Страница:
— Что означает биржевой термин «рулетка»?
— Это гангстеризм, игра на риск, это не серьезно…
Степанов не удержался:
— Мистер Вернье, у вас очень странный английский — правильный, но акцент явно не французский…
— Немецкий, мистер Степанов, немецкий, я немец, Вернье — мой псевдоним, по правде я Пике, колбасник, и платит мне деньги Аксель Шпрингер… Нет, нет, я не разделяю его убеждений, просто он платит так хорошо, что у меня остается время и на то, чтобы написать ему пару обзоров, и на свои книги…
— Почему вы живете в Париже?
— Но коммент, — отрезал Вернье, — как говорят американские президенты, этот вопрос я не комментирую…
— Обзоры Вернье мы читаем, — заметил Степанов, — они умные…
Вернье улыбнулся.
— Давайте ваши вопросы, отвечу с удовольствием… Между прочим, вы знаете, что вашего Распутина охраняли две службы: тайная полиция, конечно же, но лучше всего — частные детективы банков. Те берегли его как зеницу ока, он же влиял на политиков… Назревал путч… Механика заговора прочитывается абсолютно…
— А биржа может иметь отношение к заговору?
— Непосредственное… Только, ясное дело, не так, как пишут коммунистические пропагандисты…
— А как они пишут? — поинтересовался Степанов. — Мне не доводилось читать книги коммунистических пропагандистов о бирже…
Вернье крякнул.
— Вы хороший собеседник, и мне приятно рассказывать вам, потому что умение заинтересованно слушать утеряно человечеством, сплошные вулканы, все самовыражаются, а за душой ни черта нет, изрыгают мятую вату… Вы спросили про связь биржи с политикой… Докажу на примерах… Только все же выпьем кофе, а?
— И немного «пастис». Я угощаю.
— Вы мой гость.
— Мы с вами оба гости Парижа, а я уже получил гонорар за книгу, вы пока еще нет.
— Мне говорили, что русские обижаются, когда им предлагают стол по немецкому счету: каждый платит за себя…
— Не то чтобы обижаются… Не очень это понимают.
— Ну, хорошо, платите, согласен. И слушайте, что я вам стану рассказывать… Итак, я дилер…
— Что такое «дилер»?
— Крупный биржевой воротила с хорошими связями… Допустим, хозяин одной из крупнейших корпораций, который заседает в наблюдательном совете своего концерна вместе с братом вице-президента или племянником государственного секретаря или с мужем личной стенографистки премьер-министра, сообщает дилеру, что ему точно известно: через три месяца два дня и восемь часов в какой-то африканской республике, богатой серебром, будет свергнуто правительство и вместо президента «икс» сядет новый президент, «мистер игрек», который пообещал в благодарность за то, что я, президент корпорации, и мои контакты в том или ином правительстве приведем его к власти, продавать мне серебро или олово или бананы, которыми богата его страна, по ценам, которые угодны моему концерну. Ясно?
— Пока да.
— Отлично. Только внимательно следите за логикой развития моей мысли… Получив гарантии сильных мира сего, что через три месяца два дня и восемь часов к власти придет «игрек», финансист вызывает своего дилера — на каждого из них в картотеке разведок мира и концернов есть подробнейшие досье — и предлагает ему начать одну из игр: либо «шорт», либо «лонг»…
— Вот теперь я перестал что-либо понимать.
Вернье удовлетворенно кивнул.
— Если бы вы и это поняли, я бы уверился в том, что вас сюда прислало ЧК… Что такое «шорт»? Это игра на короткое время и в стремительно точном времени… Я начинаю игру на понижение…
— Не понял.
Вернье снова кивнул.
— «Мистер игрек» подписал со мною, главой концерна, тайный контракт, по которому он взял на себя обязательство продавать мне серебро или бананы, к примеру, по пятьдесят долларов вместо двух тысяч за единицу, по которой сейчас идут акции этого товара, принадлежащие какой-то другой корпорации. По моей команде мой дилер начинает продавать акции на серебро или бананы за тысячу девятьсот долларов. Мои люди организовывают прессу — в газетах появляются статьи о предстоящем крахе тех компаний, которые вложили свои сбережения в акции серебра, бананов или сосисок, какая разница, во что! — рассердившись вдруг, резко заключил Вернье. — Начинается паника, цены катастрофически падают, все продают «горящие» акции, цена доходит до тысячи долларов… Продают «комодити», то есть бумаги, заметьте это себе. Я, шеф концерна, который смог купить «мистера игрек», затаившись, жду; мои дилеры на страже. И, как только получаю сообщение, что «игрек» победил, мои дилеры на всех биржах мира начинают стремительно скупать «горящие» акции по тысяче долларов. Скупают тотально, делая меня монополистом товара. Сбив поначалу цену с двух тысяч до тысячи, я-то был уверен, что стану получать от «игрека» реальный товар, а не бумаги, и не за тысячу долларов, а за пятьсот. А дело моих дилеров снова взвинтить цену — теперь уж под царствующего «мистера игрек». Словом, с каждой единицы товара я получил пятьсот долларов прибыли. А когда взвинчу цену, моя прибыль составит полторы, две тысячи за единицу товара. Это сотни миллионов долларов чистого барыша, если не миллиард… При этом, понятно, я заранее тайно, через третьих лиц скупил весь реальный товар у «мистера игрек» по пятьсот долларов, то есть стал реальным хозяином товара заранее. Риск? Да, бесспорно. В случае, если «игрек» не придет к власти, я могу оказаться если и не банкротом, то позиции в мире бизнеса потеряю.
— Действительно, сюжет поразителен.
— Это не сюжет, мистер Степанов, это жизнь, а она всегда трагедийна. Проследите, как танцевали акции многих компаний накануне переворота в Чили. Или проанализируйте, как ртутно скакали цены на акции Родезии накануне прихода к власти национального правительства; за спиною, если так можно выразиться, этих скачков стояли кланы, интересы которых тайны, могущественны и не управляемы никем, кроме двух-трех стариков, страдающих язвенной болезнью или гипертоническими кризами…
— Очень интересно проследить связи между людьми, втянутыми в кровавую игру, я это имел в виду, когда говорил про сюжет…
— Тогда есть сюжет почище… Интересы политиков и банкиров сплетаются еще более явственно — при всей тайности предприятия, — когда начинается игра на повышение.
— А это как?
— Это так: я ставлю на того же «мистера игрек». Как и в случае «шорт», я знаю, что он придет к власти двадцать пятого мая в девять утра, именно утром, ибо я должен начать игру на бирже в тот момент, когда «игрек» сядет к микрофону в президентском дворце, в кресло, залитое кровью убитого предшественника, и обратится к нации со словами поздравления по поводу избавления от тирании коммуниста «икса» или националиста «зета», или правого экстремиста «даблью». Понятно, я поставил условием прихода «игрека» к власти то, что в течение ближайших двух лет он не будет продавать свое серебро или марганец ни одной корпорации, но возьмет в Международном валютном фонде кредит под будущий товар из расчета две тысячи пятьсот долларов за единицу товара. Я заранее подписываю договор с «игреком» о том, что он будет лишь мне продавать товар через два года за пятьсот долларов. И я начинаю через своих дилеров взвинчивать цену. Начинаю покупать за тысячу долларов, тысячу двести, тысячу четыреста… Начинается бум, все кидаются покупать акции, которые пошли в цене… «Игрек» взял власть. Товар никому не продает, только мне. И через два года я пускаю на бирже акции «игрека» по моей, монопольной цене.
— Мистер Вернье, мне было очень интересно слушать вас, многое прояснилось, спасибо… Последний вопрос… Один наш с вами коллега, точнее говоря, одна — речь идет о журналистке, выдвигает версию возможной связи концерна Дигона с делом Грацио… Как вы относитесь к такого рода допуску?
— Эту журналистку зовут Мари Кровс, не так ли? Дело в том, что эта версия не столько ее, сколько моя, во-первых. Я выдвинул ее месяца четыре назад, когда мы были неразлучны с Мари, во-вторых. И, в-третьих, эта версия базируется не на допуске, но на тех фактах, которые я вам открывать не намерен.
— Почему?
— Да потому, что мне жаль вас. Вас уничтожат, если узнают про то, что вы знаете. Меня, впрочем, тоже, поэтому молчу.
30
31
32
— Это гангстеризм, игра на риск, это не серьезно…
Степанов не удержался:
— Мистер Вернье, у вас очень странный английский — правильный, но акцент явно не французский…
— Немецкий, мистер Степанов, немецкий, я немец, Вернье — мой псевдоним, по правде я Пике, колбасник, и платит мне деньги Аксель Шпрингер… Нет, нет, я не разделяю его убеждений, просто он платит так хорошо, что у меня остается время и на то, чтобы написать ему пару обзоров, и на свои книги…
— Почему вы живете в Париже?
— Но коммент, — отрезал Вернье, — как говорят американские президенты, этот вопрос я не комментирую…
— Обзоры Вернье мы читаем, — заметил Степанов, — они умные…
Вернье улыбнулся.
— Давайте ваши вопросы, отвечу с удовольствием… Между прочим, вы знаете, что вашего Распутина охраняли две службы: тайная полиция, конечно же, но лучше всего — частные детективы банков. Те берегли его как зеницу ока, он же влиял на политиков… Назревал путч… Механика заговора прочитывается абсолютно…
— А биржа может иметь отношение к заговору?
— Непосредственное… Только, ясное дело, не так, как пишут коммунистические пропагандисты…
— А как они пишут? — поинтересовался Степанов. — Мне не доводилось читать книги коммунистических пропагандистов о бирже…
Вернье крякнул.
— Вы хороший собеседник, и мне приятно рассказывать вам, потому что умение заинтересованно слушать утеряно человечеством, сплошные вулканы, все самовыражаются, а за душой ни черта нет, изрыгают мятую вату… Вы спросили про связь биржи с политикой… Докажу на примерах… Только все же выпьем кофе, а?
— И немного «пастис». Я угощаю.
— Вы мой гость.
— Мы с вами оба гости Парижа, а я уже получил гонорар за книгу, вы пока еще нет.
— Мне говорили, что русские обижаются, когда им предлагают стол по немецкому счету: каждый платит за себя…
— Не то чтобы обижаются… Не очень это понимают.
— Ну, хорошо, платите, согласен. И слушайте, что я вам стану рассказывать… Итак, я дилер…
— Что такое «дилер»?
— Крупный биржевой воротила с хорошими связями… Допустим, хозяин одной из крупнейших корпораций, который заседает в наблюдательном совете своего концерна вместе с братом вице-президента или племянником государственного секретаря или с мужем личной стенографистки премьер-министра, сообщает дилеру, что ему точно известно: через три месяца два дня и восемь часов в какой-то африканской республике, богатой серебром, будет свергнуто правительство и вместо президента «икс» сядет новый президент, «мистер игрек», который пообещал в благодарность за то, что я, президент корпорации, и мои контакты в том или ином правительстве приведем его к власти, продавать мне серебро или олово или бананы, которыми богата его страна, по ценам, которые угодны моему концерну. Ясно?
— Пока да.
— Отлично. Только внимательно следите за логикой развития моей мысли… Получив гарантии сильных мира сего, что через три месяца два дня и восемь часов к власти придет «игрек», финансист вызывает своего дилера — на каждого из них в картотеке разведок мира и концернов есть подробнейшие досье — и предлагает ему начать одну из игр: либо «шорт», либо «лонг»…
— Вот теперь я перестал что-либо понимать.
Вернье удовлетворенно кивнул.
— Если бы вы и это поняли, я бы уверился в том, что вас сюда прислало ЧК… Что такое «шорт»? Это игра на короткое время и в стремительно точном времени… Я начинаю игру на понижение…
— Не понял.
Вернье снова кивнул.
— «Мистер игрек» подписал со мною, главой концерна, тайный контракт, по которому он взял на себя обязательство продавать мне серебро или бананы, к примеру, по пятьдесят долларов вместо двух тысяч за единицу, по которой сейчас идут акции этого товара, принадлежащие какой-то другой корпорации. По моей команде мой дилер начинает продавать акции на серебро или бананы за тысячу девятьсот долларов. Мои люди организовывают прессу — в газетах появляются статьи о предстоящем крахе тех компаний, которые вложили свои сбережения в акции серебра, бананов или сосисок, какая разница, во что! — рассердившись вдруг, резко заключил Вернье. — Начинается паника, цены катастрофически падают, все продают «горящие» акции, цена доходит до тысячи долларов… Продают «комодити», то есть бумаги, заметьте это себе. Я, шеф концерна, который смог купить «мистера игрек», затаившись, жду; мои дилеры на страже. И, как только получаю сообщение, что «игрек» победил, мои дилеры на всех биржах мира начинают стремительно скупать «горящие» акции по тысяче долларов. Скупают тотально, делая меня монополистом товара. Сбив поначалу цену с двух тысяч до тысячи, я-то был уверен, что стану получать от «игрека» реальный товар, а не бумаги, и не за тысячу долларов, а за пятьсот. А дело моих дилеров снова взвинтить цену — теперь уж под царствующего «мистера игрек». Словом, с каждой единицы товара я получил пятьсот долларов прибыли. А когда взвинчу цену, моя прибыль составит полторы, две тысячи за единицу товара. Это сотни миллионов долларов чистого барыша, если не миллиард… При этом, понятно, я заранее тайно, через третьих лиц скупил весь реальный товар у «мистера игрек» по пятьсот долларов, то есть стал реальным хозяином товара заранее. Риск? Да, бесспорно. В случае, если «игрек» не придет к власти, я могу оказаться если и не банкротом, то позиции в мире бизнеса потеряю.
— Действительно, сюжет поразителен.
— Это не сюжет, мистер Степанов, это жизнь, а она всегда трагедийна. Проследите, как танцевали акции многих компаний накануне переворота в Чили. Или проанализируйте, как ртутно скакали цены на акции Родезии накануне прихода к власти национального правительства; за спиною, если так можно выразиться, этих скачков стояли кланы, интересы которых тайны, могущественны и не управляемы никем, кроме двух-трех стариков, страдающих язвенной болезнью или гипертоническими кризами…
— Очень интересно проследить связи между людьми, втянутыми в кровавую игру, я это имел в виду, когда говорил про сюжет…
— Тогда есть сюжет почище… Интересы политиков и банкиров сплетаются еще более явственно — при всей тайности предприятия, — когда начинается игра на повышение.
— А это как?
— Это так: я ставлю на того же «мистера игрек». Как и в случае «шорт», я знаю, что он придет к власти двадцать пятого мая в девять утра, именно утром, ибо я должен начать игру на бирже в тот момент, когда «игрек» сядет к микрофону в президентском дворце, в кресло, залитое кровью убитого предшественника, и обратится к нации со словами поздравления по поводу избавления от тирании коммуниста «икса» или националиста «зета», или правого экстремиста «даблью». Понятно, я поставил условием прихода «игрека» к власти то, что в течение ближайших двух лет он не будет продавать свое серебро или марганец ни одной корпорации, но возьмет в Международном валютном фонде кредит под будущий товар из расчета две тысячи пятьсот долларов за единицу товара. Я заранее подписываю договор с «игреком» о том, что он будет лишь мне продавать товар через два года за пятьсот долларов. И я начинаю через своих дилеров взвинчивать цену. Начинаю покупать за тысячу долларов, тысячу двести, тысячу четыреста… Начинается бум, все кидаются покупать акции, которые пошли в цене… «Игрек» взял власть. Товар никому не продает, только мне. И через два года я пускаю на бирже акции «игрека» по моей, монопольной цене.
— Мистер Вернье, мне было очень интересно слушать вас, многое прояснилось, спасибо… Последний вопрос… Один наш с вами коллега, точнее говоря, одна — речь идет о журналистке, выдвигает версию возможной связи концерна Дигона с делом Грацио… Как вы относитесь к такого рода допуску?
— Эту журналистку зовут Мари Кровс, не так ли? Дело в том, что эта версия не столько ее, сколько моя, во-первых. Я выдвинул ее месяца четыре назад, когда мы были неразлучны с Мари, во-вторых. И, в-третьих, эта версия базируется не на допуске, но на тех фактах, которые я вам открывать не намерен.
— Почему?
— Да потому, что мне жаль вас. Вас уничтожат, если узнают про то, что вы знаете. Меня, впрочем, тоже, поэтому молчу.
30
15.10.83 (19 часов 49 минут)
— Он мелкий, трусливый сластолюбец, — очень тихо сказала фрау Элизабет Пике доктору Кроллю. — Я прожила с ним девятнадцать лет, видела его в разных переплетах… Все те годы, что мы были вместе, я, в сущности, ждала, когда он попадет в лапы какой-нибудь бабенки. Дети — ни Мари, ни Ганс — не верили мне, любили его больше, чем меня, потому что он хороший актер… Теперь наконец они убедились в моей правоте, теперь они со мною…
— Но карты говорят, что он был искренен с вами, — сказал доктор Кролль, тронув длинными пальцами с обгрызанными ногтями червового туза. — Впрочем, я готов посмотреть по старогерманскому раскладу, рейнский вариант незаменим в такого рода коллизиях… Вы родились в маленькой деревне, что спускалась по ущелью к берегу Рейна, не правда ли?
— Да, именно там, — ответила Элизабет Пике, и большие красивые глаза женщины сделались испуганными, а потому беззащитными. — Мне говорили, что вы знаете все про тех, кто к вам приходит, но я не могла представить, что вы можете угадать даже место рождения…
— Это просто, — отрезал доктор Кролль. — Я настроился на вас, я выполняю свою работу, фрау Пике, причем весьма высокооплачиваемую, я раскрепостил мои магнитные поля и отдал вашим полям свою энергию. Я даже увидел сейчас, какой была ваша деревня: всего двадцать, тридцать дворов, не более того; лишь два или три новых дома, остальные старого типа, с деревянным каркасом, очень много красной герани в окнах, разве я не прав?
— Да, — женщина завороженно кивнула, — у нас в деревне было всего три новых дома, вы совершенно правы…
Доктор Кролль неторопливо раскидал карты, отбросил семь последних в сторону, закурил, сожалеюще заметил:
— Вы еще любите его? Или карта лжет?
— Не знаю. Иногда ненавижу, но порой мне, в сущности, жаль его…
— А как быть с трефовым королем, что подле вас?
— Это другое.
— Ну, хорошо, и что же это? Как объяснить это другое? Вы увлечены им? Или обычная дань естеству?
— Не знаю. Наверное, мне нужен рядом именно такой человек.
— Вы преклоняетесь перед ним? Он умен? Силен? Надежен? Богат? Или он покорил вас другими качествами? Девятка червей, лежащая между вами и этим королем, странная карта, в такого рода рейнском раскладе она свидетельствует о разном, как толковать. Вы хотите, чтобы я остановился на этом аспекте вашего настоящего и будущего?
— Да, — чуть помедлив, ответила Элизабет Пике. — Хотя я живу в прошлом, я не верю в будущее, его, в сущности, нет уже для меня…
— Это как сказать… Как сказать. — Доктор Кролль открыл карты, лежавшие под пиковой дамой, раскидал их веером; первыми лежали девятка, десятка и король пик. — Это к смерти, фрау Пике, нет, нет, не к вашей. Скорее, к гибели кого-то из близких… Вы еще считаете вашего мужа своим близким?
— Не знаю.
— Если хотите, я могу обратить этот удар на того, кто враг вам… За вами решение… Или все-таки вы хотите вернуть его?
— Да, я хочу его вернуть… Не для себя — для Ганса, мальчик, в сущности, привязан к нему…
— Расскажите мне, — тасуя карты, поинтересовался доктор Кролль, — на что острее всего реагирует ваш бывший муж? На мягкость или силу? На страх или на радость? Что точнее всего может на него подействовать?
— Он трус, невероятный трус, я же помню, что он говорил мне, когда мы были молоды, он лишен стержня…
— Словом, вам кажется, что если я попытаюсь что-то предпринять в плане ваших интересов, то это надо делать без экивоков, сразу, наотмашь?
— Только так.
— Расскажите что-нибудь такое, за что можно уцепиться. Если только вы и вправду намерены просить меня, чтобы я вернул его вам… Что может испугать его?
— Не знаю, — растерянно ответила женщина. — Я знаю про него все, но не знаю, чем его можно испугать… Я думала, он вернется, когда дети перестали видаться с ним… Наверное, ему станет очень страшно, если он не сможет и дальше содержать Ганса, помогать ему.
— Он любит детей?
— Мне так, в сущности, казалось порой…
Доктор Кролль снова разбросал карты, усмехнулся трефовой десятке, лежавшей подле червового короля, поинтересовался:
— У него нет капитала, который хранится в банке?
— Наверное, есть.
— Вы убеждены в этом?
— Мне так кажется… Он много зарабатывает…
— А каковы его траты?
— Ах, он никогда не считал пфенниги…
— Но карты говорят, что вы живете на его средства…
— Вы же знаете, доктор Кролль, каковы ныне расходы, цены растут, эта ужасная инфляция, конечно, он содержит нас, но он так много печатается в газетах, читает лекции… Нет, он богат, это точно…
— Вы когда-нибудь работали, фрау Пике?
— Нет. Впрочем, я вела дом… Эта работа тяжелее всех других…
— Вы не находили в ней счастье? Мне кажется, это высшее счастье женщины — вести дом, не всем оно дается.
Доктор Кролль стремительно выбросил несколько карт; шли, в основном, пики; лицо фрау Пике было отрешенным, на колоду и пальцы мага она смотрела завороженно.
Наконец доктор Кролль спросил:
— С кем он считается?
— Он всегда говорил, что я, в сущности, чудовищно авторитарна… Нет, это он авторитарен, сам же боится авторитета, особенно если человек сух и резок! Он пугается приказов, я же помню его, я помню… Он считается с тем, кто у власти, вот что я считаю…
— А как он относится к слову и мнению детей?
— Я же говорила, мне казалось, он любит их…
— А что если сын еще раз потребует его возвращения? Я внимательно изучил фотографию вашего сына, он похож на вас, и хорошо, что вы привезли мне его рубашку, я смогу подействовать на него, мальчик поддастся мне, моей энергии, он поставит перед ним дилемму: или — или.
— Но я уже была у… — фрау Пике оборвала себя, замолчав.
— Вы уже были у другого человека моей профессии, и он не помог вам, я понимаю… Расскажите, когда у вас случилась первая ссора? Отчего? Кто был виноват в этом? Только рассказывайте как на исповеди, фрау Пике, не себе и не детям, и не подругам, а богу, без снисхождения к себе…
— Это было через два месяца после того, как мы поженились. Ко мне на улице подошла женщина… У нее были огромные сине-черные глаза, и она сказала, что я буду несчастна с тем, кого люблю. Она говорила про то, что меня ждет, и мне сделалось так страшно, как никогда еще в жизни не было… Я просила эту старуху отойти, дала ей десять марок, но она шла рядом и говорила, будто читала, словно бы знала, как я верю картам, словно бы чувствуя, что муж всегда смеялся над моей тайной страстью узнать сегодня то, что ждет нас завтра… Она так говорила о нас, что мне показалось, будто она, в сущности, знает и его, и меня много лет.
(Фрау Элизабет, сказав это, была близка к истине; дядюшка, у которого она воспитывалась, был против ее брака с Гансом Иоганном Пиксом; он нанял эту женщину, ее звали Магдалена, норвежская цыганка, она брала много, долго готовилась к удару, но умела бить наверняка.)
— Дальше случилось то, что она вам предрекала, — понимающе сказал доктор Кролль. — Она обещала вам, что муж поздно придет с пирушки, так и произошло, вы не сдержали себя, а затем стали таиться и следить, началось взаимное отчуждение, потом ссоры, разве я не так говорю?
— Да, так все и случилось, а я ждала ребенка и не нашла в себе силы расстаться с Пиксом.
— Отчего он не ушел от вас?
— Не знаю. У меня был дом, машина, я была обеспечена, а он только начинал, наверное, поэтому я была нужна ему и он терпел…
— Может быть, он любил вас?
Лицо женщины на какое-то мгновение дрогнуло, смягчилось; Кролль угадал в ней борьбу, потом увидел, как верх взяло глубинное, свое, что противно логике и памяти.
— Нет, — она покачала головой, — он меня никогда не любил…
— Но он терпел сцены, скандалы, обиды?
— И я терпела… Да, так будет, в сущности, честно, если я скажу, что терпели мы оба…
— Фрау Пике, вы хотите, чтобы он ушел?
— Как? — тихо спросила женщина. — Я не…
— Вы хотите, чтобы он исчез? Разрыв сердца, автокатастрофа… Карта лежит так, что я могу это сделать. Принесите мне его вещи, ведь что-то вы храните в доме. Я помогу вам… Или вы надеетесь на другой исход? Тогда я стану работать с вашими детьми… Они сделают ему так больно, что жизнь его превратится в муку…
…Через два часа резидент БНД, курировавший этот район, знал все, что ему было поручено узнать о характере Пикса и его детей; в первую очередь интересовала Мари, понятно.
Доктор Кролль получил обычное в таких случаях вознаграждение, плюс к тому служба продвинула его объявление о сеансах провидения в те газеты, где работали верные контрразведке люди; экономия весьма ощутимая; действительно, инфляция, цены растут, приходится считать каждую марку; получая гонорар, доктор Кролль вернул ту фотографию деревни, где родилась фрау Пике, которую ему вручили накануне; резидент, впрочем, сообщил в Пуллах12 про то, как доктор Кролль заметил, что фотография эта не очень хороша, снята только часть деревни, левая; «по крайней мере, восьми домов, которые спускаются по крутой улице к Рейну, здесь нет». На вопрос резидента, откуда ему это известно, доктор Кролль ответил, что ему это удалось, ибо он честно делает свою работу и серьезно относится к своему дару.
— Можете перепроверить, — заключил он. — Самый последний дом окрашен в желтоватый цвет, построен в начале пятидесятых годов, и его владелица — старуха с больными ногами.
Проверили.
Доктор Кролль сказал правду, словно бы сам побывал в этой деревне, но он там не был…
…Получив — через три дня после встречи Элизабет с доктором Кроллем — страшное письмо от сына, Вернье ощутил жуткую пустоту; несколько дней молчал, на расспросы Гала не отвечал, потом начал пить, ярясь на себя, что не может работать, а работа его — это же не просто так, это во имя Мари, во имя девочки, именно эта его работа может спасти то, что так дорого ей и нужно, это защита. Он несколько раз брался за перо, чтобы написать ответ сыну, но так и не смог, понимая, что истинным ответом будет его дело, посвященное Мари, да и ему, Гансу, а уж потом правде…
— Он мелкий, трусливый сластолюбец, — очень тихо сказала фрау Элизабет Пике доктору Кроллю. — Я прожила с ним девятнадцать лет, видела его в разных переплетах… Все те годы, что мы были вместе, я, в сущности, ждала, когда он попадет в лапы какой-нибудь бабенки. Дети — ни Мари, ни Ганс — не верили мне, любили его больше, чем меня, потому что он хороший актер… Теперь наконец они убедились в моей правоте, теперь они со мною…
— Но карты говорят, что он был искренен с вами, — сказал доктор Кролль, тронув длинными пальцами с обгрызанными ногтями червового туза. — Впрочем, я готов посмотреть по старогерманскому раскладу, рейнский вариант незаменим в такого рода коллизиях… Вы родились в маленькой деревне, что спускалась по ущелью к берегу Рейна, не правда ли?
— Да, именно там, — ответила Элизабет Пике, и большие красивые глаза женщины сделались испуганными, а потому беззащитными. — Мне говорили, что вы знаете все про тех, кто к вам приходит, но я не могла представить, что вы можете угадать даже место рождения…
— Это просто, — отрезал доктор Кролль. — Я настроился на вас, я выполняю свою работу, фрау Пике, причем весьма высокооплачиваемую, я раскрепостил мои магнитные поля и отдал вашим полям свою энергию. Я даже увидел сейчас, какой была ваша деревня: всего двадцать, тридцать дворов, не более того; лишь два или три новых дома, остальные старого типа, с деревянным каркасом, очень много красной герани в окнах, разве я не прав?
— Да, — женщина завороженно кивнула, — у нас в деревне было всего три новых дома, вы совершенно правы…
Доктор Кролль неторопливо раскидал карты, отбросил семь последних в сторону, закурил, сожалеюще заметил:
— Вы еще любите его? Или карта лжет?
— Не знаю. Иногда ненавижу, но порой мне, в сущности, жаль его…
— А как быть с трефовым королем, что подле вас?
— Это другое.
— Ну, хорошо, и что же это? Как объяснить это другое? Вы увлечены им? Или обычная дань естеству?
— Не знаю. Наверное, мне нужен рядом именно такой человек.
— Вы преклоняетесь перед ним? Он умен? Силен? Надежен? Богат? Или он покорил вас другими качествами? Девятка червей, лежащая между вами и этим королем, странная карта, в такого рода рейнском раскладе она свидетельствует о разном, как толковать. Вы хотите, чтобы я остановился на этом аспекте вашего настоящего и будущего?
— Да, — чуть помедлив, ответила Элизабет Пике. — Хотя я живу в прошлом, я не верю в будущее, его, в сущности, нет уже для меня…
— Это как сказать… Как сказать. — Доктор Кролль открыл карты, лежавшие под пиковой дамой, раскидал их веером; первыми лежали девятка, десятка и король пик. — Это к смерти, фрау Пике, нет, нет, не к вашей. Скорее, к гибели кого-то из близких… Вы еще считаете вашего мужа своим близким?
— Не знаю.
— Если хотите, я могу обратить этот удар на того, кто враг вам… За вами решение… Или все-таки вы хотите вернуть его?
— Да, я хочу его вернуть… Не для себя — для Ганса, мальчик, в сущности, привязан к нему…
— Расскажите мне, — тасуя карты, поинтересовался доктор Кролль, — на что острее всего реагирует ваш бывший муж? На мягкость или силу? На страх или на радость? Что точнее всего может на него подействовать?
— Он трус, невероятный трус, я же помню, что он говорил мне, когда мы были молоды, он лишен стержня…
— Словом, вам кажется, что если я попытаюсь что-то предпринять в плане ваших интересов, то это надо делать без экивоков, сразу, наотмашь?
— Только так.
— Расскажите что-нибудь такое, за что можно уцепиться. Если только вы и вправду намерены просить меня, чтобы я вернул его вам… Что может испугать его?
— Не знаю, — растерянно ответила женщина. — Я знаю про него все, но не знаю, чем его можно испугать… Я думала, он вернется, когда дети перестали видаться с ним… Наверное, ему станет очень страшно, если он не сможет и дальше содержать Ганса, помогать ему.
— Он любит детей?
— Мне так, в сущности, казалось порой…
Доктор Кролль снова разбросал карты, усмехнулся трефовой десятке, лежавшей подле червового короля, поинтересовался:
— У него нет капитала, который хранится в банке?
— Наверное, есть.
— Вы убеждены в этом?
— Мне так кажется… Он много зарабатывает…
— А каковы его траты?
— Ах, он никогда не считал пфенниги…
— Но карты говорят, что вы живете на его средства…
— Вы же знаете, доктор Кролль, каковы ныне расходы, цены растут, эта ужасная инфляция, конечно, он содержит нас, но он так много печатается в газетах, читает лекции… Нет, он богат, это точно…
— Вы когда-нибудь работали, фрау Пике?
— Нет. Впрочем, я вела дом… Эта работа тяжелее всех других…
— Вы не находили в ней счастье? Мне кажется, это высшее счастье женщины — вести дом, не всем оно дается.
Доктор Кролль стремительно выбросил несколько карт; шли, в основном, пики; лицо фрау Пике было отрешенным, на колоду и пальцы мага она смотрела завороженно.
Наконец доктор Кролль спросил:
— С кем он считается?
— Он всегда говорил, что я, в сущности, чудовищно авторитарна… Нет, это он авторитарен, сам же боится авторитета, особенно если человек сух и резок! Он пугается приказов, я же помню его, я помню… Он считается с тем, кто у власти, вот что я считаю…
— А как он относится к слову и мнению детей?
— Я же говорила, мне казалось, он любит их…
— А что если сын еще раз потребует его возвращения? Я внимательно изучил фотографию вашего сына, он похож на вас, и хорошо, что вы привезли мне его рубашку, я смогу подействовать на него, мальчик поддастся мне, моей энергии, он поставит перед ним дилемму: или — или.
— Но я уже была у… — фрау Пике оборвала себя, замолчав.
— Вы уже были у другого человека моей профессии, и он не помог вам, я понимаю… Расскажите, когда у вас случилась первая ссора? Отчего? Кто был виноват в этом? Только рассказывайте как на исповеди, фрау Пике, не себе и не детям, и не подругам, а богу, без снисхождения к себе…
— Это было через два месяца после того, как мы поженились. Ко мне на улице подошла женщина… У нее были огромные сине-черные глаза, и она сказала, что я буду несчастна с тем, кого люблю. Она говорила про то, что меня ждет, и мне сделалось так страшно, как никогда еще в жизни не было… Я просила эту старуху отойти, дала ей десять марок, но она шла рядом и говорила, будто читала, словно бы знала, как я верю картам, словно бы чувствуя, что муж всегда смеялся над моей тайной страстью узнать сегодня то, что ждет нас завтра… Она так говорила о нас, что мне показалось, будто она, в сущности, знает и его, и меня много лет.
(Фрау Элизабет, сказав это, была близка к истине; дядюшка, у которого она воспитывалась, был против ее брака с Гансом Иоганном Пиксом; он нанял эту женщину, ее звали Магдалена, норвежская цыганка, она брала много, долго готовилась к удару, но умела бить наверняка.)
— Дальше случилось то, что она вам предрекала, — понимающе сказал доктор Кролль. — Она обещала вам, что муж поздно придет с пирушки, так и произошло, вы не сдержали себя, а затем стали таиться и следить, началось взаимное отчуждение, потом ссоры, разве я не так говорю?
— Да, так все и случилось, а я ждала ребенка и не нашла в себе силы расстаться с Пиксом.
— Отчего он не ушел от вас?
— Не знаю. У меня был дом, машина, я была обеспечена, а он только начинал, наверное, поэтому я была нужна ему и он терпел…
— Может быть, он любил вас?
Лицо женщины на какое-то мгновение дрогнуло, смягчилось; Кролль угадал в ней борьбу, потом увидел, как верх взяло глубинное, свое, что противно логике и памяти.
— Нет, — она покачала головой, — он меня никогда не любил…
— Но он терпел сцены, скандалы, обиды?
— И я терпела… Да, так будет, в сущности, честно, если я скажу, что терпели мы оба…
— Фрау Пике, вы хотите, чтобы он ушел?
— Как? — тихо спросила женщина. — Я не…
— Вы хотите, чтобы он исчез? Разрыв сердца, автокатастрофа… Карта лежит так, что я могу это сделать. Принесите мне его вещи, ведь что-то вы храните в доме. Я помогу вам… Или вы надеетесь на другой исход? Тогда я стану работать с вашими детьми… Они сделают ему так больно, что жизнь его превратится в муку…
…Через два часа резидент БНД, курировавший этот район, знал все, что ему было поручено узнать о характере Пикса и его детей; в первую очередь интересовала Мари, понятно.
Доктор Кролль получил обычное в таких случаях вознаграждение, плюс к тому служба продвинула его объявление о сеансах провидения в те газеты, где работали верные контрразведке люди; экономия весьма ощутимая; действительно, инфляция, цены растут, приходится считать каждую марку; получая гонорар, доктор Кролль вернул ту фотографию деревни, где родилась фрау Пике, которую ему вручили накануне; резидент, впрочем, сообщил в Пуллах12 про то, как доктор Кролль заметил, что фотография эта не очень хороша, снята только часть деревни, левая; «по крайней мере, восьми домов, которые спускаются по крутой улице к Рейну, здесь нет». На вопрос резидента, откуда ему это известно, доктор Кролль ответил, что ему это удалось, ибо он честно делает свою работу и серьезно относится к своему дару.
— Можете перепроверить, — заключил он. — Самый последний дом окрашен в желтоватый цвет, построен в начале пятидесятых годов, и его владелица — старуха с больными ногами.
Проверили.
Доктор Кролль сказал правду, словно бы сам побывал в этой деревне, но он там не был…
…Получив — через три дня после встречи Элизабет с доктором Кроллем — страшное письмо от сына, Вернье ощутил жуткую пустоту; несколько дней молчал, на расспросы Гала не отвечал, потом начал пить, ярясь на себя, что не может работать, а работа его — это же не просто так, это во имя Мари, во имя девочки, именно эта его работа может спасти то, что так дорого ей и нужно, это защита. Он несколько раз брался за перо, чтобы написать ответ сыну, но так и не смог, понимая, что истинным ответом будет его дело, посвященное Мари, да и ему, Гансу, а уж потом правде…
31
Из бюллетеня Пресс-центра:
Здесь распространено сообщение Франсуа Райтбергера с комментарием профессора Вернье, в котором говорится:
"Падение жизненного уровня, рост инфляции и безработицы в обремененных долгами странах Латинской Америки вызвали волну недовольства общественности, отмеченную мятежами, забастовками, грабежами и взрывами бомб. Участники беспорядков в Сан-Паулу громко требовали работы. В Кито они сражались с полицией в ходе демонстрации из-за цен и зарплаты. В Чили они выступили против жестокого военного правительства, протестуя против безработицы и мер жесткой экономии.
В ходе мятежей несколько человек были убиты, десятки получили ранения и сотни арестованы. За последний месяц произошли всеобщие забастовки в Аргентине, Перу и Эквадоре.
Внешняя задолженность района возросла в прошлом году, и нескольким странам, в том числе крупнейшим должникам — Бразилии, Мексике и Аргентине, — пришлось пересматривать сроки погашения долгов и обратиться за помощью к Международному валютному фонду (МВФ).
Чилийский пятилетний экономический бум внезапно закончился в прошлом году 14-процентным падением валового внутреннего продукта. Сейчас безработица достигла 20 процентов, причем еще 12 процентов рабочей силы занято в государственных программах трудоустройства с зарплатой от 27 до 54 долларов в месяц.
Католическая церковь, которая организует бесплатные столовые в бедных районах, охарактеризовала правительственную политику жесткой экономии как бесчеловечную.
В Перу, где меры такой экономии и спираль инфляции быстро подрывают популярность гражданского правительства, в прошлом месяце в ходе всеобщей забастовки были убиты четыре человека. Усиливается падение и так низкого жизненного уровня по мере того, как уровень инфляции приближается к 100 процентам. Правительство, сталкивающееся с внешней задолженностью в размере 11,5 миллиарда долларов, сократило государственные капиталовложения и субсидии на продукты питания.
Политические деятели указывают на возрождение малярии и туберкулеза как на тревожный признак обнищания. Должностные лица профсоюзов сообщают, что дневное потребление калорий сократилось до 1500 — намного ниже тех 2500, которые рекомендует Продовольственная и сельскохозяйственная организация ООН".
32
15.10.83 (20 часов 03 минуты)
В Торремолинос было душно; всю дорогу из Малаги инспектор Шор просидел у открытого окна такси, жадно вдыхая воздух, в котором ему постоянно чудился запах моря.
Перед тем, как вылететь сюда для встречи с вдовою Грацио, он успел прочитать проспект о новом испанском курорте; понятно, что в красивом глянцевом издании говорилось про море, микроклимат, пляжи, бассейны, рестораны ста национальных кухонь, бары, концерты фламенко, корриду в Малаге; вот бы отдохнуть здесь недельку, подумал Шор, нет ничего прекраснее, чем запах моря, я бы спал на берегу первые три дня, выхаркал бы табачную гарь и перестал кашлять по утрам.
Шор, однако, запаха моря так и не ощутил, сплошной бензин; испанские водители носятся со страшной скоростью, несмотря на повсеместные ограничения и посты дорожной полиции.
«Поэтому, наверное, они так отстали в своем развитии, — подумал Шор. — Нельзя насильно ограничивать скорости в век, когда люди открыли эру космической устремленности в пространстве. Элита — Гагарин и Армстронг — летала с неведомыми ранее скоростями, а их земных братьев понуждают не превышать стокилометровую отметку спидометра на сверхмощных машинах. И рождается некая трагическая вольтова дуга: угодные прогрессу скорости в небе противоборствуют с жестокими ограничениями на земле. А чем тише едешь, тем меньше успеваешь, то есть познаешь, тем меньше у тебя возможности сделать, а ведь это самое главное в ритме нынешней жизни — сделать…»
С другой стороны, возразил он себе, ученые подсчитали, что избыток бензиновой гари необычайно высок при больших скоростях, загрязняется окружающая среда, но ведь она неизмеримо больше загрязняется при взрыве одной водородной бомбы… Ограничения не спасут окружающую среду, только людей покалечат, ведь шофер, который вынужден проезжать поселок со скоростью не большей, чем пятьдесят километров, всего два года назад служил в армии, в танковых или автодесантных войсках и его приучили яростно проноситься сквозь населенные пункты, агрессии угодна устремленность, она подобна выпаду на рапире… А их снова ломают… Нет, подумал он, люди, конечно же, некоммуникабельны и разрозненны по своей сути, все попытки собрать их в общность, расписанную по графам законов, ни к чему, кроме горя, не приведут…
…Шор позвонил фрау фон Варецки перед вылетом; голос у вдовы Грацио был красивый, низкий, очень ровный; нет, я не смогла вылететь отсюда, оттого что был гипертонический криз, это уже не первый раз, я бы не пережила похорон; да, конечно же, я готова принять вас, отель «Палома», пятый этаж, я ложусь поздно, особенно сейчас, так что можете прийти хоть в полночь.
Торремолинос ошеломил Шора; ярко освещенные улицы этого города, выросшего в дюнах за последние двадцать лет, полны народа; заметно, что днем люди жарились на пляжах, такие они были загорелые; Шору даже показалось, что он ощутил запах кокосового масла; хотя бы так, подумал он, пусть не море, пусть масло для загара, все равно атрибут отдыха; надо заканчивать это дело и возвращаться сюда, к черту, устал, хватит.
(Шофер такси заметил, что слово «палома», то есть «голубь», так же распространено в испанских отелях, как в Германии «мове» — «чайка» — в дорожных ресторанчиках. «Я бывал в Западной Германии и Швейцарии, подрабатывал там, — объяснил шофер, — сплошные „чайки“, а моря нет, разве Северное может считаться морем, бррр, сплошные ветры, у меня там насморк не проходил».)
От номера, забронированного ему фрау фон Варецки, инспектор отказался; в кармане был билет на шестичасовой рейс в Женеву, отосплюсь в самолете, решил он, «Эр Франс» — хорошая компания, вкусно кормят, выпью хорошего вина и два часа сладко подремлю.
…Анжелика фон Варецки приняла Шора в холле; огромный, трехкомнатный апартамент, долларов двести в день, не меньше, сразу же прикинул Шор, с жиру бесится, ведь у нее здесь особняк, почему не жить там?
Женщина была красива, хотя ей уже за сорок; впрочем, определить это можно лишь по морщинам на шее да еще по чуть отекшему лицу.
В ней не было ничего подчеркнуто траурного; это понравилось Шору, он не любил, когда переживаниям (если оные имели место, а чаще всего одна лишь видимость, соблюдение приличий) придавали определенный цвет и форму; все подчинено памяти, она и диктует манеру поведения; самые лицемерные люди — плакальщики, отслуживают горе…
В Торремолинос было душно; всю дорогу из Малаги инспектор Шор просидел у открытого окна такси, жадно вдыхая воздух, в котором ему постоянно чудился запах моря.
Перед тем, как вылететь сюда для встречи с вдовою Грацио, он успел прочитать проспект о новом испанском курорте; понятно, что в красивом глянцевом издании говорилось про море, микроклимат, пляжи, бассейны, рестораны ста национальных кухонь, бары, концерты фламенко, корриду в Малаге; вот бы отдохнуть здесь недельку, подумал Шор, нет ничего прекраснее, чем запах моря, я бы спал на берегу первые три дня, выхаркал бы табачную гарь и перестал кашлять по утрам.
Шор, однако, запаха моря так и не ощутил, сплошной бензин; испанские водители носятся со страшной скоростью, несмотря на повсеместные ограничения и посты дорожной полиции.
«Поэтому, наверное, они так отстали в своем развитии, — подумал Шор. — Нельзя насильно ограничивать скорости в век, когда люди открыли эру космической устремленности в пространстве. Элита — Гагарин и Армстронг — летала с неведомыми ранее скоростями, а их земных братьев понуждают не превышать стокилометровую отметку спидометра на сверхмощных машинах. И рождается некая трагическая вольтова дуга: угодные прогрессу скорости в небе противоборствуют с жестокими ограничениями на земле. А чем тише едешь, тем меньше успеваешь, то есть познаешь, тем меньше у тебя возможности сделать, а ведь это самое главное в ритме нынешней жизни — сделать…»
С другой стороны, возразил он себе, ученые подсчитали, что избыток бензиновой гари необычайно высок при больших скоростях, загрязняется окружающая среда, но ведь она неизмеримо больше загрязняется при взрыве одной водородной бомбы… Ограничения не спасут окружающую среду, только людей покалечат, ведь шофер, который вынужден проезжать поселок со скоростью не большей, чем пятьдесят километров, всего два года назад служил в армии, в танковых или автодесантных войсках и его приучили яростно проноситься сквозь населенные пункты, агрессии угодна устремленность, она подобна выпаду на рапире… А их снова ломают… Нет, подумал он, люди, конечно же, некоммуникабельны и разрозненны по своей сути, все попытки собрать их в общность, расписанную по графам законов, ни к чему, кроме горя, не приведут…
…Шор позвонил фрау фон Варецки перед вылетом; голос у вдовы Грацио был красивый, низкий, очень ровный; нет, я не смогла вылететь отсюда, оттого что был гипертонический криз, это уже не первый раз, я бы не пережила похорон; да, конечно же, я готова принять вас, отель «Палома», пятый этаж, я ложусь поздно, особенно сейчас, так что можете прийти хоть в полночь.
Торремолинос ошеломил Шора; ярко освещенные улицы этого города, выросшего в дюнах за последние двадцать лет, полны народа; заметно, что днем люди жарились на пляжах, такие они были загорелые; Шору даже показалось, что он ощутил запах кокосового масла; хотя бы так, подумал он, пусть не море, пусть масло для загара, все равно атрибут отдыха; надо заканчивать это дело и возвращаться сюда, к черту, устал, хватит.
(Шофер такси заметил, что слово «палома», то есть «голубь», так же распространено в испанских отелях, как в Германии «мове» — «чайка» — в дорожных ресторанчиках. «Я бывал в Западной Германии и Швейцарии, подрабатывал там, — объяснил шофер, — сплошные „чайки“, а моря нет, разве Северное может считаться морем, бррр, сплошные ветры, у меня там насморк не проходил».)
От номера, забронированного ему фрау фон Варецки, инспектор отказался; в кармане был билет на шестичасовой рейс в Женеву, отосплюсь в самолете, решил он, «Эр Франс» — хорошая компания, вкусно кормят, выпью хорошего вина и два часа сладко подремлю.
…Анжелика фон Варецки приняла Шора в холле; огромный, трехкомнатный апартамент, долларов двести в день, не меньше, сразу же прикинул Шор, с жиру бесится, ведь у нее здесь особняк, почему не жить там?
Женщина была красива, хотя ей уже за сорок; впрочем, определить это можно лишь по морщинам на шее да еще по чуть отекшему лицу.
В ней не было ничего подчеркнуто траурного; это понравилось Шору, он не любил, когда переживаниям (если оные имели место, а чаще всего одна лишь видимость, соблюдение приличий) придавали определенный цвет и форму; все подчинено памяти, она и диктует манеру поведения; самые лицемерные люди — плакальщики, отслуживают горе…