Семченко Николай. Что движет солнце и светила

   - В волшебное зеркало, - не чувствуя подвоха, сказала Люба.
   - Телевизор она включала, вот что! - засмеялась Мария Степановна. - А может, у прежних людей это как-то иначе называлось...
   Среди других старушек Мария Степановна слыла чуть ли не вольтерьянкой. Она имела обыкновение судить обо всём, не взирая на авторитеты: что сама думала, то и говорила, а на все замечания, что, мол, такой-то считает так-то и так-то, она отвечала: " Не живите чужим умом!" Этому и внучку любимую учила. Только Люба не шибко её слушалась.
   Если бы, став взрослой, она приучилась бы читать нормальные книги, то, может, кое-что узнала бы, допустим, об играх подсознания, его странных и неожиданных проявлениях. Но кроме районной газеты, она ничего не видела, да и в той её больше интересовали заметки о различных происшествиях, криминальная хроника, советы врача и кулинарные рецепты.
   Даже в юные свои лета, когда подружки переписывали в самодельные альбомчики стихи Асадова и Евтушенко, она оставалась холодна к стихам, и даже не понимала, что это за дурь находит на людей, когда нормальную речь они заменяют рифмованной. Да ещё учи потом всё это наизусть, чтобы получить по литературе хорошую оценку! Её душу не возвышали ни Блок, ни Байрон, ни Лермонтов и только, кажется, Есенин вызвал ленивое любопытство, потому что мать как-то заметила: " Он писал бесстыдные стихи!" Но при ближайшем знакомстве с его текстами она быстро выяснила, что ничего такого сногсшибательного и охального в его поэзии не было. А Достоевского с его "Преступлением и наказанием" Люба просто возненавидела. За то, что всю эту историю с убийством старухи-процентщицы развёз до невозможности, да ещё заставил своих героев вести всякие непонятные диалоги, и даже проститутка Сонечка Мармеладова - чуть ли не философ, экие разговорчики с придурком Раскольниковым затевает!.
   Выучив всю русскую классику по учебникам и хрестоматиям, Любаша осталась к ней глубоко равнодушной. Как, впрочем, и вообще ко всякой литературе. Да и до чтения ли деревенской женщине, которая весь день мотыжила землю и так устаралась, что насилу дошла до койки, да так на неё и рухнула? Соседка Людмила, почти ровесница Любы - на пять лет моложе, удивлялась:
   - Неужели тебя даже детективы не интересуют? Вот я, к примеру, ни за что не засну, если хоть немного не почитаю...
   - Ты бы лучше траву прополола, - замечала Люба. - А то она совсем задавит твои помидоры. Глянь-ка, лебеда в человеческий рост вымахала!
   - Успею ещё прополоть! - беспечно махала рукой Людка. - Я, понимаешь, никогда Эдгара По не читала. О-о, у него такие интересные истории, оторваться не могу...
   - Останешься без огурцов - вот занятная будет история!
   Но Людку такой пессимистичный прогноз не впечатлял. Она вставляла в свои пухленькие губки сигарету с фильтром и, попыхивая ароматным дымком, снова углублялась в чтение. И что интересно, огурцы и помидоры у этой книголюбши вырастали как бы сами собой, всем на загляденье - красивые, как с картинки!
   У Любы, впрочем, огурчики тоже удавались на славу.Она ими на рынке тоже торговала. Аккуратненькие, темно-зелёные, покрытые пупырышками, с прозрачной слезой на хвостике, они были немым укором вялым, с прожелтью тепличным огурцам, которые ленивые продавщицы к тому же даже не догадывались хотя бы спрыснуть водой, чтобы их залежалый товар чуть-чуть посвежел.
   Последнюю трехлитровую банку маринованных огурчиков Люба продала на прошлой неделе. Теперь вот квашеной капустой торгует. Она тоже неплохо идёт, особенно если добавить в неё брусники и покрошить немного мороженой зелени -это Люба делала перед тем, как расфасовать капусту по полиэтиленовым пакетам.
   Мейсон, так и не прикоснувшийся к холодной рыбе, снова тоненько мяукнул, погладился о Любину ногу и вскочил на соседний стул.
   - Что, забастовку объявил? - ласково спросила его Люба. - У, бесстыжая морда! Жрать просишь чего повкусней, а отрабатывать обед не хочешь...
   Мейсон внимательно глядел на Любу. И вид у него был такой сосредоточенный, будто он силился её понять.
   - В подполье мыши вовсю шуруют, - продолжала Люба, прихлёбывая чай. Ночью только и слышу: шу-шу, шурх-шурх! Наверное, целая мышиная рота на марш выходит. Ну и что толку, что ты там позавчера сидел? Всю ночь: мяв-мяв, спать, гад, не давал. Ну, хоть бы одну самую захудаленькую мышку задавил, а?
   Мейсон продолжал внимательно глядеть на хозяйку. И в его незамутненных глазах не наблюдалось ни капельки стыда. Более того, он брезгливо потряс левой передней лапкой и, намусолив её, принялся скрести правое ухо.
   - Лучше бы я взяла какого-нибудь простого кота, - вздохнула Люба. - Вон у Людмилы-соседки её серый Васька целых шесть мышей за ночь задавил! Не то, что ты, белая косточка...
   При упоминании о коте Ваське Мейсон встрепенулся. Это был его заклятый враг.
   - Ну-ну, не бойся! - сказала Люба, по-своему понявшая беспокойство Мейсона. - Куда ж я тебя, дурака, теперь дену? Будешь у меня жить, пока живётся. А то скучно: и поговорить не с кем. Сашка-то, видишь, что вытворил. Любовь у него, старого кобеля...
   Вообще-то Мейсону жизнь скучной не казалась. Наоборот, он даже был доволен, что его утренний покой не нарушает традиционная перебранка хозяев.
   Обычно её начинал Александр. Он просыпался позже Любы, некоторое время лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к звукам, которые доносились с кухни: тихонько позвякивали ложки-плошки, деликатно стучал по деревянной доске нож - хозяйка резала репчатый лук и обжаривала его колечки в подсолнечном масле.
   Хозяин любил яичницу с луком, и чтобы каждый желтый "глазок" обязательно укрывала колбаса, порезанная тоненькими, длинными кусочками, наподобие вермишели. Но в тот самый момент, когда Люба стукала первое куриное яйцо о край сковороды и белоснежный белок, плюхнувшись в скворчащие кусочки сала, накрывался желтой шапочкой "глазка", Саша лениво спрашивал:
   - Ты куда переложила мои папиросы?
   - Да не трогала я их, - откликалась Люба. - Сам, наверно, задвинул их под кровать. Как всегда.
   Если бы Мейсон мог говорить, то подтвердил бы, что хозяин вставал ночью по маленькой нужде, а когда снова ложился в постель, то тапками запихнул свой "Беломорканал" под кровать. Причём, он всегда клал пачку папирос на пол, и, конечно, прекрасно знал, где она может быть, но каждое утро начинал со своего привычного вопроса.
   - Опять у тебя шкварки подгорели! - недовольно говорил Саша. - Ну, сколько тебя учить: жарь сало на медленном огне...
   - Сам бы и кухарил! - огрызалась Люба. - Ишь, барин какой выискался! Да ты даже посуду за собой помыть не можешь...
   - Интересно девки пляшут! - изумлялся Саша. - А ты тогда на что мне сдалась?
   - Да и я замуж выходила не для того, чтобы твои вонючие носки с трусами стирать, - сердилась Люба. - Посмотришь какой-нибудь фильм о том, как нормальные люди живут, - и прямо так и взвыла бы волчицей! Пока героиня спит, её мужчина приготовит бутерброды, кофе сварит и культурненько на подносике несёт: " С добрым утром, дорогая!"
   - С добрым утром, дорогая! - гаркал Саша. - Жрать готово?
   Так или примерно так хозяева беззлобно переругивались несколько минут.
   Мейсон сначала думал, что они делали это всерьёз, но мало-помалу по интонациям их голосов понял, что это было нечто вроде ритуала. Так они как бы извещают друг друга, что всё в порядке, живы - здоровы, ничего страшного и опасного за ночь не произошло, и надо как-то побыстрее окунуться в день наступивший, и чтоб он обошёлся без всяких сюрпризов и сложностей.
   Эту утреннюю "разминку" Люба заменила на другую. Она подзывала кота и подробно, обстоятельно рассказывала ему о своих сновидениях, радостях и огорчениях, делилась планами на день наступивший и даже советовалась, как ей поступить в той или иной ситуации.
   - Как ты думаешь, стоит мне сегодня брать два термоса с чаем? Может, одного хватит? Всё-таки день-то будний, приезжего народа на рынке будет мало. Правда, мужики из Полётного обещались приехать. Помнишь, я тебе о них рассказывала?
   Мейсон внимательно смотрел на Любу, и та, воодушевлённая его вниманием, продолжала:
   - У них в совхозе зарплату выдают не деньгами, а подсвинками. Вот мужики и возят свинину на наш рынок.
   Мейсону надоело слушать хозяйку. Он разлёгся на половике и принялся вылизывать свои передние лапки.
   - Никакого у тебя интересу ко мне нет, - притворно вздохнула Люба. - А как свининки вечером принесу, так ведь по пятам за мной станешь ходишь! Если, конечно, полётнинские мужички не надумают со своим добром в город ехать. Да мы им, правда, в один голос объяснили: мафия, мол, там! За хорошее место в торговом ряду - плати, ветеринарному контролю - дай на лапу, рубщику мяса - самые лакомые куски отвали, да ещё рэкет за данью обязательно подойдёт. Да и не пойдёшь же до города пешком, а билеты хоть на поезд, хоть на автобус дорого стоят. С попутными шоферами и вовсе не стоит связываться: ещё куда завезут, отнимут всё, что есть, и - поминай, как звали!
   Мейсон перестал вылизывать свою шёрстку и коротко мяукнул, будто осуждая свою хозяйку.
   - Да не тёмная я, и вовсе не дура! - засмеялась Люба. - И радио слушаю, и телевизор смотрю, и газету читаю: там без конца о подобных случаях рассказывают. Сколько мрази расплодилось, о Господи!
   Мейсон примирительно муркнул и развалился на половике во всю свою длину.
   - В общем, советуешь взять два термоса, да? - спросила Люба. -Может, и капусты унести сегодня побольше, а? В прошлый раз её так хорошо брали...
   Кот не отвечал. Он вдруг резво вскочил с половика, весь как-то подобрался и, выгнув спину дугой, уткнулся носом в пол.
   - Не иначе, мышь почуял, - предположила Люба. Её почему-то не удивило, что кот вёл себя странно: распушил хвост, весь насторожился и даже пару раз коротко и зло фыркнул, будто собаку пугал.
   Люба открыла подполье, подхватила упирающегося Мейсона и, бросив его вниз, довольно потёрла руки:
   - Ну, держитесь, мыши!
   Мейсон жалобно мяукнул.
   Люба заварила чай, разлила его по термосам, щедро добавив прямо в них сиропа лимонника. Мешочки с капустой она упаковала в большую китайскую сумку. И когда уже собралась выходить из дома, в подполье что-то громко стукнуло, будто из ружья выстрелили.
   Она решила, что, должно быть, Мейсон уронил кирпич, лежавший на краю бочки с соленьями. А может, это взорвалась банка с прошлогодними огурцами?
   Лезть в подполье, чтобы разобраться, что к чему, ей было некогда: и так уже порядком подзадержалась, базарный день уже давно начался.
   2.
   - Послушай, Александр, как маркиза де Мертей учит этого подонка де Вальмона искусству обольщения, - сказала Лариса. - "Имея привычку владеть своим голосом, легко придаёшь ему чувствительность, а к этому добавляется уменье легко проливать слёзы. Взгляд горит желанием, но оно сочетается с нежностью. Наконец, при некоторой бессвязности живой речи легче изобразить смятение и растерянность, в которых и состоит подлинное красноречие любви. В особенности же присутствие любимого предмета мешает нам рассуждать и заставляет желать поражения. Поверьте мне, виконт, раз вас просят больше не писать, воспользуйтесь этим, чтобы исправить свою ошибку, и ждите случая заговорить..."
   - И все эти ухищрения только ради того, чтобы трахнуть ещё одну дуру? равнодушно отозвался Саша.
   Он лежал на диване, обвитый белой простыней, как римский патриций тогой. Лариса сидела в его ногах с томиком Шодерло де Лакло.
   - Это называется иначе: обольстить, - отозвалась Лариса. - В том галантном веке таких грубых слов не употребляли...
   - Но суть-то от этого не изменяется, - усмехнулся Саша. - Что обольстить, что трахнуть - один чёрт!
   - Между прочим, у Вальмонта была возможность запросто овладеть президентшей, но это не так интересно, как взять саму душу, зажечь в ней огонь любви - самой настоящей, искренней и трепетной, - продолжала Лариса. Это высший пилотаж обольщения!
   - Что, им делать, что ли, было нечего?
   - Да как ты слушал? Ведь я старалась читать "Опасные связи" громко и даже с выражением!
   - Извини, я всё думаю, на что мы с тобой жить будем. Зря я, наверное, психанул. Надо было пережить этот выговор и забрать заявление обратно.
   - А Вовка Воронов так и не помог тебе устроиться! Тоже друг называется!
   - К ним в автохозяйство сорокалетних мужиков не берут. Им требуются помоложе да поразворотливей...
   Саша уволился с прежней работы как-то очень легко, без долгих размышлений. Сам, в общем-то, виноват: поехали с Ларисой к её родственникам в Хабаровск, а там - рюмка за рюмкой, гость за гостем, ну и пошло и поехало, и гулянка эта продолжалась три дня, пока деньги не кончились. Городским-то родственникам - что, они, так сказать, пташки вольные: как их завод закрылся, так и стоят в центре занятости на учёте - пособие по безработице получают, на которое, конечно, не проживёшь, но они умудряются на рынке приторговывать. Берут на какой-нибудь оптовой базе стиральные порошки, зубную пасту, другие мелочи и всё это продают уже со своей "накруткой". Тут главное: ментам не попасться или, не дай Бог, налоговой полиции - загребут, пособия лишат да ещё штраф припаяют!
   В общем, родственнички, так сказать, "часов не наблюдали", а Саша, приняв на грудь, обычно терял чувство меры и забывал обо всём на свете. Это Люба умела приводить его в чувство и возвращать в реальность, а Лариса и сама была человеком увлекающимся: если веселилась, то до упаду, если пела, то до хрипоты, а если сидела в компании, то стремилась пересидеть всех, - ну что тут поделаешь, такой характер!
   Когда вернулись из Хабаровска в свой посёлок, то узнали: Александр уволен за прогулы. Начальству давно нужно было кого-то из шоферов сократить,а тут как раз представился вполне законный случай, но по статье за прогул Александра не уволили - поступили всё-таки по-человечески: предложили написать заявление по собственному желанию. Ларисе в её библиотеке денег не платили уже семь месяцев, и она в конце концов тоже написала заявление об увольнении.
   Не смотря на все эти невзгоды, Лариса упрямо носила на лице ослепительную улыбку, и все думали, что у неё в жизни полный порядок. Нина Петровна, её мать, сумела внушить ей мысль: никто не должен знать, что у тебя делается на душе, а потому назло судьбе и всем врагам, подлинным и мнимым, - улыбайся, излучай довольство жизнью, и пусть они все сдохнут! Они - это, значит, враги и недоброжелатели.
   Её мать была до работы жадная, прямо-таки настырная, всех ей хотелось догнать и перегнать, - за то на стройке и считали Нину Петровну трудоголиком, и всякие грамоты да премии к праздникам вручали, и в местной газете, пока капитализм не начали строить, о ней написали целых три заметки под рубрикой "Наши маяки", вот какая у Ларисы была матушка!
   Сама Лариса ещё в пятом классе решила, что будет работать где-нибудь в тихой, уютной конторе - бумаги печатать или, например, счетоводить, и чтобы - всегда классная прическа, свежий маникюр, красивые наряды, короче: она хотела быть женщиной, на которую мужики обращают внимание. И уж тогда она бы отомстила им за мать, которая, не смотря на все свои достоинства, так и не вышла замуж. О своём отце Лариса ничего не знала. Сначала мать говорила, что он - хороший, самый лучший на свете, добрый, но, мол, так получилось, что уехал далеко-далеко. А потом, когда дочь подросла, она заявила: "Разве нам вдвоём плохо? Ну их к чёрту, всех мужиков!"
   Лариса жалела свою матушку, которая всегда возвращалась со стройки уставшая и, как ни старалась, не могла дочиста отмыть рук от цемента, шпаклёвки и краски. И себе такой жизни она не желала. Ну а поскольку особыми талантами Бог не наградил, да и в школе училась средне, то поступила Лариса в библиотечный техникум, где и конкурса-то не было. Там её и научили разбираться в литературе, просматривать "толстые" журналы и следить за новинками прозы и поэзии по специальным библиографическим изданиям. А кроме этого, она самостоятельно прошла ликбез науки любви.
   Техникумовское общежитие притягивало городских Казанов со всех окрестностей. Неопытная Лариса и попалась одному ловкому красавчику, который быстренько её обрюхатил, а когда она заикнулась, что, мол, в положении, то услышала равнодушное: "Ну и что? Если бы я на всех, кто мне дал, женился, то у меня был бы целый гарем..."
   Лариса не хотела повторять судьбу своей матери. Врач, который делал аборт, велел беречься, так и сказал: " Смотри, девка, ещё одна такая операция и рискуешь навсегда остаться пустоцветом: не будет у тебя детей. Это я как специалист говорю."
   Но о каких таких детях думают в семнадцать лет? Лариса попала в подобное положение и во второй раз. А третьего уже не было. Стала она пустоцветом! И сначала это её даже радовало: не надо ничего бояться, думать о всяких там контрацептивах - что бы и с кем ни делала, никаких последствий, красота!
   А потом, когда замуж за Петра вышла, очень захотела ребёночка, но ничего не получалось, и врачи только разводили руками: " Чудес не бывает!" Муж, узнав о её абортах, помрачнел, стал пить и поколачивать её, обзывал "городской подстилкой" и, в конце концов, завёл себе другую женщину. Лариса развелась с ним и больше ни с кем в загс не ходила: мужчины у неё, конечно, были, некоторые вроде как даже мужьями считались, но она наотрез отказывалась ставить в паспорте соответствующий штампик. И это обстоятельство максимально упрощало все её расставания: она собирала вещички, ставила чемоданчик на веранде перед входной дверью и, как ни ломился, ни упрашивал отставной "благоверный", слышал в ответ: "Уходи!"
   Вот только с Володей Скворцовым она не смогла расстаться по этой упрощенной и апробированной методе. Он жил в доме через дорогу - считай, окно в окно. Если бы кто-то попросил быстро и точно составить его словесный портрет, то человек, скорее всего, пожал бы плечами: " Да ничего особенного, вот только глаза у него необычные. Ласковые!"
   Он вообще умел быть ласковым. Лариса просто забывала обо всём на свете, стоило ему притронуться к ней - осторожно и вместе с тем настойчиво, ласково и грубо, - наверное, так искусный ваятель прикасается к глине.
   У Володи было прозвище - Цыган. Впрочем, нет, даже не прозвище, а воровская кличка. С восемнадцати лет он осваивал как места не столь отдалённые, так и те, куда Макар телят не гонял. Горячая голова, в первый раз он угодил на зону чуть ли не с выпускного школьного бала: повздорил с одним парнем из-за девчонки, и было б из-за кого, а то из-за Наташки Ваткиной, первой профуры!
   Дрались они крепко, и когда тот парень упал, то Володя его, уже поверженного, несколько раз саданул в голову. А наутро выяснилось: его противник лежит в реанимации, состояние - хуже некуда, полкласса бегало сдавать кровь, а Наташка первой к следователю прискакала: " Я всё видела! Это Вовка его убил..."
   Слава Богу, что не убил. Потому и отсидел всего три года. А тот парень с тех пор всё по больницам путешествует.
   Последний срок Володя получил совсем нелепо. Ехал в автобусе, кондуктор говорит: " Бери билет!" А у него даже рубля в кармане нет. И вместо того, чтобы разжалобить тётку - мол, третий месяц зарплату не получаю, кусок хлеба не на что купить или что-то в этом роде, - Володя как гаркнет на весь салон: " Пошла на ..., старая перечница!"
   Кондукторша, естественно, возмутилась. Володя ещё пару-другую "ласковых" добавил, а та - в слёзы, криком кричит. И тут вдруг встаёт один молодой человек и предлагает: " Заплати за проезд и извинись!" А Володя уже тоже в раж вошёл, ну со злости и двинул заступника в нос - кровь так и брызнула струёй, а тот платочком утёрся и вежливо улыбнулся: "Давай выйдем!" И, главное, на вид-то дохляк, никакой "крутизны"- это Володю особенно задело: "Ну, я тя урою!" А как вышли из автобуса, парень сразу его и скрутил - легко, как бы даже играючи и шутя. Оказалось, что он в милиции работает. И уж, конечно, расстарался, чтобы определить Володю на очередную отсидку.
   - Ой, Санечка, не знаю, как я перед ним оправдаюсь, - вздохнула Лариса. - Последние полмесяца, считай, на его деньги живём.
   - Не напоминай мне об этом, - поморщился Александр. - Не хочу даже знать, откуда ты взяла эти триста рублей...
   - Сначала его кожаную куртку продала, потом - норковую шапку, продолжала Лариса, не обращая внимания на Александра. - А ведь он сказал: " Выйду с зоны - вернёшь". Матери не захотел оставлять, потому что эти вещи она всё равно пропьёт...
   - Да замолчишь ты или нет?
   - А уж что он с нами сделает - это и в дурном сне не привидится!
   - Пусть только сунется, - Александр встал, прошёлся по комнате и, отдёрнув желтую занавеску, постучал пальцем по стеклу. - Что из этого окна видно? - и сам же ответил:
   - Правильно, железная дорога! А за ней начинается лес. Урою я твоего Володеньку и закопаю где-нибудь под осинкой. И никто не догадается, где могилка его...
   - Ой-ей-ёй, храбрец-то какой!
   - Ну, допустим, насчёт того, какой я в бешенстве, - это ты уже знаешь, - Александр не оборачивался, но по тому, как напряглась его спина, Лариса поняла, что лучше помолчать, не продолжать этот разговор. Он медленно повернул голову и чуть слышно, одними губами выдавил из себя:
   - Напоминать не надо?
   Она, не поднимая глаз, молча кивнула и закрыла лицо руками. "Опасные связи" соскользнули с колен и упали на пол.
   3.
   К Любе подошла женщина в коротенькой рыжей шубке, чуть прикрывающей зад. Она сняла с рук перчатки и, подхватив наманикюренными пальчиками горстку капусты, осторожно тронула её ярко-красными губами:
   - Сразу с брусникой солили?
   - А то как же, - соврала Люба и с неприязнью подумала: " Фря какая! Сплошное фу ты - ну ты! Интересно, она своё причинное место не подмораживает?"
   - Что-то не чувствуется, - женщина капризно оттопырила нижнюю губу. Капуста - отдельно, брусника - отдельно...
   - На вкус и цвет товарищей нет, - заметила Люба. - Не нравится - не берите!
   - А гигиенический сертификат у вас есть? - продолжала допытываться эта пигалица.
   Никакого сертификата, конечно, не было. Откуда ему взяться, если при рынке даже ветеринарной лаборатории нет. Об этом Люба и сообщила покупательнице без всякой задней мысли.
   - Как так? - встрепенулась она. - Может, вы свою капусту в антисанитарных условиях готовите. Человек купит, съест, а потом месяц на аптеку будет работать.
   - Сроду такого не было...
   - А вон то мясо тоже без лабораторного контроля продают? - спросила покупательница, узрев полётненских мужиков. - Ужас!
   - Да какой там ужас! - изумилась Люба. - Им на свиноферме зарплату выдали поросятами. Они их забили, теперь вот торгуют. Поросят-то, наверное, ветеринары наблюдали, как вы думаете?
   - Думаю, что это безобразие, - сказала покупательница и, брезгливо стряхнув с пальчиков капусту обратно в банку, закричала: Артур, Артур! Иди сюда!
   Артур - высокий и худой молодой человек, что-то искавший в багажнике своей серой "Лады" - подбежал к даме и встал перед ней чуть ли не по стойке "смирно":
   - Что случилось, дорогая?
   - Ты куда меня завёз? - сурово спросила она. - Здесь даже и понятия не имеют ни о какой гигиене, и нет у них ни лаборатории, ничего!
   - Дорогая, ты сама просила отвезти тебя на настоящий деревенский рынок, - растерянно сказал Артур. - Тут перекупщиков нет, люди торгуют тем, что сами выращивают...
   - Убожество какое-то, а не рынок! - брезгливо скривилась дамочка. - Ну, погляди сам: как всё это назвать?
   Рынок, как и положено в будние дни, был малолюден и невесел, можно даже сказать - угрюм. Он представлял из себя два больших навеса, поставленными буквой "Г". Под ними горбились прилавки, сколоченные из грубого тёса, потемневшего от дождей и снега.
   Каждый продавец считал своим долгом хоть как-то замаскировать прогнившие доски, и по этой причине прилавки напоминали большое лоскутное одеяло: тут - красное пятно: это Иснючка расстелила свою старую цыганскую шаль, там - кусок желтоватой бязи, рядом - обычная газета или плакат с изображением актрисы Натальи Крачковской. Ими весь посёлок года полтора назад увешали, но народ, может, и рад бы поглядеть на живую "мадам Грицацуеву", да денег на билеты в кармане - шиш; так и не состоялся тот концерт, а плакаты пригодились: во-первых, ими было удобно оборачивать школьные учебники, во-вторых, из них получались отличные колпаки: ими укрывали на ночь помидорную рассаду, высаженную на грядки, - чтобы уберечь от заморозков. Ну а в-третьих, чем тратиться на заграничные одноразовые бумажные скатерти, хозяйки приноровились стелить плакаты на садовые столики или вот тут, на рыночном прилавке.
   Напротив Г-образного навеса стояла зелёная будка. На ней белой масляной краской было выведено странное слово "Каса". При ближайшем рассмотрении, правда, обнаруживалась поправка: какой-то местный грамотей процарапал ножиком между двумя последними буквами узкую "галочку", на вершину которой посадил ещё одну букву "с", похожую на полумесяц.
   В этой "касе" гордо сидела Феликса Кузьминична. Она занимала сразу две должности - кассира и контролёра поселкового рынка. Одной рукой, стало быть, принимала плату за торговое место, а другой - проверяла наличие у торгующих выданных ею квитанций.
   От недреманного ока Феликсы Кузьминичны никто и ничто скрыться не могло. Недаром же родители назвали её в честь "железного Феликса": была тогда, в конце двадцатых - начале тридцатых годов, такая странная мода давать новорожденным имена в честь коммунистических лидеров, а также зримых примет крепнущего социализма: Домна, Пятилетка, Лампочка, Электрификация.
   Феликса со временем почему-то стала Феней, а насмотревшись по телевизору всяких иностранных сериалов, вдруг решила переписаться в Феодору. На её взгляд, это звучало куда как благороднее!