Страница:
- Да, конечно, - вставил Пётр. - Из нас воспитывали нечто среднее, бесполое...
- А мы об этом думали тогда? Для меня все были - человеки! А у тебя, знаешь, в глазах загорался такой сумасшедший огонёк - он и пугал, и манил, и отталкивал-притягивал, о Боже! И я боялась - смешно подумать! - того слишком серьёзного, что у нас могло получиться. Ты прямо-таки излучал какие-то мужские флюиды! А я, дурочка, считала: это нехорошо, парень не должен быть самцом, это проявление низменных инстинктов...
- Неужели я напоминал кобеля? - изумился Пётр.
Изабелла вздохнула, махнула рукой, будто отгоняла назойливую муху, закурила и, не глядя на него, выдохнула:
- Глупышкой была...
Сама же подумала, что, может быть, единственное настоящее, что у неё было, - молчаливая школьная любовь, и все эти восторги, полуобморочные страхи...
Потом - с другими - всё было проще, грубее, бесстыднее, всё равно как, и она постепенно забыла о полудетской выдумке насчёт любви одухотворенной, без намёка на земное и грешное.
- И всё-таки я часто тебя вспоминаю, - сказал Пётр.
- И я тоже, - сказала она и подумала: " Раньше врала - краснела, а теперь - и не моргну даже. Когда же в последний раз думала о нём? Уже и не вспомню. Интересно, он смог бы бросить свою госпожу Потоцкую ради меня? Кажется, Зайчик расчувствовался. А может, это уже начало романа?"
От такого предположения внутри неё натянулась и зазвенела незримая струна, лёгкая и серебристо-холодная, как первая осенняя изморозь на хрупком кленовом листе.
- Пора, однако, откланиваться, - сказал Пётр. - Завтра придёт мой человек и купит что-нибудь из этого, - он кивнул на керамику. - Можешь назвать любую разумную цену. Он заплатит.
Изабелла хотела ответить, что деньги ей не нужны, пусть всё берет даром, она ещё налепит кучу всяких фигурок, и хоть она и небогатая, но и не нищая, чтобы ей подавали что-то вроде милостыни, так сказать, благодетельствовали. Сам ведь намекнул: ненастоящее, подделка, не искусство вовсе!
- Да не майся ты, не мучайся! - рубанул проницательный Пётр. - Будем считать: получаешь аванс, только и всего. Договорились?
Она обреченно махнула рукой: ладно, мол, чего уж там церемонии разводить! Но она не хотела, чтобы он как пришёл, так и ушёл - внезапно, как порыв ветра, летний ливень, вспышка молнии.
- Пора, пора, рога трубят! - Пётр шутливо подмигнул. Его глаза, однако, не смеялись. Изабелла хотела встать, но не смогла. Вот смехотура! Так разволновалась - это в её-то годы, - что ноги стали будто ватными, и в глазах предательски защипало.
- Всё банально и очень просто: возвращаемся на круги своя, - сказал Пётр. - Был рад тебя увидеть. Пусть даже и другую. Да и я уже не тот...
Наконец, пересилив эту проклятую вялость и слабость, Изабелла встала, зачем-то виновато развела руками, хохотнула ("Господи, чего разнервничалась-то?"), одёрнула юбку, хотя та была в безупречном порядке, хотела сказать что-то необязательное, вроде того, что ещё, мол, увидимся и всякое такое, но поняла: скажет хоть слово - тут же и разревётся, чего позволить себе она никак не могла. Ещё чего не хватало! Ведь Изабелла сильная женщина, и все об этом знают!
Она кивнула Петру и почти сразу же захлопнула за ним дверь. И безотчетная, холодная ярость внезапно взорвалась в ней, как часовая мина, дождавшаяся своей зловещей секунды. Изабелла превратилась в сгусток бешеной энергии.
Пожалуй, она действительно не отдавала себе отчёта, когда, схватив молоток, принялась бить все эти скульптуры, вазы, фигурки, и топтала осколки, и обломки, и черепки - вот так, и так, и так!
- Конец всему! Надоело! - с тоскливым и злорадным упорством буйнопомешанного она кружила по комнате. - А-а, гад, затаился? Думаешь, я тебя не прикончу?
Но деревянный божок, надув щёки, плутовато взирал на неё, щурился и не поддавался каблукам туфель. Изабелла выпилила его из сосновой чурки давным-давно. И под руководством старой нанайской мастерицы Чикуэ обработала долотом, стамеской и грубым наждаком.
Чикуэ собственноручно раскрасила божка и велела почаще его кормить.
- Накормишь - он будет добрым, - объяснила старушка. - Он будет добрым - значит, и тебе добро сделает, обережёт от несчастий. Не забывай корми!
Она, конечно, забыла. Сердце ёкнуло лишь однажды, когда узнала, что Чикуэ была, оказывается, не только великолепной художницей-мастерицей, но и тайной шаманкой, в силу и мудрость которой верили многие её сородичи. А что если и вправду в этом божке скрывается какая-то заколдованная сила? Нет, лучше не искушать судьбу...
- Ладно, живи! - Изабелла устало опустилась в кресло. Божок смотрел на неё из-под стола и счастливо, идиотски счастливо улыбался.
***
Недели полторы никто не мог ей дозвониться. Марианна даже специально приезжала, чтобы узнать, что случилось. Но дверь ей никто не открыл. Тогда она сбегала в домоуправление за слесарем, вызвала с работы Толика, притащила участкового милиционера. И когда вся эта компания собралась перед дверью, шумно обсуждая, с чего и как начать взламывание, Изабелла вдруг подала голос:
- Господи, что вам всем от меня надо? Пошли вон! Хочу тишины и покоя...
Потом Марианна доказывала всем, что у Изабеллы был творческий кризис и всё такое прочее, с этим связанное. Участковый, впрочем, сделал в своём журнале более определённую запись: " Вызов к гражданке Н. Запой. Провести профилактическую беседу".
Неизвестно, провёл он её или нет, но однажды Изабелла выпорхнула из своего гнёздышка как ни в чём не бывало, весёлая, нарядная, уверенная. Запястья украшали новые затейливые браслеты из бересты, а на шее болтался кулон из обожженной глины. Это была миниатюрная копия деревянного божка. Вскоре Изабелла забросила его на антресоли и постепенно о нем забыла.
У неё начался новый период - увлечение берестой. Всё остальное не имело абсолютно никакого значения. По крайней мере, так она всех уверяла.
МАТРЕНА УСАТЫЙ
"Не надо... Пожалуйста, не надо..."
Он подумал, что и в самом деле большего не надо. И еще испугался ее странно посеревших век. Надя закрыла глаза, крепко- крепко, будто играла в жмурки - по-честному, без подглядываний. Как девчонка-отличница, которая боится показаться недобросовестной, иначе дворовые ребята бесцеремонно выставят ее из игры, да еще и трепку зададут.
Роман чувствовал ее легкие прикосновения, все более и более смелые, и все-таки Надю что-то останавливало. Она определила для себя черту, за которую переступать нельзя, даже если очень захочется - стой, замри, не двигайся!
Но, если честно, то он сам боялся того, что может обрушиться на него за той чертой, перед которой они замерли.
Все получилось до невозможности просто. Яшка Каплан, с которым Роман жил в одной комнате, уехал на каникулы. У Романа билет был на завтра, и у Нади - на завтра: ему - во Владивосток, ей - на Сахалин, в Углегорск, где жили родители.
Полдня он бродил по скользкому Хабаровску. Автобусы не ходили из-за снега, который завалил улицы и все сыпал и сыпал - густой, липкий, обильный, как конфетти на студенческой вечеринке.
С Амура дул резкий ветер, и Роман зяб в своем легком пальтишке: тогда, в семидесятых, еще не было теплых и дешевых китайских пуховиков, а на дубленку или шубу хотя бы из искусственного меха у родителей денег не было.
Чтобы не обморозить уши, которые у него всегда немели от колючего, злого ветра, Роман то и дело забегал во все попутные магазины. Все равно надо было что-нибудь купить родителям, как-то неудобно являться безо всего. Отец написал, что у них исчез из продажи табак "Золотое руно" - его любимый, а папиросы и сигареты он терпеть не может. Мать любила красивую посуду, и Роман хотел найти для нее какую-нибудь забавную керамику. Но полки магазинов, как на грех, были скучны и однообразны. Хорошо, что хоть "Золотое руно" он все-таки отыскал в одной полуподвальной рыбкооповской лавчонке. И когда уже отходил с покупкой от прилавка, продавщица вдруг его окликнула:
- А где твоя книжка?
Он живо смекнул, что тут, видимо, отовариваются моряки речного флота, потому и лежал этот табак и всякие другие дефициты свободно. Не оборачиваясь, Роман кивнул через плечо:
- Оставил в машине. Счас принесу!
Вышел и, что называется, сделал ноги. Заворачивая за очередной угол, он столкнулся с Надей. От неожиданности она поскользнулась и упала бы, если бы он ловко не подхватил ее за локоть. И все-таки два апельсина выпрыгнули из кулька и зарылись в снег. Это было так красиво: оранжевые, теплые мячики в свежем, еще пушистом снеге!
- Извини, - сказал Роман.
- А мне говорили, что ты еще не уехал, но я не поверила: комната закрыта, тебя с утра нет...
- А зачем ты меня искала?
Надя не ответила и, высвободив свой локоть из его хваткой ладони, шагнула в снег, чтобы подобрать апельсины. Роман опередил ее и, довольный, улыбнулся:
- Что-то случилось?
- Да нет, ничего, - сказала Надя. - Из нашей группы только мы остались. А у меня полный ящик картошки. Пропадет, пока на каникулах будем.
- Целый ящик?
- Из-под посылки, - уточнила она и, опустив голову, неловко предложила: - Давай съедим эту картошку вместе!
Роман с интересом посмотрел на Надю, пытаясь определить, что стоит за этим предложением: желание пофлиртовать или она действительно хочет угостить его жареной картошкой? Вообще-то он не выделял эту девушку особо, как, впрочем, всегда дышал ровно и в присутствии остальных своих сокурсниц. Все они были для него, скорее, товарищами по учебе, но никак не прекрасными незнакомками, способными вскружить голову и вознести на седьмое небо. А кроме того, во Владивостоке его ждала Тамара. Ах, какие они писали друг другу письма!
Яшка Каплан знал о Тамаре, письмах, стихах, которые Роман сочинял. Другие о том не подозревали, и кое-кто из однокурсников даже начал подозревать, все ли у него в порядке: может, просто стеснительный такой, а вдруг он, подумать даже страшно, их этих, которые мальчиков любят?
Яшка, конечно, докладывал ему об этих разговорах. Он был старше лет на пять, отслужил в армии, повидал жизнь и потому имел право, мудро улыбаясь в усы, давать советы: "Трахнул бы ты кого-нибудь из этих девиц, что ли. Терять им уже нечего, зато болтать будут меньше. Понимаешь, старик, есть любовь и есть секс. Это совершенно разные вещи. И одно другому не вредит, поверь мне... "
Он и хотел бы верить Яшке, но - хоть убей, хоть казни! - не чувствовал ни малейшего волнения в крови даже от самых откровенных, зазывных взглядов и жестов. Правда, однажды они, полупьяные и оттого бесшабашные, возвращались большой компанией с вечеринки у Люси Рудзит. Она, единственная из всей студенческой группы, имела свою квартиру, доставшуюся ей после развода с мужем. Роману она казалась солидной взрослой женщиной: как-никак двадцать пять лет, и замужем уже побывала!
Что-то такое она подметила в поведении Нади и, улучив момент, шепнула Роману:
- Почему ты не обращаешь на неё внимания? Надежда хорошая девушка!
Он пожал плечами и, подхваченный одной из девушек, закружился в танце под песню модной тогда Эдиты Пьехи: " Горечь, горечь на губах твоих, о Русь!"
А о том разговоре с Люсей вспомнил только тогда, когда они с Надей как-то незаметно и непонятно почему отстали на улице от всей этой шумной компании. Она прильнула к нему, подставила свои губы, и он, не отдавая себе ни в чём отчёта, целовался крепко, жадно, до боли.
Наутро он старался об этом не вспоминать. Надя, конечно, неплохая девчонка, отлично учится, и с репутацией всё о, кэй, но... Но как бы это поточнее выразить? В общем, бывает так: увидишь человека, вроде бы мимоходом, но запомнишь его на всю жизнь, и в чём тут дело - не поймёшь. Но есть такие люди, с которыми встречаешься каждый день и они для тебя никакие, без особинки: доведись составить словесный портрет для следователя придётся изрядно попотеть.
Надя для Романа была, увы, из их числа. И потому, когда он наутро притащился в аудиторию - привет, братва, ух, голова раскалывается, дайте конспект по истории КПСС, - сразу и не понял, отчего это Надька смотрит на него так, будто у них есть какая-то общая тайна. Он подумал, что, наверное, сделал вчера что-то не так или сказал какую-нибудь чушь. Но решил не оправдываться и вести себя так, будто ничего и не было.
И вот, пожалуйста, у Нади нашелся повод: картошка!
- Я люблю, когда ее жарят с топленым маслом, - сказал он. - Такая вкуснятина!
- У нас вкусы сходятся, - отозвалась Надя. Она смотрела не прямо в его глаза, а куда-то вбок, скорее - на его уши. Роман, почувствовав возникшую неловкость, предложил:
- Давай так: картошка - твоя, масло - мое, встречаемся вечером, да?
И картошка, наверное, была бы благополучно и, главное, пристойно съедена, если бы не Ведро. Он сунулся к ним в самый ответственный момент, когда сковородка вовсю скворчала на электроплитке:
- Маня идет! Она же вас за версту учуяла! Плитку с перепугу тут же выключили и задвинули под кровать. Надя всунула сковородку Роману в руки и выпихнула в коридор:
- Иди в бытовку! Будто ты ее там жарил...
Из всех цветов комендант общежития Мария Павловна любила только букет своих болезней. Печеночница, язвенница, гипертоничка и Бог знает кто еще, она считала, что подорвала свой некогда могучий организм неправильным питанием. Жалея племя младое, незнакомое, вечно спешащее и перекусывающее чем попало, Мария Павловна, в просторечии - Маня, объявила войну плиткам, кипятильникам и прочей электротехнике. Благовидный предлог нашелся: правила противопожарной безопасности в общежитии были возведены чуть ли не в ранг Священного Писания.
- Зачем вы задымляете комнату канцерогенами, дышите гарью и копотью от этих плиток? - проповедовала комендантша. - Кушать надо сырые овощи, фрукты, пить соки, салаты из одуванчика готовить. А уж если хотите засорять организм шлаками, то будьте добры, жарьте-парьте только в бытовой комнате, ясно? И чтоб форточка была открыта! Пекусь-забочусь о вас, уму-разуму учу, а толку никакого, э-эх, даром, что будущая интеллигенция! Мне бабушка тоже, бывало, твердила: "Маня, редечки с маслицем поешь, отведай пареной репы: сла-а-дкая!" Ну а я-то, фу-ты ну-ты, нос ворочу: еще чего, мне подавай колбаску копченую, мясо жареное, все соленое-перченое. А результат? Склад шлаков и песка!
Вот этот "склад шлаков и песка" и поджидал Романа в бытовке. Он благопристойно стоял у плиты. Из четырех конфорок работала одна и, слава Богу, была не занята.
Комендантша произнесла, как обычно, речь о пользе сыроедения, посоветовала, коли нет сил себя побороть, не пережаривать картошку, пошире распахнула форточку и, горестно вздохнув, побрела по вверенным ей владеньям дальше.
Ведро, у которого был просто феноменальный нюх на любую холяву, блеснул черными глазами и довольно потер руки:
-Ух, какой я голодный! Поделитесь со мной?
Роман думал, что Ведро расположится надолго, но он положил картошку в тарелку, прибавил к ней помидор из банки и удалился. Оказывается, у него в комнате ребята играли в преферанс, закуска кончилась, вот он и отправился на раздобытки...
Надя смущалась, что-то пыталась говорить о новом спектакле, в котором блистала местная знаменитость - Мария Павловна Барашкова. И о стихах Андрея Вознесенского, конечно же, говорили, и о цветной капусте, которую мама Нади выращивает в теплице. Она ее так готовит, что пальчики оближешь, и если ты, Роман, когда-нибудь будешь на Сахалине, обязательно заезжай, угостим на славу, а папа свозит на рыбалку, у него катер....
Роману надоело все это слушать, кивать и делать вид, что ему интересен рецепт блюда из цветной капусты, обжаренной в соевом соусе с перцем и травами. Надя это заметила, неловко замолчала и вся как-то так подобралась, будто спину отвесом выровняла. Чуть слышно, с придыханием, она спросила:
- Я тебе совсем не нравлюсь, Рома?
Он оторопел, хотя ждал чего-то подобного, да и, честно говоря, чуть попозже, после пива, и сам попытался бы с ней пофлиртовать. Если есть возможность трахнуться, то почему бы и нет? Отказываться от этого глупо хотя бы потому, что все мы - живые люди. Но Роман все-таки считал, что это только собачки могут заниматься любовью по зову инстинкта, а у людей все должно быть как-то иначе. Ну, скажем, красиво, романтично и не под жареную картошку.
Наверное, он все-таки был немного идеалистом. Не случайно же Ведро, как встретит его, обязательно хмыкнет и спросит: "Ну как, идеи Платона живут и побеждают?" Вот болван! Роман честно сознался:
- Не могу я просто так, Надя.
- Неужели я похожа на крокодила?
- Ну что ты!
- А в чем же тогда дело?
- Не знаю, как объяснить, - он замялся и почувствовал: кровь приливает к щекам. - Понимаешь, у нас дома живет кошка Муська. Ее никуда не выпускают, чтобы, не дай Бог, не подцепила блох. А погулять ей иногда ох как хочется! Воет, знаешь, до хрипоты, басом. И, главное, исключительно ночью, спать не дает. Взяли у соседей персидского кота. Красавец, чистый, ухоженный. Так она его чуть на клочки не разорвала, ужас! Ни в какую, короче, знакомиться не пожелала. А тут как-то отец открыл дверь и пошел за почтой, а дверь возьми да распахнись, и в нее проскользнул зачуханный серый кот. Он в квартире над нами живет. Видно, дверь перепутал. И что ты думаешь? Муська сразу замурлыкала...
- Ну спасибо! - сказала Надя. - Намек поняла. Хорошо, что не с сучкой сравнил...
- Да не то ты поняла! - разозлился Роман. - Я хотел сказать, что порой и сам не поймешь, почему хороший человек не нравится, а другой, пусть гадкий, невыносимый, ужасный, становится самым желанным...
- Вот и я не пойму, почему меня к тебе тянет, - отозвалась Надя и положила ему руку на колено.
Роман решил, что ладно, так тому и быть, убудет с него, что ли? Ах, пошлость какая! Но если отключиться, ни о чем не думать, то, может быть, и ничего. Жалко, что ему с детства вбивали в голову эту незатейливую истину: мужчина не должен поддаваться сиюминутным страстям, он должен любить, а не использовать женщину. Это внушала ему бабушка, оставшаяся вдовой в тридцать один год и сохранявшая верность деду вот уже двадцать шесть лет.
Роман несмело коснулся Надиной руки и, несмотря на духоту и жар от батареи, почувствовал, как сердце ухнуло куда-то вниз и так же стремительно вознеслось обратно, но уже не прежнее, а как бы чуть похолодевшее, и этот холодок в груди его не испугал, а наоборот, заставил почти автоматически и без всякого удовольствия взяться за исследование пуговиц, застежек и "молний" в Надиных нарядах.
Почему-то его больше всего страшили эти застежки: не расстегнешь опозоришься: подумает, что и женщин-то у него никогда не бывало, если не знает, как их раздеть. Он хотел показаться бывалым и бесшабашным, всегда готовым к любви, но никак не мог сообразить, как бы так сделать, чтобы они оказались раздетыми одновременно. И, главное, зачем не снял заранее носки? Наверное, нет ничего нелепее обнаженного любовника в носках! Да еще, к тому же, на правом носке была дырка, из которой торчал палец. Ой, позорище! И как их, интересно, снимешь, если надо отнять руки от Нади и наклониться? Она-то что будет в это время делать? Как-то неудобно, нехорошо и вообще не вписывается в тот утонченный сценарий, который он сочинил для своей будущей любви. Но надо ли это делать заранее?
От этого и других вопросов к самому себе и вовсе стало жарко. Он почувствовал, что по спине скользнула струйка пота. Черт возьми, только этого еще не хватало!
- Не надо, пожалуйста, не надо, - слабо шепнула Надя, но его не оттолкнула.
Он прижался к ней слишком крепко, и она, конечно, почувствовала, что Роман уже на взводе. Проклятые носки не выходили у него из головы, и еще он вспомнил, что на нем хоть и модные плавки, но он носит их уже три дня.
- Боишься? - спросил он.
- Не надо...
- Хорошо, - согласился он и почти сразу почувствовал, как от сердца отлегло. - Нам еще нужно привыкнуть друг к другу, правда? Нельзя вот так, сразу...
Роман считал, что нашел достойный выход из положения, но Надя, резко оттолкнув его, вскочила и, не обращая на него внимания, взяла со стола сигарету, чиркнула спичкой. Неожиданно яркий язычок огня высветил ее ладную фигуру, но, странно, она не казалась чуть полноватой, какой вообще-то была на самом деле. Широкие бедра, отнюдь не длинные ноги, покатые плечи, шапка из мелких кудряшек волос - все это он увидел с еще большей отчетливостью, чем при дневном свете. И сам себя не понимая, снова потянулся к ней. Ему захотелось быть с ней нежным и внимательным. Чтобы она, не красавица, но и не дурнушка, - обыкновенная, в общем, девчонка, почувствовала бы себя самой желанной и необходимой кому-то.
- Ты бы вышел на пять минут, - резко сказала Надя. - Не надо на меня глазеть!
- Вот как? Пожалуйста!
Хлопнув дверью, он облегченно вздохнул. Вся эта история с картошкой ему порядком надоела. Такая, право, тягомотина, не приведи Господь! Жалко, конечно, что ничего такого у них не получилось, он был бы не против, чтобы освободиться от сладостного, жгуче-острого напряжения, которое его переполняло. Хотя, с другой стороны, хорошо, что ничего такого не было, потому что Надежда, видимо, вбила себе в голову, что у них любовь н все такое прочее. А нет ничего ужаснее привязанности той женщины, которая считает, что имеет на тебя особенные права только потому, что ею воспользовались в постели по ее же инициативе.
Роман был еще так молод и неиспорчен, что его пугала одна только мысль о возможности легкой, необременительной случайной связи. Впрочем, если бы он потом никогда больше не встретил предмет внезапной страсти, то - ничего, можно, почему бы и нет! Но когда после этого придется чуть ли не каждый день встречаться в коридорах общежития, на лекциях и семинарах - это, знаете ли, совсем другое дело.
***
Стоп, читатель! Вы уже порядком, наверное, измучены подробностями довольно банальной истории, случившейся где-то в начале семидесятых годов. И, может, даже думаете, что автор пишет о себе, это у него, мол, запоздалые рефлексии и все такое прочее. А вот и нет!
Просто автор пишет о том поколении, которое жаждало любви и боялось ее. А о сексуальной революции, которая бушевала где-то там, за "железным занавесом", правда уже изрядно проржавевшим и пробитым, мы только слышали и, конечно, воспитанные комсомолом, громко негодовали: "Ах, какой разврат!" Но это вслух, а сами, запершись от всех, краснели над Нойбертом - единственной тогда переводной книгой про "это", и передавали друг другу "Декамерон" Боккаччо, и столбенели от откровений "Кама-сутры", перепечатанной кем-то на машинке, а насчет того, что рот - это не только орган речи, вообще даже подумать было страшно: это казалось чем- то ужасно неприличным, что еще и не всякая проститутка сделает, а если сделает, то, может, ты уже и сам извращенец, мразь, черт знает кто! Нас учили относиться к женщине как к товарищу, другу. И еще нас учили ненавидеть всех этих волосатых хиппи, которые были не такими, как мы. Она ничего не делали, рисовали цветы, любили друг друга и презрительно относились к благам цивилизации.
Мужчины моего странного поколения учились не на ножки женские смотреть, хотя, честное слово, так и хотелось глядеть на них неотрывно. Считалось, что позыв должен возникнуть от чего-то другого, ну, например: она - общественная деятельница, умница, научной работой занимается, никаких глупостей в голове! При этом если чувство возникло, но потом как-то так случилось, что от него ничего не осталось, приличный мужчина не мог просто так разорвать отношения. Он ждал, когда ему в этом поможет его подруга - из чувства самолюбия или поняв всю бессмысленность дальнейших отношений. Если, конечно, у нее хватало ума не бороться за любовь. Тогда все за все боролись - за урожай, за повышение производительности труда, за трезвый образ жизни и даже за чистоту подъездов. А быть одиноким считалось неприличным, и редко кому приходило в голову, что как бы ни складывалась жизнь, человек в ней все равно одинок и ищет прежде всего своего личного, особенного счастья. А ведь, согласитесь, оно редко совпадает с понятиями о счастье другого человека.
Ну да, впрочем, вы об этом сейчас и сами знаете. И неприличное когда-то слово "оргазм" вполне прилично, и сам секс - это так просто, как чаю выпить, никаких тайн и запретов! А про любовь можно и в книжках почитать...
Но, вспоминая себя наивным и искренним в интерьере начала семидесятых годов, автор почему-то думает, что единственно стоящая вещь, которой он тогда занимался, называлась воспитанием чувств. Только он об этом догадался совсем недавно, после разговора со старым своим университетским товарищем Романом Павловичем Н., свалившимся на него проездом нежданно- негаданно. Но, впрочем, мы, кажется, отвлеклись.
***
Роману захотелось курить, но сигареты, как назло, остались в комнате. Возвращаться туда он не хотел. И потому обрадовался, когда в бытовке увидел меланхолично сидевшего на подоконнике Ведро.
- Ну как? - подмигнул Ведро. - Хорошо подмахивает?
- Не знаю, - машинально ответил Роман. - У тебя курить есть?
- Бери, - Ведро протянул пачку "Плиски". - Ну так как?
- А никак! - Роман смутился. - Мы всего-навсего картошку ели...
- Иди ты! - изумился Ведро. - Честно?
- Честнее не бывает, - отозвался Роман.
Когда он вернулся в свою комнату, то Нади там уже не было. Он сразу лег и спал до полудня. А через четыре часа уехал во Владивосток.
Был дождь и снег. Пожалуй, еще была зима - начало марта, когда природа куролесит и напропалую лукавит: сегодня - солнце, капель, прозрачная мягкость неба, а завтра - вот эта слякоть, снежинки, превращающиеся, не долетев до земли, в холодные капельки влаги; послезавтра посмотришь на термометр за окном и невольно поежишься: минус двадцать, метет поземка, и нахохлившиеся голуби уже не воркуют...
- А мы об этом думали тогда? Для меня все были - человеки! А у тебя, знаешь, в глазах загорался такой сумасшедший огонёк - он и пугал, и манил, и отталкивал-притягивал, о Боже! И я боялась - смешно подумать! - того слишком серьёзного, что у нас могло получиться. Ты прямо-таки излучал какие-то мужские флюиды! А я, дурочка, считала: это нехорошо, парень не должен быть самцом, это проявление низменных инстинктов...
- Неужели я напоминал кобеля? - изумился Пётр.
Изабелла вздохнула, махнула рукой, будто отгоняла назойливую муху, закурила и, не глядя на него, выдохнула:
- Глупышкой была...
Сама же подумала, что, может быть, единственное настоящее, что у неё было, - молчаливая школьная любовь, и все эти восторги, полуобморочные страхи...
Потом - с другими - всё было проще, грубее, бесстыднее, всё равно как, и она постепенно забыла о полудетской выдумке насчёт любви одухотворенной, без намёка на земное и грешное.
- И всё-таки я часто тебя вспоминаю, - сказал Пётр.
- И я тоже, - сказала она и подумала: " Раньше врала - краснела, а теперь - и не моргну даже. Когда же в последний раз думала о нём? Уже и не вспомню. Интересно, он смог бы бросить свою госпожу Потоцкую ради меня? Кажется, Зайчик расчувствовался. А может, это уже начало романа?"
От такого предположения внутри неё натянулась и зазвенела незримая струна, лёгкая и серебристо-холодная, как первая осенняя изморозь на хрупком кленовом листе.
- Пора, однако, откланиваться, - сказал Пётр. - Завтра придёт мой человек и купит что-нибудь из этого, - он кивнул на керамику. - Можешь назвать любую разумную цену. Он заплатит.
Изабелла хотела ответить, что деньги ей не нужны, пусть всё берет даром, она ещё налепит кучу всяких фигурок, и хоть она и небогатая, но и не нищая, чтобы ей подавали что-то вроде милостыни, так сказать, благодетельствовали. Сам ведь намекнул: ненастоящее, подделка, не искусство вовсе!
- Да не майся ты, не мучайся! - рубанул проницательный Пётр. - Будем считать: получаешь аванс, только и всего. Договорились?
Она обреченно махнула рукой: ладно, мол, чего уж там церемонии разводить! Но она не хотела, чтобы он как пришёл, так и ушёл - внезапно, как порыв ветра, летний ливень, вспышка молнии.
- Пора, пора, рога трубят! - Пётр шутливо подмигнул. Его глаза, однако, не смеялись. Изабелла хотела встать, но не смогла. Вот смехотура! Так разволновалась - это в её-то годы, - что ноги стали будто ватными, и в глазах предательски защипало.
- Всё банально и очень просто: возвращаемся на круги своя, - сказал Пётр. - Был рад тебя увидеть. Пусть даже и другую. Да и я уже не тот...
Наконец, пересилив эту проклятую вялость и слабость, Изабелла встала, зачем-то виновато развела руками, хохотнула ("Господи, чего разнервничалась-то?"), одёрнула юбку, хотя та была в безупречном порядке, хотела сказать что-то необязательное, вроде того, что ещё, мол, увидимся и всякое такое, но поняла: скажет хоть слово - тут же и разревётся, чего позволить себе она никак не могла. Ещё чего не хватало! Ведь Изабелла сильная женщина, и все об этом знают!
Она кивнула Петру и почти сразу же захлопнула за ним дверь. И безотчетная, холодная ярость внезапно взорвалась в ней, как часовая мина, дождавшаяся своей зловещей секунды. Изабелла превратилась в сгусток бешеной энергии.
Пожалуй, она действительно не отдавала себе отчёта, когда, схватив молоток, принялась бить все эти скульптуры, вазы, фигурки, и топтала осколки, и обломки, и черепки - вот так, и так, и так!
- Конец всему! Надоело! - с тоскливым и злорадным упорством буйнопомешанного она кружила по комнате. - А-а, гад, затаился? Думаешь, я тебя не прикончу?
Но деревянный божок, надув щёки, плутовато взирал на неё, щурился и не поддавался каблукам туфель. Изабелла выпилила его из сосновой чурки давным-давно. И под руководством старой нанайской мастерицы Чикуэ обработала долотом, стамеской и грубым наждаком.
Чикуэ собственноручно раскрасила божка и велела почаще его кормить.
- Накормишь - он будет добрым, - объяснила старушка. - Он будет добрым - значит, и тебе добро сделает, обережёт от несчастий. Не забывай корми!
Она, конечно, забыла. Сердце ёкнуло лишь однажды, когда узнала, что Чикуэ была, оказывается, не только великолепной художницей-мастерицей, но и тайной шаманкой, в силу и мудрость которой верили многие её сородичи. А что если и вправду в этом божке скрывается какая-то заколдованная сила? Нет, лучше не искушать судьбу...
- Ладно, живи! - Изабелла устало опустилась в кресло. Божок смотрел на неё из-под стола и счастливо, идиотски счастливо улыбался.
***
Недели полторы никто не мог ей дозвониться. Марианна даже специально приезжала, чтобы узнать, что случилось. Но дверь ей никто не открыл. Тогда она сбегала в домоуправление за слесарем, вызвала с работы Толика, притащила участкового милиционера. И когда вся эта компания собралась перед дверью, шумно обсуждая, с чего и как начать взламывание, Изабелла вдруг подала голос:
- Господи, что вам всем от меня надо? Пошли вон! Хочу тишины и покоя...
Потом Марианна доказывала всем, что у Изабеллы был творческий кризис и всё такое прочее, с этим связанное. Участковый, впрочем, сделал в своём журнале более определённую запись: " Вызов к гражданке Н. Запой. Провести профилактическую беседу".
Неизвестно, провёл он её или нет, но однажды Изабелла выпорхнула из своего гнёздышка как ни в чём не бывало, весёлая, нарядная, уверенная. Запястья украшали новые затейливые браслеты из бересты, а на шее болтался кулон из обожженной глины. Это была миниатюрная копия деревянного божка. Вскоре Изабелла забросила его на антресоли и постепенно о нем забыла.
У неё начался новый период - увлечение берестой. Всё остальное не имело абсолютно никакого значения. По крайней мере, так она всех уверяла.
МАТРЕНА УСАТЫЙ
"Не надо... Пожалуйста, не надо..."
Он подумал, что и в самом деле большего не надо. И еще испугался ее странно посеревших век. Надя закрыла глаза, крепко- крепко, будто играла в жмурки - по-честному, без подглядываний. Как девчонка-отличница, которая боится показаться недобросовестной, иначе дворовые ребята бесцеремонно выставят ее из игры, да еще и трепку зададут.
Роман чувствовал ее легкие прикосновения, все более и более смелые, и все-таки Надю что-то останавливало. Она определила для себя черту, за которую переступать нельзя, даже если очень захочется - стой, замри, не двигайся!
Но, если честно, то он сам боялся того, что может обрушиться на него за той чертой, перед которой они замерли.
Все получилось до невозможности просто. Яшка Каплан, с которым Роман жил в одной комнате, уехал на каникулы. У Романа билет был на завтра, и у Нади - на завтра: ему - во Владивосток, ей - на Сахалин, в Углегорск, где жили родители.
Полдня он бродил по скользкому Хабаровску. Автобусы не ходили из-за снега, который завалил улицы и все сыпал и сыпал - густой, липкий, обильный, как конфетти на студенческой вечеринке.
С Амура дул резкий ветер, и Роман зяб в своем легком пальтишке: тогда, в семидесятых, еще не было теплых и дешевых китайских пуховиков, а на дубленку или шубу хотя бы из искусственного меха у родителей денег не было.
Чтобы не обморозить уши, которые у него всегда немели от колючего, злого ветра, Роман то и дело забегал во все попутные магазины. Все равно надо было что-нибудь купить родителям, как-то неудобно являться безо всего. Отец написал, что у них исчез из продажи табак "Золотое руно" - его любимый, а папиросы и сигареты он терпеть не может. Мать любила красивую посуду, и Роман хотел найти для нее какую-нибудь забавную керамику. Но полки магазинов, как на грех, были скучны и однообразны. Хорошо, что хоть "Золотое руно" он все-таки отыскал в одной полуподвальной рыбкооповской лавчонке. И когда уже отходил с покупкой от прилавка, продавщица вдруг его окликнула:
- А где твоя книжка?
Он живо смекнул, что тут, видимо, отовариваются моряки речного флота, потому и лежал этот табак и всякие другие дефициты свободно. Не оборачиваясь, Роман кивнул через плечо:
- Оставил в машине. Счас принесу!
Вышел и, что называется, сделал ноги. Заворачивая за очередной угол, он столкнулся с Надей. От неожиданности она поскользнулась и упала бы, если бы он ловко не подхватил ее за локоть. И все-таки два апельсина выпрыгнули из кулька и зарылись в снег. Это было так красиво: оранжевые, теплые мячики в свежем, еще пушистом снеге!
- Извини, - сказал Роман.
- А мне говорили, что ты еще не уехал, но я не поверила: комната закрыта, тебя с утра нет...
- А зачем ты меня искала?
Надя не ответила и, высвободив свой локоть из его хваткой ладони, шагнула в снег, чтобы подобрать апельсины. Роман опередил ее и, довольный, улыбнулся:
- Что-то случилось?
- Да нет, ничего, - сказала Надя. - Из нашей группы только мы остались. А у меня полный ящик картошки. Пропадет, пока на каникулах будем.
- Целый ящик?
- Из-под посылки, - уточнила она и, опустив голову, неловко предложила: - Давай съедим эту картошку вместе!
Роман с интересом посмотрел на Надю, пытаясь определить, что стоит за этим предложением: желание пофлиртовать или она действительно хочет угостить его жареной картошкой? Вообще-то он не выделял эту девушку особо, как, впрочем, всегда дышал ровно и в присутствии остальных своих сокурсниц. Все они были для него, скорее, товарищами по учебе, но никак не прекрасными незнакомками, способными вскружить голову и вознести на седьмое небо. А кроме того, во Владивостоке его ждала Тамара. Ах, какие они писали друг другу письма!
Яшка Каплан знал о Тамаре, письмах, стихах, которые Роман сочинял. Другие о том не подозревали, и кое-кто из однокурсников даже начал подозревать, все ли у него в порядке: может, просто стеснительный такой, а вдруг он, подумать даже страшно, их этих, которые мальчиков любят?
Яшка, конечно, докладывал ему об этих разговорах. Он был старше лет на пять, отслужил в армии, повидал жизнь и потому имел право, мудро улыбаясь в усы, давать советы: "Трахнул бы ты кого-нибудь из этих девиц, что ли. Терять им уже нечего, зато болтать будут меньше. Понимаешь, старик, есть любовь и есть секс. Это совершенно разные вещи. И одно другому не вредит, поверь мне... "
Он и хотел бы верить Яшке, но - хоть убей, хоть казни! - не чувствовал ни малейшего волнения в крови даже от самых откровенных, зазывных взглядов и жестов. Правда, однажды они, полупьяные и оттого бесшабашные, возвращались большой компанией с вечеринки у Люси Рудзит. Она, единственная из всей студенческой группы, имела свою квартиру, доставшуюся ей после развода с мужем. Роману она казалась солидной взрослой женщиной: как-никак двадцать пять лет, и замужем уже побывала!
Что-то такое она подметила в поведении Нади и, улучив момент, шепнула Роману:
- Почему ты не обращаешь на неё внимания? Надежда хорошая девушка!
Он пожал плечами и, подхваченный одной из девушек, закружился в танце под песню модной тогда Эдиты Пьехи: " Горечь, горечь на губах твоих, о Русь!"
А о том разговоре с Люсей вспомнил только тогда, когда они с Надей как-то незаметно и непонятно почему отстали на улице от всей этой шумной компании. Она прильнула к нему, подставила свои губы, и он, не отдавая себе ни в чём отчёта, целовался крепко, жадно, до боли.
Наутро он старался об этом не вспоминать. Надя, конечно, неплохая девчонка, отлично учится, и с репутацией всё о, кэй, но... Но как бы это поточнее выразить? В общем, бывает так: увидишь человека, вроде бы мимоходом, но запомнишь его на всю жизнь, и в чём тут дело - не поймёшь. Но есть такие люди, с которыми встречаешься каждый день и они для тебя никакие, без особинки: доведись составить словесный портрет для следователя придётся изрядно попотеть.
Надя для Романа была, увы, из их числа. И потому, когда он наутро притащился в аудиторию - привет, братва, ух, голова раскалывается, дайте конспект по истории КПСС, - сразу и не понял, отчего это Надька смотрит на него так, будто у них есть какая-то общая тайна. Он подумал, что, наверное, сделал вчера что-то не так или сказал какую-нибудь чушь. Но решил не оправдываться и вести себя так, будто ничего и не было.
И вот, пожалуйста, у Нади нашелся повод: картошка!
- Я люблю, когда ее жарят с топленым маслом, - сказал он. - Такая вкуснятина!
- У нас вкусы сходятся, - отозвалась Надя. Она смотрела не прямо в его глаза, а куда-то вбок, скорее - на его уши. Роман, почувствовав возникшую неловкость, предложил:
- Давай так: картошка - твоя, масло - мое, встречаемся вечером, да?
И картошка, наверное, была бы благополучно и, главное, пристойно съедена, если бы не Ведро. Он сунулся к ним в самый ответственный момент, когда сковородка вовсю скворчала на электроплитке:
- Маня идет! Она же вас за версту учуяла! Плитку с перепугу тут же выключили и задвинули под кровать. Надя всунула сковородку Роману в руки и выпихнула в коридор:
- Иди в бытовку! Будто ты ее там жарил...
Из всех цветов комендант общежития Мария Павловна любила только букет своих болезней. Печеночница, язвенница, гипертоничка и Бог знает кто еще, она считала, что подорвала свой некогда могучий организм неправильным питанием. Жалея племя младое, незнакомое, вечно спешащее и перекусывающее чем попало, Мария Павловна, в просторечии - Маня, объявила войну плиткам, кипятильникам и прочей электротехнике. Благовидный предлог нашелся: правила противопожарной безопасности в общежитии были возведены чуть ли не в ранг Священного Писания.
- Зачем вы задымляете комнату канцерогенами, дышите гарью и копотью от этих плиток? - проповедовала комендантша. - Кушать надо сырые овощи, фрукты, пить соки, салаты из одуванчика готовить. А уж если хотите засорять организм шлаками, то будьте добры, жарьте-парьте только в бытовой комнате, ясно? И чтоб форточка была открыта! Пекусь-забочусь о вас, уму-разуму учу, а толку никакого, э-эх, даром, что будущая интеллигенция! Мне бабушка тоже, бывало, твердила: "Маня, редечки с маслицем поешь, отведай пареной репы: сла-а-дкая!" Ну а я-то, фу-ты ну-ты, нос ворочу: еще чего, мне подавай колбаску копченую, мясо жареное, все соленое-перченое. А результат? Склад шлаков и песка!
Вот этот "склад шлаков и песка" и поджидал Романа в бытовке. Он благопристойно стоял у плиты. Из четырех конфорок работала одна и, слава Богу, была не занята.
Комендантша произнесла, как обычно, речь о пользе сыроедения, посоветовала, коли нет сил себя побороть, не пережаривать картошку, пошире распахнула форточку и, горестно вздохнув, побрела по вверенным ей владеньям дальше.
Ведро, у которого был просто феноменальный нюх на любую холяву, блеснул черными глазами и довольно потер руки:
-Ух, какой я голодный! Поделитесь со мной?
Роман думал, что Ведро расположится надолго, но он положил картошку в тарелку, прибавил к ней помидор из банки и удалился. Оказывается, у него в комнате ребята играли в преферанс, закуска кончилась, вот он и отправился на раздобытки...
Надя смущалась, что-то пыталась говорить о новом спектакле, в котором блистала местная знаменитость - Мария Павловна Барашкова. И о стихах Андрея Вознесенского, конечно же, говорили, и о цветной капусте, которую мама Нади выращивает в теплице. Она ее так готовит, что пальчики оближешь, и если ты, Роман, когда-нибудь будешь на Сахалине, обязательно заезжай, угостим на славу, а папа свозит на рыбалку, у него катер....
Роману надоело все это слушать, кивать и делать вид, что ему интересен рецепт блюда из цветной капусты, обжаренной в соевом соусе с перцем и травами. Надя это заметила, неловко замолчала и вся как-то так подобралась, будто спину отвесом выровняла. Чуть слышно, с придыханием, она спросила:
- Я тебе совсем не нравлюсь, Рома?
Он оторопел, хотя ждал чего-то подобного, да и, честно говоря, чуть попозже, после пива, и сам попытался бы с ней пофлиртовать. Если есть возможность трахнуться, то почему бы и нет? Отказываться от этого глупо хотя бы потому, что все мы - живые люди. Но Роман все-таки считал, что это только собачки могут заниматься любовью по зову инстинкта, а у людей все должно быть как-то иначе. Ну, скажем, красиво, романтично и не под жареную картошку.
Наверное, он все-таки был немного идеалистом. Не случайно же Ведро, как встретит его, обязательно хмыкнет и спросит: "Ну как, идеи Платона живут и побеждают?" Вот болван! Роман честно сознался:
- Не могу я просто так, Надя.
- Неужели я похожа на крокодила?
- Ну что ты!
- А в чем же тогда дело?
- Не знаю, как объяснить, - он замялся и почувствовал: кровь приливает к щекам. - Понимаешь, у нас дома живет кошка Муська. Ее никуда не выпускают, чтобы, не дай Бог, не подцепила блох. А погулять ей иногда ох как хочется! Воет, знаешь, до хрипоты, басом. И, главное, исключительно ночью, спать не дает. Взяли у соседей персидского кота. Красавец, чистый, ухоженный. Так она его чуть на клочки не разорвала, ужас! Ни в какую, короче, знакомиться не пожелала. А тут как-то отец открыл дверь и пошел за почтой, а дверь возьми да распахнись, и в нее проскользнул зачуханный серый кот. Он в квартире над нами живет. Видно, дверь перепутал. И что ты думаешь? Муська сразу замурлыкала...
- Ну спасибо! - сказала Надя. - Намек поняла. Хорошо, что не с сучкой сравнил...
- Да не то ты поняла! - разозлился Роман. - Я хотел сказать, что порой и сам не поймешь, почему хороший человек не нравится, а другой, пусть гадкий, невыносимый, ужасный, становится самым желанным...
- Вот и я не пойму, почему меня к тебе тянет, - отозвалась Надя и положила ему руку на колено.
Роман решил, что ладно, так тому и быть, убудет с него, что ли? Ах, пошлость какая! Но если отключиться, ни о чем не думать, то, может быть, и ничего. Жалко, что ему с детства вбивали в голову эту незатейливую истину: мужчина не должен поддаваться сиюминутным страстям, он должен любить, а не использовать женщину. Это внушала ему бабушка, оставшаяся вдовой в тридцать один год и сохранявшая верность деду вот уже двадцать шесть лет.
Роман несмело коснулся Надиной руки и, несмотря на духоту и жар от батареи, почувствовал, как сердце ухнуло куда-то вниз и так же стремительно вознеслось обратно, но уже не прежнее, а как бы чуть похолодевшее, и этот холодок в груди его не испугал, а наоборот, заставил почти автоматически и без всякого удовольствия взяться за исследование пуговиц, застежек и "молний" в Надиных нарядах.
Почему-то его больше всего страшили эти застежки: не расстегнешь опозоришься: подумает, что и женщин-то у него никогда не бывало, если не знает, как их раздеть. Он хотел показаться бывалым и бесшабашным, всегда готовым к любви, но никак не мог сообразить, как бы так сделать, чтобы они оказались раздетыми одновременно. И, главное, зачем не снял заранее носки? Наверное, нет ничего нелепее обнаженного любовника в носках! Да еще, к тому же, на правом носке была дырка, из которой торчал палец. Ой, позорище! И как их, интересно, снимешь, если надо отнять руки от Нади и наклониться? Она-то что будет в это время делать? Как-то неудобно, нехорошо и вообще не вписывается в тот утонченный сценарий, который он сочинил для своей будущей любви. Но надо ли это делать заранее?
От этого и других вопросов к самому себе и вовсе стало жарко. Он почувствовал, что по спине скользнула струйка пота. Черт возьми, только этого еще не хватало!
- Не надо, пожалуйста, не надо, - слабо шепнула Надя, но его не оттолкнула.
Он прижался к ней слишком крепко, и она, конечно, почувствовала, что Роман уже на взводе. Проклятые носки не выходили у него из головы, и еще он вспомнил, что на нем хоть и модные плавки, но он носит их уже три дня.
- Боишься? - спросил он.
- Не надо...
- Хорошо, - согласился он и почти сразу почувствовал, как от сердца отлегло. - Нам еще нужно привыкнуть друг к другу, правда? Нельзя вот так, сразу...
Роман считал, что нашел достойный выход из положения, но Надя, резко оттолкнув его, вскочила и, не обращая на него внимания, взяла со стола сигарету, чиркнула спичкой. Неожиданно яркий язычок огня высветил ее ладную фигуру, но, странно, она не казалась чуть полноватой, какой вообще-то была на самом деле. Широкие бедра, отнюдь не длинные ноги, покатые плечи, шапка из мелких кудряшек волос - все это он увидел с еще большей отчетливостью, чем при дневном свете. И сам себя не понимая, снова потянулся к ней. Ему захотелось быть с ней нежным и внимательным. Чтобы она, не красавица, но и не дурнушка, - обыкновенная, в общем, девчонка, почувствовала бы себя самой желанной и необходимой кому-то.
- Ты бы вышел на пять минут, - резко сказала Надя. - Не надо на меня глазеть!
- Вот как? Пожалуйста!
Хлопнув дверью, он облегченно вздохнул. Вся эта история с картошкой ему порядком надоела. Такая, право, тягомотина, не приведи Господь! Жалко, конечно, что ничего такого у них не получилось, он был бы не против, чтобы освободиться от сладостного, жгуче-острого напряжения, которое его переполняло. Хотя, с другой стороны, хорошо, что ничего такого не было, потому что Надежда, видимо, вбила себе в голову, что у них любовь н все такое прочее. А нет ничего ужаснее привязанности той женщины, которая считает, что имеет на тебя особенные права только потому, что ею воспользовались в постели по ее же инициативе.
Роман был еще так молод и неиспорчен, что его пугала одна только мысль о возможности легкой, необременительной случайной связи. Впрочем, если бы он потом никогда больше не встретил предмет внезапной страсти, то - ничего, можно, почему бы и нет! Но когда после этого придется чуть ли не каждый день встречаться в коридорах общежития, на лекциях и семинарах - это, знаете ли, совсем другое дело.
***
Стоп, читатель! Вы уже порядком, наверное, измучены подробностями довольно банальной истории, случившейся где-то в начале семидесятых годов. И, может, даже думаете, что автор пишет о себе, это у него, мол, запоздалые рефлексии и все такое прочее. А вот и нет!
Просто автор пишет о том поколении, которое жаждало любви и боялось ее. А о сексуальной революции, которая бушевала где-то там, за "железным занавесом", правда уже изрядно проржавевшим и пробитым, мы только слышали и, конечно, воспитанные комсомолом, громко негодовали: "Ах, какой разврат!" Но это вслух, а сами, запершись от всех, краснели над Нойбертом - единственной тогда переводной книгой про "это", и передавали друг другу "Декамерон" Боккаччо, и столбенели от откровений "Кама-сутры", перепечатанной кем-то на машинке, а насчет того, что рот - это не только орган речи, вообще даже подумать было страшно: это казалось чем- то ужасно неприличным, что еще и не всякая проститутка сделает, а если сделает, то, может, ты уже и сам извращенец, мразь, черт знает кто! Нас учили относиться к женщине как к товарищу, другу. И еще нас учили ненавидеть всех этих волосатых хиппи, которые были не такими, как мы. Она ничего не делали, рисовали цветы, любили друг друга и презрительно относились к благам цивилизации.
Мужчины моего странного поколения учились не на ножки женские смотреть, хотя, честное слово, так и хотелось глядеть на них неотрывно. Считалось, что позыв должен возникнуть от чего-то другого, ну, например: она - общественная деятельница, умница, научной работой занимается, никаких глупостей в голове! При этом если чувство возникло, но потом как-то так случилось, что от него ничего не осталось, приличный мужчина не мог просто так разорвать отношения. Он ждал, когда ему в этом поможет его подруга - из чувства самолюбия или поняв всю бессмысленность дальнейших отношений. Если, конечно, у нее хватало ума не бороться за любовь. Тогда все за все боролись - за урожай, за повышение производительности труда, за трезвый образ жизни и даже за чистоту подъездов. А быть одиноким считалось неприличным, и редко кому приходило в голову, что как бы ни складывалась жизнь, человек в ней все равно одинок и ищет прежде всего своего личного, особенного счастья. А ведь, согласитесь, оно редко совпадает с понятиями о счастье другого человека.
Ну да, впрочем, вы об этом сейчас и сами знаете. И неприличное когда-то слово "оргазм" вполне прилично, и сам секс - это так просто, как чаю выпить, никаких тайн и запретов! А про любовь можно и в книжках почитать...
Но, вспоминая себя наивным и искренним в интерьере начала семидесятых годов, автор почему-то думает, что единственно стоящая вещь, которой он тогда занимался, называлась воспитанием чувств. Только он об этом догадался совсем недавно, после разговора со старым своим университетским товарищем Романом Павловичем Н., свалившимся на него проездом нежданно- негаданно. Но, впрочем, мы, кажется, отвлеклись.
***
Роману захотелось курить, но сигареты, как назло, остались в комнате. Возвращаться туда он не хотел. И потому обрадовался, когда в бытовке увидел меланхолично сидевшего на подоконнике Ведро.
- Ну как? - подмигнул Ведро. - Хорошо подмахивает?
- Не знаю, - машинально ответил Роман. - У тебя курить есть?
- Бери, - Ведро протянул пачку "Плиски". - Ну так как?
- А никак! - Роман смутился. - Мы всего-навсего картошку ели...
- Иди ты! - изумился Ведро. - Честно?
- Честнее не бывает, - отозвался Роман.
Когда он вернулся в свою комнату, то Нади там уже не было. Он сразу лег и спал до полудня. А через четыре часа уехал во Владивосток.
Был дождь и снег. Пожалуй, еще была зима - начало марта, когда природа куролесит и напропалую лукавит: сегодня - солнце, капель, прозрачная мягкость неба, а завтра - вот эта слякоть, снежинки, превращающиеся, не долетев до земли, в холодные капельки влаги; послезавтра посмотришь на термометр за окном и невольно поежишься: минус двадцать, метет поземка, и нахохлившиеся голуби уже не воркуют...