Семченко Николай. Что движет солнце и светила

   Что это бабуля на меня так странно посмотрела? А-а, понятно: иду, не разбирая дороги - вот в лужу наступил, потому что не под ноги смотрел, а в небо - Господи, эти белоснежные облака делают его еще синее и выше! Но лужа-то, однако, пакостная: жидкая глина, мазут какой-то - обувку перепачкал, ух ты!
   Леха наругает меня за грязь на ботинках. И за пиво тоже, наверное, наругает. " Вот , - скажет, - малохольный, невозможный ты человек, ничего тебе доверять нельзя!" А я не виноват, что пиво было только в таких баночках. И не малохольный я!
   Всё понимаю, и чем вы с Ольгой занимаетесь - тоже знаю: ты, Леша, диспетчер на телефоне фирмы интимуслуг, а ты, Ольга, - то ли бухгалтер, то ли менеджер, а может, просто сводница - ещё не вполне понял, но ты не последний, в общем, человек, если тебе доверили наличность этого вертепа. Ты её в доллары переводишь, эти зелёные бумажки - пачки, пачки! - лежат на антресоли книжного шкафа, там, где ты хранишь толстые журналы за последние пять лет, и ведь читала же когда -то "Новый мир", и "Неву", и даже "Иностранную литературу"! Никакой "домушник" или рэкетир в них копаться не станет. Расчёт у тебя верный!
   Но что вам за радость в этих зелёных бумажках? Радость - это... вы не поймёте, конечно... это встреча со своим досветовым "Я", с собой истинным, с тем, что есть Свет, не тот, который вокруг нас, а тот, вокруг которого - мы, а он в нас - всегда. Не поняла? Ну и не надо...
   Эй, девочка, постой! Что ты показываешь своей подружке в этой коробочке? Извини, что молчу, я не говорю словами, они - ложь, но ты этого ещё не понимаешь. Посмотри в мои глаза: они - моя речь. Слышишь? О, не пугайся! Неправда, что я - маньяк, просто: я - другой. Что ты там спрятала? Не бойся, не отберу! А, вот оно что! В этом спичечном коробке ты держишь невзрачную серую козявку. Люди называют её светлячком. Ты поймала его вчера вечером? Он нёс в себе яркую искорку, она то вспыхивала, то гасла - этот свет и манил, и завораживал, таинственный, как волшебная сказка. Но светлячок стремился к лампе. Она горела на подоконнике, не так ли? И ты его поймала...
   Нет, не понимаю, что такого я сделал. Почему эти люди называют меня сумасшедшим и грозятся сдать в милицию? Я ничего плохого не сделал, я просто говорил с этой девочкой и, если честно, хотел её убедить отпустить светлячка на волю. Он - живой, в нём - свет, но эта искорка погаснет, если тельце этого невзрачного существа держать в тесной, душной коробочке. Разве вы не понимаете: в нем - свет!
   А, вы давно этого не понимаете, потому что кожа ваших тел давно стала прочной, надёжной коробочкой, и та искорка Света, что в вас была, - душа, душа ей имя! - истлела, превратилась в кучку мелкого, невзрачного пепла, лёгкого, как дорожная пыль.
   Постойте! Не сбивайте меня со счёта! Две тысячи двадцать три!
   А во мне эта искорка разгорается всё ярче... Вы это уже видите? О, сколько ужаса в ваших глазах! Не бойтесь, ничего с вами не случится: этот огонь, этот свет, лёгкий, как дуновенье полуденного ветерка, не перекинется в ваши тела, внутри которых - мерзкая, полупереваренная еда, болотная жидкость, клубки микроскопических тварей, пучки болячек, и на этой свалке может тлеть лишь чадный дымокур...
   Да, я - Огненная Рыба, и вы не можете не почувствовать, как моё дыханье пронизывает вас насквозь. И это только начало. Скоро вы ощутите каждый мой атом - я пройду и через вас, и сквозь эти дома, и деревья, и горы, и сквозь само Солнце, и всё дальше, дальше - в бескрайнее море Вселенной, и вы тоже, если пожелаете, пройдёте сквозь меня, и сольётесь со мной, друг с другом со всем миром, все мы - одно целое: стая, которая несётся в потоке Пространства и Времени...
   Какая духота! Вон старушка, та, что тащила за собой сумку на колёсиках, остановилась и ловит воздух открытым ртом. Как маленькая рыбка, выброшенная крутой волной на песок. Ну что ты, что ты, бабуля? Неужели я тебя и вправду напугал? Да нет, я не дьявол, я и мухи не обижу. Это разгорается во мне искра. А ты думаешь, что кто-то облил убого бензином и бросил спичку? Видишь, я смеюсь, мне - хорошо. Нет, мне не больно, ни капельки... Ну зачем, бабуля, кричать и звать на помощь? Я спешу, пропустите меня!
   ***
   - Кайф-ф-ф-фу-у-у! - блаженно выдохнул Лёша, обессиленно рухнув на палас.
   - Слабак, - сказала Зинаида. - И эгоист! Только о себе думал. Я рассчитывала на большее...
   - Почему слабак? - обиделась Ольга. - Это продолжалось двадцать минут. Мало?
   - Если мало - повторим, - отозвался Леша и, перевернувшись на спину, хлопнул себя по животу: Садись, Зина!
   Они не услышали, как Рыба открыл дверь своим ключом, осторожно, на цыпочках, зашёл на кухню и поставил банки с пивом в холодильник.
   - Три тысячи шестьсот одиннадцать, - сокрушенно прошептал он и покачал головой: Ай- яй, нехорошо-то как: опоздал !
   Из большой комнаты доносились всхлипы, стоны, приглушённые вскрики. Это озадачило Рыбу. Но, поразмыслив, он решил, что Лёша, скорее всего, смотрит по видеомагнитофону один из тех мерзких фильмов, в которых сняты сцены совокуплений человеческих тварей. Почему-то Лёше это нравилось. За происходящим на экране он следил, как заядлый болельщик за перипетиями футбольной или хоккейной баталии; его глаза блестели, ноздри подрагивали и, казалось, ему не хватало воздуха: он дышал тяжело и часто, сглатывая тяжелую слюну. Перед им обычно стояла тарелка с бутербродами, которые он брал, не глядя, и рассеянно откусывал большие куски, проглатывая их, почти не разжёвывая и роняя на вздыбленные сатиновые трусы рыхлые крошки хлеба.
   Внутренний жар овладел всем существом Рыбы. Он захотел пить. Но боялся, что Лёша заругается, если без спроса откроет водопроводный кран, который ни с того, ни с сего иногда взрыкивал как раненый тигр. Надо бы давно поменять прокладки, но Лёша не любил возиться по хозяйству.
   Рыба осторожно вышел в коридор и заглянул в комнату. То, что открылось взору, так потрясло его, что он невольно попятился и натолкнулся на стул, на котором лежала черная дамская сумочка. От толчка она упала на пол.
   - Что это? - спросила Зинаида. - У вас есть кошка?
   - Сквозняк, - хрипло отозвался Лёша. - Не отвлекайся! Давай, давай...
   Рыба вернулся на кухню. Он задыхался от жара, который, казалось, охватил всё тело.
   На полу валялась газета, и Рыба, любивший порядок, поднял её. Бумага вспыхнула в его руках и обожгла пальцы. Он выронил горящую газету. И тут же чистый, яркий огонь перекинулся на половик и, как шаловливый малыш, зигзагами побежал к соломенному коврику, что лежал у дверей, но передумал и уцепился за кончик платка, который свисал с пуфика. И через мгновенье и по пуфику, и по вешалке с одеждой, и по коврику, и даже по обоям запрыгали, затрепетали маленькие рыбки с ярко-оранжевыми хвостиками. Они стремились друг к другу, сливаясь в быструю, неукротимую стаю огненных пираний.
   - Горим!
   Рыба услышал крик Ольги и засмеялся. Глупая, она не понимает, что это не пожар, это - очистительное пламя, способное всё вернуть к единой первооснове - частицам, из которых, как из кирпичиков, сложатся новые прекрасные сущности, и, может быть, это случится даже не на Земле, а где-то далеко-далеко за пределами Солнечной системы...
   -Помогите!
   По-вороньи хриплый голос незнакомой Рыбе женщины звучал резко и пронзительно. Беспутница! Да знает ли она, что в её гнилой крови полно зловредного песка и пыли, и всё это засорило сердце - до бесчувствия, онемения и полного отупения. И только огонь, сиятельный, восхитительный, прекрасный огонь, освободит её душу. Она, как куколка бабочки, хранилась в этом спрессованном куске песка, пыли и шлаков, и вот настал миг пробужденья. Огонь коснётся её темницы, и она расколется, как скорлупа грецкого ореха, и душа воссияет из плоти подобно звезде. Бедная, она так долго томилась ...
   - Не тревожьтесь! - крикнул Рыба. - Не тревожьтесь о том, что вы называете любовью. Любовь - это не комбинация двух или нескольких тел, и это не земные привязанности, которые милы и драгоценны вам. Всё это быстротечно! И растворяясь навечно, вы, может, поймёте суть любви...
   Он простёр руки вперёд, как трибун, и его выспренние слова , возможно, привели бы несчастных в ещё большее смятение. Но они ничего не слышали.
   - Это ты сделал? - крикнула Ольга. - Ты!
   От неё струился запах пота и чего-то противно-кислого, может быть, именно так пахнет отработанный адреналин, выходя из пор кожи. Ольга протянула к нему руки, и он увидел, как страх в её глазах сменился смиренным, молящим выражением:
   - Зачем? Миленький, хорошенький ...
   Она что-то продолжала говорить. А он, вздрогнув от отчаяния, никак не мог связать эту испуганную женщину с полуобгоревшими волосами с той, которую когда-то называл "милюся моя" и страшно удивился, когда в письмах Чехова к жене увидел это обращение, и ещё массу других прозвищ, которыми Антон Павлович баловал Ольгу Леонардовну. И вспомнив это, Рыба затянул, как молитву:
   - Милая моя собака, эксплуататорша души моей, мамуся моя дивная, Книпшиц милая, лютераночка, "дуська", пупсик милый, карапузик мой, балбесик, крокодильчик, попугайчик, окунь мой, крокодил души моей, Зюзик, жена-цаца, жулик мой милый, мордуся моя милая, светик мой, таракаша, милая моя лошадка, лошадиная моя собачка, индюшечка, дудочка, собачка моя заморская, кашалотик мой милый, лягушечка моя, комарик, конопляночка, бабуся моя, умственная женщина, ангел мой...Ангел мой! " Моё сердце всегда тебя любило и было нежно к тебе, и никогда я от тебя этого не скрывал, никогда, никогда, и ты обвиняешь меня в чёрствости, просто так, здорово живёшь. По письму твоему судя в общем, ты хочешь и ждёшь какого-то объяснения, какого-то длинного разговора - с серьёзными лицами, с серьёзными последствиями; а я не знаю, что сказать тебе, кроме одного, что я уже говорил тебе 10000 раз и буду говорить, вероятно, ещё долго, т. е. что я тебя люблю - и больше ничего". И больше ничего! Да-да, Антон Павлович, точно: и больше ничего...
   Пламя охватило и самого Рыбу, но он не чувствовал боли. В комнате, по которой летали черные хлопья гари, что-то трещало, взрывалось и злобно шипело. Лёша с громким криком метнул в окно настольную лампу - брызнули осколки стекла, и тут же свежий поток воздуха, прибавив огню силы, на мгновенье освежил лицо Рыбы. И только после этого он почувствовал жгучую, невыносимую боль в затылке.
   Но его опалил не огонь, а простая, чёткая мысль: " Им тоже больно! Очищение огнём - это всё равно что пройти всеми кругами ада. Имел ли я право заставлять их страдать? Истина выращивается в душе другого медленно и терпеливо... Если, конечно, сам знаешь, что такое истина. Несбывшееся и сбывшееся, прошлое и будущее чем лучше или хуже настоящего? Но душа моя падает в прах и тлен, и души их - о, какая мука! - обращаются в ничто, и кто их оживит?"
   Всего лишь за секунду, а может, и того меньше, пронеслась эта мысль через разгоряченный мозг Рыбы, и он вскрикнул от ужаса и почувствовал, как теряет под ногами опору. Что-то подбросило его вверх, комната закачалась, и всё, что было в ней, сорвалось со своих мест и с грохотом завертелось вокруг Рыбы. Но он уже ничего не видел и не чувствовал...
   ***
   " Вчера в одной из квартир дома № 17 по ул. Красноармейской произошёл пожар, в результате которого погибли двое мужчин и две женщины. Обстоятельства происшедшего расследуются".
   - Фиг вам! Ни за что не расследуете! - злорадно рассмеялась Нинка-одноножка, прочитав эту коротенькую заметку в городской газете. Он, когда уже вошёл в квартиру, дымился, как паровоз. И только я знаю, в чём дело...
   - А? - откликнулся Чекушка, недавно ставший её сожителем; он, приняв свои законные двести граммулек, уже давно задремал, разомлев в тепле Нинкиной комнатушки. - Ещё, что ли, сгонять за пузырём?
   - Счас! - огрызнулась Нинка. - У меня, сучья ты башка, не зарплата, а инвалидское пособие - кот наплакал! Завтра и хлеба не на что купить...
   - А я бутылки сдам, - успокоил ее Чекушка. - Вон десять "чебурашек" в сумке, видишь?
   - Заткнись, - сказала Нинка и поморщилась: И зачем я с тобой, дурдизель, связалась? Ай, дура я, ладушка замурзанная! Ну почему я такая жалостливая?
   - Не причитай, - попросил Чекушка. - Надоело слушать...
   - Ну чё ты, кашалот, очком гвозди рвёшь?
   Нинка возмутилась, и заматюкалась, и, решив показать, кто в этой хибаре хозяин, даже костылём замахнулась, но робкий её сожитель, усовестившись, принялся что-то нечленораздельно бубнить и мычать в ответ. В критических ситуациях он всегда притворялся изрядно пьяным.
   Поняв, что Чекушка по своему обыкновению пошёл на попятую и даже вроде как задремывает, Нинка и сама уронила голову на стол. Но не потому, что её одолел хмельной морок. Просто она не хотела, чтобы Чекушка видел, как по её щекам катятся слёзы. Она считалась бой-бабой, и на самом деле прошла все огни и воды; никто бы даже и не подумал, что Нинка-одноножка способна разнюниться.
   Иногда она задумывалась, для чего человек живёт и за что ему определено Богом так много мучений, и что это за такое - любовь, и почему она так напоминает луну - с её переменчивостью, то прибываниями, то убываниями, и обратной стороной, скрытой от взгляда с Земли. А может, любовь - это что-то вроде призрака: все о ней говорят, но мало кто видел. И чувствовал.
   Нинка-одноножка сама пришла к такому выводу, и ведать не ведая о грустном и ироничном французе Ларошфуко, который утверждал то же самое.
   Чекушка взял её за душу удивительно просто. Однажды, когда вся их компания, набрав пива, расположилась на задах рынка, он пошёл по маленькой нужде за большой мусорный контейнер. Вернулся оттуда с букетом роз. Цветы, правда, были мятые, лепестки осыпались при каждом резком движении, но это всё-таки был букет! И Чекушка нес его осторожно, как некую драгоценность.
   Нинка уже и не помнила, когда мужчина в последний раз дарил ей цветы. Это было так давно, в той жизни, которая пахла мандаринами и свежими простынями, чудным утренним кофе и жёлтыми нарциссами в узкой хрустальной вазе, но всё в одночасье кончилось: отца, директора кооперативного магазина, отправили в места довольно отдалённые; у матери случился инфаркт, из которого она не выкарабкалась, и Нину, не ведавшую до того печалей, определили в детдом, так и кончилась её прекрасная эпоха.
   Нинка, конечно, оценила джентльменский жест Чекушки. И, не смотря на то, что Рыба по-прежнему её интересовал, она всё-таки приютила у себя галантного бездомного бича.
   Он попытался добиться её полного расположения, но Нинка каждый раз начинала плеваться, особо не заботясь, что попадает прямо в его лицо, и однажды он вдруг увидел в её глазах такое полное презрение и ожесточение, что тут же и отступил, и больше не пытался возобновлять свои любовные экспансии. Тем более, что довольно скоро Чекушка понял, что Нинка денно и нощно поглощена думами об этом непостижимом, чудаковатом Рыбе, и даже когда она участвовала в попойках, собачилась в очереди к ларьку стеклотары, копалась в мусорных контейнерах, - она всё равно думала о Рыбе, и это приводило её в отчаяние, и она готова была совершить самые ужасные вещи, чтобы только увидеть предмет своего молчаливого обожания. Это было похоже на любовь, но Чекушка знал, что Нинка как-то провела полгода в местной психушке, но толку от этого было мало: на неё временами, что называется, находило - Нинка сидела с благостным выражением лица, зрачки её глаз расширялись и по-кошачьи светились, а с губ срывался невнятный шепот, и всё-таки можно было разобрать: "О, крик женщин всех времён: " Мой милый, что тебе я сделала?"
   Чекушка решил, что это она свою былую образованность показывает. Всё-таки росла в хорошей семье, разные умные книги читала, путешествовала с родителями по разным курортам и санаториям, и даже, подумать только, на пианинах играла, артистка!
   Уснув, Чекушка не услышал, как Нинка тяжело вздохнула и чуть слышно зашептала:
   - Прости меня, Саня, прости. Я не хотела, чтобы так вышло. Не хотела! Ну не знаю я, не знаю, откуда взялся этот проклятый огонь. Я шла тебе навстречу, а ты меня не видел. Ты не шёл, а плыл, никто и ничто тебя не волновало, ты был где-то далеко-далеко, и что-то в тебе было такое, чего я сразу не поняла, а когда поняла, то испугалась: ты светился изнутри, будто где-то там, в глубине , в глубине твоего тела, горела свеча. И тут что-то со мной случилось. Я возненавидела тебя, потому что ... почему?.. а, не знаю!.. нет, знаю: я для тебя просто не существовала, а если и существовала, то как какая-нибудь досадная мелочь вроде камня, о который можно споткнуться. И я захотела, чтобы ты сгорел, провалился сквозь землю, всё, что угодно, лишь бы тебя для меня больше не существовало...
   Чекушка недовольно заурчал и заворочался на своей лежанке. Нинка явно мешала ему спать.
   - А он знай себе дрыхнет, - Нинка покачала головой. - Эх, чучело, знал бы ты, как я спалила взглядом такого мужика! А, всё равно не поверишь, скажешь, что мне лечиться надо. А может, и вправду - пора?
   ***
   Утром Нинка, как всегда, поковыляла на рынок, Чекушка - пивному ларьку. А пожарный инспектор, которого поджимали сроки, мучился над составлением акта экспертизы о причинах пожара на Красноармейской улице. В конце концов, он решительно вывел четкую фразу: " Причина возгорания - короткое замыкание."
   В тот же день загорелись контейнеры на заднем дворе местного рынка. И когда пожарные залили огонь, то обнаружили обгоревший труп с особой приметой: у погибшего левая нога была ампутирована. Впрочем, возможно, это был не обязательно мужчина. По состоянию останков судить о физиологической принадлежности к определённому полу было трудно. Пожарный инспектор на этот раз зафиксировал в рапорте: " Причина возгорания - неосторожное обращение с огнём..."
   ПОРЧА
   Утром ему всегда не хватало пяти минут. Чтобы, например, чисто выбриться. Так, что проведешь ладонью по щеке, а она гладкая, на ощупь как бы даже атласная, чуть прохладная от лосьона. И хорошо бы еще подровнять усы: они торчат под носом эдакими двумя зубными щетками, а надо бы - тонкая линия, франтоватость изгиба, и к черту, к черту вот этот серебристый волосок, и этот, и этот. Ну уж и зубы, само собой, надо бы тщательно отдраить: опять вчера накурился до одури, пока корпел над лекцией о Кузмине. И что, ей- Богу, за привычка такая дурная: писать каждую лекцию как статью чтоб было в ней, так сказать, приключение мысли, как бы непреднамеренные отступления от темы, неожиданные разбивки в виде литературных анекдотов, сплетен, цитаты из никому не нужных литературоведческих трудов, но надо ведь и на них как-то сослаться, будто невзначай, между прочим - эдаким экспромтом, язвительной усмешкой или, напротив, уважительным кивком: вот, мол, умели же люди думать, какой парадокс, глубина мысли, а?!
   Но самое интересное, так это то, что на лекции он почему-то забывал о написанном. Листы конспекта сиротливо лежали на кафедре, а сам Игорь Николаевич разгуливал по аудитории и говорил, говорил, говорил...
   Вот бы удивились студенты, если бы узнали, что этот преподаватель, всегда пунктуальный и на зачетах занудливо-придирчивый, насилу был разбужен женой; с почти закрытыми глазами, еще не совсем проснувшись, чуть ли не на ощупь провел несколько раз электробритвой по лицу, наскоро проглотил два бутерброда с вареной колбасой, набрал в рот воды с пихтовым эликсиром - так и одевался, с надутыми щеками, побулькивая жидкостью, которая щипала язык и десны. Антошка, сын, нахлобучив шапку, ждал команды надевать шубку, а Игорь Николаевич сказать ничего не мог из-за этого долбаного эликсира, который полагалось держать во рту не меньше пяти минут, и только размахивал руками и мычал: одевайся, мол, чего сидишь, бестолочь, опаздываем! И когда наконец выплевывал жидкость, нестерпимо вонявшую елкой, в унитаз, обязательно в унитаз, потому что из него еще нестерпимее несло брагой - наверное, сосед сверху опять гнал самогон и сливал алхимический состав в канализацию,- так вот, когда выплевывал он полосканье, то непременно издавал вопль:
   - Оля! Завяжи Антону шарф! Скорей! Чего расселся? Опаздываем!
   Оля привычно бросала свои косметические причиндалы, отскакивала от зеркала и успевала застегнуть последнюю пуговицу на Антоне как раз в тот момент, когда Игорь Николаевич уже открывал дверь. И тут же вываливался с сыном в холодный подъезд, сбегал по лестнице вниз и, ни на секунду не замедляя шаг, мчался к детскому садику.
   Являлись они туда ровно на две минуты позже, чем нужно, но воспитательница уже давно свыклась с мыслью, что начинать построение на утреннюю зарядку нужно без Антона. Все равно он ловко вклинивался в строй и с ходу начинал делать первое упражнение...
   Вот и в то утро Игорь Николаевич, сдав Антошку в садик, по привычке ринулся к автобусной остановке. И даже почти добежал до нее, как вдруг остановился, потому что вспомнил: первая пара часов сегодня не его, поменялся с философом - тому куда-то нужно позарез, конференция какая-то, что ли, открывается в полдень, и не ломать же из-за этого расписание, да и последнюю лекцию перед зимней сессией отчубучить нужно.
   В общем, получалось так, что Игорю Николаевичу можно вернуться домой, спокойно заварить крепкого чая, не торопясь выбриться, привести себя в порядок и даже успеть полистать последний номер любимого "Нового мира". Он и повернул назад.
   - Батя, не подскажешь, который час?
   Игорь Николаевич даже и не понял, что встречный парень обратился к нему. Он считал себя еще молодым, ну не очень чтобы очень уж молодым, но во всяком случае и не того возраста, когда начинаются эти "бати", "отцы", "старики" - глупые, вульгарные обращения молодых к старшим.
   - Это ты мне? - спросил Игорь Николаевич на всякий случай и, когда парень кивнул, вскипел: - Какой я тебе батя? У тебя свой отец есть! Что это за обращение? Батя-а,- он передразнил парня. - Мне тебя сынком, что ли, величать прикажешь?
   - Псих! - присвистнул парень. - Чего раскипятился? Я же культурно спросил. А "батя" - это лучше, чем кричать: "Эй, мужик!"
   - Да не мужик я, потому что не пашу и не сею, и помещика надо мной нет, - поморщился Игорь Николаевич, и в самом деле ни по одной из родословных линий не принадлежавший к крестьянам. - А времени сейчас, молодой человек, восемь часов двадцать шесть минут...
   Дома он подошел к зеркалу и впервые за несколько последних лет принялся внимательно рассматривать лицо. Ух, кожа с землистым, каким-то несвежим оттенком, и вот тут, возле левого уха, желто-бурое пигментное пятно, и черные точечки угрей - тут, тут и тут, надо их выдавить - мерзость какая: угри выползали тонкими вермишелинками, и после них оставались красноватые пятна.
   Внимательно разглядывая свою физиономию, Игорь Николаевич вдруг поймал себя на странной, пугающей мысли: его лицо стало чужим, он не помнил морщин, лучи которых тянулись от переносицы вверх, и этих темных мешков под глазами не было, и кожа на скулах прежде не напоминала губку - пористая, шершавая и какая-то маслянистая. А глаза! Боже мой, что за глаза - белки с сероватым оттенком, розовые прожилки, зрачки - колючие, и ресницы, некогда густые, будто бы посеклись, потускнели. Впрочем, за очками всего этого, наверное, не видно, да и линзы с затемнением. За ними прячешься, как за шторами. Но все-таки лучше бы не надо, а так, пожалуй, еще не очень похож на мужчину средних лет. Хотя...
   Еще не совсем понимая, зачем он это делает, Игорь Николаевич стянул свитер и, всклокоченный, запританцовывал перед зеркалом, освобождаясь от брюк, теплых подштанников, трусов. Не высокий и не низкий, не полный и не худой, не то чтобы складный, но и не урод - средний, в общем, мужчина отражался в зеркале, и если что и портило фигуру, так это живот: брюшной пресс он перестал качать лет десять назад, любил китайскую лапшу, пирожные, блины, булочки - тестообразные складки на боках н напомнили об этом, но ноги, на удивление мускулистые, были ничего, вполне нормальные, посмотришь на них отдельно от всего остального - совсем еще молодые, без той пугающей сухощавости, которая появляется у стареющих мужчин.
   Игорь Николаевич провел ладонью по животу и задержал пальцы внизу, прикрыв ими то, что Оля называла когда-то "ванькой- встанькой".
   Последние два или три месяца он испытывал мучительное, незнакомое состояние: эта принадлежность его тела стала жить как бы сама по себе своенравно и капризно. Словно маленький хищный зверек, она затаивалась и даже прикидывалась мертвой - что ни делай, никаких признаков жизни, будто лисица-притворюха из сказки, та, что обманула мужика и всю рыбу с его воза поскидывала (надо, кстати, Антону дочитать эту историю, совсем пацаном не занимаюсь!). Но иногда, в самое неподходящее время и в неожиданных ситуациях, напоминала о себе по-звериному остро, так бывает только в очень молодые годы, когда без всякой причины то ли гормоны играют, то ли вспомнил нечто волнительное, то ли просто так. А вот когда теперь ложился рядом с Ольгой, ничего, кроме глухой, накопившейся за день усталости, не чувствовал, только - расслабиться, повернуться на правый бок, подмять под грудь подушку и, на всякий случай, погладив теплое плечо жены, даже не пытаться решать вопрос, стоит ли ее будить, чтобы потом оконфузиться,- только смежить ресницы, и в них почти сразу запутается мягкий, пушистый сон, и не надо считать слонов или кого там еще, потому что и без того он засыпал почти сразу.
   Осматривая себя в зеркало, Игорь Николаевич в очередной раз подумал, что надо что-то с собой делать - бегать, прыгать, качать мускулы, ходить, в конце концов, в бассейн: вода, говорят, удивительно стройнит фигуру и как бы смывает лишний жир. Спортивный костюм, купленный на рынке у китайцев, легкие вьетнамские кеды и ветровка на случай дождя третий год лежали в кладовке дожидались своего часа.
   - Надо бежать! - громко сказал Игорь Николаевич самому себе. - Во всю прыть! Чтоб кровь забурлила! И чтоб звезды в глазах засверкали!