просить мону Розанну каждый раз присылать мне с едой несколько листов.
Амата громко рассмеялась, но не над его неловкостью, как подумалось Конраду.
– И вы называете ученость тратой времени? Уж конечно, вы так не думаете!
– Вот как? И как твоя мудрость пришла к такому выводу?
– Видели бы вы свою рясу! Седалище и локти лоснятся куда сильней, чем колени. Вам так же привычно сидеть на заду, как любому писцу за конторкой.
Конрад не знал, смеяться ему или оскорбиться. И все-таки рассмеялся.
– Признаюсь, – сказал он, – я учился и участвовал в крупных диспутах в Париже. И собственные затевал. Мы, студенты, воображали, что где-то в хитроумных силлогизмах и схоластических спорах откроем ключ к мирозданию. У меня болит голова при одной мысли о том времени.
Он ухмыльнулся, выходя в огород за лопатой. «Я так и не узнал, сколько бестелесных душ могут уместится в суповой миске», – припомнилось ему.
– Подождите немного снаружи! – крикнула ему в окно Амата. – Мне надо заняться... женскими делами.
Конрад немедленно обратил к хижине спину. Опять женские дела! Он и так сегодня испортил себе аппетит, размышляя о них.
Он воспользовался передышкой, чтобы обратить взор в лес, где роса еще блестела миллионами крошечных огней.
Сейчас он понимал, как будет тосковать по этому лесу. Амата возилась целую вечность, но он уже не спешил отправиться в путь. Отшельник понимал, что полюбил эти места, как предчувствие небесного блаженства. Ему хотелось напоследок впитать в себя тишину, торжественность, которую он всегда ощущал здесь. Он решил, что дверь хижины надо будет оставить открытой на случай, если его лесным друзьям понадобится убежище. И задумался, станут ли они скучать по нему и не впал ли он в ересь, приписывая бессловесным созданиям человеческие чувства.
– Я готова! – наконец крикнула Амата. – И кувшин ваш тоже собрала заново.
Отшельник выкопал яму в углу, где стоял стол. Амата не сводила с него глаз, пока он опускал в углубление урну и забрасывал ее соломой. Она даже помогла придерживать на месте крышку, пока он собирал землю и утаптывал ее. Отмывая свой деревянный заступ, Конрад поразился, какая решимость отобразилась в ее лице. Прежде он в ней этого не замечал. Возможно ли, чтобы эта суетная сестра, при всей своей неуместной болтливости, обладала некоторой долей мужской отваги и твердости? И то и другое понадобится ей, решил отшельник, чтобы выстоять в приближающейся буре. А бурю он предчувствовал с такой же неизбежностью, как приближение зимы.
На миг ему представился образ отца, захлебывающегося в пенных гребнях темных валов.
«Помилуй Боже всех нас», – взмолился он.
3
4
Амата громко рассмеялась, но не над его неловкостью, как подумалось Конраду.
– И вы называете ученость тратой времени? Уж конечно, вы так не думаете!
– Вот как? И как твоя мудрость пришла к такому выводу?
– Видели бы вы свою рясу! Седалище и локти лоснятся куда сильней, чем колени. Вам так же привычно сидеть на заду, как любому писцу за конторкой.
Конрад не знал, смеяться ему или оскорбиться. И все-таки рассмеялся.
– Признаюсь, – сказал он, – я учился и участвовал в крупных диспутах в Париже. И собственные затевал. Мы, студенты, воображали, что где-то в хитроумных силлогизмах и схоластических спорах откроем ключ к мирозданию. У меня болит голова при одной мысли о том времени.
Он ухмыльнулся, выходя в огород за лопатой. «Я так и не узнал, сколько бестелесных душ могут уместится в суповой миске», – припомнилось ему.
– Подождите немного снаружи! – крикнула ему в окно Амата. – Мне надо заняться... женскими делами.
Конрад немедленно обратил к хижине спину. Опять женские дела! Он и так сегодня испортил себе аппетит, размышляя о них.
Он воспользовался передышкой, чтобы обратить взор в лес, где роса еще блестела миллионами крошечных огней.
Сейчас он понимал, как будет тосковать по этому лесу. Амата возилась целую вечность, но он уже не спешил отправиться в путь. Отшельник понимал, что полюбил эти места, как предчувствие небесного блаженства. Ему хотелось напоследок впитать в себя тишину, торжественность, которую он всегда ощущал здесь. Он решил, что дверь хижины надо будет оставить открытой на случай, если его лесным друзьям понадобится убежище. И задумался, станут ли они скучать по нему и не впал ли он в ересь, приписывая бессловесным созданиям человеческие чувства.
– Я готова! – наконец крикнула Амата. – И кувшин ваш тоже собрала заново.
Отшельник выкопал яму в углу, где стоял стол. Амата не сводила с него глаз, пока он опускал в углубление урну и забрасывал ее соломой. Она даже помогла придерживать на месте крышку, пока он собирал землю и утаптывал ее. Отмывая свой деревянный заступ, Конрад поразился, какая решимость отобразилась в ее лице. Прежде он в ней этого не замечал. Возможно ли, чтобы эта суетная сестра, при всей своей неуместной болтливости, обладала некоторой долей мужской отваги и твердости? И то и другое понадобится ей, решил отшельник, чтобы выстоять в приближающейся буре. А бурю он предчувствовал с такой же неизбежностью, как приближение зимы.
На миг ему представился образ отца, захлебывающегося в пенных гребнях темных валов.
«Помилуй Боже всех нас», – взмолился он.
3
Орфео Бернардоне промокнул лицо широким рукавом арабской туники, поскреб ногтями облепленный волосами загривок и поправил красную левантийскую шапочку, пустым кошельком свисавшую на одно ухо. В порту Акры солнце палило безжалостно, а этим утром еще и с моря не тянул обычный бриз, так что Святая Земля больше напоминала выжженную пустыню, чем Землю Обетованную. Моряк, щурясь, взглянул на ослепительно белые стены мавританских домов, на далекие купола дворцов и мечетей. Высокие пальмы шуршали и постукивали пучками листьев на верхушках тонких стволов, словно жаловались, что приходится тратить скудную тень на притулившихся внизу человечков.
– Ты просто чудо, Марко, – обратился он к своему приятелю. – Коиф сухой, будто только сейчас повязан. Вот только, – он потянул за светлый локон, показавшийся из-под покрывавшей голову молодого Поло темной ткани, – теперь не каждый волосок к волоску.
Паренек оттолкнул его руку.
– Начинающий купец должен сохранять хладнокровие, – заметил он. – Увидят, как ты потеешь, – считай, проиграл торг.
Они прошли под затененным навесом к пересекающимся базарным рядам. Орфео глубоко втянул в себя запахи чеснока, муската, корицы, индийского имбиря и тибетского мускуса. В Риме князья церкви, и светские тоже, отдавали целые состояния за эти пряности, а он здесь мог наслаждаться их ароматами на каждой утренней прогулке. Что за чудо Восток!
По базарной площади шныряли оборванные ребятишки; застенчивые женщины, кутавшие лица в чадру, несли на головах кувшины с водой, напоминая ему хозяек в родной Умбрии, так же носивших воду в селения на вершинах холмов. Только в сравнении с Акрой Умбрия была холоднее обетов девственницы. На припортовых улочках крестоносцы сталкивались локтями с сарацинами, черные мавры и евреи вели торг с армянами и христианами несторианского толка – всё, словно спицы в колесе, сходилось здесь к одному центру – деньгам. Подобно морякам, выброшенным на остров лотофагов, самые различные расы и народы скоро забывали здесь свои священные войны и джихады, забывали и родину, желая одного: вечно пребывать на этом блаженном берегу.
Орфео дивился не столько пестроте населения, сколько терпимости горожан. В его родной Умбрии человека могли отправить на костер за то, что его лохмотья оскорбляли какого-нибудь богатого епископа, или за то, что он в теологическом рассуждении уподобил Небеса кругу сыра. Но в Акре находилось место всякому учению и философии. Минареты, с которых муэдзины призывали к молитве ревностных мусульман, стояли бок о бок с бастионами замков европейской знати, башнями графини Блуа и короля Генриха Второго, госпитальеров, тамплиеров, тевтонских рыцарей и – там, где городская стена спускалась к гавани, – с замком патриарха Акры и папского легата, Тебальдо Висконти ди Пьяченца. В лабиринте улиц и переулков Орфео встречал греков, норманнов, арагонцев, курдов и, само собой, купцов из Пизы и Генуи. Именно на случай встречи с соотечественниками оба юноши нацепили перевязи с мечами поверх одежды.
Сегодня они направлялись через базар в один из извилистых переулков, уводивших вдаль от торгового центра города. В верхнем его конце стоял домик, где музыканты наигрывали зазывные переливчатые мелодии на струнах своих цитр и две куртизанки ждали их прихода.
«Еще разок, пока мы не отчалили в Лайясу», – пообещали им вчера итальянцы. Предстоящее приключение манило их не меньше последней встречи с горячими и нежными сестрами.
– Марко, почему ты молчишь? Что сказал твой отец? – спросил Орфео, протискиваясь между прилавками. – Ну, могу я тоже считать себя начинающим купцом?
Лицо Марко превратилось в непроницаемую маску.
– Он деловой человек, amico![3] И рассудительный. – Маска превратилась в трагическую личину в попытке передать мину старшего Поло. – Орфео – гребец. Он никогда не учился владеть оружием, стычки с генуэзцами в счет не идут. К чему нам такой охранник? Он хоть на коне-то усидит, не то что на верблюде? Да вся Татария станет смеяться над нами, если мы назовем его всадником!
Мрачность с лица Марко перешла в душу Орфео. Этого он и боялся. С тех самых пор, как нанялся гребцом на стройную венецианскую галеру Поло, он мечтал пойти с ними дальше, отправиться вместе с торговым караваном через Великую и Малую Армению, через Турцию и Катай[4] ко двору самого Хубилай-хана. Господи, что за приключение! Он несколькими годами старше Марко, а мог бы вернуться богачом, таким же богачом, каким уродился его приятель. И мог бы жить такой же богатой приключениями жизнью. А теперь, услышав суровый приговор Николо Поло из уст его сына, Орфео понял, что обречен быть моряком. Ему в жизни не скопить столько, чтобы отправиться с купцами, а с отцом и братьями он порвал раз и навсегда – в их торговом предприятии его доли больше нет. Повесив голову, Орфео разглядывал носки своих сандалий, разгребающих уличную пыль.
– Да, и еще одно он сказал напоследок, – продолжал Марко. – заключение речи приговорил: «Но при всем при том он твой друг, сын мой. И раз ты его любишь, мы как-нибудь найдем для него место».
– Что? Правда?! Марко ухмыльнулся.
– Хвала всем святым отцам! Я отправляюсь в Катай! – выкрикнул Орфео, облапив подростка и целуя его в щеку.
Потом от полноты чувств подкинул его в воздух и стиснул так, что тот крякнул от боли.
– Тебе полагается меня защищать, а не ломать мне ребра, – охнул Марко.
Орфео расхохотался, но тут же оборвал смех.
– Кажется, сейчас и начну, – проговорил он, через плечо Марко мрачно разглядывая трех шагавших им навстречу мужчин, одетых в цвета Генуи.
На вид не великаны, на рынке рабов за них не дали бы сотни драхм. А Орфео сложен, как борец, и недаром хвалится, что сумел бы остановить быка. Годы, проведенные гребцом на галере, преобразили его рыхлую в мальчишестве фигуру. А все же их трое, и похоже, эти больше полагаются на мечи, чем на грубую силу.
То ли перехлестывало через край возбуждение от принесенного Марко доброго известия, то ли он уже вошел в роль телохранителя, но Орфео так и рвался в бой. Едва мужчины приблизились, он громко обратился к другу:
– Правда ли, Марко, что в Генуе живут одни безбожные мерины да бесстыдные девки?
Говоря, он не сводил с генуэзцев задиристого взгляда. Те не отвели глаз, и один тут же огрызнулся:
– Нет, зато верно, что у всех венецианцев – лживые языки, годные только лизать чужие зады.
Марко резко развернулся, так что они с Орфео оказались стоящими перед генуэзцами плечом к плечу. И все пятеро одновременно потянулись к мечам.
– Сиор Поло, сиор Поло! – выкрикнул у них за спиной задыхающийся тонкий голосок. – Идите скорей. Ваш отец велел вам сейчас же возвращаться в лагерь.
– О, сиор Поло, – передразнил один из генуэзцев, подражая пронзительному голосу евнуха. – Бегите скорей к папочке, пока вас не поцарапали.
– Прошу вас. Все уберите мечи, – пискнул гонец. – Дело важное!
– Что такое? – рявкнул Марко, не сводя глаз с противников и их угрожающе наставленных мечей. – Что за важность, будь она проклята?
– У нас новый папа, сиор Поло. Тридцать один месяц без папы, и вот он снова есть!
Тебальдо Висконти ди Пьяченца ожидал Поло со свитой в большом зале своего дворца. Он промокнул виски надушенным платочком. Яркое солнце вливалось в полукруглые окна на западной стороне здания.
Неужто целых два года прошло с тех пор, как Николо и его брат Маффео прибыли в Акру посланниками великого хана? Чем старше он становится, тем быстрей пролетают месяцы. Он не забыл еще первого впечатления, которое произвели на него купцы – люди скромные и благовоспитанные. Они доставили Тебальдо как папскому легату в Акре послание правителя:
«Хубилай-хан, верховный правитель всех татар, просит верховного римского понтифика прислать к нему сто ученых мужей, во всех тонкостях знающих христианскую веру, а также семь искусств, надобных для справедливого и верного доказательства, что боги татар и идолы, которым они поклоняются в своих жилищах, суть злые духи и что вера, исповедуемая христианами, покоится на более очевидной истине, нежели другие веры. Великий хан желает также получить сосуд святого елея из лампад, горящих у образов Господа Иисуса Христа, коего он обещает чтить и почитать за истинного Бога».
Но то был год от Рождества Господа нашего 1269-й, а папа Климент IV скончался годом ранее.
– Престол его все еще пустует, – сказал Тебальдо купцам. – Возвращайтесь в Венецию, повидайте дом и родных и ожидайте избрания нового папы.
Так они и поступили, и тогда Николо узнал, что жена его, которую он пятнадцать лет назад оставил беременной, родила ему сына. Она назвала его Марко в честь святого покровителя города. Узнал Николо также, что сама она, принеся на свет дитя, умерла. И вот, через два года после первой встречи с Тебальдо, братья вернулись вместе с юным Марко. Больше ждать нельзя, сказали они. Их продолжительное отсутствие Хубилай-хан сочтет за оскорбление, и кто знает, как он отомстит подвластным ему христианам.
Как раз когда они готовы были пуститься в новое путешествие, конклав кардиналов подавил ангевинскую фракцию в своих рядах, выдвигавшую папу-француза, и объявил свое решение. Новым папой станет папский легат в Акре.
Тебальдо поднялся с трона из ливанского кедра, услышав в гулком коридоре эхо голосов и шагов. Во главе семейной делегации в зал вошел Маффео Поло. Преклонив колени, он поцеловал перстень на руке Тебальдо.
– Ваше святейшество, – заговорил он. – Какая чудесная неожиданность. Под каким именем мы будем знать вас впредь?
– Я остановился на Григории – Григорий Десятый.
Он снова сел, а посетители остались стоять перед его троном. Они всегда относились с уважением к его званию легата, но новое благоговение, которое читалось теперь на их лицах, смутило его. В самых честолюбивых мечтах он никогда не воображал себя папой. И теперь, когда его наименовали главой всего христианского мира, он охотнее держал в памяти самое скромное из титулований папы: Servus servorum Dei – раб рабов Божьих.
– Новость пришла как нельзя более своевременно, – сказал он. – Еще день – и вы были бы уже на пути к Малой Армении.
Он сделал знак служителю, ожидавшему за приоткрытой дверью, и в зал вошли два представительных монаха-доминиканца.
– Синьоры, я посылаю с вами брата Гульельмо да Триполи и брата Николо да Виченца. Милостью Божьей весть о моем избрании застала их в Акре. Это не сотня ученых мужей, коих требовал великий хан, но они люди грамотные и знающие.
За столь короткий срок он не мог бы собрать больше посланцев и надеялся только, что численность миссии не окажется решающей в деле обращения язычников татар в христианство. Смерив взглядом пышнотелых проповедников, он задумался, вынесут ли они полный трудностей путь до Катая.
Служка, приблизившись к трону, подал Тебальдо пергамент из телячьей кожи, скрепленный его личной печатью.
– Передайте Хубилай-хану, помимо моих приветствий, сию грамоту, которая уполномочивает братьев посвящать в святой сан, назначать епископов и давать отпущение во всей полноте, как мог бы делать это я сам. Благословляю вас всех, и да будете вы здравы и благополучны. Я знаю, что вам придется одолеть льды, пески, потоки, нападения варваров и множество иных опасностей...
Последние слова он произнес ради предостережения доминиканцам и заметил, как иноки беспокойно переглянулись. Возможно, не самый удачный выбор, но сейчас в Акре нет других ученых духовного звания. Разве что отдать Поло своего секретаря?
Покончив с формальностями, Тебальдо позволил себе откинуться на резную спинку трона и глубоко вздохнуть, потирая виски.
– Признаться, друзья мои, я без сожалений покину Акру. Ваша купеческая братия вкупе с крестоносцами сделала жизнь здесь совершенно невыносимой.
Слушатели неловко заерзали, не зная, принимать его слова как упрек или как шутку и надо ли им отвечать.
– Вы, конечно, понимаете, – продолжал Тебальдо, устало улыбнувшись их замешательству, – Мы отправляем на завоевание Святой Земли наших лучших воинов. Между тем Бейбарс Пундуктар со своими мамелюками продолжают отрывать у нас кусок за куском. Уже в этом году они захватили замок тамплиеров в Сафеде и обезглавили всех рыцарей. Они вырезали все население Антиохии: из восьмидесяти тысяч душ уцелели лишь те, кого солдаты Бейбарса поленились добить, – и те обращены в рабство. Думаю, не пройдет и десяти лет, как он подойдет к стенам самой Акры. И, знаете ли, он их возьмет, потому что мы, христиане, так заняты грызней между собой, что не способны объединиться против него. Ваши собратья венецианцы продают Бейбарсу оружие. Тамплиеры и госпитальеры погрязли в кровавых междоусобицах, но дружно препятствуют нашим попыткам вступить в переговоры с сарацинами, отказываясь отпустить захваченных ими в плен мусульман. «Они искусные ремесленники и нужны нам», – говорят они мне. Каждый заботится о собственной выгоде, а не о Божьем промысле, и даже не об общем благе!
Откинув назад голову, он глубоко вздохнул.
– Простите меня, синьоры. Вы всего лишь торгуете драгоценными камнями и делаете все, что можете, для нашего дела. Мои упреки относятся не к вам. Да и мой срок службы здесь окончен. Просто я устал и рад вернуться домой.
Он выпрямился и оглядел собравшихся.
– А, и Марко здесь? Помнится, мне не знаком молодой человек, который стоит с ним рядом? Он тоже ваш сын, сиор Поло?
– Нет, ваше святейшество. Позвольте мне представить вам Орфео ди Анжело Бернардоне – он друг моего сына и отправляется с нашим караваном в числе охраны.
– Стало быть, тоже венецианец?
– Он из Ассизи, ваше святейшество. – И, чтобы разрядить неловкость, Николо добавил: – Он племянник благословенного святого Франческо из этого города.
– В самом деле?
Тебальдо присмотрелся к коренастому юноше. Он гордился своим умением разбираться в людях. Молодой человек держался достойно, и Тебальдо понравилось живое любопытство, светившееся в его карих глазах. Энергичный, сообразительный юноша. Жаль, что он не обучен богословию, подумалось ему, и сейчас же в голове мелькнула еще одна мысль.
– Сиор Бернардоне, – заговорил он, – с позволения синьоров Поло я хотел бы, чтобы вы сопровождали меня в плавании в Венецию. Уверен, что с вами на борту нам обеспечено покровительство вашего святого дяди. Думается, он стоит ближе к Божьему престолу, чем всякий другой святой, кроме только благословенной матери Господа Нашего.
Братья Поло поспешили поклонами выразить свое согласие, а вот на лице ассизца Тебальдо приметил отчетливую тень разочарования и смятения. Кажется, ему не слишком польстило личное приглашение нового папы. Марко насупился и шепнул что-то на ухо другу. Тот кивнул и неуклюже выступил вперед. Он преклонил колени, склонил голову так низко, что лбом коснулся белой шелковой туфли Тебальдо, и поцеловал край его легатского облачения.
– Я слуга ваш и Господа, ваше святейшество. Весь я и все, чем владею, в вашем распоряжении.
– Ты просто чудо, Марко, – обратился он к своему приятелю. – Коиф сухой, будто только сейчас повязан. Вот только, – он потянул за светлый локон, показавшийся из-под покрывавшей голову молодого Поло темной ткани, – теперь не каждый волосок к волоску.
Паренек оттолкнул его руку.
– Начинающий купец должен сохранять хладнокровие, – заметил он. – Увидят, как ты потеешь, – считай, проиграл торг.
Они прошли под затененным навесом к пересекающимся базарным рядам. Орфео глубоко втянул в себя запахи чеснока, муската, корицы, индийского имбиря и тибетского мускуса. В Риме князья церкви, и светские тоже, отдавали целые состояния за эти пряности, а он здесь мог наслаждаться их ароматами на каждой утренней прогулке. Что за чудо Восток!
По базарной площади шныряли оборванные ребятишки; застенчивые женщины, кутавшие лица в чадру, несли на головах кувшины с водой, напоминая ему хозяек в родной Умбрии, так же носивших воду в селения на вершинах холмов. Только в сравнении с Акрой Умбрия была холоднее обетов девственницы. На припортовых улочках крестоносцы сталкивались локтями с сарацинами, черные мавры и евреи вели торг с армянами и христианами несторианского толка – всё, словно спицы в колесе, сходилось здесь к одному центру – деньгам. Подобно морякам, выброшенным на остров лотофагов, самые различные расы и народы скоро забывали здесь свои священные войны и джихады, забывали и родину, желая одного: вечно пребывать на этом блаженном берегу.
Орфео дивился не столько пестроте населения, сколько терпимости горожан. В его родной Умбрии человека могли отправить на костер за то, что его лохмотья оскорбляли какого-нибудь богатого епископа, или за то, что он в теологическом рассуждении уподобил Небеса кругу сыра. Но в Акре находилось место всякому учению и философии. Минареты, с которых муэдзины призывали к молитве ревностных мусульман, стояли бок о бок с бастионами замков европейской знати, башнями графини Блуа и короля Генриха Второго, госпитальеров, тамплиеров, тевтонских рыцарей и – там, где городская стена спускалась к гавани, – с замком патриарха Акры и папского легата, Тебальдо Висконти ди Пьяченца. В лабиринте улиц и переулков Орфео встречал греков, норманнов, арагонцев, курдов и, само собой, купцов из Пизы и Генуи. Именно на случай встречи с соотечественниками оба юноши нацепили перевязи с мечами поверх одежды.
Сегодня они направлялись через базар в один из извилистых переулков, уводивших вдаль от торгового центра города. В верхнем его конце стоял домик, где музыканты наигрывали зазывные переливчатые мелодии на струнах своих цитр и две куртизанки ждали их прихода.
«Еще разок, пока мы не отчалили в Лайясу», – пообещали им вчера итальянцы. Предстоящее приключение манило их не меньше последней встречи с горячими и нежными сестрами.
– Марко, почему ты молчишь? Что сказал твой отец? – спросил Орфео, протискиваясь между прилавками. – Ну, могу я тоже считать себя начинающим купцом?
Лицо Марко превратилось в непроницаемую маску.
– Он деловой человек, amico![3] И рассудительный. – Маска превратилась в трагическую личину в попытке передать мину старшего Поло. – Орфео – гребец. Он никогда не учился владеть оружием, стычки с генуэзцами в счет не идут. К чему нам такой охранник? Он хоть на коне-то усидит, не то что на верблюде? Да вся Татария станет смеяться над нами, если мы назовем его всадником!
Мрачность с лица Марко перешла в душу Орфео. Этого он и боялся. С тех самых пор, как нанялся гребцом на стройную венецианскую галеру Поло, он мечтал пойти с ними дальше, отправиться вместе с торговым караваном через Великую и Малую Армению, через Турцию и Катай[4] ко двору самого Хубилай-хана. Господи, что за приключение! Он несколькими годами старше Марко, а мог бы вернуться богачом, таким же богачом, каким уродился его приятель. И мог бы жить такой же богатой приключениями жизнью. А теперь, услышав суровый приговор Николо Поло из уст его сына, Орфео понял, что обречен быть моряком. Ему в жизни не скопить столько, чтобы отправиться с купцами, а с отцом и братьями он порвал раз и навсегда – в их торговом предприятии его доли больше нет. Повесив голову, Орфео разглядывал носки своих сандалий, разгребающих уличную пыль.
– Да, и еще одно он сказал напоследок, – продолжал Марко. – заключение речи приговорил: «Но при всем при том он твой друг, сын мой. И раз ты его любишь, мы как-нибудь найдем для него место».
– Что? Правда?! Марко ухмыльнулся.
– Хвала всем святым отцам! Я отправляюсь в Катай! – выкрикнул Орфео, облапив подростка и целуя его в щеку.
Потом от полноты чувств подкинул его в воздух и стиснул так, что тот крякнул от боли.
– Тебе полагается меня защищать, а не ломать мне ребра, – охнул Марко.
Орфео расхохотался, но тут же оборвал смех.
– Кажется, сейчас и начну, – проговорил он, через плечо Марко мрачно разглядывая трех шагавших им навстречу мужчин, одетых в цвета Генуи.
На вид не великаны, на рынке рабов за них не дали бы сотни драхм. А Орфео сложен, как борец, и недаром хвалится, что сумел бы остановить быка. Годы, проведенные гребцом на галере, преобразили его рыхлую в мальчишестве фигуру. А все же их трое, и похоже, эти больше полагаются на мечи, чем на грубую силу.
То ли перехлестывало через край возбуждение от принесенного Марко доброго известия, то ли он уже вошел в роль телохранителя, но Орфео так и рвался в бой. Едва мужчины приблизились, он громко обратился к другу:
– Правда ли, Марко, что в Генуе живут одни безбожные мерины да бесстыдные девки?
Говоря, он не сводил с генуэзцев задиристого взгляда. Те не отвели глаз, и один тут же огрызнулся:
– Нет, зато верно, что у всех венецианцев – лживые языки, годные только лизать чужие зады.
Марко резко развернулся, так что они с Орфео оказались стоящими перед генуэзцами плечом к плечу. И все пятеро одновременно потянулись к мечам.
– Сиор Поло, сиор Поло! – выкрикнул у них за спиной задыхающийся тонкий голосок. – Идите скорей. Ваш отец велел вам сейчас же возвращаться в лагерь.
– О, сиор Поло, – передразнил один из генуэзцев, подражая пронзительному голосу евнуха. – Бегите скорей к папочке, пока вас не поцарапали.
– Прошу вас. Все уберите мечи, – пискнул гонец. – Дело важное!
– Что такое? – рявкнул Марко, не сводя глаз с противников и их угрожающе наставленных мечей. – Что за важность, будь она проклята?
– У нас новый папа, сиор Поло. Тридцать один месяц без папы, и вот он снова есть!
Тебальдо Висконти ди Пьяченца ожидал Поло со свитой в большом зале своего дворца. Он промокнул виски надушенным платочком. Яркое солнце вливалось в полукруглые окна на западной стороне здания.
Неужто целых два года прошло с тех пор, как Николо и его брат Маффео прибыли в Акру посланниками великого хана? Чем старше он становится, тем быстрей пролетают месяцы. Он не забыл еще первого впечатления, которое произвели на него купцы – люди скромные и благовоспитанные. Они доставили Тебальдо как папскому легату в Акре послание правителя:
«Хубилай-хан, верховный правитель всех татар, просит верховного римского понтифика прислать к нему сто ученых мужей, во всех тонкостях знающих христианскую веру, а также семь искусств, надобных для справедливого и верного доказательства, что боги татар и идолы, которым они поклоняются в своих жилищах, суть злые духи и что вера, исповедуемая христианами, покоится на более очевидной истине, нежели другие веры. Великий хан желает также получить сосуд святого елея из лампад, горящих у образов Господа Иисуса Христа, коего он обещает чтить и почитать за истинного Бога».
Но то был год от Рождества Господа нашего 1269-й, а папа Климент IV скончался годом ранее.
– Престол его все еще пустует, – сказал Тебальдо купцам. – Возвращайтесь в Венецию, повидайте дом и родных и ожидайте избрания нового папы.
Так они и поступили, и тогда Николо узнал, что жена его, которую он пятнадцать лет назад оставил беременной, родила ему сына. Она назвала его Марко в честь святого покровителя города. Узнал Николо также, что сама она, принеся на свет дитя, умерла. И вот, через два года после первой встречи с Тебальдо, братья вернулись вместе с юным Марко. Больше ждать нельзя, сказали они. Их продолжительное отсутствие Хубилай-хан сочтет за оскорбление, и кто знает, как он отомстит подвластным ему христианам.
Как раз когда они готовы были пуститься в новое путешествие, конклав кардиналов подавил ангевинскую фракцию в своих рядах, выдвигавшую папу-француза, и объявил свое решение. Новым папой станет папский легат в Акре.
Тебальдо поднялся с трона из ливанского кедра, услышав в гулком коридоре эхо голосов и шагов. Во главе семейной делегации в зал вошел Маффео Поло. Преклонив колени, он поцеловал перстень на руке Тебальдо.
– Ваше святейшество, – заговорил он. – Какая чудесная неожиданность. Под каким именем мы будем знать вас впредь?
– Я остановился на Григории – Григорий Десятый.
Он снова сел, а посетители остались стоять перед его троном. Они всегда относились с уважением к его званию легата, но новое благоговение, которое читалось теперь на их лицах, смутило его. В самых честолюбивых мечтах он никогда не воображал себя папой. И теперь, когда его наименовали главой всего христианского мира, он охотнее держал в памяти самое скромное из титулований папы: Servus servorum Dei – раб рабов Божьих.
– Новость пришла как нельзя более своевременно, – сказал он. – Еще день – и вы были бы уже на пути к Малой Армении.
Он сделал знак служителю, ожидавшему за приоткрытой дверью, и в зал вошли два представительных монаха-доминиканца.
– Синьоры, я посылаю с вами брата Гульельмо да Триполи и брата Николо да Виченца. Милостью Божьей весть о моем избрании застала их в Акре. Это не сотня ученых мужей, коих требовал великий хан, но они люди грамотные и знающие.
За столь короткий срок он не мог бы собрать больше посланцев и надеялся только, что численность миссии не окажется решающей в деле обращения язычников татар в христианство. Смерив взглядом пышнотелых проповедников, он задумался, вынесут ли они полный трудностей путь до Катая.
Служка, приблизившись к трону, подал Тебальдо пергамент из телячьей кожи, скрепленный его личной печатью.
– Передайте Хубилай-хану, помимо моих приветствий, сию грамоту, которая уполномочивает братьев посвящать в святой сан, назначать епископов и давать отпущение во всей полноте, как мог бы делать это я сам. Благословляю вас всех, и да будете вы здравы и благополучны. Я знаю, что вам придется одолеть льды, пески, потоки, нападения варваров и множество иных опасностей...
Последние слова он произнес ради предостережения доминиканцам и заметил, как иноки беспокойно переглянулись. Возможно, не самый удачный выбор, но сейчас в Акре нет других ученых духовного звания. Разве что отдать Поло своего секретаря?
Покончив с формальностями, Тебальдо позволил себе откинуться на резную спинку трона и глубоко вздохнуть, потирая виски.
– Признаться, друзья мои, я без сожалений покину Акру. Ваша купеческая братия вкупе с крестоносцами сделала жизнь здесь совершенно невыносимой.
Слушатели неловко заерзали, не зная, принимать его слова как упрек или как шутку и надо ли им отвечать.
– Вы, конечно, понимаете, – продолжал Тебальдо, устало улыбнувшись их замешательству, – Мы отправляем на завоевание Святой Земли наших лучших воинов. Между тем Бейбарс Пундуктар со своими мамелюками продолжают отрывать у нас кусок за куском. Уже в этом году они захватили замок тамплиеров в Сафеде и обезглавили всех рыцарей. Они вырезали все население Антиохии: из восьмидесяти тысяч душ уцелели лишь те, кого солдаты Бейбарса поленились добить, – и те обращены в рабство. Думаю, не пройдет и десяти лет, как он подойдет к стенам самой Акры. И, знаете ли, он их возьмет, потому что мы, христиане, так заняты грызней между собой, что не способны объединиться против него. Ваши собратья венецианцы продают Бейбарсу оружие. Тамплиеры и госпитальеры погрязли в кровавых междоусобицах, но дружно препятствуют нашим попыткам вступить в переговоры с сарацинами, отказываясь отпустить захваченных ими в плен мусульман. «Они искусные ремесленники и нужны нам», – говорят они мне. Каждый заботится о собственной выгоде, а не о Божьем промысле, и даже не об общем благе!
Откинув назад голову, он глубоко вздохнул.
– Простите меня, синьоры. Вы всего лишь торгуете драгоценными камнями и делаете все, что можете, для нашего дела. Мои упреки относятся не к вам. Да и мой срок службы здесь окончен. Просто я устал и рад вернуться домой.
Он выпрямился и оглядел собравшихся.
– А, и Марко здесь? Помнится, мне не знаком молодой человек, который стоит с ним рядом? Он тоже ваш сын, сиор Поло?
– Нет, ваше святейшество. Позвольте мне представить вам Орфео ди Анжело Бернардоне – он друг моего сына и отправляется с нашим караваном в числе охраны.
– Стало быть, тоже венецианец?
– Он из Ассизи, ваше святейшество. – И, чтобы разрядить неловкость, Николо добавил: – Он племянник благословенного святого Франческо из этого города.
– В самом деле?
Тебальдо присмотрелся к коренастому юноше. Он гордился своим умением разбираться в людях. Молодой человек держался достойно, и Тебальдо понравилось живое любопытство, светившееся в его карих глазах. Энергичный, сообразительный юноша. Жаль, что он не обучен богословию, подумалось ему, и сейчас же в голове мелькнула еще одна мысль.
– Сиор Бернардоне, – заговорил он, – с позволения синьоров Поло я хотел бы, чтобы вы сопровождали меня в плавании в Венецию. Уверен, что с вами на борту нам обеспечено покровительство вашего святого дяди. Думается, он стоит ближе к Божьему престолу, чем всякий другой святой, кроме только благословенной матери Господа Нашего.
Братья Поло поспешили поклонами выразить свое согласие, а вот на лице ассизца Тебальдо приметил отчетливую тень разочарования и смятения. Кажется, ему не слишком польстило личное приглашение нового папы. Марко насупился и шепнул что-то на ухо другу. Тот кивнул и неуклюже выступил вперед. Он преклонил колени, склонил голову так низко, что лбом коснулся белой шелковой туфли Тебальдо, и поцеловал край его легатского облачения.
– Я слуга ваш и Господа, ваше святейшество. Весь я и все, чем владею, в вашем распоряжении.
4
Выбрав разбитый валун среди старой осыпи, Конрад пристроил дорожный мешок и сел, поджидая отставшую Амату. Солнце еще не достигло высшей точки, но камни уже нагрелись и скоро должны были раскалиться: выдался тот редкий октябрьский денек, который упрямо притворяется летним. После часа подъема по лесной тропе всякая тень осталась позади, зато легкий ветерок, скользивший по склонам, слегка разгонял зной.
Отшельник редко выходил за границу леса, спускаясь в селения долины или забираясь на эти голые высоты. Если ему и случалось вскарабкаться на вершину, то лишь в особо чтимые святые праздники, чтобы помолиться Богу в возвышенном уединении. С утесов открывался величественный вид: хребет за хребтом, голубые и лиловые вершины в снежном облачении, головокружительные пропасти, в которые низвергались водопады, – все говорило ему о величии Творца, перед которым сам Конрад казался себе ничтожным и серым, как паучок, поселившийся в щелке стены его хижины. Горожане, застрявшие в тесной паутине их собственного изготовления, могли мнить себя владыками своего мирка, но перед Господними Апеннинами умалялась всякая людская гордыня.
Он отвел взгляд от небосклона и взглянул на оставшуюся позади тропу.
– Ну как, чувствуешь себя родней горным козам? – спросил он запыхавшуюся Амату.
Девушка устало опустилась на соседний камень, жадно втянула в себя горячий воздух. Грудь ее часто вздымалась. Немного отдышавшись, она заговорила:
– Может, я немного преувеличила. Непривычны мне такие высокие горы.
– Но о том, что не боишься высоты, ты сказала правду?
– Вы, главное, ведите. Я уж не отстану. Если ваша короткая тропа сбережет нам неделю пути, скажу спасибо, как бы ни было трудно!
– Скоро мы выйдем на тропу, выбитую козами в отвесной скале, – объяснил Конрад. – Самое узкое место не длиннее двухсот ярдов, но один неверный шаг – и ты окажешься на дне пропасти в шестьсот ярдов глубиной. – Он рассеянно перебирал мелкие камушки под ногами, нарочно избегая взгляда собеседницы. – Я бы сказал, что лишь невинная душа, которая не страшится Божьего суда, решится пройти там. – Это было дело ее совести, и он не хотел видеть, как душа девушки отразится в ее глазах.
– Если вы не боитесь, так и я тоже, – уверила Амата. – Хотя без этих долгополых одежек лезть было бы куда проще. Я то и дело наступаю на собственный подол. Ходят слухи, что орден намерен вернуться к коротким туникам, какие носили первые христиане. Жаль, что это еще не сделано.
– Первые монахи трудились ради пропитания, как простые крестьяне, – возразил Конрад. – Ты же только этим утром заметила, что нынешняя братия проводит больше времени сидя. Братья из Сакро Конвенто теперь зарабатывают перепиской рукописей, как обычные черные монахи. Я не говорю о том, что даже если бы орден решил ввести короткие туники, тебе и твоим сестрам в обители во имя благопристойности пришлось бы все же носить длинные платья.
– Вот беда, верно?! – воскликнула у него за спиной Амата.
Конрад обернулся к ней. Девушка стояла, улыбаясь ему. Она подоткнула полы своей рясы много выше колен. Отшельник ладонью прикрыл глаза и поспешно отвернулся.
– Сестра! Ради любви Пречистой Девы, прикройся!
– Что такое? – игриво удивилась Амата. – Будь вы пахарем, а я – вашей милочкой, я бы каждый день трудилась рядом с вами в таком виде и тем доставляла бы вам немалое удовольствие.
– Но я не пахарь, и ты тем более не моя милочка! Я инок и духовное лицо, посвятившее себя служению Господу. Случись мне найти хоть минутное удовольствие в созерцании твоих длинных ног, эта минута могла бы стать первой в цепи, на которой меня увлекло бы в бездну. Вспомни, в моей хижине ты обещала держаться скромно.
Он не собирался произносить: «длинные ноги». И смотреть на них не собирался, но увиденное мгновенно врезалось ему в память. Не то чтобы он удивился. Мешковатое одеяние могло скрывать любые женские формы. Просто он до сих пор не задумывался о ее теле или о членах – и о длине ее ног.
Если Амата заметила оговорку, то оказалась достаточно добра, чтобы пропустить ее мимо ушей, отчего он поверил, что девушка ничего не заметила. Конрад успел убедиться, что спутница не упускает случая уколоть его. К его облегчению, когда они снова тронулись в путь, она заговорила о другом.
– Странный вы монах. Ни разу не взялись за требник, а ведь уже скоро полдень.
Конрад улыбнулся. Это дитя ничего не упустит. Не уродись она женщиной, стоило бы учить ее Закону Божьему или гражданскому праву.
– На небеса ведет множество путей, сестра, – пояснил он, снова принимая учительский тон, каким рассказывал ей о базилике Элиаса. – Некоторые избирают телесную тропу, добиваясь спасения действием. Крестоносцы обретают Господа, обезглавливая сарацинов, или через мученическую смерть. Флагелланты бичуют себя ременными кнутами, распевая покаянные псалмы. Амата наморщила нос:
– Ух! Я как-то видела шествие флагеллантов, когда была еще маленькой. Они проходили через нашу коммуну, направляясь в Тоди. У них клочья кожи так и летели от спин. Я закрыла глаза, такие они были мерзкие.
– В последние одиннадцать лет их можно было видеть повсюду. В 1260 году люди ждали конца света.
Конраду снова вспомнился Джованни да Парма, заключенный в карцере. И за что? Только за то, что он уверовал в пророчество ясновидящего аббата Иоахима ди Флора, когда церковные власти уже перестали в них верить. Помолчав, чтобы собраться с мыслями, он продолжил урок.
– Религиозные общины, подобные черным монахам Сан-Беннедетто или иных обителей, проводят жизнь в молитве, свершая песнопения и чтения по книге. – Он достал из-под рясы требник, перелистал страницы. – Семь раз в день и среди ночи, как наставлял псалмопевец. Сам я испытал путь разума, начав с тривиума и квадривиума.
– Это кто такие? Или что?
– Семь искусств, предшествующие изучению богословия: тривиум – грамматика, риторика и диалектика; квадривиум – музыка, арифметика, геометрия и астрономия.
Он замедлил шаг, чтобы перевести дыхание, потому что тропа шла все круче вверх.
– Затем, окончив курс богословия в Париже, – заключил он, – я вернулся в ассизскую обитель и исполнял все требования монастырского устава. Как ни странно, после семи лет ученья и обязательных молитв я ощутил себя все более чуждым не только Господу, но и моим братьям. В монастырской жизни мне чего-то не хватало. И тогда я стал размышлять о братьях-отшельниках и задумываться, не ближе ли они к Богу, чем все мы.
Тема была близка его сердцу. Хоть чему-то он может научить Амату.
– Только в этих горах, сестра, я наконец начал видеть Бога – все еще «сквозь темное стекло», как говорит святой Павел, но, быть может, настолько явственно, насколько дано нам узреть Его на этой земле. Ты спросишь, что я делал для этого? Я сидел. Ничего более, просто сидел. Прислонялся к стене моей хижины и впускал в себя Бога. Если я сидел, закрыв глаза, Он являлся внутри меня. Если я открывал глаза, то видел Его во всякой твари, пробегавшей или проползавшей мимо, в каждом дереве, в каждом кустике, в каждой...
Амата прервала его речь взмахом руки. Она остановилась на тропе, подбоченилась, оценивающе взглянула на него, будто знатная дама, раздумывающая, покупать или не покупать раба.
– Я же говорю: странный вы монах, да оказывается, еще и речистый. Я даже не уверена, что отшельничество – ваше призвание. Может быть, вам стоило вступить в братство проповедников-доминиканцев, а не оставаться с миноритами.
Отшельник редко выходил за границу леса, спускаясь в селения долины или забираясь на эти голые высоты. Если ему и случалось вскарабкаться на вершину, то лишь в особо чтимые святые праздники, чтобы помолиться Богу в возвышенном уединении. С утесов открывался величественный вид: хребет за хребтом, голубые и лиловые вершины в снежном облачении, головокружительные пропасти, в которые низвергались водопады, – все говорило ему о величии Творца, перед которым сам Конрад казался себе ничтожным и серым, как паучок, поселившийся в щелке стены его хижины. Горожане, застрявшие в тесной паутине их собственного изготовления, могли мнить себя владыками своего мирка, но перед Господними Апеннинами умалялась всякая людская гордыня.
Он отвел взгляд от небосклона и взглянул на оставшуюся позади тропу.
– Ну как, чувствуешь себя родней горным козам? – спросил он запыхавшуюся Амату.
Девушка устало опустилась на соседний камень, жадно втянула в себя горячий воздух. Грудь ее часто вздымалась. Немного отдышавшись, она заговорила:
– Может, я немного преувеличила. Непривычны мне такие высокие горы.
– Но о том, что не боишься высоты, ты сказала правду?
– Вы, главное, ведите. Я уж не отстану. Если ваша короткая тропа сбережет нам неделю пути, скажу спасибо, как бы ни было трудно!
– Скоро мы выйдем на тропу, выбитую козами в отвесной скале, – объяснил Конрад. – Самое узкое место не длиннее двухсот ярдов, но один неверный шаг – и ты окажешься на дне пропасти в шестьсот ярдов глубиной. – Он рассеянно перебирал мелкие камушки под ногами, нарочно избегая взгляда собеседницы. – Я бы сказал, что лишь невинная душа, которая не страшится Божьего суда, решится пройти там. – Это было дело ее совести, и он не хотел видеть, как душа девушки отразится в ее глазах.
– Если вы не боитесь, так и я тоже, – уверила Амата. – Хотя без этих долгополых одежек лезть было бы куда проще. Я то и дело наступаю на собственный подол. Ходят слухи, что орден намерен вернуться к коротким туникам, какие носили первые христиане. Жаль, что это еще не сделано.
– Первые монахи трудились ради пропитания, как простые крестьяне, – возразил Конрад. – Ты же только этим утром заметила, что нынешняя братия проводит больше времени сидя. Братья из Сакро Конвенто теперь зарабатывают перепиской рукописей, как обычные черные монахи. Я не говорю о том, что даже если бы орден решил ввести короткие туники, тебе и твоим сестрам в обители во имя благопристойности пришлось бы все же носить длинные платья.
– Вот беда, верно?! – воскликнула у него за спиной Амата.
Конрад обернулся к ней. Девушка стояла, улыбаясь ему. Она подоткнула полы своей рясы много выше колен. Отшельник ладонью прикрыл глаза и поспешно отвернулся.
– Сестра! Ради любви Пречистой Девы, прикройся!
– Что такое? – игриво удивилась Амата. – Будь вы пахарем, а я – вашей милочкой, я бы каждый день трудилась рядом с вами в таком виде и тем доставляла бы вам немалое удовольствие.
– Но я не пахарь, и ты тем более не моя милочка! Я инок и духовное лицо, посвятившее себя служению Господу. Случись мне найти хоть минутное удовольствие в созерцании твоих длинных ног, эта минута могла бы стать первой в цепи, на которой меня увлекло бы в бездну. Вспомни, в моей хижине ты обещала держаться скромно.
Он не собирался произносить: «длинные ноги». И смотреть на них не собирался, но увиденное мгновенно врезалось ему в память. Не то чтобы он удивился. Мешковатое одеяние могло скрывать любые женские формы. Просто он до сих пор не задумывался о ее теле или о членах – и о длине ее ног.
Если Амата заметила оговорку, то оказалась достаточно добра, чтобы пропустить ее мимо ушей, отчего он поверил, что девушка ничего не заметила. Конрад успел убедиться, что спутница не упускает случая уколоть его. К его облегчению, когда они снова тронулись в путь, она заговорила о другом.
– Странный вы монах. Ни разу не взялись за требник, а ведь уже скоро полдень.
Конрад улыбнулся. Это дитя ничего не упустит. Не уродись она женщиной, стоило бы учить ее Закону Божьему или гражданскому праву.
– На небеса ведет множество путей, сестра, – пояснил он, снова принимая учительский тон, каким рассказывал ей о базилике Элиаса. – Некоторые избирают телесную тропу, добиваясь спасения действием. Крестоносцы обретают Господа, обезглавливая сарацинов, или через мученическую смерть. Флагелланты бичуют себя ременными кнутами, распевая покаянные псалмы. Амата наморщила нос:
– Ух! Я как-то видела шествие флагеллантов, когда была еще маленькой. Они проходили через нашу коммуну, направляясь в Тоди. У них клочья кожи так и летели от спин. Я закрыла глаза, такие они были мерзкие.
– В последние одиннадцать лет их можно было видеть повсюду. В 1260 году люди ждали конца света.
Конраду снова вспомнился Джованни да Парма, заключенный в карцере. И за что? Только за то, что он уверовал в пророчество ясновидящего аббата Иоахима ди Флора, когда церковные власти уже перестали в них верить. Помолчав, чтобы собраться с мыслями, он продолжил урок.
– Религиозные общины, подобные черным монахам Сан-Беннедетто или иных обителей, проводят жизнь в молитве, свершая песнопения и чтения по книге. – Он достал из-под рясы требник, перелистал страницы. – Семь раз в день и среди ночи, как наставлял псалмопевец. Сам я испытал путь разума, начав с тривиума и квадривиума.
– Это кто такие? Или что?
– Семь искусств, предшествующие изучению богословия: тривиум – грамматика, риторика и диалектика; квадривиум – музыка, арифметика, геометрия и астрономия.
Он замедлил шаг, чтобы перевести дыхание, потому что тропа шла все круче вверх.
– Затем, окончив курс богословия в Париже, – заключил он, – я вернулся в ассизскую обитель и исполнял все требования монастырского устава. Как ни странно, после семи лет ученья и обязательных молитв я ощутил себя все более чуждым не только Господу, но и моим братьям. В монастырской жизни мне чего-то не хватало. И тогда я стал размышлять о братьях-отшельниках и задумываться, не ближе ли они к Богу, чем все мы.
Тема была близка его сердцу. Хоть чему-то он может научить Амату.
– Только в этих горах, сестра, я наконец начал видеть Бога – все еще «сквозь темное стекло», как говорит святой Павел, но, быть может, настолько явственно, насколько дано нам узреть Его на этой земле. Ты спросишь, что я делал для этого? Я сидел. Ничего более, просто сидел. Прислонялся к стене моей хижины и впускал в себя Бога. Если я сидел, закрыв глаза, Он являлся внутри меня. Если я открывал глаза, то видел Его во всякой твари, пробегавшей или проползавшей мимо, в каждом дереве, в каждом кустике, в каждой...
Амата прервала его речь взмахом руки. Она остановилась на тропе, подбоченилась, оценивающе взглянула на него, будто знатная дама, раздумывающая, покупать или не покупать раба.
– Я же говорю: странный вы монах, да оказывается, еще и речистый. Я даже не уверена, что отшельничество – ваше призвание. Может быть, вам стоило вступить в братство проповедников-доминиканцев, а не оставаться с миноритами.