Семченко Николай. Что движет солнце и светила

   Фанни прижалась щекой к плечу Бочонка и жалобно всхлипнула. Это она умела делать - жалеть.
   -А знаешь, - сказала Бочонок, - ничего он не натешился! Хотя, - она замолчала, усмехнулась каким-то своим мыслям, - хотя, знаешь ли, он был на вид такой... ну, теплый, что ли... даже глаза - теплые, и губы, наверное, теплые. Я думала: он - человек.
   - Скажешь тоже! - засмеялась Фанни и потянулась за сигаретой. Фантазерка! Все они, одинаковы, только калибры разные. Ну, ничо, малышка, на их кобелиной охоте мы не последние суки. Отыграемся и свое возьмем, да, Бочонок?
   Бочонок кивнула. Сегодня надо сходить к Стасу за косяком, туда-сюда вечер наступит. И так тоскливо ей стало от того, что снова надо сидеть на площади, курить, болтать, "снимать", Боже, как мерзко!
   Она вскочила и побежала в ванную. К глазам подступали слезы, и она не хотела, чтобы Фанни это видела. Все нормально, малышка!
   СУСЕДКА
   Повесть
   "Слезы мои были для меня хлебом день и ночь, когда говорили мне всякий день: "Где Бог твой?"
   (Псалтирь, 41, 2 - 4 ).
   Он разбил оконную раму, и, не обращая внимания на её крики, встал на завалинку, спокойно и деловито поддел острые осколки стекла кончиком тесака и сбросил их на снег. Она, не переставая костерить Саню, подскочила к окну и замахнулась топором:
   - Попробуй влезь - убью, сволочь!
   Он пьяно усмехнулся и, вцепившись в подоконник, просунул голову в проём:
   - Я тебя, ей-Богу, урою, - Саня погрозил тесаком. - Отойди от окна, по-хорошему прошу...
   - Накося, выкуси, - крикнула она и замахнулась топором, но он хрипло, с надрывом рассмеялся:
   - Дура-а-а! Я его лет пять не точил. Он тупой. Нашла, чем пугать!
   Тогда она бросилась на веранду, надеясь быстро открыть дверь, запертую на крючок и для надёжности обвязанный верёвкой.
   Верёвка, однако, не поддавалась: закрученная вокруг крючка какими-то немыслимыми узлами, она никак не распутывалась. В спокойной обстановке Люба, может, и сладила бы с ней, а тут - нервы на пределе, руки ходуном ходят, да ещё этот проклятый топор, который она держала подмышкой, выскользнул и пребольно хлопнул обухом по левой ноге.
   - А, сучка, удрать хотела!
   Саня, пошатываясь, уже стоял за её спиной. Косматый, со страшными белыми глазами, почерневший лицом, он медленно поднял тесак и, выплюнув изжеванную "беломорину" под ноги, скривил губы:
   - Отдай телевизор подобру-поздорову. Лариса хочет "Санта-Барбару" смотреть...
   - Вот и купи ей новый, вместо того, который твоя красотка сожгла...
   - Да кто ты такая, чтоб мне указывать? - вскипел Саня. - Всю ты жизнь мне испортила...
   И поднял свой тесак!
   Но и Люба не оробела: быстро нагнулась, подхватила топор с пола и, зажмурившись, изо всех сил лупанула им по Саниной груди.
   Он завопил, и Люба почувствовала, как её лицо будто мелкий, теплый дождик окропил. Она машинально провела ладонью по щеке и вздрогнула: на пальцах осталась кровь.
   ***
   - Уби-и-ла-а-а!
   Саня катался по полу и кричал, кричал, кричал.
   - Ой, что же это я наделала! - заголосила Люба. - Миленький, родненький, погоди, потерпи немного. Я сейчас бинтик найду...
   И побежала уже за этим бинтиком, но Саня изловчился и схватил Любу за ногу. Она упала рядом с ним и увидела тесак, нацеленный прямо в её сердце.
   - Прощай, Любаня! - зловеще прошептал Саня и надавил тесаком на её грудь.
   И тут она проснулась.
   В левом боку, чуть пониже сердца, саднило и кололо. Она провела рукой по этому месту и нащупала какой-то длинный предмет, похожий на напильник.
   Господи, и зачем только положила под подушку эту заточку? Всё опасается воров! Вот залезет середь ночи злоумышленник, чтоб её дом обчистить, знают, поди: баба одинокая, защиты нет, муж сбежал к Светочке - разлучнице, так что можно без опаски разбой учинить, - а нате-ка, выкусите, ворюги подлые: у хозяйки в руках - заточка, а под кроватью, между прочим, топор лежит.
   Приснилось, значит. Жуть, какой нехороший сон! И кровь ведь была. Это к чему-то недоброму. Надо в соннике поглядеть. Но вставать не хотелось: под верблюжьим одеялом - тепло и уютно, а в доме за ночь выстыло, да и будильник прозвенит только через полчаса: ещё можно подремать.
   Люба перевернулась на другой бок, закрыла глаза, но страшный сон никак не шёл из головы. И привидится же такое: сцены будто из фильма ужасов, и Санька - такой злобный, страшный, на упыря похожий, брр!
   Она открыла глаза и посмотрела на окно, закрытое цветастыми шторами: из узкого проёма просачивался унылый серый свет, одиноко торчал длинный и узкий лист "щучьего хвоста", опутанный лентой серпантина - всё, что осталось от Новогоднего праздника.
   Ёлку Люба не ставила: во-первых, это нынче дорогое удовольствие тридцать пять рублей, а во-вторых - для кого её ставить-то? Веничка в армии служит, Валечка - в городе замужем живёт, большие дети-то, у самих уже, наверное, скоро приплод пойдёт, вот уж тогда для внуков и будет ставить ёлку, а для самой себя - что, ей денег девать некуда?
   Любе хватило и трёх пихтовых веток: поставила их в вазу, которую Саня, помнится, на тридцатилетие подарил, украсила их комками ваты, навесила игрушек, обвила серпантином - ах, какой красивый букет получился, и, главное, сразу запахло тайгой.
   Полоска серпантина, оставшаяся на "щучьем хвосте", извивалась змейкой, словно кто-то на неё дул. Неужели форточка приоткрылась? "Этого ещё не хватало, - подумала Люба. - Топишь-топишь эту махину, столько угля в печку вбухиваешь, а стены, того и гляди, насквозь промёрзнут. Защёлка, что ли, у форточки отошла?"
   Как ни хотелось, а пришлось встать.
   Пол ожег пятки холодом, и Люба, поёживаясь, добежала до окна на цыпочках. " Как балерина! - усмехнулась она. - На пуантах! Вот, блин, им бы, этим примам, в моей шкуре оказаться, а? Чтоб - и баба, и мужик, да и лошадь, да и бык! Наверное, и не подозревают, как живут простые бабы..."
   Форточка и вправду была приоткрыта. Видимо, бесился ветер, бесился да и надавил на неё чуть сильней - вот и отскочил слабый "носик" защёлки. Ещё года три назад Люба говорила Сане, что надо, мол, её заменить, да тому всё недосуг: то в своём гараже торчит с шофернёй, то на рыбалке, то на огороде навкалывается так, что рухнет на койку и тут же заснёт, ну и, конечно, злодейка с наклейкой ему мешала. Ух, была бы Любина власть, она б все эти винзаводы разбомбила- стерла с лица Земли, и чтоб нигде и никогда этой поганой водкой даже не пахло, ныне, присно и во веки веков! Из-за неё, проклятой, мутится у мужиков разум...
   Вот взять того же Саню. Ну, чем не хорош мужик? И высокий - метр девяносто, и не толстый, и не лысый, и за словом в карман не лезет, писаным красавцем, конечно, не назовёшь, но ведь мужчине и не обязательно быть Аленом Делоном - чуть красивше обезьяны, и ладно! Уж как за ним девки увивались, это же не пересказать, и перебрал он их порядком, пока Любаша не встала на его пути.
   Причём, натурально встала. Взяла у Иснючки три ведра картошки какого-то нового сорта - крахмалистая, рассыпчатая, желтоватая, она ещё и урожайностью славилась: посадишь ведро - накопаешь три-четыре мешка!
   Иснючка привезла эту картошку на развод из Белоруссии, и сначала ею не торговала, а раздавала просто так: кому полведёрка, кому - несколько клубеньков, не жадничала! Это сейчас она за копейку горло перегрызет. А впрочем, ладно, речь-то не о ней, а о Любе, которая погрузила картошку на маленькую тележку и повезла её домой.
   И вот когда она уже, считай, приблизилась к родным пенатам, у тележки вдруг отвалилось колесо. И Люба встала посреди шоссейной дороги. А тут из-за поворота вынырнул "газик" - и прямиком на Любаню. А она, оторопев, застыла, будто статуя. Злополучное же колесо прямиком подкатилось под машину и пшик! - лопнуло. "Газик" вильнул в сторону и, задев осевшую тележку, остановился.
   - Ну, ты даёшь! - воскликнул шофер и сдвинул кепку на затылок. - Аж в жар кинуло. Торгуешь картошкой, что ли, посреди шоссе?
   Шофер был молодой, симпатичный, и, не смотря на строгий голос, его глаза смеялись. Он вылез из машины и помог Любе собрать рассыпавшиеся клубни.
   - Куда тебя довезти? - спросил он. - Безколёсная ты теперь... Меня, кстати, Александром зовут. Ты меня не бойся. Я смирный, если обижать не станешь...
   Вот так они и познакомились. А через двадцать лет Саша ушёл к другой женщине и приснился Любе в кошмарном сне.
   - Ничего я тебе не отдам, Сашенька, - ласковым, умильным голосом проворковала Люба. - "Сонька" вообще на мои деньги куплена, и нечего этой твоей дохлятине на неё рот разевать, понял?
   Люба привычно завела свой ежеутренний монолог. Его темы могли быть самыми разными, в зависимости от её настроения и самочувствия, но Сашенька и Ларисочка фигурировали непременно.
   Накануне Саша позвонил ей на работу и сказал: "Тут на днях по телевизору будут показывать "Красное и чёрное", а у Ларисы, знаешь ли, старенький "Витязь", да и тот вчера поломался. Ты когда дома будешь? Мне нужно "Самсунг" забрать..."
   Любу такая наглость просто потрясла. Да какое он вообще имеет право на всё то, что есть в квартире! Шоферишка несчастный, в дырявых штанах так бы и ходил всю жизнь, если бы Люба стеснялась приторговывать на рынке картошкой, овощами да цветами. На её кровные всё куплено - и этот вот пушистый ковёр под ногами, и тот большой, что на стенке висит, - индийский, полтора миллиона старыми уплачено, и стиральная машинка, и радиола, и "Сонька", и даже трусы для муженька - всё, всё, всё Люба заработала, и вот тебе, Санёк, - фига, накося выкуси, ты ничего не получишь! Каждый рублик выстрадан-выстоян, пересчитан-промусолен, не украден - честный, трудовой.
   И чего она раньше-то стеснялась выйти на рынок? Всё маялась раздумьями: " А не станут ли меня называть торговкой, спекулянткой?" Вон про Иснючку и в глаза и за глаза говорят: за копейку, мол, удавится, торгашка! Картошку она уже давно даром никому не раздаёт, даже родной сестре сказала: " Всё, Дуся, имеет цену, и мой труд на огороде - тоже. Почему я должна стесняться продавать то, что сама вырастила? А ты со своим мужичком знай себе шары заливаешь, а на грядках трава - выше пояса, хоть на сено её коси! Нет, милая, не я придумала такое правило: кто не работает, тот не ест".
   Дуся об этом рассказывала с возмущением, и почему-то всё время показывала на прореху в подоле своей юбки:
   - Нет, люди честные, гляньте-ка: это я-то лодырь?! Последнюю юбку порвала в пищекомбинатовском саду. Лазили туда с соседкой за сливами, а нас этот косоглазый сторож... как его звать-то? А, точно: Мишка! Засек, в общем, нас, а мы - с вёдрами, да ещё накануне сороковины соседкиной свекрухи отмечали. Ох, тяжко было от него драпать, с больной-то головушкой! А как полезли под колючую проволоку, я за неё и зацепилась - вон дырища какая! А сколько ведро слив стоит? Да за бутылку и отдала!
   Сад пищекомбината располагался сразу за железной дорогой, там, где начинался лес. Росли в нём груши, сливы, желтые и красные ранетки, а под ними сохли в тени чахлые кустики смородины. И в этот сад наведывались те, у кого даже палисадничка перед домом не было. Впрочем, нормальные люди предпочитали покупать варенья, компоты или те же свежие груши в пищекомбинатовском магазине: стоили они сущие копейки. С началом перестройки, у народа, правда, трудновато стало с деньгами, но комбинат и тут нашёл выход: приходите в сад убирать урожай, оплата труда, так сказать, натуральная: насобирал пять ведёр груш, а шестое - твоё. Но Дуську это почему-то не устраивало.
   -Ха! - горланила она. - Нашли дуру! Ишь, бары какие! Да я и так возьму, что хочу. Право имею!
   А право это заключалось в том, что Дуся, будучи школьницей, выезжала вместе со своим пионерским отрядом на закладку этого сада. И даже воткнула в землю десятка четыре каких-то саженцев.
   И, как ни странно, именно Дуська убедила Любу: ничего нет стыдного в том, чтобы торговать на рынке тем, что тебе принадлежит.
   Нет, никакого такого разговора у них не было. Просто Люба однажды послушала разглагольствования пустой бабёнки, поглядела на её незаштопанную юбчонку, да и подумала, что, пожалуй, гораздо позорней воровать чужое, да ещё и похваляться этим. К тому же, в больнице, где Люба работала буфетчицей, третий месяц задерживали зарплату, и хорошо, что хоть остатки хлеба можно было домой уносить, а так бы - зубы на полку, и всё тут!
   Люба, позёвывая, прошлепала на кухню. Больше всего на свете она не любила утреннюю растопку печи. Надо выгрести золу, почистить поддувало, принести два ведра угля, а чтобы он лучше горел, положить в топку несколько березовых поленьев. Господи, сколько мороки-то!
   На печном кожухе стояли валенки, рядом с ними лежала пара толстых шерстяных носков. Тут же сох "базарный коврик": кусок трехслойного картона, обшитый серой дерюжкой. Люба кидала его под ноги и стояла на нём целый день.
   Иснючка ещё лучше придумала: приспособилась упаковывать свои ревматичные ноги в мешки, сшитые из старого верблюжьего одеяла.
   Поглядев на иснючкино ноу-хау, Люба надоумилась сделать портянки из теплоизоляционного материала, в который был упакован телевизор "Сони". Наденешь носки, сверху обмотаешь их "портянками" - и никакой мороз не страшен! А чтобы какая-нибудь лихоманка вроде гриппа не пристала, Люба обязательно пила чай. С вечера бросала в большой китайский термос две горсти сушеного шиповника, состругивала с лианы лимонника тонкие ленточки желтой, запашистой стружки и заливала всё это крутым кипятком. Утром Люба добавляла в настой чайную заварку и ложку-другую мёда.
   Полуторалитрового термоса с этим чаем ей хватало на весь день. Ещё и соседок по торговому ряду угощала.
   Иснючка, попробовав его в первый раз, ласково сощурила свои подслеповатые глазки:
   - Любочка, скажи, как ты этот чай делаешь? Уж больно хорош...
   - Секрет фирмы!
   - Ну и толку-то с твоих секретов! - надулась Иснючка. - Умные люди давно бы их в ход пустили...
   -А я вот подумаю-подумаю, да и открою свою чайную, - засмеялась Люба.
   -Да пока документы на неё оформишь, рак на горе три раза свистнет, Иснючка наставительно подняла вверх указательный палец. - Я бы на твоём месте этот чай...
   -Знаю, знаю! Ты бы на нём бизнес сделала! Пока никто ещё не догадался противопростудным чаем торговать...
   -Ну и торговала бы! Глянь-ка, сколько народу день деньской мимо рынка прёт, да и дети, что на горках рядышком катаются, тоже наверняка хотят перекусить. Чай да пирожок - чем плохо, а?
   - Ну и почему ты перестала носить сюда чай? Не шибко-то его и брали. Разве не так?
   - Да, видно, дорого кажется: в городе за стакан рубль дают - не моргнут, а тут сразу прикидывают: " Ты чё, бабка, пачка хорошей заварки десять рубля стоит! Это ж сколько стаканов чая из неё получится!"
   - И то правда: совесть надо иметь. Совсем уже рубль обесценили! И мы с тобой к этому ручки тоже приложили. Я вот иногда думаю, а почему на рынке все цены круглые: всё в рублях измеряется, и нет, скажем, такой цены, как один рубль двадцать копеек или, к примеру, один рубль тридцать три копейки обязательно всё округлим!
   - Да кому ж охота с мелочью возиться? - простодушно возразила Иснючка. - Её даже нищие не уважают.
   - А вот в Америке, сама читала, круглые цены не любят: там уважают, например, цифру девять, - сказала Люба. - И ценники выглядят так: четыре доллара девяносто девять копеек...
   - Центов! - поправила Иснючка.
   Не смотря на то, что порой прикидывалась полной невежей, она внимательно следила за курсом доллара. Злые языки утверждали, что эта скромная старушка хранила деньги исключительно в "зелененьких". При этом Иснючка терпеть не могла, когда кто-нибудь намекал на её пронырливость, и тут же начинала жаловаться:
   -Да не хитрая я! Это жизнь такая пошла, чёрт её задери! Не будешь крутиться - пропадёшь...
   Но Люба лишь хмыкала в ответ:
   - Крутись - не крутись, а конец у всех один, только по-разному оформленный: над одними - мрамор да гранит, над другими - деревянный крест или жестяная звездочка...
   - У-у, злючка! - понарошку взвывала Иснючка. - Да звезд-то уже не делают, теперя вместо них - орлы о двух головах. Вот те истинный крест! Сама видела...
   Если бы не эти тары-бары-растобары, то скучно было бы стоять на рынке со своим товаром. Подзадоривая Иснючку, Люба знала, что и в неё саму в любой момент могут вонзиться остренькие стрелы язвительности и злокозненного остроумия. Уж в чём, в чём, а в этом поселковые бабы - большие доки. Иная такое отчебучит, что хоть стой, хоть падай и проси пощады, пока тебя ещё раз не ужалил бойкий язычок.
   Чаще всего это случалось, когда две женщины ступали на тропу большой войны, и причина-то порой была пустяковая: залезла, допустим, курица-наседка с выводком цыплят на огород к соседке, распорхала грядку с только что посаженой рассадой, - и тут же гром проклятий, истошные крики, заковыристые да занозистые словечки, и такого о тебе навспоминают и незаслуженно припишут, что в самый раз добровольно отправиться на исправленье туда, куда сам Макар телят не гонял. А вослед тебе будут трубить громкие вражьи трубы, и развеваться неукротимые боевые знамёна, и от избытка чувств победительница примется не по барабану колотить, а по своим оголённым ягодицам. Но Иснючка, впрочем, предпочитала ни с кем по-крупному не ссориться, и даже неминуемую крутую разборку умудрялась заменить пусть и худым, но миром.
   Подумав об этом, Люба громко рассмеялась:
   - Да уж! Скандачка она ничего не делает, а если и опростоволосится, то так и крутится - вертится на задних лапках. Лиса! Ах ты, дьявол черномордый, чтоб тебе пусто было...
   Последняя фраза уже относилась к Мейсону. Он по своему обыкновению разлёгся на шерстяном половике перед кухней, и Люба нечаянно наступила сиамскому красавцу на хвост.
   Кот заверещал благим матом и метнулся под стул, на котором стояла большая кастрюля с квашеной капустой. И вот ведь, чертово отродье, задел чурку, которая подпирала сломанную ножку - стул покачнулся, кастрюля сдвинулась и, конечно, хлопнулась бы на пол, если бы Люба её не подхватила.
   - Бездельник! Дармоед! Сыкун несчастный! - Люба с чувством выдала Мейсону эти определения, но тут же и пожалела его:
   - Ладно, вылазь, остолоп несчастный. Я, слепошарая, сама виновата. Перепугала котика...
   Мейсон жалобно мяукнул, но из-под стола не вылез.
   - Ну и чёрт с тобой, - сказала Люба. - Ишь, обидчивый какой! Весь в хозяина. И такой же лежебока, как он...
   Она включила телевизор. "Меня зовут Макс",- сообщил молодой человек и лучезарно улыбнулся. Люба переключилась на другой канал: "Сегодня двадцать первое число, тётя Ася говорит, что бельё не надо кипятить, а белые зубы это всё, что осталось от бабушки..."
   Это бормотанье из телеящика Любу уже не раздражало. Она привыкла к нему и, наверное, даже возмутилась бы, если бы реклама вдруг напрочь исчезла с голубого экрана. Всё-таки интересно наблюдать, например, за холёными домохозяйками, которым мужья дарят какие-то сногсшибательные стиральные машины, иначе, видишь ли, этим белоручкам ни за что не отстирать у рубашек воротнички и манжеты! Или вот ещё прикол: в дорогой кастрюльке от "Цептера" растворяют дешевый бульонный кубик, размешивают варево чуть ли не серебряной поварёшкой и подают его в фарфоровой тарелке из французского сервиза. И что интересно, муженёк, который, судя по его обличью, привык обедать в самых шикарных ресторанах, ну так доволен этим жиденьким бульончиком, ну в таком уж восторге, будто, по крайней мере, суп из трепангов ест!
   - Ты скажи, чё те надо, чё те надо, - заголосил вдруг телеящик, - я те дам, чё ты хошь...
   - Чё ты хошь! - подхватила Люба и притопнула ногой.
   Она, наверное, до смерти бы испугалась, если бы телевизор выдал ей, например, арию Ленского из оперы "Евгений Онегин" или, не дай Бог, полностью показал "Лебединое озеро". Это было бы похоже на переворот - и не только на мировоззренческий, а на самый настоящий политический, такой, какой устроило ГКЧП. А все эти притопы и прихлопы, "Эскадроны" и "Зайки", завыванья Азизы и какой-нибудь Алены Ляпиной стали так же привычны, как необходимость послушать утром прогноз погоды по радио.
   Люба подозревала, что настоящее искусство - как аристократ: ходить ему в народ опасно. Потому что "масса" и есть масса: в ней и убогонькие затаились, и пьяные ходят, и бомжи немытые-нечесанные затесались, и полоумные шастают. Им бы всем чего попроще да попонятнее, и чтобы - приятно, сладко и, главное, не заставляло бы шевелить мозговыми извилинами, а действовало бы только на центры удовольствия и пробуждало бы, допустим, основной инстинкт. Есть голос, нет голоса - какая разница, лишь бы личико было смазливое да ножки из ушей росли.
   - Зайка моя! - сказал волоокий красавчик Филипп. Люба терпеть его не могла и потому немедленно переключилась на другую программу.
   - И как только Алла Борисовна польстилась на такое чучело? - пробурчала она. - Мейсон, ты что-нибудь понимаешь? Ну, иди ко мне, котик, вот тебе рыбка - покушай...
   Мейсон, опасливо поглядывая на мощные Любины ступни, подошёл к своей плошке, понюхал рыбу и брезгливо фыркнул.
   - Что? Не нравится, что сырая? Так мне, дружочек, разваривать некогда, сама всухомятку питаюсь, видишь?
   Мейсона это утешило мало. С оскорблённым видом он уселся у своей плошки и уставился на Любу.
   - Ничего, - покачала головой хозяйка, - жрать захочешь - слопаешь за милую душу. Ишь, чухня какая!
   Мейсон тоненько мяукнул и разлёгся на полу, повернувшись задом к куску мороженой трески.
   Намазывая масло на хлеб, Люба поглядела на острие ножа и вспомнила свой жуткий сон.
   - Ой, да что это со мной? - всполошилась она. - Такая жуть приснилась, а я ещё даже в сонник не поглядела! Это ты, Мейсон, виноват: отвлёк меня, чтоб тебе пусто было...
   Она пошла обратно в спальню, но сонник из тумбочки взяла не сразу. Люба во всём любила чистоту и порядок, а нынче под впечатлением такого темпераментного сна, не заправила постель сразу, как встала. Смятая простыня, скомканное одеяло и подушка, которая валялась на полу, являли собой, конечно, не самое приятное зрелище. Люба привычно быстро восстановила на кровати полную гармонию и даже разгладила чуть заметную морщинку на покрывале. Другой бы кто, может, и вовсе её не заметил, но только не она!
   В соннике Люба почти сразу наткнулась на слово "топор":
   - Потеря имения вследствие собственных ошибок, - прочитала она вслух. Интересно, чего это я такого натворила? Ошибки... Потеря имения! Да что бы это значило, а?
   Люба так разволновалась, что даже не стала смотреть значения других символов. И одного топора ей хватило, чтобы с пол-оборота завести в мозгу эту чертову машинку, вырабатывающую всякие разные фантазии, и хорошо, если безобидные, а то ведь случается и так: начинаешь воображать что-то страшное, и остановиться не можешь, и такая жуть охватит, что стукнет, например, ветка о стекло, а тебе чудится, что некто злой и беспощадный топырит свои костлявые пальцы и, гнусно похихикивая, вот-вот пройдёт незримо сквозь стекло...
   Люба и сама не понимала, почему какой-нибудь пустяк, незначительное происшествие или, допустим, тягостное, неприятное сновидение вызывали у неё волнения и страхи. Будто бы включалось в голове какое-то устройство и, независимо от того, хотела она того или нет, прокручивало всякую жуть и ужасы, вызывая состояние сильной тревоги и смятения перед неотвратимостью предначертанного свыше.
   Родная её бабка, Мария Степановна, заметив особенность внучки страшиться собственных же придумок, даже возила её в церковь, кропила "святой" водой и заклинала: "Любонька, милая, стерегись играющей нечистой силы, гони её от себя, не поддавайся..."
   Однако ни черти, как их рисуют в книжках, ни домовой или какая-нибудь кикимора наяву ей не являлись, - так что гнать было некого. Но иногда, особенно когда девочка оставалась дома одна, её вдруг охватывал жуткий страх: она совершено явственно чувствовала, что в комнате есть кто-то чужой. Может быть, он ничего плохого и не хотел сделать; скорее всего, Люба даже была ему безразлична, и он её не замечал, как мы не всегда замечаем, допустим, мошку, пока эта маленькая тварь не забьётся в ухо или не залетит в глаз.
   Обычно страх находил на неё в середине марта, когда, по поверью, с Хозяина слезала старая шкура. Он томился, изнемогая от желания найти кикиморку помоложе и жениться на ней. Да и вообще, весна вызывает беспричинную тоску не только у людей, но и у Хозяина, который перестаёт узнавать своих домашних, подкатывается им под ноги, чтоб споткнулись да упали ему на потеху, и собак кусает да за хвосты дёргает: лайте, пустолайки, не давайте этим двуногим лежебокам спать.
   - Тебе, внученька, твоя пионерская душа мешает быть зрячей , - вздыхала Мария Степановна. - Но попомни моё слово: когда-нибудь увидишь Хозяина...
   - Сказки всё это! - отвечала смелая пионерка Любаша. - Выдумки тёмных предков...
   - Ну-у-у, так уж и темных! - обижалась бабка. - Они жили с природой в ладу, знали язык зверей и птиц...
   - Сказки это!
   - Сказка - ложь, да в ней намёк, добрым молодцам урок, - не сдавалась бабушка. - Ковёр-самолёт, к примеру, - это, конечно, сказка. А настоящий самолёт - разве выдумка?
   - Зато шапка-невидимка выдумка!
   - Погоди, ученые и до неё додумаются. Старые люди знали, что рассказывали. Когда-то, давным-давно всё на Земле было по-другому, и то, что в сказках рассказывается, происходило на самом деле...
   - Не было этого, всё - фантазии! Нам учительница объясняла...
   - То, что знает твоя учительница, я давно забыла, - сердилась Мария Степановна. - Как, интересно, она книжки читает? Галопом по Европам? "Свет, мой зеркальце, скажи, да всю правду доложи..." Куда, по-твоему, царица глядела?