Страница:
- Чем ты там занимаешься, дежурная? Почтово-багажный должен был уйти еще минут пять назад...
- Ты мне Муму не трахай,- взвизгнула женщина.- Сказала: на второй, и точка!
Переговаривались, видимо, работники станции. Почему-то с помощью динамиков, установленных на столбах.
Андрей обрадовался, что наконец-то, слава Богу, кажется, добрался до станции. Может, и вокзал рядом.
Сигарет у него не было, а курить хотелось страшно. Он поймал себя на мысли, что, проснувшись, обычно сразу же и закуривал по привычке. Но вот уже, считай, полчаса бодрствует, шастает по каким-то закоулкам, нервничает, а на курево потянуло только что. Даже странно.
Сигарет, однако, в карманах не было. Как, впрочем, н денег, которые вчера завернул в полиэтиленовый пакет, тоже не было. Ни копейки!
Андрей подумал, что пакет с деньгами провалился за подкладку куртки. Во внутреннем кармане была дыра. И хотя он помнил, что деньги положил в боковой карман, на всякий случай запустил пятерню за подкладку и нашарил нечто продолговатое, гладкое и холодное. Это была коробочка "Цветов Парижа".
На вокзале Андрей, стесняясь, попросил закурить сначала у майора, потом у кругленького, улыбчивого старичка, и оба раза получил отказ. Выручил его мужичонка бичеватого вида. Протянул пачку дешевой "Стрелы":
- Что, братан, на мели? Бери, не стесняйся! Я сегодня щедрый... Привыкнув за все платить, Андрей лихорадочно соображал, как же он доберется до дома: ни денег, ни часов, которые можно было бы загнать вон в том киоске, на котором висит объявление: "Покупаем механические часы в любом состоянии". И надо-то на билет всего четыре тысячи рублей.
Улучив момент, когда пригородная касса опустела, он подошел к окошечку и спросил:
- Вы любите французские духи?
- А что? - сверкнула очками кассирша.- Коммерсант, что ли?
- Да нет, билет мне нужен. А тут такое дело: деньги потерял. Вот только и осталась эта коробочка. Духи "Цветы Парижа".
- Это не духи, - ответила кассирша.- А ехать-то тебе куда?
Андрей сказал. Кассирша нехотя протянула в окошечко руку:
- Дай-ка погляжу. Если сделано в Польше, не возьму. У них запах нестойкий. Она повертела коробочку и так, и эдак, потрясла ее, понюхала, но сдергивать целлофан не стала.
- Сколько просишь?
- Мне бы до дому добраться. Ничего больше не хочу. Ну, может, еще на пачку сигарет...
- А не краденое ли, голубчик, толкаешь? - сощурилась кассирша и пытливо уставилась на Андрея. Глаза холодные, острые, немигающие - как у змеи.
- Да что вы такое говорите? - возмутился Андрей.- Кроликов продал, духи купил, а потом...
А что было потом? Он не помнил, и сознание противилось восстановлению подробностей этой странной, ущербной и безумной ночи.
- А потом попал в одну компанию и оказался без денег,- автоматически, как школьник повторяет вызубренную в учебнике фразу, не понимая ее смысла, так и Андрей сказал: равнодушно, бесцветно, без всякого энтузиазма. Но его объяснение кассирше ничего не прояснило, и что-то недосказанное повисло в нем самом эдакий знак вопроса, превратившийся в бумеранг.
- Без денег оказался? Так-так,- покивала головой кассирша. - А "Цветы Парижа", выходит, компания не оприходовала. тебе на опохмелку оставила, да?
Мысли Андрея и без того бесплодно блуждали в голове, не давая никакого объяснения его гостеванью у совершенно незнакомых людей. Но в нем крепло странное ощущение того, что теперь он почему-то знает, что такое полное понимание друг друга. Это когда ты делаешь то, что хочешь, и что бы ты ни сделал, это всегда будет нравиться другому близкому человеку, потому что он рад, когда тебе хорошо. Но вот вопрос: при чем тут он, Андрей, ни сном, ни духом не помышлявший оказаться внутри этой формулы? Впрочем, даже поверхностная очевидность доказывала: он попал всего-навсего к каким-то извращенцам, которые его еще и обобрали. А что с ним делали, он не помнит. Но что-то все-таки было. Его тело вело себя как-то странно: оно помнило эти ласковые прикосновения, жгуче-тайную нежность и что-то такое, чего словами не выразишь. О Боже, что же все-таки с ним было? Он закрыл глаза и, стиснув зубы, легонько застонал.
- Ты не больной? - услышал он, как сквозь сон, голос кассирши.- Чего молчишь н дыбишься? А вот я счас ментов вызову, тогда заговоришь...
- Верните мне "Цветы Парижа",- попросил Андрей.- У меня ничего больше не осталось. Но кассирша уже накручивала диск телефона:
- Алло? Володя, это ты? У меня тут пассажир бушует. Подошел бы к кассе, а?
Андрей не ожидал такого поворота событий и быстро ретировался. Попасть в милицию - это в его положении означало одно: провести в городе в лучшем случае еще один день. Пока-то центы разберутся, что к чему. В пригородном поезде он забрался на самую верхнюю, третью полку, и буквально вжался в стенку. Ни контролер, ни проводник его бы не увидели. Впрочем, ни тот, ни другой в вагоне так и не появились.
Под мерное постукиванье колес Андрей задремал. Ни о чем не хотелось думать. И даже утихла злость на подлую кассиршу. Ног с ней! Каждый, в конце концов, живет так, как может. Но за любую несправедливость когда-нибудь придется расплачиваться. Это Андрею внушил еще дед. "Нывший единоличник" так он сам себя называл. На лесоповал под Святогорьем его сослали в печально знаменитом 37-м году. Хорошо, что не расстреляли. За то, что своими трудами нажил двух лошадей, трех коров и одного быка. За то, что построил большой дом. А может, за то, что с восходом солнца отправлялся в поле и уходил, когда звезды высыпали на небе?
Дед не дожил до того времени, когда рухнула вся эта колхозно-совхозная система, державшаяся на кнуте и прянике. Навряд ли он этому порадовался бы. Потому что люди отвыкли работать без команды и обходиться без перекуров, чаепитий и "расслабона" еще долго не смогут. Таких работничков дед осуждал, но понимал: одним махом, сплеча, указом-приказом ничего не изменишь. Однако, скорее всего, довольный, хлопнул бы по столу пятерней: "А! Что я говорил? Сколько веревочке ни виться, а конец будет..."
Он многому обучил Андрея. Одному не учил - ненависти. Мягко, незаметно, как ласка прокрадывается в курятник, вселилась в Андрея неприязнь к тому существованию, к которому большинство привыкло и не роптало. Но его желания были смутны и неясны, и чего он хотел, по чему порой тосковала душа и какой малости ему не хватало, он, пожалуй, точно не знал. Хотя догадывался, что это должно быть не так, как у всех, и похоже на бесконечно прекрасную музыку, от которой радостно сжимается сердце и на глазах наворачиваются светлые слезы.
Когда он слез со своей пыльной полки и вышел на своей станции, то подумал, что Наталья раскричится и расплачется. У нее был свой расчет на эти проклятые "кролячьи" деньги. А тут такое дело, черт побори! Но Наталья на удивление тихо и мягко сказала: - Ничего, перебьемся. Картошку продадим. Да и капуста у нас нынче уродилась. А ведь и прошлогоднюю еще не съели. Будут деньги, не волнуйся!
Правда, он сказал ей не все. Про странную игру, которую затеяли с ним Александр и Людмила,- ни слова. И про "Цветы Парижа" тоже. Наталья расстроилась бы.
Происшествие, однако, не выходило у него из головы. Неясное, смутное беспокойство холодило грудь, когда Наталья приникала к нему и тихо засыпала, уткнувшись лицом в его плечо. Он любил ее особенный аромат. У Андрея были и другие женщины, но ни одна из них не была так сладка, как Наталья. Самые дорогие, самые лучшие духи, пусть они хоть трижды французские, ничего бы не изменили. Наталья была лучше всех. И все-таки теперь ему чего-то не хватало. То, что он лишился денег, - досадно, но пережить можно. Приключение отравило ему кровь. И смутило разум. Неизвестно, как бы он повел себя, если бы все было тоньше, деликатнее, обходительнее. В нем, оказывается, блуждала какая-то темная сила, которая неожиданно заявила о себе в тяжелом, ужасно неприличном сне. Вскочив с постели, он напился холодной воды и ополоснул разгоряченное лицо. У Натальи сон чуткий, как у разведчика. Она заворочалась, недовольно спросила:
- Ты чего?
- Ничего,- резко ответил он.- Мура всякая снится...
- Меньше на ночь читать надо,- заметила Наталья и перевернулась на другой бок.
Он хотел снова лечь на свое место, но понял, что не уснет там. И пошел спать в другую комнату.
Утром Андрей взял деньги из заначки, сел на пыльный, дребезжащий автобус и через полчаса вошел в райцентровский универмаг. Любка не обманула. Накануне сказала, что видела тут в продаже "Цветы Парижа". Правда, в полтора раза дороже, чем в городе. Но это Андрея не остановило.
Наталья обрадовалась ("Ой, какая прелесть..."), потом испугалась ("Господи, сколько денег потратила А ведь тебе нужны зимние сапоги!"), и даже заругалась ("Непутевый ты у меня, бестолочь окаянная..."), но кончилось все миром ("Спасибо. Сама бы никогда этого не купила"). А самое поразительное, так это то, что тихое, гложущее душу беспокойство куда-то напрочь подевалось. И о том, что с ним однажды приключилось нечто странное, Андрей старался не вспоминать. И вообще, запах "Цветов Парижа" ему разонравился. Толку-то, что считаются французскими. На самом деле это, наверное, "Красная Москва", укупоренная в заграничный пузырек. Только и всего... Но, Боже милостивый, каковы же они на самом деле, цветы Парижа?
По моему велению, по щучьему хотенью
Извести эту настырную мышь никак не удавалось. Соловьёв сыпал "Зоокумарин" в овёс, за которым пришлось съездить к знакомым в деревню. Но мышь И близко не подходила к этому "дефициту". Видно, не знала, что это такое - овес! Напрасно извели на приманку кусок сала - белоснежного, с розовыми прожилками, так бы сам и съел! Но мышеловка была пуста.
Тогда Соловьёв вспомнил, как в детстве ловил гольянов. В стеклянную банку пацаны клали хлебный мякиш, отверстие завязывали марлей, в которой проделывалась дыра. И как только в банку набивался десяток рыбёшек, посудину выдергивали из воды за веревочку. Соловьёв и соорудил нечто подобное: в литровую банку нарезал кусочками сыр и колбасу, приспособил кусок цветастой ткани, концы которой живописными складками разбросал по полу. Получалось: будто тряпка нечаянно упала с раковины, так и лежит никем не замеченная. Мышь обязательно должна соблазниться, как не соблазниться запахами вкуснятины и, естественно, заберется в хитроумное устройство. А назад попробуй, дорогая, выберись! Как, интересно, за стекло уцепишься лапками? Но мышь игнорировала банку и вольготно разгуливала ночью во кухне. Ольга слышала, как эта поганка чем-то шуршала и что-то грызла - может, точила новую дыру в волу? Старую-то, проделанную у основания стояка парового отопления, Сергей замазал цементом. Значат, мышь нашла новую щелку, через которую и пробиралась в квартиру, но удобства ради вполне могла сделать себе специальный ход где-нибудь под электроплитой, к примеру. Такая умная мышь должна сообразить, что при охоте на нее могут передвинуть всё, что угодно, кроме плиты и холодильника. Под ним, кстати, она и заскреблась в то серое зимнее утро. Оля оторвала голову от подушки, прислушалась и протянула руку, чтобы похлопать засоню Соловьёва во плечу. Его, хоть из пушки пали, не разбудишь - во, нервы! Но ладонь наткнулась на скомканное соловьёвское одеяло и пустую подушку. Как это ему удалось подняться так тихо, что она даже не заметила? И без будильника? И вообще, как он, неловкий, не разбудил весь дом? Вечно ведь то будильник уронит, то стул перевернет, то свалит книги с полки над диваном. Ну да, конечно, сегодня суббота, у Соловьёва рыбалка, он её не проспит. Рыба-ак! Сколько там времени? Скоро восемь. Значит, повел Витальку к своей матери и вот-вот явится обратно. Полдевятого за ним придёт машина. Надо встать, сварить кофе и эту подлую мышь попугать ишь, лахудра, опять пол грызёт! Когда соседка о пятого этажа месяца три назад пожаловалась, что её одолели грызуны, Ольга не верила: какие могут быть мыши в многоэтажном доме? И вот - надо же!
Она набросила на плечи мохнатый болгарский халат и пошлепала на кухню. Первым делом, по привычке не терять утром ни одной минуты, включила электрочайник и щелкнула тумблером плиты, брякнула на конфорку сковородку. Мышь чем-то шуркнула под холодильником и притихла.
- Ах ты, тварь! В прятки играешь!
Изготовив шлепанец, чтобы тотчас прихлопнуть им "тварь", Ольга пошурудила свёрнутой в трубочку газетой под днищем "Бирюсы". Интересно, не его ли точит мышь? Но дотянуться до противоположной стороны не удалось и, раздосадованная, женщина поискала глазами какое-нибудь другое орудие. В углу стоял баллон "Примы". Не долго думая, Ольга схватила его и фукнула вонючую едкую струю под холодильник. Мышь, не выдержав газовой атаки, выскочила стремительно, к тому же прямо под ноги - Ольга испугалась и вместо того, чтобы ударить беженку шлепанцем, шмякнула им во соловьёвскому "дипломату". ОН был прислонен к "Бирюсе".
***
Портфель упал и раскрылся - из его бордового нутра брызнули бумаги, выпали две толстые книги и посыпались разноцветные фломастеры, записные книжки.
- А ! Чтоб тебя разорвало!
Мыши, конечно, и след простыл.
Подбирая разлетевшееся имущество Соловьёва, Ольга наткнулась на конверт из плотной бежевой бумаги. Язычок конверта будто бы оттопыривала тонкая белая нога. Это была часть фотографии, которую Оля и потянула за уголок. Лучше бы она этого не делала, или зажмурилась бы, или затолкала бы снимок обратно, или измяла бы его, не глядя, потому что неестественно светлокожая женщина, нахально запрокинув голову назад, ударила её пятками по глазам; как, впрочем, и высокий, пепельно-серый мужчина - он невозмутимо выставился из-за спины белокурой красотки, равнодушно удерживая взгляд Ольги на своём внушительном достоинстве.
Чувствуя себя свидетельницей постыдного, низкого и чего-то неизъяснимо запретного, она лихорадочно, обжигая пальцы о глянец фотографий, перетасовала другие сцены чьей-то постельной жизни и, обессилев, опустила руку. Огорчённая её слезами черноволосая ангелица, скрестившая ладони на худой груди, капризно вытянула пухлые губы, собираясь дунуть то ли на Олю, то ли на торчащее копьё блондинистого серафима в костюме Адама.
Серафим смутно и странно отчетливо кого-то ей напомнил, но Оля, не в силах ни о чем думать, сложила фотографии в конверт и, внезапно ослабев, застыла на полу, обхватив колени руками. Она вслушивалась в мелкое, частое, с хрипотцой сердцебиение, и ей даже показалось, что вот-вот в груди лопнет какая-то туго натянутая пружина, но ничего подобного не случилось: сердца на самом деле она не ощущала - это громко тикали часы, это в них бились испуганными птицами колесики, и время, значит, не остановилось, вообще ничего не остановилось, только медленно, изощренно ввинчивался в сознание вопрос: "Зачем это ему нужно? Неужели..."
Продолжать мысль дальше она не хотела, но память смутно, и тем не менее настойчиво, возвращала её в июль, блистающие солнцем дни, тополиную метель над серебряной рябью Амура, и в тот вечер, душный и жаркий, - она вернулась из отпуска, чемоданы стояли в прихожей, валялись сброшенные у порога туфелька, а дальше - блузка, невесомое французское бельё, граммофон юбки, и Соловьёв, странно помолодевший, привычно крепкий, весь какой-то новый и неожиданно пылкий, будто сошел с ума. Ещё тогда она почувствовала: что-то не так, что-то другое появилось в повадках Соловьёва, и откуда только? Никогда у них не было вот так: сразу, как закрылась дверь, он набросился на неё, как голодный тигр на серну - о, Боже, что за пошлое определение пришло на ум? и чуть не порвал её кружевной бюстгальтер, и всю покрыл поцелуями, и всякие глупости говорил, но самое главное: не постеснялся раздеться догола - он почему-то стеснялся, когда она видела его обнажённым. Что за перемены? Мучительное, беспощадное подозрение теперь подтвердилось.
В дверном замке зашебаршился ключ. Оля захлопнула "дипломат", кинула его на табурет и, не обращая внимания на клокочущий чайник, бросилась в ванную, открыла кран с холодной водой - ледяные брызги злыми осами обожгли кожу. Она отдернула рука от раковины, всхлипнула и услышала, как Соловьёв, наконец, захлопнул за собой дверь, сбросил тяжелые ботинка и, постукивая задниками шлепанцев, прошел на кухню.
- А! - преувеличенно громко сказал он и присвистнул. - Мышь, что ли, ловила?
Оле вдруг показалось глупым и унизительным её стояние у раковины, а эти ледяные искры совсем её доконали - она резко завернула кран и распахнула дверь:
- Ловила одну мышь - поймала другую!
- Да? - весело удивился Соловьёв, но улыбка у него получилась кривой: левая щека слегка подернулась морщинками, а правая сторона губ и лица опустилась вниз; блеснули белые зубы.
Дa! Очень интересная мышь, милый! Таких сам Брем никогда, наверное, не видел. На рыбалку с ней собрался, что ли?
Соловьёв развёл руками, опустил голову и когда её поднял, Олю оттолкнули торжествующие, блестящие глаза:
- Наконец, я точно знаю: ты изучаешь содержимое моего "дипломата". Послушай, зачем это тебе надо? Вот, пожалуйста, получила! А картинка не мои. Напрокат взял. И "дипломат" специально на ключик не закрыл: ищи, шмонай без помех!
- Как тебе не стыдно! - отшатнулась Оля. - Когда это я была ищейкой, когда?
-А как ты узнала, что я купил духи "Сальвадор Дали"? Тебе же, между прочим, к Восьмому марта..
- Возьми их обратно, отнеси той ...
- В дипломате, как дурак, пять дней носил, - он продолжал говорить, будто и не слышал её. - А тут ты и говоришь: ладно, чего там, доставай "Дали"!
- Ну, ты и наглец! По запаху поняла! Пробочка-то на флакончике была недовинчена...
- Да ладно тебе, - насупился Соловьёв, - не рассказывай сказки!
***
И засмеялся, и пошел на кухню - выключал чайник, залил кипяток в заварник, разбил над уже скворчащей жиром сковородкой два куриных яйца, и при этом громко возмущался поведением жен, которые пасут своих мужей, и эти жёны - все недалёкие дамочки, эгоистки и вообще только об одном и думают: есть у мужа другая женщина или нет? Из комнаты Оля слышала, как он соскрёбывает глазунью со сковородки, наливает в кружку чай, режет хлеб и постукивает колпаком маслёнки. В любых обстоятельствах, но в критических особенно, у Соловьёва развивался прямо-таки бешеный аппетит.
- Объясни, зачем ты хранишь эту гадость?
- Послушай, сколько раз тебе объяснять: не надо нервировать человека во время еды, - занудливо сказал он. - В желудке может возникнуть язвочка - от нервов! Язвочка, между прочим, перерастает в опухоль...
- Ты невыносимый человек!
- Спасибо. Знаю. Надо было выходить замуж за выносимого.
Оля хотела ответить ему злыми, обидными словами, но внезапный спазм сжал горло. Соловьёв явно намекал на Сережу Яхонтова, про которого, впрочем, ничего толком не знал - только имя. И только то, что она Сережу любила чужого мужа, отца ясноглазой Катеньки, веселого парня с тревожным взглядом, и песни он пел вод гитару веселые, но слышалась в них печаль. До беспамятства, без оглядки любила, и ничего ей не надо было - только видеть, слышать, говорить с ним, поить, озябшего, чаем с малиновым вареньем, и когда он клал голову на её колени, перебирать золотистые пряди его волос, и до сладкого замирания в сердце ощупать его нежность.
Но ничего этого Соловьёв не ведал, только и знал: того, другого, тоже звали Сережей, и этот другой, возможно, носил бы теперь его обручальное кольцо, и эти вот синие шлёпанцы во стёршимися задниками - тоже, и сидел бы в его кресле, через три дня поливал бы розовую фуксию, а может, ничего бы этого не делал, потому что любил другое: играть на гитаре, собирать марки с птицами, ходить в походы. Из одного не вернулся: сорвался со скалы в расщелину.
- Да-да, надо выходить замуж за выносимого! - повторил Соловьёв. Оля слышала, как он цедит кипяток в термос; хлопнула дверца холодильника: вынул, значит, и доложил в рюкзак приготовленный вчера пакет с едой.
- Счастливо! Не забудь фотоинструкции из "дипломата"...
- Эх ты, - сказал Соловьёв. - К примитиву всё сводишь и ничего не понимаешь...
- Где уж нам? Эдак-то выгнуться! Практики маловато, - Оля понимала, что говорит пошлости, но остановиться не могла. - Ты других, милый, тренируешь. На меня у тебя сил не остаётся...
Он ничего не отвечал.
- Что? Разве я не права?
Минуты через три громко, настырно хлопнула дверь. Оля ещё немного посидела в кресле, вытерла ладошками мокрые щеки, подошла к окну, но стекла были заморожены, и Соловьёва, даже если он ещё и стоял на остановке, всё равно не увидеть. Скорее всего, крытая брезентом бортовая машина уже подобрала его - рыбацкая компания была пунктуальней, никаких опозданий не признавала. А что, если он ни на какую не рыбалку поехал, а? Ну, подумаешь, сел в фургон (если сел!), так ведь и выйти из него недолго, а в случае чего Прокопенко, любший соловьёвский дружок, всегда поддакнет: ух, проморозились, ох, намерзлись, ах, щуку о-о-от такущ-щ-щую-ю Захарыч опять вытащил. Ну, а она, простодырая, будто из дупла выпала: глазками хлоп-хлоп, ручками ах-ах, и вокруг ненаглядного своего скок-скок: "Устал, Серёженька? Иди, я тебе горячую ванну с пеной сделала, вот щас суну омлет в духовку и приду тебе спину мыть..." А на самом-то деле муженек, наверное, не на рыбалке был, а, прости господи, на еб*лке. Правда, он всегда с рыбой возвращался. Ну, так что из того? Тот же Прокопенко сунет Соловьёву двух-трех воняющих бензином чебаков, чтоб Оле глаза отвести - мужская, короче, солидарность. Все они одним миром мазаны. Все? Нет, Сережа - не Соловьёв, не таким был. С ним всё иначе получилось бы - надежнее, крепче, лучше. Оля тронула желтый бок гитары, которая висела на гвоздике, - к подушечке указательного пальца пристал налёт серой пыли. На соловьёвских ушах медведь основательно потоптался - ни ритма, ни мелодии не чувствует, все песни на один мотив поёт. Самая любимая - "Какая песня без баяна!" - выкрик, после которого все лежат вповалку от смеха. И, конечно" Сережа никогда бы её не обманул, вот так мелко и подло. Надо же! Горячие слова, бесконечные обжимания (и картошку-то нормально иногда не даст почистить: подкрадётся сзади да как обхватит, медведь, - от неожиданности сердце ходуном заходится!), это с одной стороны, а с другой - такая пакость, "руководство", "практикум" в "дипломате". Нет, дорогой, как хочешь, а серьёзно объясниться нам придётся.
***
Успокоившись, Оля встала на табурет, дотянулась до антресолей, нашарила коробку с новогодними украшениями. Позвякивая холодными стеклянными шарами, под шуршащей и колючей мишурой нащупала конверт, вынула из него сложенный вчетверо листок. "Зайчик, завтра мою зануду вызывают на семинар в город. Очень хочу тебя видеть. Устал делать вид, что знаком с тобой по работе. Когда это кончится, Зайчонок? Своему другу я сказал, что у меня есть замечательная девушка, такая замечательная, что если увидит её, то сразу умрет от зависти.."
Оля скрывала Сережу от всех. Никто ничего не звал о их тайных, торопливых и неловких свиданиях, и даже Зануда - подтянутая, сухощавая Вера, не доймешь, где спина, где грудь, на редкость проницательная учительница математики: обладала потрясающим нюхом на тех, кто не выучил задание или списал контрольную, - даже Зануда ничего не подозревала, милостиво раскланивалась при встречах и широко улыбалась. Оля её ненавидела, и Катеньку, розовощекую, кругленькую попрыгунью с вечной гроздью сопель под носом, тоже ненавидела: Сережа души не чаял в дочке, и, желая больше сделать ему приятное, Оля купила дорогую немецкую куклу - розовощекую, с глупыми круглыми глазами, вздёрнутым носиком: "Отдашь девочке. Скажешь: добрая фея подарила, - и без воякой связи добавила. - Ребенок ни в чем не виноват."
И Соловьёв ничего про это не знал. Нет, впрочем, знал. Потому что он смертельно надоел Оле: поджидал её после работы, дежурил у подъезда и смотрел, смотрел на неё преданными собачьими глазами, скажи "к ноге!" - и ляжет, как миленький, в прах, в пыль, где стоит, там и бухнется в ноги - за счастье посчитает. Однажды она его отбрила: чего, мол, караулишь? Прокараулил, дорогой. Была Маша да не ваша, и хватит, хватит за мной хвостом ходить!
Она надеялась, что Сережа-первый, наконец, решится оказать Зануде правду. Он, может, и сказал бы, но ему предложили место в солидной фирме. Он и занервничал: не успел туда прийти, как уже разводится, что о нём подумает руководство? "Давай подождем, Зайчик..." Она засмеялась: "Не грузись! Всё у нас впереди..." И снова - встречи украдкой, даже свет в оливой комнатушке не зажигали: вдруг кто-нибудь забредёт на огонек, вот стучался же Соловьёв однажды, никогда не пил, а тут, видно, принял на грудь, и под хмельком заявился - уж больно смело звонил и тарабанил в дверь, и молчал при этом, хоть бы слово сказал, звонил и отучал кулаком. Испортил, дурак, всё настроение, настырный какой!
А потом Сережа ушел в поход; обратно его принесли на руках -неподвижная, серая маска лица; пепельные губи, руки свешивались с носилок, неживые, ватные руки. На работе сказали: "Кузнецов погиб. У жены с сердцем что-то, в больницу увезли". Оля - привыкла притворяться, что ли? равнодушно, не изменившись даже в лице, спросила: "А дочка с кем?" "Соседа присматривают", -ответили.
Она проверила баланс, сверила платежные ведомости, что-то ещё делала механически точно, как бы на автопилоте. Колонки цифр резали глаза, каждая завитушка - четкая, аккуратная, но только стоило отвести глаза от бумаг - и всё расплывалось, размывалось как акварель на влажной бумаге. Дома она, не раздеваясь, увала на диван, хотела заплакать, знала, что надо выдавить слезу, но глаза оставались сухими. 0ля прикрыла тяжелые веки и незаметно уснула. То пронзительно резко, то слабо, едва различимыми штрихами проступала тень Серёжи, наплывали то безликие, то сумасбродно прекрасные сцены, и снова - пестрый калейдоскоп теней, лиц, света, сумерек, и таял, исчезал во тьме, как белокурый дым костра, лунный профиль Сережи, и миражи прошлой жизни проносилась перед ней. И вдруг нелепо, смешно, с не пугающей, естественной в снах внезапностью, возник Соловьёв, и театрально протянул руку, в которой трепыхался букетик белых фиалок, но принять их не было сил Оля кивнула, показала глазами на пустую синюю вазу и отвернулась к стене. Всё, что было потом, она принимала за сновидение, нелогичное и бессмысленное, но утром к ней явственно прикоснулась горячие, шершавые ладони. Она открыла глаза: никого! Снова смежила ресницы, и тут же знакомые ласковые пальцы, играя, пробежали по её ноге. Она не стала открывать слова. Зачем? Всё это - наваждение, она обречена на него, Сергей-первый будет с ней рядом всегда...
- Ты мне Муму не трахай,- взвизгнула женщина.- Сказала: на второй, и точка!
Переговаривались, видимо, работники станции. Почему-то с помощью динамиков, установленных на столбах.
Андрей обрадовался, что наконец-то, слава Богу, кажется, добрался до станции. Может, и вокзал рядом.
Сигарет у него не было, а курить хотелось страшно. Он поймал себя на мысли, что, проснувшись, обычно сразу же и закуривал по привычке. Но вот уже, считай, полчаса бодрствует, шастает по каким-то закоулкам, нервничает, а на курево потянуло только что. Даже странно.
Сигарет, однако, в карманах не было. Как, впрочем, н денег, которые вчера завернул в полиэтиленовый пакет, тоже не было. Ни копейки!
Андрей подумал, что пакет с деньгами провалился за подкладку куртки. Во внутреннем кармане была дыра. И хотя он помнил, что деньги положил в боковой карман, на всякий случай запустил пятерню за подкладку и нашарил нечто продолговатое, гладкое и холодное. Это была коробочка "Цветов Парижа".
На вокзале Андрей, стесняясь, попросил закурить сначала у майора, потом у кругленького, улыбчивого старичка, и оба раза получил отказ. Выручил его мужичонка бичеватого вида. Протянул пачку дешевой "Стрелы":
- Что, братан, на мели? Бери, не стесняйся! Я сегодня щедрый... Привыкнув за все платить, Андрей лихорадочно соображал, как же он доберется до дома: ни денег, ни часов, которые можно было бы загнать вон в том киоске, на котором висит объявление: "Покупаем механические часы в любом состоянии". И надо-то на билет всего четыре тысячи рублей.
Улучив момент, когда пригородная касса опустела, он подошел к окошечку и спросил:
- Вы любите французские духи?
- А что? - сверкнула очками кассирша.- Коммерсант, что ли?
- Да нет, билет мне нужен. А тут такое дело: деньги потерял. Вот только и осталась эта коробочка. Духи "Цветы Парижа".
- Это не духи, - ответила кассирша.- А ехать-то тебе куда?
Андрей сказал. Кассирша нехотя протянула в окошечко руку:
- Дай-ка погляжу. Если сделано в Польше, не возьму. У них запах нестойкий. Она повертела коробочку и так, и эдак, потрясла ее, понюхала, но сдергивать целлофан не стала.
- Сколько просишь?
- Мне бы до дому добраться. Ничего больше не хочу. Ну, может, еще на пачку сигарет...
- А не краденое ли, голубчик, толкаешь? - сощурилась кассирша и пытливо уставилась на Андрея. Глаза холодные, острые, немигающие - как у змеи.
- Да что вы такое говорите? - возмутился Андрей.- Кроликов продал, духи купил, а потом...
А что было потом? Он не помнил, и сознание противилось восстановлению подробностей этой странной, ущербной и безумной ночи.
- А потом попал в одну компанию и оказался без денег,- автоматически, как школьник повторяет вызубренную в учебнике фразу, не понимая ее смысла, так и Андрей сказал: равнодушно, бесцветно, без всякого энтузиазма. Но его объяснение кассирше ничего не прояснило, и что-то недосказанное повисло в нем самом эдакий знак вопроса, превратившийся в бумеранг.
- Без денег оказался? Так-так,- покивала головой кассирша. - А "Цветы Парижа", выходит, компания не оприходовала. тебе на опохмелку оставила, да?
Мысли Андрея и без того бесплодно блуждали в голове, не давая никакого объяснения его гостеванью у совершенно незнакомых людей. Но в нем крепло странное ощущение того, что теперь он почему-то знает, что такое полное понимание друг друга. Это когда ты делаешь то, что хочешь, и что бы ты ни сделал, это всегда будет нравиться другому близкому человеку, потому что он рад, когда тебе хорошо. Но вот вопрос: при чем тут он, Андрей, ни сном, ни духом не помышлявший оказаться внутри этой формулы? Впрочем, даже поверхностная очевидность доказывала: он попал всего-навсего к каким-то извращенцам, которые его еще и обобрали. А что с ним делали, он не помнит. Но что-то все-таки было. Его тело вело себя как-то странно: оно помнило эти ласковые прикосновения, жгуче-тайную нежность и что-то такое, чего словами не выразишь. О Боже, что же все-таки с ним было? Он закрыл глаза и, стиснув зубы, легонько застонал.
- Ты не больной? - услышал он, как сквозь сон, голос кассирши.- Чего молчишь н дыбишься? А вот я счас ментов вызову, тогда заговоришь...
- Верните мне "Цветы Парижа",- попросил Андрей.- У меня ничего больше не осталось. Но кассирша уже накручивала диск телефона:
- Алло? Володя, это ты? У меня тут пассажир бушует. Подошел бы к кассе, а?
Андрей не ожидал такого поворота событий и быстро ретировался. Попасть в милицию - это в его положении означало одно: провести в городе в лучшем случае еще один день. Пока-то центы разберутся, что к чему. В пригородном поезде он забрался на самую верхнюю, третью полку, и буквально вжался в стенку. Ни контролер, ни проводник его бы не увидели. Впрочем, ни тот, ни другой в вагоне так и не появились.
Под мерное постукиванье колес Андрей задремал. Ни о чем не хотелось думать. И даже утихла злость на подлую кассиршу. Ног с ней! Каждый, в конце концов, живет так, как может. Но за любую несправедливость когда-нибудь придется расплачиваться. Это Андрею внушил еще дед. "Нывший единоличник" так он сам себя называл. На лесоповал под Святогорьем его сослали в печально знаменитом 37-м году. Хорошо, что не расстреляли. За то, что своими трудами нажил двух лошадей, трех коров и одного быка. За то, что построил большой дом. А может, за то, что с восходом солнца отправлялся в поле и уходил, когда звезды высыпали на небе?
Дед не дожил до того времени, когда рухнула вся эта колхозно-совхозная система, державшаяся на кнуте и прянике. Навряд ли он этому порадовался бы. Потому что люди отвыкли работать без команды и обходиться без перекуров, чаепитий и "расслабона" еще долго не смогут. Таких работничков дед осуждал, но понимал: одним махом, сплеча, указом-приказом ничего не изменишь. Однако, скорее всего, довольный, хлопнул бы по столу пятерней: "А! Что я говорил? Сколько веревочке ни виться, а конец будет..."
Он многому обучил Андрея. Одному не учил - ненависти. Мягко, незаметно, как ласка прокрадывается в курятник, вселилась в Андрея неприязнь к тому существованию, к которому большинство привыкло и не роптало. Но его желания были смутны и неясны, и чего он хотел, по чему порой тосковала душа и какой малости ему не хватало, он, пожалуй, точно не знал. Хотя догадывался, что это должно быть не так, как у всех, и похоже на бесконечно прекрасную музыку, от которой радостно сжимается сердце и на глазах наворачиваются светлые слезы.
Когда он слез со своей пыльной полки и вышел на своей станции, то подумал, что Наталья раскричится и расплачется. У нее был свой расчет на эти проклятые "кролячьи" деньги. А тут такое дело, черт побори! Но Наталья на удивление тихо и мягко сказала: - Ничего, перебьемся. Картошку продадим. Да и капуста у нас нынче уродилась. А ведь и прошлогоднюю еще не съели. Будут деньги, не волнуйся!
Правда, он сказал ей не все. Про странную игру, которую затеяли с ним Александр и Людмила,- ни слова. И про "Цветы Парижа" тоже. Наталья расстроилась бы.
Происшествие, однако, не выходило у него из головы. Неясное, смутное беспокойство холодило грудь, когда Наталья приникала к нему и тихо засыпала, уткнувшись лицом в его плечо. Он любил ее особенный аромат. У Андрея были и другие женщины, но ни одна из них не была так сладка, как Наталья. Самые дорогие, самые лучшие духи, пусть они хоть трижды французские, ничего бы не изменили. Наталья была лучше всех. И все-таки теперь ему чего-то не хватало. То, что он лишился денег, - досадно, но пережить можно. Приключение отравило ему кровь. И смутило разум. Неизвестно, как бы он повел себя, если бы все было тоньше, деликатнее, обходительнее. В нем, оказывается, блуждала какая-то темная сила, которая неожиданно заявила о себе в тяжелом, ужасно неприличном сне. Вскочив с постели, он напился холодной воды и ополоснул разгоряченное лицо. У Натальи сон чуткий, как у разведчика. Она заворочалась, недовольно спросила:
- Ты чего?
- Ничего,- резко ответил он.- Мура всякая снится...
- Меньше на ночь читать надо,- заметила Наталья и перевернулась на другой бок.
Он хотел снова лечь на свое место, но понял, что не уснет там. И пошел спать в другую комнату.
Утром Андрей взял деньги из заначки, сел на пыльный, дребезжащий автобус и через полчаса вошел в райцентровский универмаг. Любка не обманула. Накануне сказала, что видела тут в продаже "Цветы Парижа". Правда, в полтора раза дороже, чем в городе. Но это Андрея не остановило.
Наталья обрадовалась ("Ой, какая прелесть..."), потом испугалась ("Господи, сколько денег потратила А ведь тебе нужны зимние сапоги!"), и даже заругалась ("Непутевый ты у меня, бестолочь окаянная..."), но кончилось все миром ("Спасибо. Сама бы никогда этого не купила"). А самое поразительное, так это то, что тихое, гложущее душу беспокойство куда-то напрочь подевалось. И о том, что с ним однажды приключилось нечто странное, Андрей старался не вспоминать. И вообще, запах "Цветов Парижа" ему разонравился. Толку-то, что считаются французскими. На самом деле это, наверное, "Красная Москва", укупоренная в заграничный пузырек. Только и всего... Но, Боже милостивый, каковы же они на самом деле, цветы Парижа?
По моему велению, по щучьему хотенью
Извести эту настырную мышь никак не удавалось. Соловьёв сыпал "Зоокумарин" в овёс, за которым пришлось съездить к знакомым в деревню. Но мышь И близко не подходила к этому "дефициту". Видно, не знала, что это такое - овес! Напрасно извели на приманку кусок сала - белоснежного, с розовыми прожилками, так бы сам и съел! Но мышеловка была пуста.
Тогда Соловьёв вспомнил, как в детстве ловил гольянов. В стеклянную банку пацаны клали хлебный мякиш, отверстие завязывали марлей, в которой проделывалась дыра. И как только в банку набивался десяток рыбёшек, посудину выдергивали из воды за веревочку. Соловьёв и соорудил нечто подобное: в литровую банку нарезал кусочками сыр и колбасу, приспособил кусок цветастой ткани, концы которой живописными складками разбросал по полу. Получалось: будто тряпка нечаянно упала с раковины, так и лежит никем не замеченная. Мышь обязательно должна соблазниться, как не соблазниться запахами вкуснятины и, естественно, заберется в хитроумное устройство. А назад попробуй, дорогая, выберись! Как, интересно, за стекло уцепишься лапками? Но мышь игнорировала банку и вольготно разгуливала ночью во кухне. Ольга слышала, как эта поганка чем-то шуршала и что-то грызла - может, точила новую дыру в волу? Старую-то, проделанную у основания стояка парового отопления, Сергей замазал цементом. Значат, мышь нашла новую щелку, через которую и пробиралась в квартиру, но удобства ради вполне могла сделать себе специальный ход где-нибудь под электроплитой, к примеру. Такая умная мышь должна сообразить, что при охоте на нее могут передвинуть всё, что угодно, кроме плиты и холодильника. Под ним, кстати, она и заскреблась в то серое зимнее утро. Оля оторвала голову от подушки, прислушалась и протянула руку, чтобы похлопать засоню Соловьёва во плечу. Его, хоть из пушки пали, не разбудишь - во, нервы! Но ладонь наткнулась на скомканное соловьёвское одеяло и пустую подушку. Как это ему удалось подняться так тихо, что она даже не заметила? И без будильника? И вообще, как он, неловкий, не разбудил весь дом? Вечно ведь то будильник уронит, то стул перевернет, то свалит книги с полки над диваном. Ну да, конечно, сегодня суббота, у Соловьёва рыбалка, он её не проспит. Рыба-ак! Сколько там времени? Скоро восемь. Значит, повел Витальку к своей матери и вот-вот явится обратно. Полдевятого за ним придёт машина. Надо встать, сварить кофе и эту подлую мышь попугать ишь, лахудра, опять пол грызёт! Когда соседка о пятого этажа месяца три назад пожаловалась, что её одолели грызуны, Ольга не верила: какие могут быть мыши в многоэтажном доме? И вот - надо же!
Она набросила на плечи мохнатый болгарский халат и пошлепала на кухню. Первым делом, по привычке не терять утром ни одной минуты, включила электрочайник и щелкнула тумблером плиты, брякнула на конфорку сковородку. Мышь чем-то шуркнула под холодильником и притихла.
- Ах ты, тварь! В прятки играешь!
Изготовив шлепанец, чтобы тотчас прихлопнуть им "тварь", Ольга пошурудила свёрнутой в трубочку газетой под днищем "Бирюсы". Интересно, не его ли точит мышь? Но дотянуться до противоположной стороны не удалось и, раздосадованная, женщина поискала глазами какое-нибудь другое орудие. В углу стоял баллон "Примы". Не долго думая, Ольга схватила его и фукнула вонючую едкую струю под холодильник. Мышь, не выдержав газовой атаки, выскочила стремительно, к тому же прямо под ноги - Ольга испугалась и вместо того, чтобы ударить беженку шлепанцем, шмякнула им во соловьёвскому "дипломату". ОН был прислонен к "Бирюсе".
***
Портфель упал и раскрылся - из его бордового нутра брызнули бумаги, выпали две толстые книги и посыпались разноцветные фломастеры, записные книжки.
- А ! Чтоб тебя разорвало!
Мыши, конечно, и след простыл.
Подбирая разлетевшееся имущество Соловьёва, Ольга наткнулась на конверт из плотной бежевой бумаги. Язычок конверта будто бы оттопыривала тонкая белая нога. Это была часть фотографии, которую Оля и потянула за уголок. Лучше бы она этого не делала, или зажмурилась бы, или затолкала бы снимок обратно, или измяла бы его, не глядя, потому что неестественно светлокожая женщина, нахально запрокинув голову назад, ударила её пятками по глазам; как, впрочем, и высокий, пепельно-серый мужчина - он невозмутимо выставился из-за спины белокурой красотки, равнодушно удерживая взгляд Ольги на своём внушительном достоинстве.
Чувствуя себя свидетельницей постыдного, низкого и чего-то неизъяснимо запретного, она лихорадочно, обжигая пальцы о глянец фотографий, перетасовала другие сцены чьей-то постельной жизни и, обессилев, опустила руку. Огорчённая её слезами черноволосая ангелица, скрестившая ладони на худой груди, капризно вытянула пухлые губы, собираясь дунуть то ли на Олю, то ли на торчащее копьё блондинистого серафима в костюме Адама.
Серафим смутно и странно отчетливо кого-то ей напомнил, но Оля, не в силах ни о чем думать, сложила фотографии в конверт и, внезапно ослабев, застыла на полу, обхватив колени руками. Она вслушивалась в мелкое, частое, с хрипотцой сердцебиение, и ей даже показалось, что вот-вот в груди лопнет какая-то туго натянутая пружина, но ничего подобного не случилось: сердца на самом деле она не ощущала - это громко тикали часы, это в них бились испуганными птицами колесики, и время, значит, не остановилось, вообще ничего не остановилось, только медленно, изощренно ввинчивался в сознание вопрос: "Зачем это ему нужно? Неужели..."
Продолжать мысль дальше она не хотела, но память смутно, и тем не менее настойчиво, возвращала её в июль, блистающие солнцем дни, тополиную метель над серебряной рябью Амура, и в тот вечер, душный и жаркий, - она вернулась из отпуска, чемоданы стояли в прихожей, валялись сброшенные у порога туфелька, а дальше - блузка, невесомое французское бельё, граммофон юбки, и Соловьёв, странно помолодевший, привычно крепкий, весь какой-то новый и неожиданно пылкий, будто сошел с ума. Ещё тогда она почувствовала: что-то не так, что-то другое появилось в повадках Соловьёва, и откуда только? Никогда у них не было вот так: сразу, как закрылась дверь, он набросился на неё, как голодный тигр на серну - о, Боже, что за пошлое определение пришло на ум? и чуть не порвал её кружевной бюстгальтер, и всю покрыл поцелуями, и всякие глупости говорил, но самое главное: не постеснялся раздеться догола - он почему-то стеснялся, когда она видела его обнажённым. Что за перемены? Мучительное, беспощадное подозрение теперь подтвердилось.
В дверном замке зашебаршился ключ. Оля захлопнула "дипломат", кинула его на табурет и, не обращая внимания на клокочущий чайник, бросилась в ванную, открыла кран с холодной водой - ледяные брызги злыми осами обожгли кожу. Она отдернула рука от раковины, всхлипнула и услышала, как Соловьёв, наконец, захлопнул за собой дверь, сбросил тяжелые ботинка и, постукивая задниками шлепанцев, прошел на кухню.
- А! - преувеличенно громко сказал он и присвистнул. - Мышь, что ли, ловила?
Оле вдруг показалось глупым и унизительным её стояние у раковины, а эти ледяные искры совсем её доконали - она резко завернула кран и распахнула дверь:
- Ловила одну мышь - поймала другую!
- Да? - весело удивился Соловьёв, но улыбка у него получилась кривой: левая щека слегка подернулась морщинками, а правая сторона губ и лица опустилась вниз; блеснули белые зубы.
Дa! Очень интересная мышь, милый! Таких сам Брем никогда, наверное, не видел. На рыбалку с ней собрался, что ли?
Соловьёв развёл руками, опустил голову и когда её поднял, Олю оттолкнули торжествующие, блестящие глаза:
- Наконец, я точно знаю: ты изучаешь содержимое моего "дипломата". Послушай, зачем это тебе надо? Вот, пожалуйста, получила! А картинка не мои. Напрокат взял. И "дипломат" специально на ключик не закрыл: ищи, шмонай без помех!
- Как тебе не стыдно! - отшатнулась Оля. - Когда это я была ищейкой, когда?
-А как ты узнала, что я купил духи "Сальвадор Дали"? Тебе же, между прочим, к Восьмому марта..
- Возьми их обратно, отнеси той ...
- В дипломате, как дурак, пять дней носил, - он продолжал говорить, будто и не слышал её. - А тут ты и говоришь: ладно, чего там, доставай "Дали"!
- Ну, ты и наглец! По запаху поняла! Пробочка-то на флакончике была недовинчена...
- Да ладно тебе, - насупился Соловьёв, - не рассказывай сказки!
***
И засмеялся, и пошел на кухню - выключал чайник, залил кипяток в заварник, разбил над уже скворчащей жиром сковородкой два куриных яйца, и при этом громко возмущался поведением жен, которые пасут своих мужей, и эти жёны - все недалёкие дамочки, эгоистки и вообще только об одном и думают: есть у мужа другая женщина или нет? Из комнаты Оля слышала, как он соскрёбывает глазунью со сковородки, наливает в кружку чай, режет хлеб и постукивает колпаком маслёнки. В любых обстоятельствах, но в критических особенно, у Соловьёва развивался прямо-таки бешеный аппетит.
- Объясни, зачем ты хранишь эту гадость?
- Послушай, сколько раз тебе объяснять: не надо нервировать человека во время еды, - занудливо сказал он. - В желудке может возникнуть язвочка - от нервов! Язвочка, между прочим, перерастает в опухоль...
- Ты невыносимый человек!
- Спасибо. Знаю. Надо было выходить замуж за выносимого.
Оля хотела ответить ему злыми, обидными словами, но внезапный спазм сжал горло. Соловьёв явно намекал на Сережу Яхонтова, про которого, впрочем, ничего толком не знал - только имя. И только то, что она Сережу любила чужого мужа, отца ясноглазой Катеньки, веселого парня с тревожным взглядом, и песни он пел вод гитару веселые, но слышалась в них печаль. До беспамятства, без оглядки любила, и ничего ей не надо было - только видеть, слышать, говорить с ним, поить, озябшего, чаем с малиновым вареньем, и когда он клал голову на её колени, перебирать золотистые пряди его волос, и до сладкого замирания в сердце ощупать его нежность.
Но ничего этого Соловьёв не ведал, только и знал: того, другого, тоже звали Сережей, и этот другой, возможно, носил бы теперь его обручальное кольцо, и эти вот синие шлёпанцы во стёршимися задниками - тоже, и сидел бы в его кресле, через три дня поливал бы розовую фуксию, а может, ничего бы этого не делал, потому что любил другое: играть на гитаре, собирать марки с птицами, ходить в походы. Из одного не вернулся: сорвался со скалы в расщелину.
- Да-да, надо выходить замуж за выносимого! - повторил Соловьёв. Оля слышала, как он цедит кипяток в термос; хлопнула дверца холодильника: вынул, значит, и доложил в рюкзак приготовленный вчера пакет с едой.
- Счастливо! Не забудь фотоинструкции из "дипломата"...
- Эх ты, - сказал Соловьёв. - К примитиву всё сводишь и ничего не понимаешь...
- Где уж нам? Эдак-то выгнуться! Практики маловато, - Оля понимала, что говорит пошлости, но остановиться не могла. - Ты других, милый, тренируешь. На меня у тебя сил не остаётся...
Он ничего не отвечал.
- Что? Разве я не права?
Минуты через три громко, настырно хлопнула дверь. Оля ещё немного посидела в кресле, вытерла ладошками мокрые щеки, подошла к окну, но стекла были заморожены, и Соловьёва, даже если он ещё и стоял на остановке, всё равно не увидеть. Скорее всего, крытая брезентом бортовая машина уже подобрала его - рыбацкая компания была пунктуальней, никаких опозданий не признавала. А что, если он ни на какую не рыбалку поехал, а? Ну, подумаешь, сел в фургон (если сел!), так ведь и выйти из него недолго, а в случае чего Прокопенко, любший соловьёвский дружок, всегда поддакнет: ух, проморозились, ох, намерзлись, ах, щуку о-о-от такущ-щ-щую-ю Захарыч опять вытащил. Ну, а она, простодырая, будто из дупла выпала: глазками хлоп-хлоп, ручками ах-ах, и вокруг ненаглядного своего скок-скок: "Устал, Серёженька? Иди, я тебе горячую ванну с пеной сделала, вот щас суну омлет в духовку и приду тебе спину мыть..." А на самом-то деле муженек, наверное, не на рыбалке был, а, прости господи, на еб*лке. Правда, он всегда с рыбой возвращался. Ну, так что из того? Тот же Прокопенко сунет Соловьёву двух-трех воняющих бензином чебаков, чтоб Оле глаза отвести - мужская, короче, солидарность. Все они одним миром мазаны. Все? Нет, Сережа - не Соловьёв, не таким был. С ним всё иначе получилось бы - надежнее, крепче, лучше. Оля тронула желтый бок гитары, которая висела на гвоздике, - к подушечке указательного пальца пристал налёт серой пыли. На соловьёвских ушах медведь основательно потоптался - ни ритма, ни мелодии не чувствует, все песни на один мотив поёт. Самая любимая - "Какая песня без баяна!" - выкрик, после которого все лежат вповалку от смеха. И, конечно" Сережа никогда бы её не обманул, вот так мелко и подло. Надо же! Горячие слова, бесконечные обжимания (и картошку-то нормально иногда не даст почистить: подкрадётся сзади да как обхватит, медведь, - от неожиданности сердце ходуном заходится!), это с одной стороны, а с другой - такая пакость, "руководство", "практикум" в "дипломате". Нет, дорогой, как хочешь, а серьёзно объясниться нам придётся.
***
Успокоившись, Оля встала на табурет, дотянулась до антресолей, нашарила коробку с новогодними украшениями. Позвякивая холодными стеклянными шарами, под шуршащей и колючей мишурой нащупала конверт, вынула из него сложенный вчетверо листок. "Зайчик, завтра мою зануду вызывают на семинар в город. Очень хочу тебя видеть. Устал делать вид, что знаком с тобой по работе. Когда это кончится, Зайчонок? Своему другу я сказал, что у меня есть замечательная девушка, такая замечательная, что если увидит её, то сразу умрет от зависти.."
Оля скрывала Сережу от всех. Никто ничего не звал о их тайных, торопливых и неловких свиданиях, и даже Зануда - подтянутая, сухощавая Вера, не доймешь, где спина, где грудь, на редкость проницательная учительница математики: обладала потрясающим нюхом на тех, кто не выучил задание или списал контрольную, - даже Зануда ничего не подозревала, милостиво раскланивалась при встречах и широко улыбалась. Оля её ненавидела, и Катеньку, розовощекую, кругленькую попрыгунью с вечной гроздью сопель под носом, тоже ненавидела: Сережа души не чаял в дочке, и, желая больше сделать ему приятное, Оля купила дорогую немецкую куклу - розовощекую, с глупыми круглыми глазами, вздёрнутым носиком: "Отдашь девочке. Скажешь: добрая фея подарила, - и без воякой связи добавила. - Ребенок ни в чем не виноват."
И Соловьёв ничего про это не знал. Нет, впрочем, знал. Потому что он смертельно надоел Оле: поджидал её после работы, дежурил у подъезда и смотрел, смотрел на неё преданными собачьими глазами, скажи "к ноге!" - и ляжет, как миленький, в прах, в пыль, где стоит, там и бухнется в ноги - за счастье посчитает. Однажды она его отбрила: чего, мол, караулишь? Прокараулил, дорогой. Была Маша да не ваша, и хватит, хватит за мной хвостом ходить!
Она надеялась, что Сережа-первый, наконец, решится оказать Зануде правду. Он, может, и сказал бы, но ему предложили место в солидной фирме. Он и занервничал: не успел туда прийти, как уже разводится, что о нём подумает руководство? "Давай подождем, Зайчик..." Она засмеялась: "Не грузись! Всё у нас впереди..." И снова - встречи украдкой, даже свет в оливой комнатушке не зажигали: вдруг кто-нибудь забредёт на огонек, вот стучался же Соловьёв однажды, никогда не пил, а тут, видно, принял на грудь, и под хмельком заявился - уж больно смело звонил и тарабанил в дверь, и молчал при этом, хоть бы слово сказал, звонил и отучал кулаком. Испортил, дурак, всё настроение, настырный какой!
А потом Сережа ушел в поход; обратно его принесли на руках -неподвижная, серая маска лица; пепельные губи, руки свешивались с носилок, неживые, ватные руки. На работе сказали: "Кузнецов погиб. У жены с сердцем что-то, в больницу увезли". Оля - привыкла притворяться, что ли? равнодушно, не изменившись даже в лице, спросила: "А дочка с кем?" "Соседа присматривают", -ответили.
Она проверила баланс, сверила платежные ведомости, что-то ещё делала механически точно, как бы на автопилоте. Колонки цифр резали глаза, каждая завитушка - четкая, аккуратная, но только стоило отвести глаза от бумаг - и всё расплывалось, размывалось как акварель на влажной бумаге. Дома она, не раздеваясь, увала на диван, хотела заплакать, знала, что надо выдавить слезу, но глаза оставались сухими. 0ля прикрыла тяжелые веки и незаметно уснула. То пронзительно резко, то слабо, едва различимыми штрихами проступала тень Серёжи, наплывали то безликие, то сумасбродно прекрасные сцены, и снова - пестрый калейдоскоп теней, лиц, света, сумерек, и таял, исчезал во тьме, как белокурый дым костра, лунный профиль Сережи, и миражи прошлой жизни проносилась перед ней. И вдруг нелепо, смешно, с не пугающей, естественной в снах внезапностью, возник Соловьёв, и театрально протянул руку, в которой трепыхался букетик белых фиалок, но принять их не было сил Оля кивнула, показала глазами на пустую синюю вазу и отвернулась к стене. Всё, что было потом, она принимала за сновидение, нелогичное и бессмысленное, но утром к ней явственно прикоснулась горячие, шершавые ладони. Она открыла глаза: никого! Снова смежила ресницы, и тут же знакомые ласковые пальцы, играя, пробежали по её ноге. Она не стала открывать слова. Зачем? Всё это - наваждение, она обречена на него, Сергей-первый будет с ней рядом всегда...