Страница:
Конрад и Дзефферино, скрыв лица под куколями, ждали в большом зале дома Аматы.
Молодой Пио не узнал отшельника, даже когда тот спросил, по-прежнему ли живет здесь Амата. Возможно, его голос тоже изменился от промозглой сырости камеры, хотя бесконечные разговоры с Джованни не дали ему совсем заржаветь.
Давным-давно простив своего тюремщика, Конрад до сих пор не задумывался, как встретят Дзефферино в этом доме. Впрочем, Амата видела его лишь однажды, в темной заброшенной часовне, а имя свое он тогда назвал, только исповедуясь Конраду. К тому же шрамы и жизнь в подземелье сильно изменили его лицо. Другое дело – как посмотрит на девушку Дзефферино, если, конечно, узнает в ней виденного на дороге послушника. Конрад предпочел бы не будить спящего пса те несколько дней, которые они здесь проведут.
Услышав шаги Аматы, он склонил голову.
– Мир вам, братья, – начала она. – Вы ищете здесь приюта?
– Да, Аматина, – ответил Конрад. – Для меня и моего спутника.
Молчание стало осязаемым.
– Конрад? – голос у нее дрожал.
– Да. Меня освободили.
– О, Господи. Дай же на тебя взглянуть!
Она потянулась к его куколю, но Конрад удержал ее руку.
– Прошу тебя. Ты напугаешься.
Ее опустившаяся рука сжалась в кулак.
– Что они тобой сделали?
– Не «они», мадонна, – перебил Дзефферино. – Я был его палачом.
– Ты был не более, чем орудием Божьим, – прикрикнул Конрад. – Не обвиняй себя.
– Братья, перестаньте! Довольно, прошу вас, – сказала Амата. – Не мучайте меня. – Ее рука легла на плечо Конрада. – Ты что, собираешься всю жизнь прожить под капюшоном? Вспомни, в этом доме все – твои самые верные друзья. – Она сквозь капюшон погладила его по голове. – Начинай привыкать.
Конрад обернулся к спутнику.
– И ты, Дзефферино. Надо, не то мы можем с тем же успехом вернуться в нашу тюрьму.
Они одновременно откинули куколи. Амата сморгнула слезы, провела кулаком по скуле и отступила назад, переводя взгляд с отшельника на Дзефферино и обратно. К радости Конрада, она ничем не показала, что узнает монаха, пытавшегося проткнуть ее копьем.
Наконец взгляд ее остановился на Конраде, и так пристально, что тот покраснел.
– Конрад, Конрад, – заговорила девушка, – как же я по тебе скучала. И как мне нужно поговорить с тобой именно теперь!
Она словно не замечала перемены в нем. Даже сумела улыбнуться.
– А сейчас я тебя удивлю. Идем!
С помощью Аматы и Дзефферино он взобрался по лестнице. Когда ладонь девушки поддержала его под локоть, отшельник не отстранился. Он начинал ощущать, как не хватало ему эти долгие месяцы таких мимолетных знаков привязанности – и сколько тепла он получил в этом доме два года назад, даже не замечая его.
Осилив последнюю ступеньку, Конрад увидел двух писцов, монаха и мирянина, склонившихся над работой. Оба показались смутно знакомыми, хотя теперь он не вполне доверял своему зрению. Временами все представлялось ему как в тумане, и маленький скрипториум Аматы тоже показался сновидением.
– Фра Салимбене, сиор Джакопоне, – окликнула Амата. – Смотрите-ка, кто пришел! Вы помните фра Конрада?
Печаль омрачила лицо Джакопоне, когда он поднял голову. Он отвел взгляд, уставился на перила лоджии. На лице монаха было чистое любопытство. Салимбене слишком плохо знал Конрада, чтобы помнить, как тот выглядел прежде.
– Невероятный документ доверил вам фра Лео, – заговорил историк, – хотя в нем и маловато чудес.
Амата поспешно стала объяснять, что за листы лежат на пюпитрах у переписчиков.
– Я надеюсь, ты будешь доволен, Конрад. Ты ведь когда-то просил меня это сделать.
Она испытующе взглянула на него.
С помощью Дзефферино отшельник проковылял сперва к одной, затем к другой конторке, просмотрел пергаменты.
– Вы оба – прекрасные писцы, – похвалил он, затем обратился к фра Салимбене: – Что касается чудес. Фра Лео намеревался записать совершенно правдивую историю. Он не позволил бы себе раскрашивать рукопись вымышленными событиями, сколь бы поучительны они ни были для читателя.
Салимбене виновато склонил голову, возможно, снисходя к немочи говорящего.
– И он, разумеется, был прав. Я знавал многих, вымышлявших ложные видения, чтобы заслужить почет и представить себя святыми, которым открыты высшие тайны. И один Бог знает, сколько видений порождены больным мозгом, отравленным собственными испарениями, так что иной и в истинном видении заподозрит лишь вымысел.
Он начал горячиться.
– А поддельные реликвии! Сколько я повидал в своих странствиях! Монахи в Суассоне хвастают молочным зубом, якобы выпавшим у Христа-дитяти на девятом году жизни. Нить, которой перевязывали пуповину Господа, я видел в трех разных мощехранилищах – впрочем, там, допускаю, хранятся куски одной и той же нити. Зато цельную крайнюю плоть мне показывали в семи церквах. И каждую в праздник Обрезания выставляют с огромным торжеством.
Джакопоне отложил перо, смиренно взглянул на рассказчика.
– Я однажды касался крайней плоти. Это событие потом месяцами вдохновляло мои молитвы.
Салимбене насмешливо усмехнулся в ответ на признание Джакопоне:
– Такова вера простецов. В конечном счете это самое веское основание для существования реликвий и чудес. Абстрактные рассуждения не нужны вдовице, сжимающей в кулаке свою лепту. А вот сосуд с драгоценными каплями молока Богоматери... кто не отдаст за него и то немногое, что имеет?
Конрад нахмурился, но смолчал.
– Я теперь устал, – сказал он Амате, не прибавив, что утомил его фра Салимбене. – Где можно отдохнуть?
Только спустившись вниз, где их не могли слышать писцы, он выразил свои сомнения.
– Сиору Джакопоне я верю и рад видеть его с пером в руках, но боюсь, ты сделала ошибку, доверив рукопись Лео Салимбене. Его легко принять за пустого шута, но его симпатии на стороне конвентуалов.
– Он историк, Конрад, – возразила Амата. – Интерес к истории ордена для него важнее борьбы партий.
– А когда он удовлетворит любопытство?
– Он мне твердо обещал. Мне и...
Амата сбилась, не зная, как назвать Орфео. Только не женихом, как назвал его фра Салимбене. Она не знала даже, есть ли у нее право называть его другом.
– Мне нужно с тобой поговорить, Конрад. Фра Дзефферино отпустит тебя после ужина?
Дзефферино склонил голову.
– А пока, если хотите вздремнуть или перекусить до ужина, только скажите. Весь дом в вашем распоряжении.
После ужина она уведет друга в тенистый уголок двора. И пока ему не надоест слушать, станет рассказывать обо всем, что она обрела за время их разлуки, и обо всем, что совсем недавно утратила. И если ему захочется выплеснуть свою историю, он найдет в ней сочувственную слушательницу. Так многое переменилось в их жизни за эти два года!
39
40
Молодой Пио не узнал отшельника, даже когда тот спросил, по-прежнему ли живет здесь Амата. Возможно, его голос тоже изменился от промозглой сырости камеры, хотя бесконечные разговоры с Джованни не дали ему совсем заржаветь.
Давным-давно простив своего тюремщика, Конрад до сих пор не задумывался, как встретят Дзефферино в этом доме. Впрочем, Амата видела его лишь однажды, в темной заброшенной часовне, а имя свое он тогда назвал, только исповедуясь Конраду. К тому же шрамы и жизнь в подземелье сильно изменили его лицо. Другое дело – как посмотрит на девушку Дзефферино, если, конечно, узнает в ней виденного на дороге послушника. Конрад предпочел бы не будить спящего пса те несколько дней, которые они здесь проведут.
Услышав шаги Аматы, он склонил голову.
– Мир вам, братья, – начала она. – Вы ищете здесь приюта?
– Да, Аматина, – ответил Конрад. – Для меня и моего спутника.
Молчание стало осязаемым.
– Конрад? – голос у нее дрожал.
– Да. Меня освободили.
– О, Господи. Дай же на тебя взглянуть!
Она потянулась к его куколю, но Конрад удержал ее руку.
– Прошу тебя. Ты напугаешься.
Ее опустившаяся рука сжалась в кулак.
– Что они тобой сделали?
– Не «они», мадонна, – перебил Дзефферино. – Я был его палачом.
– Ты был не более, чем орудием Божьим, – прикрикнул Конрад. – Не обвиняй себя.
– Братья, перестаньте! Довольно, прошу вас, – сказала Амата. – Не мучайте меня. – Ее рука легла на плечо Конрада. – Ты что, собираешься всю жизнь прожить под капюшоном? Вспомни, в этом доме все – твои самые верные друзья. – Она сквозь капюшон погладила его по голове. – Начинай привыкать.
Конрад обернулся к спутнику.
– И ты, Дзефферино. Надо, не то мы можем с тем же успехом вернуться в нашу тюрьму.
Они одновременно откинули куколи. Амата сморгнула слезы, провела кулаком по скуле и отступила назад, переводя взгляд с отшельника на Дзефферино и обратно. К радости Конрада, она ничем не показала, что узнает монаха, пытавшегося проткнуть ее копьем.
Наконец взгляд ее остановился на Конраде, и так пристально, что тот покраснел.
– Конрад, Конрад, – заговорила девушка, – как же я по тебе скучала. И как мне нужно поговорить с тобой именно теперь!
Она словно не замечала перемены в нем. Даже сумела улыбнуться.
– А сейчас я тебя удивлю. Идем!
С помощью Аматы и Дзефферино он взобрался по лестнице. Когда ладонь девушки поддержала его под локоть, отшельник не отстранился. Он начинал ощущать, как не хватало ему эти долгие месяцы таких мимолетных знаков привязанности – и сколько тепла он получил в этом доме два года назад, даже не замечая его.
Осилив последнюю ступеньку, Конрад увидел двух писцов, монаха и мирянина, склонившихся над работой. Оба показались смутно знакомыми, хотя теперь он не вполне доверял своему зрению. Временами все представлялось ему как в тумане, и маленький скрипториум Аматы тоже показался сновидением.
– Фра Салимбене, сиор Джакопоне, – окликнула Амата. – Смотрите-ка, кто пришел! Вы помните фра Конрада?
Печаль омрачила лицо Джакопоне, когда он поднял голову. Он отвел взгляд, уставился на перила лоджии. На лице монаха было чистое любопытство. Салимбене слишком плохо знал Конрада, чтобы помнить, как тот выглядел прежде.
– Невероятный документ доверил вам фра Лео, – заговорил историк, – хотя в нем и маловато чудес.
Амата поспешно стала объяснять, что за листы лежат на пюпитрах у переписчиков.
– Я надеюсь, ты будешь доволен, Конрад. Ты ведь когда-то просил меня это сделать.
Она испытующе взглянула на него.
С помощью Дзефферино отшельник проковылял сперва к одной, затем к другой конторке, просмотрел пергаменты.
– Вы оба – прекрасные писцы, – похвалил он, затем обратился к фра Салимбене: – Что касается чудес. Фра Лео намеревался записать совершенно правдивую историю. Он не позволил бы себе раскрашивать рукопись вымышленными событиями, сколь бы поучительны они ни были для читателя.
Салимбене виновато склонил голову, возможно, снисходя к немочи говорящего.
– И он, разумеется, был прав. Я знавал многих, вымышлявших ложные видения, чтобы заслужить почет и представить себя святыми, которым открыты высшие тайны. И один Бог знает, сколько видений порождены больным мозгом, отравленным собственными испарениями, так что иной и в истинном видении заподозрит лишь вымысел.
Он начал горячиться.
– А поддельные реликвии! Сколько я повидал в своих странствиях! Монахи в Суассоне хвастают молочным зубом, якобы выпавшим у Христа-дитяти на девятом году жизни. Нить, которой перевязывали пуповину Господа, я видел в трех разных мощехранилищах – впрочем, там, допускаю, хранятся куски одной и той же нити. Зато цельную крайнюю плоть мне показывали в семи церквах. И каждую в праздник Обрезания выставляют с огромным торжеством.
Джакопоне отложил перо, смиренно взглянул на рассказчика.
– Я однажды касался крайней плоти. Это событие потом месяцами вдохновляло мои молитвы.
Салимбене насмешливо усмехнулся в ответ на признание Джакопоне:
– Такова вера простецов. В конечном счете это самое веское основание для существования реликвий и чудес. Абстрактные рассуждения не нужны вдовице, сжимающей в кулаке свою лепту. А вот сосуд с драгоценными каплями молока Богоматери... кто не отдаст за него и то немногое, что имеет?
Конрад нахмурился, но смолчал.
– Я теперь устал, – сказал он Амате, не прибавив, что утомил его фра Салимбене. – Где можно отдохнуть?
Только спустившись вниз, где их не могли слышать писцы, он выразил свои сомнения.
– Сиору Джакопоне я верю и рад видеть его с пером в руках, но боюсь, ты сделала ошибку, доверив рукопись Лео Салимбене. Его легко принять за пустого шута, но его симпатии на стороне конвентуалов.
– Он историк, Конрад, – возразила Амата. – Интерес к истории ордена для него важнее борьбы партий.
– А когда он удовлетворит любопытство?
– Он мне твердо обещал. Мне и...
Амата сбилась, не зная, как назвать Орфео. Только не женихом, как назвал его фра Салимбене. Она не знала даже, есть ли у нее право называть его другом.
– Мне нужно с тобой поговорить, Конрад. Фра Дзефферино отпустит тебя после ужина?
Дзефферино склонил голову.
– А пока, если хотите вздремнуть или перекусить до ужина, только скажите. Весь дом в вашем распоряжении.
После ужина она уведет друга в тенистый уголок двора. И пока ему не надоест слушать, станет рассказывать обо всем, что она обрела за время их разлуки, и обо всем, что совсем недавно утратила. И если ему захочется выплеснуть свою историю, он найдет в ней сочувственную слушательницу. Так многое переменилось в их жизни за эти два года!
39
Орфео подергал парусину, прикрывавшую нагруженные повозки, убедился, что все надежно закреплено. Рядом старый Доминико подсчитывал овчины, мешки с шерстью и штуки готового сукна. Несколько возчиков подводили волов и ставили их под ярмо оставшихся телег и фургонов. Обычно предстоящее путешествие заряжало Орфео силой и бодростью. Но не сегодня. Он старался думать только о деле, но все равно уезжал без радости.
Он знал, что «ее отшельник» уже несколько недель живет у Аматы. Она прислала Орфео письмецо с благодарностью и приглашением зайти познакомиться с Конрадом, однако он не нашел в себе сил даже написать ответ. Боль последней встречи все еще была CB6JK9..
Торговец прошел через двор к телегам. Почти все возчики были ему знакомы по прошлогодней поездке во Фландрию и Францию. Чумазые коренастые сквернословы в кожаных, как у кузнецов, туниках, с кинжалами на поясах. Зато Орфео был уверен, что его команда одолеет любую преграду, выставленную природой и человеком. Новичком был только один – возчик средних лет, заменивший Нено. Пока что остальные его принимали.
Орфео провел пальцем по внутренней кромке ярма, проверяя, в порядке ли обивка, не будет ли натирать волу холку. Потом обвел глазами строй повозок. В ореоле встающего солнца из-за последнего фургона показалась фигура монаха, ковыляющего неверной, трудной походкой. Длинная седая борода падала ему на грудь – как у восточного патриарха. Приблизившись, он поднял голову, посмотрел на сиора Доминико, потом на Орфео. Тот поморщился, разглядев пустую глазницу и скошенный здоровый глаз. Такой способен проклясть душу одним взглядом, ни слова не говоря.
– Орфео ди Анжело Бернардоне! – громко окликнул монах.
В голосе не было вопроса: он явно знал, с кем говорит. В эту минуту Орфео готов был поверить, что сам Мрачный Жнец явился по его душу.
– Он перед вами, брат. Чего вы хотите?
– Для себя – ничего. Ты уже сделал достаточно, награди тебя Бог, добившись у папы свободы для меня.
Монах нетвердыми пальцами откинул капюшон, и солнце запуталось в снежной копне его волос.
Пораженный Орфео не сразу нашелся, что сказать. Он представлял себе молодого и даже красивого человека – такого, какой мог привлечь Амату внешностью. Холодность, с какой она встретила его, вернувшегося с помилованием, заставила молодого торговца заподозрить, что она неспроста интересуется этим монахом – особенно когда девушка объявила, что хочет встретить его у ворот обители. Орфео решил, что его использовали, насмеялись и бросили. Теперь, увидев отшельника своими глазами, Орфео понял, что ошибался. Он махнул рукой, отвергая благодарность.
– Рад помочь невиновному, – и он снова занялся ярмом.
– А еще я хочу тебе сказать, что ты дурень, – продолжал монах.
Орфео замер, спиной чувствуя обращенные к нему любопытные взгляды возчиков и сиора Доминика. Все они были обращены к нему. На лицо монаха старались не смотреть.
– Не думаю, чтобы ты мог об этом судить, – отозвался Орфео, воинственно выпятив подбородок.
– Однако возьмусь судить, коль ты мне скажешь, что не умеешь любить саму женщину, а не ее богатство. Я говорю о женщине, которая любит тебя больше своей души, прости ее Бог!
Конрад разбередил незажившую рану, причинил боль – и смутил. Орфео оглядел своих спутников.
– Прошу прощения, сиор Доминико, – сказал он, – мне надо поговорить с этим братом.
Конрад устремил взгляд на старого купца, и тот, опустив глаза на свои тюки, поспешно махнул рукой: «Разрешаю».
Орфео потянул монаха за собой под арку двора. О чем рассказала ему Амата?
Монах заговорил первым:
– По твоим глазам я догадываюсь, что не ошибся. Ты так же тоскуешь по ней, как она по тебе. А поглядев на твоего нанимателя, я надумал одну штуку. Хорошо бы доказать Аматине, если, конечно, ты этого хочешь, что ты женишься на ней не ради денег, а по любви.
Орфео взглядом поторопил монаха. Голосу он сейчас не доверял. Надо взять себя в руки, пока отшельник говорит.
Тот излагал свой план, заключая каждую часть непременным: «если ты ее действительно любишь». Советы его казались Орфео разумными – на удивление разумными, учитывая, что отшельник ничего не понимал в коммерции. Выслушав Конрада, Орфео сказал:
– Сиор Доминико наверняка согласится – и братец Пиккардо тоже.
Ну конечно, он всей душой желал, чтобы замысел брата Конрада сработал. В сердце разгоралась надежда. Молодой человек стиснул руку монаха и что было силы встряхнул.
– Теперь уже ты меня спасаешь, брат.
– Тогда дай Бог тебе удачи, – пожелал Конрад. Орфео выпустил наконец его руку, и монах добавил:
– Будь добр, синьор, когда увидишься с Аматиной, передай от меня весточку. Я сегодня ушел не попрощавшись – боялся, что она станет меня удерживать. Скажи ей, что я отправился в госпиталь Святого Сальваторе делла Парети и вернусь, когда смогу.
– В лепрозорий?
Конрад кивнул.
– И еще, я оставил в доме своего спутника, никого о том не предупредив. Опять же, не хотел шума. Он может последовать за мной, если пожелает – или нет, как Господь его надоумит. Я сам не знаю, когда вернусь, и мой выбор может прийтись ему не по вкусу.
Монах сухо усмехнулся:
– Addio, signore. Благослови Бог тебя и твою избранницу.
Дзефферино всю ночь ворочался на тюфяке и наконец забылся беспокойным сном. Тревога ядом расходилась в крови. С того дня, когда братья нашли его полумертвым в заброшенной часовне и перенесли в Сакро Конвенто, он не покидал стен обители, да и на свет выходил, только чтобы взять еду для заключенных. Он прикрывал голову локтем, отгораживаясь от храпа незнакомцев, темными тушами лежавших кругом, поджимал колени к животу, сворачиваясь в тугой клубок. Какое-то утешение приносило лишь ровное дыхание спящего рядом Конрада.
Под утро Конрад пошевелился. Дзефферино из-под прикрытого века проводил его взглядом. Так же он уходил, выслушав его исповедь в пустой часовне. Дзефферино вдруг испугался, что опять останется один, но вокруг дышали люди, не дикие звери, и он снова погрузился в сон.
Разбудила его суета: слуги сворачивали постели, зевали, потягивались, призывали Бога благословить их дневные труды. Постель Конрада была пуста и не убрана. Может, он решил сперва сходить в нужник?
Дзефферино встал, надвинул на голову куколь и прошел за другими, тянувшимися в ту же сторону. Он видел, как слуги отводят взгляды, чтобы не пялиться на него. Конрад мог этого не замечать, но Дзефферино остро чувствовал страх и отвращение окружающих.
Скоро он убедился, что его товарища нигде нет. Не было его и за завтраком. Есть ему расхотелось. Хозяйка, Амата, улыбнулась монаху и спросила, где его спутник. Дзефферино растерянно пожал плечами и обвел комнату взглядом. Гул голосов бил по ушам, как крылья летучих мышей, носившихся по темным переходам подземелья.
– Поищу-ка я его в часовне, – сказала она и вышла, громко окликая Конрада по имени.
Что-то в ее голосе... «Конрад! Фра Конрад!». Как тот мальчик в лесу. Он словно наяву услышал голос, выкрикнувший: «Эти люди не боятся Бога, фра Конрад!» И вслед за тем – трубный глас огненного ангела, и пламя, охватившее Дзефферино. Он так и не спросил Конрада об этом ангеле. После видения в камере Дзефферино уверился, что отшельник пребывает в высших сферах, недоступных простым смертным. Тюремщик опасался слишком глубоко заглядывать в священные тайны.
Все быстро покончили с завтраком, и Дзефферино остался один за столом в огромном зале. Слуги собирали пустые миски и чашки. Каша бурлила у него в животе. Скоро переписчики возьмутся за работу. Может, Конрад поднялся наверх, чтобы помогать им? Для такой работы сил у него уже хватит.
Дзефферино, опустив голову, поднялся по лестнице, но нашел наверху одного только Джакопоне. Посмотрел, как писец ножом вырезает из свитка лист и расправляет его на пюпитре, потом взял свиток в руки и стал ощупывать. Монах слышал уже рассказы об этой «бумаге», дешевой и удобной в сравнении с пергаментом. Правда, в сырости монастырских библиотек она долго не проживет. Стоит только взглянуть, как легко кто-то проделал дыру в этом «rotolo»[69]. Дзефферино просунул в отверстие мизинец.
– Это не простая дырка, брат, – заговорил Джакопоне, заметив, чем он занят. – Однажды темной ночью эта рукопись спасла жизнь нашей хозяйке. Темный призрак, монах-убийца, нацелил в нее копье, но на груди у нее был привязан этот свиток. Я и теперь не устаю хвалить небо за то, что фра Лео отличался многословием.
Дзефферино чуть не смял свиток, стиснув его в руках.
– Монах? Зачем бы монах стал убивать женщину, столь щедрую к нашему братству?
– Ты бы так не сказал, если бы видел, как она дралась в ту ночь: словно демон из ада! Сама справилась с одним из убийц, хотя они убили и одного из наших. Те монахи хотели зачем-то похитить Конрада. Напали на нас в лесу, из темноты.
– Ты тоже был там? – спросил Дзефферино.
– Был, хотя и запоздал с помощью. Из их главаря сделал факел, а остальные разбежались по своим норам, как хорьки.
Свиток глухо стукнулся об пол и, разворачиваясь, откатился к стене. Джакопоне вскочил с табурета, подхватил его.
– Осторожней, брат. Ты нездоров?
Дзефферино спрятал руки в рукава, склонил голову. У него свело горло, и он не сразу смог выдавить сухой резкий кашель, выбивая застрявший в гортани комок.
– Angelo Domini, – выговорил он. – Ангел Господень! Ты!
Деревянный пол лоджии чуть вздрогнул под легкими женскими шагами. Следом за Аматой, отдуваясь, протопал по лестнице Салимбене.
– Фра Конрад ушел, брат, – обратилась к Дзефферино Амата. – Он передал тебе, что ты можешь найти его в госпитале прокаженных – если захочешь последовать за ним. – Она раскраснелась от волнения, обернулась к Джакопоне. – Приходил посланец от сиора Орфео. Он будет здесь завтра утром и надеется, что с добрыми вестями.
Джакопоне и Салимбене расплылись в улыбках.
– Я так и знал, что он скоро объявится, мадонна, – объявил монах.
Амата обернулась к Дзефферино. Она не могла скрыть радости.
– Прости, брат, за наше маленькое семейное торжество. Моим друзьям известно, как много значит для меня эта весть. – Она опустила глаза на зажатый в руке лист. – Только я беспокоюсь за фра Конрада. Как он будет жить среди этих мерзких прокаженных? Ты не знаешь, зачем он туда отправился?
– Во исполнение обета, мадонна.
– Ты пойдешь за ним? Я тогда велю кухарке приготовить тебе еду на дорогу. Конрад ушел, даже не поев.
Идти за ним? За человеком, который покинул его среди врагов? Дзефферино махнул рукой перед глазами, отгоняя огненное видение.
– С вашего позволения, мадонна, я проведу здесь еще одну ночь. А утром вернусь в Сакро Конвенто.
Засыпая, Амата думала не об Орфео, а о Конраде. Для нее отшельник оставался единственным человеком, любившим ее беззаветно, ничего не прося в ответ. Она, хоть и сумела скрыть ужас, охвативший ее при встрече, до сих пор оплакивала своего друга. Никогда больше ей не заглянуть в его сияющие серые глаза. А если чистота души не спасет его от заразы? Она пробормотала молитву, прося сохранить и защитить его, но, кажется, обращалась при этом не столько к Богу, сколько к донне Джакоме. Потом повернулась на бок и мирно заснула. Среди ночи ее разбудили крики.
Служанка Габриэлла тянула ее за руку, вытаскивая из постели и из глубокого сна.
– Одевайтесь скорей, мадонна. Во дворе пожар. Двигаясь в тумане полусна и дыма, Амата завернулась в накидку и выбежала из комнаты. Откуда пожар среди лета, когда все камины, кроме кухонного, вычищены и закрыты? Должно быть, кто-то забыл задуть свечу. Приближаясь к внутреннему дворику, она видела красноватое сияние, дьявольским заревом пляшущее на каменных колоннах и стенах. Гости и слуги вместе таскали воду из фонтана. Другие бегали к ближайшему колодцу.
Она протерла глаза и уставилась под арку двора, в ужасе закусив пальцы. Горела деревянная лоджия, где стояли конторки переписчиков. Жаркое пламя охватило лестницу и всю южную стену. Северную стену и лестницы поливали из ведер, чтобы отстоять дом, но лоджию было уже не спасти. Амата тупо таращилась в огонь, соображая, где стоял шкаф со свитком и неоконченными копиями. На ее глазах южная галерея обрушилась и по двору раскатились тлеющие и пылающие бревна. Среди горящих обломков Амата различила пюпитр, и сердце у нее замерло.
Все пропало! Каменные стены и черепичная крыша могли устоять перед огнем, плотники восстановят галереи, но хроника Лео пропала безвозвратно. Амата закрыла лицо руками. Она не оправдала доверия Конрада!
Битва с огнем продолжалась до рассвета. Ночная стража разбудила соседей, и в ход пошли все окрестные колодцы. Из дома и в дом носились люди с ведрами. Пожарные по двое тащили огромные бадьи. Амата вместе с другими женщинами гонялась за разлетающимися хлопьями сажи, тушила их, чтобы не дать огню распространиться. Она металась из стороны в сторону по двору, грудь у нее разрывалась от дыма и жара, а перед домом тем временем все прибывала крикливая толпа.
Наконец, вскоре после того, как прозвонили к заутрене, маэстро Роберто объявил, что пожару конец. Все устало собрались посреди двора, рассматривая обугленные, почернелые, растрескавшиеся арки. Ничего деревянного не осталось – выгорели даже косяки дверей. Джакопоне сидел на засыпанной пеплом каменной скамье, где она говорила с Конрадом в тот вечер после его возвращения. Он баюкал голову в ладонях и бубнил что-то вслух, хотя рядом никого не было. К Амате подошел чумазый от золы Пио.
– Пио спас дом, Аматина, – сказал управляющий. – Это он учуял дым и всех разбудил.
Амата погладила юношу по плечу и пробормотала:
– Благослови тебя Бог.
Обвела глазами остальных домочадцев, заливавших последние угольки и сгребавших к стенам обгорелый мусор. Ни фра Салимбене, ни спутника Конрада среди них не было.
– Наши монахи не пострадали? – спросила она.
– Я их не видел, – отвечал Роберто.
– Я в самом начале заметил твоего писца, – вмешался Пио. – Он первым добрался до лоджии. Должно быть, тоже почуял дым. Я разбудил остальных и сразу бросился обратно. Он как раз сбегал по северной лестнице. Я думал, он ищет, чем зачерпнуть воду, и крикнул, чтоб бежал на кухню, а потом его больше не видел.
Джакопоне во весь голос выкрикнул:
– Angelus Domini! Слепой монах предсказывал это!
– Ангел?
Амата, подняв брови, взглянула на Роберто. Тот пожал плечами.
– Я, мадонна, занимаюсь земными делами. Пусть сиор Джакопоне ищет тайные причины случившегося.
Они побрели к дому. Протяжный тонкий плач трубы раздался от скамьи, где сидел Джакопоне. Амата развернулась на месте, но тот уже промчался мимо, длинными прыжками пробежал через прихожую и скрылся за дверью.
– Кузен! – крикнула вслед Амата, но кающийся уже не слышал.
Он знал, что «ее отшельник» уже несколько недель живет у Аматы. Она прислала Орфео письмецо с благодарностью и приглашением зайти познакомиться с Конрадом, однако он не нашел в себе сил даже написать ответ. Боль последней встречи все еще была CB6JK9..
Торговец прошел через двор к телегам. Почти все возчики были ему знакомы по прошлогодней поездке во Фландрию и Францию. Чумазые коренастые сквернословы в кожаных, как у кузнецов, туниках, с кинжалами на поясах. Зато Орфео был уверен, что его команда одолеет любую преграду, выставленную природой и человеком. Новичком был только один – возчик средних лет, заменивший Нено. Пока что остальные его принимали.
Орфео провел пальцем по внутренней кромке ярма, проверяя, в порядке ли обивка, не будет ли натирать волу холку. Потом обвел глазами строй повозок. В ореоле встающего солнца из-за последнего фургона показалась фигура монаха, ковыляющего неверной, трудной походкой. Длинная седая борода падала ему на грудь – как у восточного патриарха. Приблизившись, он поднял голову, посмотрел на сиора Доминико, потом на Орфео. Тот поморщился, разглядев пустую глазницу и скошенный здоровый глаз. Такой способен проклясть душу одним взглядом, ни слова не говоря.
– Орфео ди Анжело Бернардоне! – громко окликнул монах.
В голосе не было вопроса: он явно знал, с кем говорит. В эту минуту Орфео готов был поверить, что сам Мрачный Жнец явился по его душу.
– Он перед вами, брат. Чего вы хотите?
– Для себя – ничего. Ты уже сделал достаточно, награди тебя Бог, добившись у папы свободы для меня.
Монах нетвердыми пальцами откинул капюшон, и солнце запуталось в снежной копне его волос.
Пораженный Орфео не сразу нашелся, что сказать. Он представлял себе молодого и даже красивого человека – такого, какой мог привлечь Амату внешностью. Холодность, с какой она встретила его, вернувшегося с помилованием, заставила молодого торговца заподозрить, что она неспроста интересуется этим монахом – особенно когда девушка объявила, что хочет встретить его у ворот обители. Орфео решил, что его использовали, насмеялись и бросили. Теперь, увидев отшельника своими глазами, Орфео понял, что ошибался. Он махнул рукой, отвергая благодарность.
– Рад помочь невиновному, – и он снова занялся ярмом.
– А еще я хочу тебе сказать, что ты дурень, – продолжал монах.
Орфео замер, спиной чувствуя обращенные к нему любопытные взгляды возчиков и сиора Доминика. Все они были обращены к нему. На лицо монаха старались не смотреть.
– Не думаю, чтобы ты мог об этом судить, – отозвался Орфео, воинственно выпятив подбородок.
– Однако возьмусь судить, коль ты мне скажешь, что не умеешь любить саму женщину, а не ее богатство. Я говорю о женщине, которая любит тебя больше своей души, прости ее Бог!
Конрад разбередил незажившую рану, причинил боль – и смутил. Орфео оглядел своих спутников.
– Прошу прощения, сиор Доминико, – сказал он, – мне надо поговорить с этим братом.
Конрад устремил взгляд на старого купца, и тот, опустив глаза на свои тюки, поспешно махнул рукой: «Разрешаю».
Орфео потянул монаха за собой под арку двора. О чем рассказала ему Амата?
Монах заговорил первым:
– По твоим глазам я догадываюсь, что не ошибся. Ты так же тоскуешь по ней, как она по тебе. А поглядев на твоего нанимателя, я надумал одну штуку. Хорошо бы доказать Аматине, если, конечно, ты этого хочешь, что ты женишься на ней не ради денег, а по любви.
Орфео взглядом поторопил монаха. Голосу он сейчас не доверял. Надо взять себя в руки, пока отшельник говорит.
Тот излагал свой план, заключая каждую часть непременным: «если ты ее действительно любишь». Советы его казались Орфео разумными – на удивление разумными, учитывая, что отшельник ничего не понимал в коммерции. Выслушав Конрада, Орфео сказал:
– Сиор Доминико наверняка согласится – и братец Пиккардо тоже.
Ну конечно, он всей душой желал, чтобы замысел брата Конрада сработал. В сердце разгоралась надежда. Молодой человек стиснул руку монаха и что было силы встряхнул.
– Теперь уже ты меня спасаешь, брат.
– Тогда дай Бог тебе удачи, – пожелал Конрад. Орфео выпустил наконец его руку, и монах добавил:
– Будь добр, синьор, когда увидишься с Аматиной, передай от меня весточку. Я сегодня ушел не попрощавшись – боялся, что она станет меня удерживать. Скажи ей, что я отправился в госпиталь Святого Сальваторе делла Парети и вернусь, когда смогу.
– В лепрозорий?
Конрад кивнул.
– И еще, я оставил в доме своего спутника, никого о том не предупредив. Опять же, не хотел шума. Он может последовать за мной, если пожелает – или нет, как Господь его надоумит. Я сам не знаю, когда вернусь, и мой выбор может прийтись ему не по вкусу.
Монах сухо усмехнулся:
– Addio, signore. Благослови Бог тебя и твою избранницу.
Дзефферино всю ночь ворочался на тюфяке и наконец забылся беспокойным сном. Тревога ядом расходилась в крови. С того дня, когда братья нашли его полумертвым в заброшенной часовне и перенесли в Сакро Конвенто, он не покидал стен обители, да и на свет выходил, только чтобы взять еду для заключенных. Он прикрывал голову локтем, отгораживаясь от храпа незнакомцев, темными тушами лежавших кругом, поджимал колени к животу, сворачиваясь в тугой клубок. Какое-то утешение приносило лишь ровное дыхание спящего рядом Конрада.
Под утро Конрад пошевелился. Дзефферино из-под прикрытого века проводил его взглядом. Так же он уходил, выслушав его исповедь в пустой часовне. Дзефферино вдруг испугался, что опять останется один, но вокруг дышали люди, не дикие звери, и он снова погрузился в сон.
Разбудила его суета: слуги сворачивали постели, зевали, потягивались, призывали Бога благословить их дневные труды. Постель Конрада была пуста и не убрана. Может, он решил сперва сходить в нужник?
Дзефферино встал, надвинул на голову куколь и прошел за другими, тянувшимися в ту же сторону. Он видел, как слуги отводят взгляды, чтобы не пялиться на него. Конрад мог этого не замечать, но Дзефферино остро чувствовал страх и отвращение окружающих.
Скоро он убедился, что его товарища нигде нет. Не было его и за завтраком. Есть ему расхотелось. Хозяйка, Амата, улыбнулась монаху и спросила, где его спутник. Дзефферино растерянно пожал плечами и обвел комнату взглядом. Гул голосов бил по ушам, как крылья летучих мышей, носившихся по темным переходам подземелья.
– Поищу-ка я его в часовне, – сказала она и вышла, громко окликая Конрада по имени.
Что-то в ее голосе... «Конрад! Фра Конрад!». Как тот мальчик в лесу. Он словно наяву услышал голос, выкрикнувший: «Эти люди не боятся Бога, фра Конрад!» И вслед за тем – трубный глас огненного ангела, и пламя, охватившее Дзефферино. Он так и не спросил Конрада об этом ангеле. После видения в камере Дзефферино уверился, что отшельник пребывает в высших сферах, недоступных простым смертным. Тюремщик опасался слишком глубоко заглядывать в священные тайны.
Все быстро покончили с завтраком, и Дзефферино остался один за столом в огромном зале. Слуги собирали пустые миски и чашки. Каша бурлила у него в животе. Скоро переписчики возьмутся за работу. Может, Конрад поднялся наверх, чтобы помогать им? Для такой работы сил у него уже хватит.
Дзефферино, опустив голову, поднялся по лестнице, но нашел наверху одного только Джакопоне. Посмотрел, как писец ножом вырезает из свитка лист и расправляет его на пюпитре, потом взял свиток в руки и стал ощупывать. Монах слышал уже рассказы об этой «бумаге», дешевой и удобной в сравнении с пергаментом. Правда, в сырости монастырских библиотек она долго не проживет. Стоит только взглянуть, как легко кто-то проделал дыру в этом «rotolo»[69]. Дзефферино просунул в отверстие мизинец.
– Это не простая дырка, брат, – заговорил Джакопоне, заметив, чем он занят. – Однажды темной ночью эта рукопись спасла жизнь нашей хозяйке. Темный призрак, монах-убийца, нацелил в нее копье, но на груди у нее был привязан этот свиток. Я и теперь не устаю хвалить небо за то, что фра Лео отличался многословием.
Дзефферино чуть не смял свиток, стиснув его в руках.
– Монах? Зачем бы монах стал убивать женщину, столь щедрую к нашему братству?
– Ты бы так не сказал, если бы видел, как она дралась в ту ночь: словно демон из ада! Сама справилась с одним из убийц, хотя они убили и одного из наших. Те монахи хотели зачем-то похитить Конрада. Напали на нас в лесу, из темноты.
– Ты тоже был там? – спросил Дзефферино.
– Был, хотя и запоздал с помощью. Из их главаря сделал факел, а остальные разбежались по своим норам, как хорьки.
Свиток глухо стукнулся об пол и, разворачиваясь, откатился к стене. Джакопоне вскочил с табурета, подхватил его.
– Осторожней, брат. Ты нездоров?
Дзефферино спрятал руки в рукава, склонил голову. У него свело горло, и он не сразу смог выдавить сухой резкий кашель, выбивая застрявший в гортани комок.
– Angelo Domini, – выговорил он. – Ангел Господень! Ты!
Деревянный пол лоджии чуть вздрогнул под легкими женскими шагами. Следом за Аматой, отдуваясь, протопал по лестнице Салимбене.
– Фра Конрад ушел, брат, – обратилась к Дзефферино Амата. – Он передал тебе, что ты можешь найти его в госпитале прокаженных – если захочешь последовать за ним. – Она раскраснелась от волнения, обернулась к Джакопоне. – Приходил посланец от сиора Орфео. Он будет здесь завтра утром и надеется, что с добрыми вестями.
Джакопоне и Салимбене расплылись в улыбках.
– Я так и знал, что он скоро объявится, мадонна, – объявил монах.
Амата обернулась к Дзефферино. Она не могла скрыть радости.
– Прости, брат, за наше маленькое семейное торжество. Моим друзьям известно, как много значит для меня эта весть. – Она опустила глаза на зажатый в руке лист. – Только я беспокоюсь за фра Конрада. Как он будет жить среди этих мерзких прокаженных? Ты не знаешь, зачем он туда отправился?
– Во исполнение обета, мадонна.
– Ты пойдешь за ним? Я тогда велю кухарке приготовить тебе еду на дорогу. Конрад ушел, даже не поев.
Идти за ним? За человеком, который покинул его среди врагов? Дзефферино махнул рукой перед глазами, отгоняя огненное видение.
– С вашего позволения, мадонна, я проведу здесь еще одну ночь. А утром вернусь в Сакро Конвенто.
Засыпая, Амата думала не об Орфео, а о Конраде. Для нее отшельник оставался единственным человеком, любившим ее беззаветно, ничего не прося в ответ. Она, хоть и сумела скрыть ужас, охвативший ее при встрече, до сих пор оплакивала своего друга. Никогда больше ей не заглянуть в его сияющие серые глаза. А если чистота души не спасет его от заразы? Она пробормотала молитву, прося сохранить и защитить его, но, кажется, обращалась при этом не столько к Богу, сколько к донне Джакоме. Потом повернулась на бок и мирно заснула. Среди ночи ее разбудили крики.
Служанка Габриэлла тянула ее за руку, вытаскивая из постели и из глубокого сна.
– Одевайтесь скорей, мадонна. Во дворе пожар. Двигаясь в тумане полусна и дыма, Амата завернулась в накидку и выбежала из комнаты. Откуда пожар среди лета, когда все камины, кроме кухонного, вычищены и закрыты? Должно быть, кто-то забыл задуть свечу. Приближаясь к внутреннему дворику, она видела красноватое сияние, дьявольским заревом пляшущее на каменных колоннах и стенах. Гости и слуги вместе таскали воду из фонтана. Другие бегали к ближайшему колодцу.
Она протерла глаза и уставилась под арку двора, в ужасе закусив пальцы. Горела деревянная лоджия, где стояли конторки переписчиков. Жаркое пламя охватило лестницу и всю южную стену. Северную стену и лестницы поливали из ведер, чтобы отстоять дом, но лоджию было уже не спасти. Амата тупо таращилась в огонь, соображая, где стоял шкаф со свитком и неоконченными копиями. На ее глазах южная галерея обрушилась и по двору раскатились тлеющие и пылающие бревна. Среди горящих обломков Амата различила пюпитр, и сердце у нее замерло.
Все пропало! Каменные стены и черепичная крыша могли устоять перед огнем, плотники восстановят галереи, но хроника Лео пропала безвозвратно. Амата закрыла лицо руками. Она не оправдала доверия Конрада!
Битва с огнем продолжалась до рассвета. Ночная стража разбудила соседей, и в ход пошли все окрестные колодцы. Из дома и в дом носились люди с ведрами. Пожарные по двое тащили огромные бадьи. Амата вместе с другими женщинами гонялась за разлетающимися хлопьями сажи, тушила их, чтобы не дать огню распространиться. Она металась из стороны в сторону по двору, грудь у нее разрывалась от дыма и жара, а перед домом тем временем все прибывала крикливая толпа.
Наконец, вскоре после того, как прозвонили к заутрене, маэстро Роберто объявил, что пожару конец. Все устало собрались посреди двора, рассматривая обугленные, почернелые, растрескавшиеся арки. Ничего деревянного не осталось – выгорели даже косяки дверей. Джакопоне сидел на засыпанной пеплом каменной скамье, где она говорила с Конрадом в тот вечер после его возвращения. Он баюкал голову в ладонях и бубнил что-то вслух, хотя рядом никого не было. К Амате подошел чумазый от золы Пио.
– Пио спас дом, Аматина, – сказал управляющий. – Это он учуял дым и всех разбудил.
Амата погладила юношу по плечу и пробормотала:
– Благослови тебя Бог.
Обвела глазами остальных домочадцев, заливавших последние угольки и сгребавших к стенам обгорелый мусор. Ни фра Салимбене, ни спутника Конрада среди них не было.
– Наши монахи не пострадали? – спросила она.
– Я их не видел, – отвечал Роберто.
– Я в самом начале заметил твоего писца, – вмешался Пио. – Он первым добрался до лоджии. Должно быть, тоже почуял дым. Я разбудил остальных и сразу бросился обратно. Он как раз сбегал по северной лестнице. Я думал, он ищет, чем зачерпнуть воду, и крикнул, чтоб бежал на кухню, а потом его больше не видел.
Джакопоне во весь голос выкрикнул:
– Angelus Domini! Слепой монах предсказывал это!
– Ангел?
Амата, подняв брови, взглянула на Роберто. Тот пожал плечами.
– Я, мадонна, занимаюсь земными делами. Пусть сиор Джакопоне ищет тайные причины случившегося.
Они побрели к дому. Протяжный тонкий плач трубы раздался от скамьи, где сидел Джакопоне. Амата развернулась на месте, но тот уже промчался мимо, длинными прыжками пробежал через прихожую и скрылся за дверью.
– Кузен! – крикнула вслед Амата, но кающийся уже не слышал.
40
Прокаженный, гревшийся на солнце у дверей, заметил его первым. Он предостерегающе затряс своей погремушкой, и не успел еще Конрад дойти до конца тропы, тянувшейся из леса между двумя длинными зданиями, как из своих келий стали выглядывать привлеченные шумом пациенты. Женщины и маленькие дети показывались из левого строения, мужчины – из правого. Поднялся пронзительный гомон. Конрад, похолодев, шел между ними. Большего ужаса не внушили бы ему даже поднявшиеся из могил покойники. Снова Лео гнал ученика в средоточие его потаенных страхов. Конрад зажмурил глаза и стал молиться. «Servite pauperes Christi», – шептал он про себя.
У концов бараков стояли две небольшие хижины. Здесь, догадался Конрад, живут монахи и монахини ордена Святого Креста – крусижьери, заботившиеся о несчастных. Один монах высунулся в открытое окно. В дверях показался высокий, худой, загорелый докрасна человек в длинной красной мантии и шляпе врачебного сословия. Он направился навстречу Конраду, и прокаженные, завидя его, сразу примолкли.
– Приветствую тебя, брат, – глуховатым голосом заговорил врач. Он назвался Маттео Англикусом – Матвеем Английским.
– Мир тебе, – ответил Конрад. – Я пришел трудиться.
Маттео осмотрел его с головы до ног, но не отвел глаз, как возчики Орфео. Он, конечно, насмотрелся здесь и не таких уродств, и глядел на Конрада так же спокойно, как на нового пациента.
– И что же привело тебя сюда?
– Я следую примеру своего учителя, святого Франциска – и исполняю обет.
– Подними на палец подол своей рясы.
Когда Конрад исполнил приказ, врач оттопырил губы:
– Так я и знал. Тебе придется подождать здесь, пока я принесу пару сандалий. Правило первое: никто из моих людей не ходит в пределах госпиталя босиком.
– Я с самого пострижения не ношу сандалий, – возразил Конрад. – Я давал обет бедности.
– Тогда тебе придется решать, который обет ты намерен исполнить, – пожал плечами Маттео. – Если хочешь остаться здесь, привыкай считать мои распоряжения волей Бога. Я оставляю монахам души пациентов, а заботу о телах монахи оставляют мне. Могу тебя утешить: жизнь здесь достаточно бедная. И я постараюсь подыскать тебе самые грубые сандалии.
Конрад нерешительно кивнул, и тогда врач улыбнулся ему.
– Добро пожаловать, брат. Судя по тому, что ты только что из монастырской темницы, полагаю, ты хороший человек.
Конрад остолбенел:
– К-как...
Маттео указал на его глаз.
– Тебя пытали. Волосы у тебя седые, а кожа бледная и нежная, как у девушки, – долго не видела дневного света. И ты несколько лет не брился. На лодыжках волосы вытерты кольцами кандалов, и след еще виден. Кроме того, ты ходишь в рваной рясе спиритуала и босиком – с точки зрения Бонавентуры, достаточные причины держать тебя в тюрьме.
– Тебе известно о расколе...
– Я когда-то подумывал вступить в ваш орден, но предпочел серому цвету красный. Шестьдесят лет назад папа Гонорий запретил лицам духовного звания изучать медицину, и потому я отказался от духовного сана.
Конрад прошел за Маттео к краю участка, отведенного под госпиталь, и там ждал, пока врач ходил за сандалиями. Ветерок остужал лоб, но заносил в ноздри сладкое зловоние гниющей плоти. Хотелось закрыть нос рукавом, хотелось найти глазами лежащий где-то рядом труп или костяк. Но он знал, что попал в мир умирающих заживо, и гнилая плоть еще висит на костях созданий, уставившихся на него из дверных проемов своих келий. Лицо того, кто был ближе всех, – он-то и прозвонил в колокольчик – было толстогубым, с синеватыми шишками, свойственными первой стадии болезни. Уплощившийся нос показывал, что хрящ уже начал разлагаться. Конрад принудил себя взглянуть на остальных. Многие милосердно прикрывали лица накидками, за которыми только мерещился пристальный взгляд невидящих глаз. Но другие... Конрад видел гнойные кратеры на месте глаз, гнилые провалы ртов и носов, ноздреватую плоть вместо подбородков, уши, разросшиеся непомерно, ладони без пальцев, руки без ладоней, раздувшиеся или сморщенные тела, кожу, изъеденную оспинами и гноящимися язвами. Прокаженные бесстрастно встречали его взгляд – только одна-две женщины стыдливо отвернули обезображенные лица. Дети, сидевшие у ног взрослых, словно маленькие старики, смотрели так же равнодушно, со взрослой серьезностью.
У концов бараков стояли две небольшие хижины. Здесь, догадался Конрад, живут монахи и монахини ордена Святого Креста – крусижьери, заботившиеся о несчастных. Один монах высунулся в открытое окно. В дверях показался высокий, худой, загорелый докрасна человек в длинной красной мантии и шляпе врачебного сословия. Он направился навстречу Конраду, и прокаженные, завидя его, сразу примолкли.
– Приветствую тебя, брат, – глуховатым голосом заговорил врач. Он назвался Маттео Англикусом – Матвеем Английским.
– Мир тебе, – ответил Конрад. – Я пришел трудиться.
Маттео осмотрел его с головы до ног, но не отвел глаз, как возчики Орфео. Он, конечно, насмотрелся здесь и не таких уродств, и глядел на Конрада так же спокойно, как на нового пациента.
– И что же привело тебя сюда?
– Я следую примеру своего учителя, святого Франциска – и исполняю обет.
– Подними на палец подол своей рясы.
Когда Конрад исполнил приказ, врач оттопырил губы:
– Так я и знал. Тебе придется подождать здесь, пока я принесу пару сандалий. Правило первое: никто из моих людей не ходит в пределах госпиталя босиком.
– Я с самого пострижения не ношу сандалий, – возразил Конрад. – Я давал обет бедности.
– Тогда тебе придется решать, который обет ты намерен исполнить, – пожал плечами Маттео. – Если хочешь остаться здесь, привыкай считать мои распоряжения волей Бога. Я оставляю монахам души пациентов, а заботу о телах монахи оставляют мне. Могу тебя утешить: жизнь здесь достаточно бедная. И я постараюсь подыскать тебе самые грубые сандалии.
Конрад нерешительно кивнул, и тогда врач улыбнулся ему.
– Добро пожаловать, брат. Судя по тому, что ты только что из монастырской темницы, полагаю, ты хороший человек.
Конрад остолбенел:
– К-как...
Маттео указал на его глаз.
– Тебя пытали. Волосы у тебя седые, а кожа бледная и нежная, как у девушки, – долго не видела дневного света. И ты несколько лет не брился. На лодыжках волосы вытерты кольцами кандалов, и след еще виден. Кроме того, ты ходишь в рваной рясе спиритуала и босиком – с точки зрения Бонавентуры, достаточные причины держать тебя в тюрьме.
– Тебе известно о расколе...
– Я когда-то подумывал вступить в ваш орден, но предпочел серому цвету красный. Шестьдесят лет назад папа Гонорий запретил лицам духовного звания изучать медицину, и потому я отказался от духовного сана.
Конрад прошел за Маттео к краю участка, отведенного под госпиталь, и там ждал, пока врач ходил за сандалиями. Ветерок остужал лоб, но заносил в ноздри сладкое зловоние гниющей плоти. Хотелось закрыть нос рукавом, хотелось найти глазами лежащий где-то рядом труп или костяк. Но он знал, что попал в мир умирающих заживо, и гнилая плоть еще висит на костях созданий, уставившихся на него из дверных проемов своих келий. Лицо того, кто был ближе всех, – он-то и прозвонил в колокольчик – было толстогубым, с синеватыми шишками, свойственными первой стадии болезни. Уплощившийся нос показывал, что хрящ уже начал разлагаться. Конрад принудил себя взглянуть на остальных. Многие милосердно прикрывали лица накидками, за которыми только мерещился пристальный взгляд невидящих глаз. Но другие... Конрад видел гнойные кратеры на месте глаз, гнилые провалы ртов и носов, ноздреватую плоть вместо подбородков, уши, разросшиеся непомерно, ладони без пальцев, руки без ладоней, раздувшиеся или сморщенные тела, кожу, изъеденную оспинами и гноящимися язвами. Прокаженные бесстрастно встречали его взгляд – только одна-две женщины стыдливо отвернули обезображенные лица. Дети, сидевшие у ног взрослых, словно маленькие старики, смотрели так же равнодушно, со взрослой серьезностью.