Страница:
– Ай, как рано сегодня звонят пьяницам!
Он осушил чашу и со стуком опустил на доску стола. Потом с великой неохотой стащил себя со скамьи, растолкал Нено и помог возчику встать.
– Addio, signori[60], – крикнул от дверей монах. – Надеюсь, мы не в последний раз здесь встречаемся.
Орфео в ответ взмахнул фонарем. Ночной ветер ущипнул за щеки, голые и припухшие после недавнего бритья. Подлые камни мостовой так и скользили под ногами, когда они с Нено направились к дому сиора Доминико, где на чердаке спали его люди. Улица предательски раскачивалась. Нено остановился, цепляясь за стену, но Орфео подтолкнул приятеля вперед:
– Сейчас прозвонят к тушению огней. Надо успеть добраться до сиора Доминико.
Навстречу им по темной улице ковыляли трое. Капюшоны с пелеринами закрывали их лица от света фонаря. Орфео вспомнил, что кошелек еще при нем, и на всякий случай запустил руку под плащ, нащупывая рапиру. Нено, не замечая встречных, качнулся к дальней стороне улицы, растопырил руки, ища в воздухе опоры.
– Это он, – сказал самый высокий, когда троица приблизилась. – Тот, что с бородой. И, не дав Орфео опомниться, все трое бросились на возчика. Блеснули клинки кинжалов, и Нено со стоном упал на колени.
– Забирай кольцо. У него на шее.
– Черта с два! Снял, должно быть. И на пальце нет.
– Ах вы!..
Орфео с ревом бросился на убийц сзади, бешено размахивая фонарем и рапирой. Первый обернулся к нему и получил клинком по шее. Двое других с воплями бросились наутек, даже не оглянувшись. Оставшийся убийца зажимал рану на горле, другой рукой слепо тыча в пространство кинжалом. Прикрывшись, как щитом, фонарем, Орфео шагнул к нему. Тот хотел отступить, но споткнулся об упавшего Нено. Орфео фонарем выбил кинжал и, когда он зазвенел по булыжнику, рубанул перед собой рапирой, действуя ею как топором. Он наносил удар за ударом, пока крик и движение впереди не прекратились. Потом поставил фонарь и привалился к стене, задыхаясь и всхлипывая. Его друг свернулся на камнях, напоминая в темноте тюк с тряпьем.
Торговец провел ладонью по лицу и потянул висевшую на шее цепь, доставая кольцо. Сжал перстень в пальцах, проклиная своего отца, и Калисто ди Симоне, и его наемных убийц. Синьоры Рокка лишили его товарища, так же как лишили родных ту девочку, что сбежала в монастырь. Сквозь боль потери он ощутил, что теперь они связаны с ней еще крепче. И поклялся, что когда-нибудь отомстит за обоих.
Ему хотелось порвать цепь и забросить проклятое кольцо подальше, но Орфео сдержался, снова сунул его за ворот и вложил в ножны клинок. Второй раз за день он опустился на колени, подбирая случайную жертву необузданного насилия знати. И шепнул в неслышащее ухо Нено:
– Теперь, amico, ты наконец свободен от этого жестокого и бессмысленного мира.
Джакопоне распахнул глаза, желтые и круглые, как золотые флорины. Спросил хриплым шепотом сидящую у кровати женщину:
– Не найдется ли у вас крошки для бедного грешника? Женщина повернулась к стоящему рядом мальчику:
– Скажи матери, что больной просит есть. Пока, я думаю, хлеб и бульон.
Кающийся повел носом, скосился на свое плечо:
– Мазь, которой мы смазывали синяки, – пояснила женщина. – Лекарь оставил еще порошок, который надо пить, чтобы восстановить силы.
– Спаси меня Бог от этих шарлатанов, – проворчал больной, – и от их снадобий, сваренных из сухого помета прокаженных. Никаких мазей, порошков и отваров. Природа – лучший лекарь. – Он поморщился и провел пальцами по рыжеватым волосам. – Мне вышибли мозги?
– Нет, хотя шишка не маленькая. Должно быть, ударился головой о камень, когда тебя сшибла карета.
Чуть скошенные золотистые глаза устремились на молодую женщину.
– Твой голос мне знаком. Кто ты?
– Амата, кузина Ванны. Мы никогда не встречались, потому что меня похитили из дома до вашей помолвки.
Конечно, они встречались в дороге два с лишним года назад, но пока не стоило морочить ему больную голову напоминанием о послушнике Фабиано.
– Маленькая Амата ди Буонконте? Жива?
Он так наморщил лоб, что складка между бровями сошлась буквой «V». Глаза обшаривали комнату, словно он надеялся найти ответ на беленных известкой стенах, и наконец остановились на ее лице. Устав вглядываться в ее черты, раненый тяжело опустил веки:
– Она по тебе больше всего тосковала, – сказал Джакопоне, и голова его тяжело ушла в подушку. – Все думала, что с тобой сталось.
Амата взяла его большую ладонь, переплела его пальцы со своими.
– Это долгая история, сиор Джакопоне. Когда у тебя будет побольше сил, я все-все расскажу.
– Это ведь ты звала на помощь на площади? Она кивнула.
– Зачем же Гаэтани хотели тебя похитить? Амата скривила уголок рта в горькой улыбке:
– У графа Роффредо Гаэтани такие представления об ухаживании. Мужчина, который на мне женится, получит приличное состояние.
Он все не сводил с нее взгляда, и девушка вдруг поразилась ясности его глаз. У нее-то самой от бессонных ночей белки подернулись красными прожилками.
– А есть человек, за которого ты пошла бы замуж с охотой? – спросил он.
Амата рассмеялась, покачала головой.
– Ни за кого из тех, кто успел предложить мне руку. Мне говорили, что кого-нибудь все равно придется выбрать, в качестве сторожевого пса, который защищал бы мои богатства от шакалов вроде Роффредо.
Джакопоне закашлялся, с трудом выговорил:
– Не совсем так... необязательно. У тебя есть родственники мужского пола, которые могут выступать опекунами... и распоряжаться твоей собственностью. – После каждой фразы он со свистом переводил дыхание. – Мне случалось составлять такие документы... в прошлой жизни.
Он мотал головой по подушке, морщась и борясь с подступающим обмороком. На Амату это простое предложение оказало волшебное действие. Она не сводила взгляда с этого безумного с виду человека, который посредством простого пера и листа пергамента способен был в лабиринте гражданских законов отыскать для нее верную тропу.
Правда, список родственников мужского пола у нее был коротким. Дедушка Капитанио умер еще до гибели родителей, оставив папе кольцо, украденное потом Симоне делла Рокка. К двоюродному деду Бонифацио она не обратилась бы ни за что на свете. Он бы, пожалуй, обобрал ее до нитки и выставил на улицу умирать с голоду или запер бы в монастырь, доживать жизнь сестрой Аматой. Но один человек: дядя Гвидо, отец Ванны, был как раз то, что надо. Если он еще жив, он теперь единственный владелец Кольдимеццо. И если Джакопоне за нее попросит... конечно, тесть бывшего нотариуса не сможет ему отказать, несмотря на старую скандальную историю с ней и Бонифацио.
Обветренные губы Джакопоне снова шевельнулись:
– Твой брат.
– Фабиано?
– Если он не дал пожизненного обета бедности, он подойдет.
При упоминании погибшего брата Амата резко втянула воздух сквозь стиснутые зубы – слишком болезненным было это воспоминание. Но разговор об обете бедности заставил ее скрыть невольную улыбку. Когда-нибудь она позабавит сиора Джакопоне историей «фра Фабиано».
За спиной простучали сандалии – походка тяжелее, чем у Пио. Кухарка принесла еду.
– Позвольте мне прислуживать гостю, мадонна – в благодарность за спасение вашей жизни.
Амата улыбнулась:
– Вот видите, синьор, какие добрые души готовы о вас позаботиться.
К тому же, заметила она про себя, вдовая кухарка будет особенно внимательна к мужчине-вдовцу.
Девушка уступила ей свое место и вышла из комнаты, остановившись у окна в прихожей. Оглядела сквозь щелку серые камни мостовой, очищенные от снега полуденным зимним солнцем. И увидела безбородого Орфео Бернардоне, направляющегося к ее дверям: понурого и унылого. Не повезло же ему появиться как раз тогда, когда она вспомнила своего брата. Если после прошлой встречи она сомневалась в принятом решении, то это совпадение стерло всякое колебание.
– Ко мне пришли, – окликнула она через открытую дверь Джакопоне. – Но потом я хотела бы еще поговорить с тобой.
По дороге до входной двери Амата успела вчерне обдумать план, позволявший и отомстить, и получить защиту. Как только Джакопоне оправится настолько, чтобы перенести дорогу, они поедут в Кольдимеццо – в надежде, что дядя Гвидо остался жить в поместье. Амата не знала даже, уцелел ли замок, но Джакопоне должен был знать. Тем временем она притворится, что увлеклась Орфео, попросит ее проводить, чтобы защищать в пути от бродяг, а когда они окажутся в Кольдимеццо... самое подходящее место, чтобы сын Бернардоне поплатился за гибель ее семьи! Каменистая земля Кольдимеццо с радостью впитает жертвенную кровь; станет алтарем, подобным плоским камням, на которых иудейские священнослужители приносили в жертву козлов, тельцов и голубей во искупление своих грехов.
Несмотря на обуревавшие ее мечты о справедливом возмездии, Амату не порадовал подавленный вид гостя. Что за радость убивать того, кто, похоже, только и мечтает о смерти? Он устало опустился в кресло перед камином и даже не нашел в себе сил взглянуть на нее. Сразу уставился в огонь и так замер.
– Отчего у вас так вытянулось лицо, синьор? – начала Амата. – Или у вас без бороды всегда такой вид?
– Не надо было мне так скоро приходить, – отозвался молодой человек. – Ошибся.
И снова погрузился в молчание, развернувшись в кресле, чтобы сидеть лицом к огню, но не выказывая намерения уйти. Рот у него приоткрылся, как у полоумного, позабывшего нужные слова.
Когда он заговорил, голос был мрачнее самоубийства.
– Мне нужно с кем-нибудь поговорить. И я расскажу вам историю – историю Ала-ад-Дина, Старца Горы, и последователя Али, дяди Магомета.
Не сводя глаз с пламени, он начал:
– Он жил в Аламуте, за границей Великой Армении. У него был сад, полный всевозможных плодов и благоуханных цветов. Мраморные дворцы, украшенные золотыми изделиями, шелками и росписями, стояли в его владениях. Там текли по рукотворным руслам ручьи вина, молока, меда и прозрачной воды. Во дворцах жили изящные девы, умевшие петь и плясать под музыку лир и лютен и обладавшие искусством соблазна.
Амата улыбнулась возникшей перед глазами картине. Ну почему она не рождена для этих языческих наслаждений, а должна жить в суровом христианском мире? Девушка заглянула в лицо Орфео, но оно было все так же уныло – вразрез красочным описаниям. Она закрыла глаза, чтобы не отравлять своих грез зрелищем чужой непонятной тоски.
– Не многие знали о земном рае Ала-ад-Дина, – тянул рассказчик все так же бесстрастно, – потому что он был сокрыт в долине, вход в которую преграждала могучая крепость, а обходные тропы были великой тайной. Он же создал эти райские кущи, чтобы выдавать себя за пророка, способного по своей воле открывать дорогу на небеса людям, покорным его воле. Ала-ад-Дин приглашал к себе во дворец множество юных горцев, избранных за воинские умения и выдающуюся отвагу. Показав им свои богатства и похвастав своим могуществом пророка, он затем давал им средство, называемое «хассасин». Когда же они от отравы впадали в полусон, их переносили в тайные дворцы, где они много дней вкушали избыток множества наслаждений, так что каждый начинал верить, будто воистину попал в рай. Амата заерзала от нетерпения:
– И что, эти красивые юноши оставались там навсегда?
– Разве я сказал, что они были красивы? – Орфео чуть обернулся и скосил на нее уголок глаза. – По своей воле они никогда не ушли бы. Но вождь снова незаметно давал им свое снадобье и возвращал в свою крепость. Расспрашивал, где они побывали и уверял, что покоряясь его воле, они непременно вернутся в рай, к блаженству, которое уже изведали. И вот юноши безраздельно предавались его власти и счастливы были даже умереть, служа ему, веря, что после смерти будут счастливее, чем при жизни. И если Ала-ад-Дин бывал недоволен кем-либо из соседних владык, его воины, не страшащиеся потерять жизнь, предавали того смерти. Ни один человек, каким бы могущественным он ни был, не избег смерти, если оскорбил Старца Горы. И его убийц стали называть «хассасины», по названию снадобья, которым их опаивали. И отсюда пришло в наш язык название убийц: «assasino».
Орфео умолк и принялся выковыривать крошку грязи из-под ногтя. Амата восторженно захлопала рассказчику, но так и не сумела вывести его из уныния.
– Дивная и страшная история, синьор, – она. – И неужели правдивая?
– Слишком правдивая, – отозвался он и спрятал лицо в широких ладонях. Когда же отвел их и поднял взгляд, она увидела, что края его век покраснели и ярко блестят. – Ассасины убили моего возчика – моего товарища – позапрошлой ночью. Вы его видели: он со своим топором заставил отступить рыцарей графа Роффредо.
Амата видела его горе, но надела на сердце стальную броню, не подвластную жалости, зародившейся в уголке души. Она заставила себя сосредоточиться на одной мысли: мою семью тоже сгубили ассасины – убийцы, нанятые твоим отцом, Орфео ди Бернардоне.
– Их кинжалы предназначались мне, – продолжал торговец, – но я побрился, а Нено оставил бороду, и его приняли за меня.
Кресло Орфео процарапало по плиткам пола – он отодвинул его, вставая.
– Я пришел попрощаться, мадонна. Не знаю, чем я вызвал такую враждебность, но, если останусь в Ассизи, мне не жить. Хочу попросить сиора Доминико собрать новый торговый караван. Как мне ни жаль уезжать теперь, когда я встретил вас.
«Ох нет! Только не исчезай опять!» – мысленно воскликнула Амата. Вслух она выпалила:
– Разве не этого ждут от вас убийцы? Что, если вас подстерегут за стенами?
Он задумался, и девушка воспользовалась минутой, чтобы повернуть разговор в нужную сторону.
– Я через несколько дней собираюсь в коммуну Тоди и ищу спутника. Надеялась упросить вас меня проводить...
Мрак, осенявший его черты, начал рассеиваться прежде, чем она договорила. Амата гадала, обрадовала его возможность скрыться из города или те слова, что остались недосказанными за ее просьбой.
Орфео взял ее руку.
– Это честь для меня, мадонна. Большая честь. Когда он нежно прижал к губам ее ладонь, горячая волна вдруг прошла по ее телу.
– Джерардино отходит. В легких опухоль, и он уже перестал есть. – Дзефферино передал эту весть через решетку вместе с дневным пайком узников.
Джованни да Парма сдержанно покачал головой.
– Многие думают, что фра Джерардино ди Борго Сан-Доннино, не ведая того, стал причиной моего заключения. Сколько, говоришь ты, он уже гостит у Бонавентуры? Шестнадцать лет? Унылая участь для столь молодого и приятного человека. Тебе бы он понравился, Конрад: блестящий богослов, любезен, пылок в вере, умерен в словах и в пище, всегда готов помочь со всем смирением и мягкостью.
– Ты описываешь святого. В чем же его обвиняют? – спросил Конрад.
– Он, как и я, увлекся пророчествами аббата Иоахима, но довел его теории до абсурда, чем обратил против себя парижских богословов. Я, как генерал ордена, должен был бы наказать его, поскольку его утверждения в самом деле граничили с ересью, но не стал. Меня подкупила прекрасная логика, стоявшая за этими утверждениями. По правде сказать, мне приписывают некоторые из его трудов. Соответственно, когда он пал, я пал вместе с ним. Конвентуалы только и дожидались предлога, чтобы меня сместить.
Джованни размачивал кусок хлеба в бульоне, чтобы разжевать его беззубыми деснами. Покончив с хлебом, поднес к губам чашку. Конраду хотелось, чтобы он говорил еще.
– Что же добавил Джерардино к учению Иоахима? – спросил он.
Старик вдруг вскинул голову, словно в ответ на окрик, и отшельник приготовился выслушать новую мысль из числа осенявших временами его сокамерника.
– Прости, брат. Мне пришла на ум песенка, которой я не вспоминал много лет. Люди говорят, ее впервые спел младенец в колыбели, в предвидении будущих событий.
Как-то римлянин другому оплеуху дал, А другой тогда другому Рим взамен отдал. Как-то лев поднялся в горы, другом стал лисе, Барса шкуру натянул он, тут ему конец.
Я никогда не мог отгадать, кто эти римляне, кто лев, кто лиса – так же как не мог понять, кого Иоахим в своем пророчестве именует Антихристом или Мерзостью Запустения. Многие годы я подозревал антихриста в императоре Фридрихе: его приверженность ежедневным купаниям, в том числе и по воскресеньям, показывала, что он не чтит ни заповедей Господних, ни постов, ни святынь церкви. Но Фридрих умер, не исполнив других пророчеств, и я стал сомневаться. А когда спросил Джерардино, что думает он на сей счет, тот начал цитировать восемнадцатую главу Исайи, от «горе земле жужжащих крыльев» и до конца, и утверждал, что это относится к королю Альфонсо Кастильскому. «Явно он и есть тот проклятый антихрист, о котором говорили доктора и святые», – сказал он. Что до Мерзости Запустения, он с той же уверенностью заверял, что это относится к папе-святокупцу, который скоро явится.
– И вот за такие истолкования его заключили в темницу? – поразился Конрад.
– Не совсем, хотя они навлекли на его голову достаточно насмешек от университетских лекторов. Аббат Иоахим разделяет все времена на три: во время первое Бог Отец действует втайне через патриархов и пророков. Во втором Сын действует через апостолов и их преемников, священство, и об этом времени Он сказал: «Прежде Отец мой трудился, а теперь Я тружусь». В последнее же время Святой Дух действует через религиозные ордена, братства, монахов и монахинь, выстраивая новую иерархию. Что, пойми, не означает отмены Ветхого и Нового Заветов, но глаза людей, отверстые Святым Духом, узрят новые откровения в старом Писании – Вечное Евангелие произойдет от Заветов, как создавший его Дух исходит от Отца и Сына. Но до того случатся катастрофы, предсказанные в Апокалипсисе, и битва Армагеддона должна предшествовать царствию святых. Мы думали, что это случится в 1260 году.
– Почему? – спросил Конрад.
– Это кажется ясным из истории Юдифи. Юдифь жила вдовой три года и шесть месяцев, то есть 1260 дней. Она символизирует Церковь, пережившую Христа, своего супруга, на столько же не дней, но лет. И потому 1260 год должен быть поворотным в жизни церкви.
– Но Господь наш умер в возрасте тридцати трех лет, – заметил Конрад, – так не следует ли отсчитать 33 года от 1260 после рождества Христова?
Джованни широко распахнул глаза, потер лоб кулаком:
– Ну конечно! Вот почему не исполнилось еще предсказанное Иоахимом! Джерардино не принял этого в расчет, забыл. Но это еще не все. Он издал «Введение в вечное Евангелие», в котором были самые известные работы Иоахима, с собственным предисловием и примечаниями. Он утверждал, что святые дары суть лишь временный символ, который исчезнет с наступлением царства Святого Духа. И он уподобляет папство Мерзости Запустения – об этом я уже говорил. Учитывая, что оставалось совсем немного лет до времени исполнения пророчества, папство было весьма недовольно. И еще он утверждает, что святой Франциск был новым Христом, сменившим Иисуса, Христом второго времени. Парижские школы не могли не оспорить подобного заявления, и в 1255 году дело было передано на рассмотрение папской комиссии. Комиссия осудила труды Джерардино и предала огню все их списки. А теперь и сам Джерардино умирает, как еретик, отлученный за свое упрямство, потому что так и не отрекся от своих сомнительных идей.
Больше они не говорили о Джерардино, пока, несколько дней спустя, глухой голос Дзефферино не возвестил неизбежное:
– Дух фра Джерардино расстался с телом прошлой ночью во сне.
– Да примут Господь наш и его Блаженная Матерь душу его, – произнес Джованни.
Решетка заскрипела, и по ступеням в камеру спустился Дзефферино.
– На утренней проповеди Бернардо да Бесса взял его жизнь в качестве примера. – Тюремщик заговорил низким басом, подражая проповеднику: – Пример совершенной глупости, когда брат, будучи опровергаем людьми высшей учености, все же не отступает от ложного мнения, но в бессмысленном упрямстве продолжает обманывать себя.
– И еще одна новость, – продолжал Дзефферино. – Бонавентура отбыл в Рим. Святой отец просил его произнести обращение к церковному собору в Лионе. Его не будет самое малое до лета.
Конрад опустил голову. Поднялся, цепляясь босыми пальцами ног за промозглую сырую землю камеры. Волоча за собой железо оков, прошел к корзине, куда складывал остатки еды. Два года он питал надежду, что генерал ордена наконец смягчится и освободит его вместе с Джованни да Парма. Теперь, занятый делами папства, Бонавентура вряд ли даже вспомнит о назойливом монахе, похороненном заживо под Сакро Конвенто. Они застряли здесь самое малое еще на полгода.
Конрад изучающе осмотрел старого монаха, допивавшего остатки похлебки. Джованни провел в темнице столько же лет, сколько Джерардино. Оглядел он и собственную бледную костлявую руку, прощупал сквозь рукав кости предплечья. Неужели и им закончить свои дни в тюремной камере, как мятежному Джерардино? Дано ли ему исполнить свой обет трудиться для прокаженных? Неужели Бог привел их в орден для того только, чтобы оставить доживать век в подземной тьме в обществе крыс? «Воистину неисповедимы пути Твои, Господи!» – думал Конрад, забирая у Джованни чашку и отдавая ее Дзефферино.
– Ну, брат, – заговорил он, когда тюремщик ушел, – давай еще раз возблагодарим Господа за хлеб насущный.
32
Он осушил чашу и со стуком опустил на доску стола. Потом с великой неохотой стащил себя со скамьи, растолкал Нено и помог возчику встать.
– Addio, signori[60], – крикнул от дверей монах. – Надеюсь, мы не в последний раз здесь встречаемся.
Орфео в ответ взмахнул фонарем. Ночной ветер ущипнул за щеки, голые и припухшие после недавнего бритья. Подлые камни мостовой так и скользили под ногами, когда они с Нено направились к дому сиора Доминико, где на чердаке спали его люди. Улица предательски раскачивалась. Нено остановился, цепляясь за стену, но Орфео подтолкнул приятеля вперед:
– Сейчас прозвонят к тушению огней. Надо успеть добраться до сиора Доминико.
Навстречу им по темной улице ковыляли трое. Капюшоны с пелеринами закрывали их лица от света фонаря. Орфео вспомнил, что кошелек еще при нем, и на всякий случай запустил руку под плащ, нащупывая рапиру. Нено, не замечая встречных, качнулся к дальней стороне улицы, растопырил руки, ища в воздухе опоры.
– Это он, – сказал самый высокий, когда троица приблизилась. – Тот, что с бородой. И, не дав Орфео опомниться, все трое бросились на возчика. Блеснули клинки кинжалов, и Нено со стоном упал на колени.
– Забирай кольцо. У него на шее.
– Черта с два! Снял, должно быть. И на пальце нет.
– Ах вы!..
Орфео с ревом бросился на убийц сзади, бешено размахивая фонарем и рапирой. Первый обернулся к нему и получил клинком по шее. Двое других с воплями бросились наутек, даже не оглянувшись. Оставшийся убийца зажимал рану на горле, другой рукой слепо тыча в пространство кинжалом. Прикрывшись, как щитом, фонарем, Орфео шагнул к нему. Тот хотел отступить, но споткнулся об упавшего Нено. Орфео фонарем выбил кинжал и, когда он зазвенел по булыжнику, рубанул перед собой рапирой, действуя ею как топором. Он наносил удар за ударом, пока крик и движение впереди не прекратились. Потом поставил фонарь и привалился к стене, задыхаясь и всхлипывая. Его друг свернулся на камнях, напоминая в темноте тюк с тряпьем.
Торговец провел ладонью по лицу и потянул висевшую на шее цепь, доставая кольцо. Сжал перстень в пальцах, проклиная своего отца, и Калисто ди Симоне, и его наемных убийц. Синьоры Рокка лишили его товарища, так же как лишили родных ту девочку, что сбежала в монастырь. Сквозь боль потери он ощутил, что теперь они связаны с ней еще крепче. И поклялся, что когда-нибудь отомстит за обоих.
Ему хотелось порвать цепь и забросить проклятое кольцо подальше, но Орфео сдержался, снова сунул его за ворот и вложил в ножны клинок. Второй раз за день он опустился на колени, подбирая случайную жертву необузданного насилия знати. И шепнул в неслышащее ухо Нено:
– Теперь, amico, ты наконец свободен от этого жестокого и бессмысленного мира.
Джакопоне распахнул глаза, желтые и круглые, как золотые флорины. Спросил хриплым шепотом сидящую у кровати женщину:
– Не найдется ли у вас крошки для бедного грешника? Женщина повернулась к стоящему рядом мальчику:
– Скажи матери, что больной просит есть. Пока, я думаю, хлеб и бульон.
Кающийся повел носом, скосился на свое плечо:
– Мазь, которой мы смазывали синяки, – пояснила женщина. – Лекарь оставил еще порошок, который надо пить, чтобы восстановить силы.
– Спаси меня Бог от этих шарлатанов, – проворчал больной, – и от их снадобий, сваренных из сухого помета прокаженных. Никаких мазей, порошков и отваров. Природа – лучший лекарь. – Он поморщился и провел пальцами по рыжеватым волосам. – Мне вышибли мозги?
– Нет, хотя шишка не маленькая. Должно быть, ударился головой о камень, когда тебя сшибла карета.
Чуть скошенные золотистые глаза устремились на молодую женщину.
– Твой голос мне знаком. Кто ты?
– Амата, кузина Ванны. Мы никогда не встречались, потому что меня похитили из дома до вашей помолвки.
Конечно, они встречались в дороге два с лишним года назад, но пока не стоило морочить ему больную голову напоминанием о послушнике Фабиано.
– Маленькая Амата ди Буонконте? Жива?
Он так наморщил лоб, что складка между бровями сошлась буквой «V». Глаза обшаривали комнату, словно он надеялся найти ответ на беленных известкой стенах, и наконец остановились на ее лице. Устав вглядываться в ее черты, раненый тяжело опустил веки:
– Она по тебе больше всего тосковала, – сказал Джакопоне, и голова его тяжело ушла в подушку. – Все думала, что с тобой сталось.
Амата взяла его большую ладонь, переплела его пальцы со своими.
– Это долгая история, сиор Джакопоне. Когда у тебя будет побольше сил, я все-все расскажу.
– Это ведь ты звала на помощь на площади? Она кивнула.
– Зачем же Гаэтани хотели тебя похитить? Амата скривила уголок рта в горькой улыбке:
– У графа Роффредо Гаэтани такие представления об ухаживании. Мужчина, который на мне женится, получит приличное состояние.
Он все не сводил с нее взгляда, и девушка вдруг поразилась ясности его глаз. У нее-то самой от бессонных ночей белки подернулись красными прожилками.
– А есть человек, за которого ты пошла бы замуж с охотой? – спросил он.
Амата рассмеялась, покачала головой.
– Ни за кого из тех, кто успел предложить мне руку. Мне говорили, что кого-нибудь все равно придется выбрать, в качестве сторожевого пса, который защищал бы мои богатства от шакалов вроде Роффредо.
Джакопоне закашлялся, с трудом выговорил:
– Не совсем так... необязательно. У тебя есть родственники мужского пола, которые могут выступать опекунами... и распоряжаться твоей собственностью. – После каждой фразы он со свистом переводил дыхание. – Мне случалось составлять такие документы... в прошлой жизни.
Он мотал головой по подушке, морщась и борясь с подступающим обмороком. На Амату это простое предложение оказало волшебное действие. Она не сводила взгляда с этого безумного с виду человека, который посредством простого пера и листа пергамента способен был в лабиринте гражданских законов отыскать для нее верную тропу.
Правда, список родственников мужского пола у нее был коротким. Дедушка Капитанио умер еще до гибели родителей, оставив папе кольцо, украденное потом Симоне делла Рокка. К двоюродному деду Бонифацио она не обратилась бы ни за что на свете. Он бы, пожалуй, обобрал ее до нитки и выставил на улицу умирать с голоду или запер бы в монастырь, доживать жизнь сестрой Аматой. Но один человек: дядя Гвидо, отец Ванны, был как раз то, что надо. Если он еще жив, он теперь единственный владелец Кольдимеццо. И если Джакопоне за нее попросит... конечно, тесть бывшего нотариуса не сможет ему отказать, несмотря на старую скандальную историю с ней и Бонифацио.
Обветренные губы Джакопоне снова шевельнулись:
– Твой брат.
– Фабиано?
– Если он не дал пожизненного обета бедности, он подойдет.
При упоминании погибшего брата Амата резко втянула воздух сквозь стиснутые зубы – слишком болезненным было это воспоминание. Но разговор об обете бедности заставил ее скрыть невольную улыбку. Когда-нибудь она позабавит сиора Джакопоне историей «фра Фабиано».
За спиной простучали сандалии – походка тяжелее, чем у Пио. Кухарка принесла еду.
– Позвольте мне прислуживать гостю, мадонна – в благодарность за спасение вашей жизни.
Амата улыбнулась:
– Вот видите, синьор, какие добрые души готовы о вас позаботиться.
К тому же, заметила она про себя, вдовая кухарка будет особенно внимательна к мужчине-вдовцу.
Девушка уступила ей свое место и вышла из комнаты, остановившись у окна в прихожей. Оглядела сквозь щелку серые камни мостовой, очищенные от снега полуденным зимним солнцем. И увидела безбородого Орфео Бернардоне, направляющегося к ее дверям: понурого и унылого. Не повезло же ему появиться как раз тогда, когда она вспомнила своего брата. Если после прошлой встречи она сомневалась в принятом решении, то это совпадение стерло всякое колебание.
– Ко мне пришли, – окликнула она через открытую дверь Джакопоне. – Но потом я хотела бы еще поговорить с тобой.
По дороге до входной двери Амата успела вчерне обдумать план, позволявший и отомстить, и получить защиту. Как только Джакопоне оправится настолько, чтобы перенести дорогу, они поедут в Кольдимеццо – в надежде, что дядя Гвидо остался жить в поместье. Амата не знала даже, уцелел ли замок, но Джакопоне должен был знать. Тем временем она притворится, что увлеклась Орфео, попросит ее проводить, чтобы защищать в пути от бродяг, а когда они окажутся в Кольдимеццо... самое подходящее место, чтобы сын Бернардоне поплатился за гибель ее семьи! Каменистая земля Кольдимеццо с радостью впитает жертвенную кровь; станет алтарем, подобным плоским камням, на которых иудейские священнослужители приносили в жертву козлов, тельцов и голубей во искупление своих грехов.
Несмотря на обуревавшие ее мечты о справедливом возмездии, Амату не порадовал подавленный вид гостя. Что за радость убивать того, кто, похоже, только и мечтает о смерти? Он устало опустился в кресло перед камином и даже не нашел в себе сил взглянуть на нее. Сразу уставился в огонь и так замер.
– Отчего у вас так вытянулось лицо, синьор? – начала Амата. – Или у вас без бороды всегда такой вид?
– Не надо было мне так скоро приходить, – отозвался молодой человек. – Ошибся.
И снова погрузился в молчание, развернувшись в кресле, чтобы сидеть лицом к огню, но не выказывая намерения уйти. Рот у него приоткрылся, как у полоумного, позабывшего нужные слова.
Когда он заговорил, голос был мрачнее самоубийства.
– Мне нужно с кем-нибудь поговорить. И я расскажу вам историю – историю Ала-ад-Дина, Старца Горы, и последователя Али, дяди Магомета.
Не сводя глаз с пламени, он начал:
– Он жил в Аламуте, за границей Великой Армении. У него был сад, полный всевозможных плодов и благоуханных цветов. Мраморные дворцы, украшенные золотыми изделиями, шелками и росписями, стояли в его владениях. Там текли по рукотворным руслам ручьи вина, молока, меда и прозрачной воды. Во дворцах жили изящные девы, умевшие петь и плясать под музыку лир и лютен и обладавшие искусством соблазна.
Амата улыбнулась возникшей перед глазами картине. Ну почему она не рождена для этих языческих наслаждений, а должна жить в суровом христианском мире? Девушка заглянула в лицо Орфео, но оно было все так же уныло – вразрез красочным описаниям. Она закрыла глаза, чтобы не отравлять своих грез зрелищем чужой непонятной тоски.
– Не многие знали о земном рае Ала-ад-Дина, – тянул рассказчик все так же бесстрастно, – потому что он был сокрыт в долине, вход в которую преграждала могучая крепость, а обходные тропы были великой тайной. Он же создал эти райские кущи, чтобы выдавать себя за пророка, способного по своей воле открывать дорогу на небеса людям, покорным его воле. Ала-ад-Дин приглашал к себе во дворец множество юных горцев, избранных за воинские умения и выдающуюся отвагу. Показав им свои богатства и похвастав своим могуществом пророка, он затем давал им средство, называемое «хассасин». Когда же они от отравы впадали в полусон, их переносили в тайные дворцы, где они много дней вкушали избыток множества наслаждений, так что каждый начинал верить, будто воистину попал в рай. Амата заерзала от нетерпения:
– И что, эти красивые юноши оставались там навсегда?
– Разве я сказал, что они были красивы? – Орфео чуть обернулся и скосил на нее уголок глаза. – По своей воле они никогда не ушли бы. Но вождь снова незаметно давал им свое снадобье и возвращал в свою крепость. Расспрашивал, где они побывали и уверял, что покоряясь его воле, они непременно вернутся в рай, к блаженству, которое уже изведали. И вот юноши безраздельно предавались его власти и счастливы были даже умереть, служа ему, веря, что после смерти будут счастливее, чем при жизни. И если Ала-ад-Дин бывал недоволен кем-либо из соседних владык, его воины, не страшащиеся потерять жизнь, предавали того смерти. Ни один человек, каким бы могущественным он ни был, не избег смерти, если оскорбил Старца Горы. И его убийц стали называть «хассасины», по названию снадобья, которым их опаивали. И отсюда пришло в наш язык название убийц: «assasino».
Орфео умолк и принялся выковыривать крошку грязи из-под ногтя. Амата восторженно захлопала рассказчику, но так и не сумела вывести его из уныния.
– Дивная и страшная история, синьор, – она. – И неужели правдивая?
– Слишком правдивая, – отозвался он и спрятал лицо в широких ладонях. Когда же отвел их и поднял взгляд, она увидела, что края его век покраснели и ярко блестят. – Ассасины убили моего возчика – моего товарища – позапрошлой ночью. Вы его видели: он со своим топором заставил отступить рыцарей графа Роффредо.
Амата видела его горе, но надела на сердце стальную броню, не подвластную жалости, зародившейся в уголке души. Она заставила себя сосредоточиться на одной мысли: мою семью тоже сгубили ассасины – убийцы, нанятые твоим отцом, Орфео ди Бернардоне.
– Их кинжалы предназначались мне, – продолжал торговец, – но я побрился, а Нено оставил бороду, и его приняли за меня.
Кресло Орфео процарапало по плиткам пола – он отодвинул его, вставая.
– Я пришел попрощаться, мадонна. Не знаю, чем я вызвал такую враждебность, но, если останусь в Ассизи, мне не жить. Хочу попросить сиора Доминико собрать новый торговый караван. Как мне ни жаль уезжать теперь, когда я встретил вас.
«Ох нет! Только не исчезай опять!» – мысленно воскликнула Амата. Вслух она выпалила:
– Разве не этого ждут от вас убийцы? Что, если вас подстерегут за стенами?
Он задумался, и девушка воспользовалась минутой, чтобы повернуть разговор в нужную сторону.
– Я через несколько дней собираюсь в коммуну Тоди и ищу спутника. Надеялась упросить вас меня проводить...
Мрак, осенявший его черты, начал рассеиваться прежде, чем она договорила. Амата гадала, обрадовала его возможность скрыться из города или те слова, что остались недосказанными за ее просьбой.
Орфео взял ее руку.
– Это честь для меня, мадонна. Большая честь. Когда он нежно прижал к губам ее ладонь, горячая волна вдруг прошла по ее телу.
– Джерардино отходит. В легких опухоль, и он уже перестал есть. – Дзефферино передал эту весть через решетку вместе с дневным пайком узников.
Джованни да Парма сдержанно покачал головой.
– Многие думают, что фра Джерардино ди Борго Сан-Доннино, не ведая того, стал причиной моего заключения. Сколько, говоришь ты, он уже гостит у Бонавентуры? Шестнадцать лет? Унылая участь для столь молодого и приятного человека. Тебе бы он понравился, Конрад: блестящий богослов, любезен, пылок в вере, умерен в словах и в пище, всегда готов помочь со всем смирением и мягкостью.
– Ты описываешь святого. В чем же его обвиняют? – спросил Конрад.
– Он, как и я, увлекся пророчествами аббата Иоахима, но довел его теории до абсурда, чем обратил против себя парижских богословов. Я, как генерал ордена, должен был бы наказать его, поскольку его утверждения в самом деле граничили с ересью, но не стал. Меня подкупила прекрасная логика, стоявшая за этими утверждениями. По правде сказать, мне приписывают некоторые из его трудов. Соответственно, когда он пал, я пал вместе с ним. Конвентуалы только и дожидались предлога, чтобы меня сместить.
Джованни размачивал кусок хлеба в бульоне, чтобы разжевать его беззубыми деснами. Покончив с хлебом, поднес к губам чашку. Конраду хотелось, чтобы он говорил еще.
– Что же добавил Джерардино к учению Иоахима? – спросил он.
Старик вдруг вскинул голову, словно в ответ на окрик, и отшельник приготовился выслушать новую мысль из числа осенявших временами его сокамерника.
– Прости, брат. Мне пришла на ум песенка, которой я не вспоминал много лет. Люди говорят, ее впервые спел младенец в колыбели, в предвидении будущих событий.
Как-то римлянин другому оплеуху дал, А другой тогда другому Рим взамен отдал. Как-то лев поднялся в горы, другом стал лисе, Барса шкуру натянул он, тут ему конец.
Я никогда не мог отгадать, кто эти римляне, кто лев, кто лиса – так же как не мог понять, кого Иоахим в своем пророчестве именует Антихристом или Мерзостью Запустения. Многие годы я подозревал антихриста в императоре Фридрихе: его приверженность ежедневным купаниям, в том числе и по воскресеньям, показывала, что он не чтит ни заповедей Господних, ни постов, ни святынь церкви. Но Фридрих умер, не исполнив других пророчеств, и я стал сомневаться. А когда спросил Джерардино, что думает он на сей счет, тот начал цитировать восемнадцатую главу Исайи, от «горе земле жужжащих крыльев» и до конца, и утверждал, что это относится к королю Альфонсо Кастильскому. «Явно он и есть тот проклятый антихрист, о котором говорили доктора и святые», – сказал он. Что до Мерзости Запустения, он с той же уверенностью заверял, что это относится к папе-святокупцу, который скоро явится.
– И вот за такие истолкования его заключили в темницу? – поразился Конрад.
– Не совсем, хотя они навлекли на его голову достаточно насмешек от университетских лекторов. Аббат Иоахим разделяет все времена на три: во время первое Бог Отец действует втайне через патриархов и пророков. Во втором Сын действует через апостолов и их преемников, священство, и об этом времени Он сказал: «Прежде Отец мой трудился, а теперь Я тружусь». В последнее же время Святой Дух действует через религиозные ордена, братства, монахов и монахинь, выстраивая новую иерархию. Что, пойми, не означает отмены Ветхого и Нового Заветов, но глаза людей, отверстые Святым Духом, узрят новые откровения в старом Писании – Вечное Евангелие произойдет от Заветов, как создавший его Дух исходит от Отца и Сына. Но до того случатся катастрофы, предсказанные в Апокалипсисе, и битва Армагеддона должна предшествовать царствию святых. Мы думали, что это случится в 1260 году.
– Почему? – спросил Конрад.
– Это кажется ясным из истории Юдифи. Юдифь жила вдовой три года и шесть месяцев, то есть 1260 дней. Она символизирует Церковь, пережившую Христа, своего супруга, на столько же не дней, но лет. И потому 1260 год должен быть поворотным в жизни церкви.
– Но Господь наш умер в возрасте тридцати трех лет, – заметил Конрад, – так не следует ли отсчитать 33 года от 1260 после рождества Христова?
Джованни широко распахнул глаза, потер лоб кулаком:
– Ну конечно! Вот почему не исполнилось еще предсказанное Иоахимом! Джерардино не принял этого в расчет, забыл. Но это еще не все. Он издал «Введение в вечное Евангелие», в котором были самые известные работы Иоахима, с собственным предисловием и примечаниями. Он утверждал, что святые дары суть лишь временный символ, который исчезнет с наступлением царства Святого Духа. И он уподобляет папство Мерзости Запустения – об этом я уже говорил. Учитывая, что оставалось совсем немного лет до времени исполнения пророчества, папство было весьма недовольно. И еще он утверждает, что святой Франциск был новым Христом, сменившим Иисуса, Христом второго времени. Парижские школы не могли не оспорить подобного заявления, и в 1255 году дело было передано на рассмотрение папской комиссии. Комиссия осудила труды Джерардино и предала огню все их списки. А теперь и сам Джерардино умирает, как еретик, отлученный за свое упрямство, потому что так и не отрекся от своих сомнительных идей.
Больше они не говорили о Джерардино, пока, несколько дней спустя, глухой голос Дзефферино не возвестил неизбежное:
– Дух фра Джерардино расстался с телом прошлой ночью во сне.
– Да примут Господь наш и его Блаженная Матерь душу его, – произнес Джованни.
Решетка заскрипела, и по ступеням в камеру спустился Дзефферино.
– На утренней проповеди Бернардо да Бесса взял его жизнь в качестве примера. – Тюремщик заговорил низким басом, подражая проповеднику: – Пример совершенной глупости, когда брат, будучи опровергаем людьми высшей учености, все же не отступает от ложного мнения, но в бессмысленном упрямстве продолжает обманывать себя.
– И еще одна новость, – продолжал Дзефферино. – Бонавентура отбыл в Рим. Святой отец просил его произнести обращение к церковному собору в Лионе. Его не будет самое малое до лета.
Конрад опустил голову. Поднялся, цепляясь босыми пальцами ног за промозглую сырую землю камеры. Волоча за собой железо оков, прошел к корзине, куда складывал остатки еды. Два года он питал надежду, что генерал ордена наконец смягчится и освободит его вместе с Джованни да Парма. Теперь, занятый делами папства, Бонавентура вряд ли даже вспомнит о назойливом монахе, похороненном заживо под Сакро Конвенто. Они застряли здесь самое малое еще на полгода.
Конрад изучающе осмотрел старого монаха, допивавшего остатки похлебки. Джованни провел в темнице столько же лет, сколько Джерардино. Оглядел он и собственную бледную костлявую руку, прощупал сквозь рукав кости предплечья. Неужели и им закончить свои дни в тюремной камере, как мятежному Джерардино? Дано ли ему исполнить свой обет трудиться для прокаженных? Неужели Бог привел их в орден для того только, чтобы оставить доживать век в подземной тьме в обществе крыс? «Воистину неисповедимы пути Твои, Господи!» – думал Конрад, забирая у Джованни чашку и отдавая ее Дзефферино.
– Ну, брат, – заговорил он, когда тюремщик ушел, – давай еще раз возблагодарим Господа за хлеб насущный.
32
В ответ на вопрос Орфео, куда они направляются, Амата только стряхнула с плаща комья засохшей грязи:
– Скоро сами увидите.
Он, конечно, узнавал дорогу через коммуну Тоди, по которой мальчиком часто проезжал с отцом. Честно говоря, он знал ее слишком хорошо и понимал, что ближайшая лига, если не свернуть на какой-нибудь развилке, приведет их прямиком в Кольдимеццо.
В какой темный омут его затянет за то, что он решился принять ее предложение? Их маленький караван приближался к краю воронки, которая могла засосать его в темное сердце самых страшных кошмаров и оставить на дне разбитым вдребезги. Пот собирался бусинками на висках, сползал на щеки, вопреки мартовской прохладе; перед глазами вставали картины детских снов – люди падают под ударами мечей и тяжелых копыт – и недавно прибавившаяся к ним еще одна: маленькая девочка бьется в руках убийц, нанятых его отцом.
Он придержал коня, пропустив остальных вперед. Звук его прерывистого дыхания смешивался со щебетом птиц, взывающих из придорожных кустов к жениху или невесте. Даже птицы насмехаются над ним! То, что начиналась почти как свадебное путешествие: его конь гарцует рядом с лошадкой Аматы, он рассказывает о своем друге Марко, она – о донне Джакоме и о своем единственном великом путешествии, и страсть в нем вздымается, как сок по стволам просыпающихся от спячки деревьев, – утонуло в страшной действительности, приближавшейся с каждым поворотом дороги.
И Амате было так же неспокойно. Она стала далекой и холодной и уже несколько часов ни с кем не заговаривала. Накинула на лицо капюшон, а ее серая кобылка брела все медленней. Не похоже на женщину, собравшуюся заключить небольшую сделку, – а именно так она объяснила цель поездки. Даже этот мальчишка Пио сдался и отстал от нее.
Орфео погнал коня и поравнялся с повозкой, в которой ехал Джакопоне. Слуги набили ее соломой, а поверх уложили одеяла в несколько слоев. Раненый мирно дремал, не замечая роившихся над лицом мух, взлетавших со лба, когда повозка подпрыгивала на ухабе. После брода через Тибр они все время ехали вверх, и чем дальше поднимались над болотистой речной долиной, тем тверже становилась дорога. Поляны здесь покрылись ковром свежей травы, и кое-где топтались крестьяне, щупавшие, хватает ли земле влаги. Зеленела новая листва, и бело-розовые бутоны появились на ветвях фруктовых деревьев, переживших беспощадную зиму.
Он потихоньку нагнал Амату как раз в тот миг, когда девушка сдавленно всхлипнула. Она остановила коня, будто увидела привидение. Откинула капюшон, и ветер сдул с ее лица черные пряди. Волосы у нее были немногим длиннее мужских – наследие монастыря, как она объясняла. Орфео заставил себя отвести взгляд от ее лица, чтобы увидеть, что ее так поразило. «Место то самое, – он, – но все здесь переменилось».
Ему помнился земляной вал, окружавший замок, лес, подступающий к бастионам, стена, облицованная камнем только на башнях да на привратных укреплениях. Новый Кольдимеццо был окружен высокой стеной из каменных плит, над которой виднелись лишь самые верхушки замковых строений. Заросли расчистили, так что подступающий враг, замеченный издалека, должен будет лезть вверх к стене по голому склону холма.
– Сделали настоящую крепость, – проговорила Амата, ни к кому в особенности не обращаясь, – только поздно.
Потянула за повод и направила кобылу назад, к повозке. Склонилась через борт и легонько встряхнула спящего Джакопоне.
– Проснитесь, кузен. Мы дома.
Орфео закоченел в седле, замер, глядя, как с трудом приходит в себя кающийся. Словно в первый раз смотрел на эту женщину, складывая в уме все, что знал о ней: возраст, дружбу с монахом, жизнь в монастыре, щедрость удочерившей ее старухи (значит, она сирота?), вендетту, которую она затаила в сердце (против Рокка?).
Здесь нетрудно было увидеть руку Бога – руку, выдернувшую его из Акры, чтобы привести в Ассизи, а теперь и сюда, вместе с ней. Он всматривался в бледное лицо, обрамленное черными волосами, пытаясь увидеть в Амате девочку, застенчиво поглядывавшую на него с башенки у ворот. Сколько же лет прошло? Ну да, восемь. Девушка однажды призналась не без смущения, что ей исполнилось девятнадцать. Господи Боже, наверняка она!
– Скоро сами увидите.
Он, конечно, узнавал дорогу через коммуну Тоди, по которой мальчиком часто проезжал с отцом. Честно говоря, он знал ее слишком хорошо и понимал, что ближайшая лига, если не свернуть на какой-нибудь развилке, приведет их прямиком в Кольдимеццо.
В какой темный омут его затянет за то, что он решился принять ее предложение? Их маленький караван приближался к краю воронки, которая могла засосать его в темное сердце самых страшных кошмаров и оставить на дне разбитым вдребезги. Пот собирался бусинками на висках, сползал на щеки, вопреки мартовской прохладе; перед глазами вставали картины детских снов – люди падают под ударами мечей и тяжелых копыт – и недавно прибавившаяся к ним еще одна: маленькая девочка бьется в руках убийц, нанятых его отцом.
Он придержал коня, пропустив остальных вперед. Звук его прерывистого дыхания смешивался со щебетом птиц, взывающих из придорожных кустов к жениху или невесте. Даже птицы насмехаются над ним! То, что начиналась почти как свадебное путешествие: его конь гарцует рядом с лошадкой Аматы, он рассказывает о своем друге Марко, она – о донне Джакоме и о своем единственном великом путешествии, и страсть в нем вздымается, как сок по стволам просыпающихся от спячки деревьев, – утонуло в страшной действительности, приближавшейся с каждым поворотом дороги.
И Амате было так же неспокойно. Она стала далекой и холодной и уже несколько часов ни с кем не заговаривала. Накинула на лицо капюшон, а ее серая кобылка брела все медленней. Не похоже на женщину, собравшуюся заключить небольшую сделку, – а именно так она объяснила цель поездки. Даже этот мальчишка Пио сдался и отстал от нее.
Орфео погнал коня и поравнялся с повозкой, в которой ехал Джакопоне. Слуги набили ее соломой, а поверх уложили одеяла в несколько слоев. Раненый мирно дремал, не замечая роившихся над лицом мух, взлетавших со лба, когда повозка подпрыгивала на ухабе. После брода через Тибр они все время ехали вверх, и чем дальше поднимались над болотистой речной долиной, тем тверже становилась дорога. Поляны здесь покрылись ковром свежей травы, и кое-где топтались крестьяне, щупавшие, хватает ли земле влаги. Зеленела новая листва, и бело-розовые бутоны появились на ветвях фруктовых деревьев, переживших беспощадную зиму.
Он потихоньку нагнал Амату как раз в тот миг, когда девушка сдавленно всхлипнула. Она остановила коня, будто увидела привидение. Откинула капюшон, и ветер сдул с ее лица черные пряди. Волосы у нее были немногим длиннее мужских – наследие монастыря, как она объясняла. Орфео заставил себя отвести взгляд от ее лица, чтобы увидеть, что ее так поразило. «Место то самое, – он, – но все здесь переменилось».
Ему помнился земляной вал, окружавший замок, лес, подступающий к бастионам, стена, облицованная камнем только на башнях да на привратных укреплениях. Новый Кольдимеццо был окружен высокой стеной из каменных плит, над которой виднелись лишь самые верхушки замковых строений. Заросли расчистили, так что подступающий враг, замеченный издалека, должен будет лезть вверх к стене по голому склону холма.
– Сделали настоящую крепость, – проговорила Амата, ни к кому в особенности не обращаясь, – только поздно.
Потянула за повод и направила кобылу назад, к повозке. Склонилась через борт и легонько встряхнула спящего Джакопоне.
– Проснитесь, кузен. Мы дома.
Орфео закоченел в седле, замер, глядя, как с трудом приходит в себя кающийся. Словно в первый раз смотрел на эту женщину, складывая в уме все, что знал о ней: возраст, дружбу с монахом, жизнь в монастыре, щедрость удочерившей ее старухи (значит, она сирота?), вендетту, которую она затаила в сердце (против Рокка?).
Здесь нетрудно было увидеть руку Бога – руку, выдернувшую его из Акры, чтобы привести в Ассизи, а теперь и сюда, вместе с ней. Он всматривался в бледное лицо, обрамленное черными волосами, пытаясь увидеть в Амате девочку, застенчиво поглядывавшую на него с башенки у ворот. Сколько же лет прошло? Ну да, восемь. Девушка однажды призналась не без смущения, что ей исполнилось девятнадцать. Господи Боже, наверняка она!