Страница:
— Хотите выпить с дороги? — спросила женщина.
— Нет, благодарю, раскисну.
— От такого вина, как тинто, не раскиснете.
— Спасибо, я с удовольствием выпью воды. У вас здесь очень душно.
— Я скажу, чтоб кондиционер поставили на «холод», но в таком случае бойтесь простуды.
— Нет, нет, сразу подхвачу насморк, я имел в виду духоту на улицах, у нас идет промозглый дождь, а под утро в парках просто холодно…
Женщина усмехнулась.
— Я живу здесь седьмой год, и мне вдруг после ваших слов очень захотелось обратно в эту самую промозглость… Это так прекрасно, когда в мокрых парках под утро ощущается холод, студеный, предзимний… Здесь же нет зимы…
— Почему вы не живете у себя, фрау фон Варецки?
— Потому что тот дом построил Грацио… Он там постоянно присутствовал… И сейчас присутствует… Мне страшно там, господин…
— Шор.
— Да, простите, у меня отвратительная память на имена, даже такие простые, как у вас…
— Я понимаю… Это болезнь века, слишком увеличился объем информации, в голове остается самое необходимое, остальное мы пропускаем мимо, чтобы не мешало попусту…
— У вас есть вопросы, господин Шор? Я готова ответить.
— Спасибо… Вы можете не отвечать мне на те вопросы, которые вам покажутся… Ну, не знаю, неправомочными, что ли.
— Господин Шор, я каждый вечер смотрю телевизор… Поэтому законы детективного жанра мне известны… Я готова ответить на все ваши вопросы…
— Тогда начну с главного. Вы верите в то, что Грацио покончил с собой?
— Нет.
Шор удовлетворенно кивнул, спросив:
— У вас можно курить?
— Разумеется.
— Благодарю… Значит, вы полагаете, что официальная версия необъективна?
— Это же ваша версия…
— Лишь в какой-то мере… Но, если бы я ее держался до конца, я бы не стал к вам прилетать, фрау фон Варецки.
— Я звонила Леопольдо за три дня до… Я говорила ему… У меня болело за него сердце… Но ведь он был одержимый человек, редкостный, господин Шор, один из самых прекрасных на этой земле.
«Все-таки баб не поймешь, — подумал Шор, тяжело затягиваясь, — я был убежден, что она начнет нести его по кочкам из-за любовниц…»
— Куда вы ему звонили и в связи с чем, фрау фон Варецки?
— На яхту. В Сицилию. Я вообще очень испугалась за него после того, как он провел конференцию с Дигоном, Роллом и Труссеном…
— Почему? Мне кажется, эта встреча продемонстрировала их дружество.
— Вы хитрите со мною, господин Шор… Не надо вовлекать меня в разговор, я к нему и так готова, я рада, что вы ко мне прилетели.
— В таком случае объясните, что произошло на этой встрече? Я имею в виду именно то, что породило у вас страх за Грацио.
— Меня испугала демонстрация дружества, господин Шор, именно то, что вас так умилило…
— «Умиление» — не то слово, которое можно сопрягать с участниками этой встречи, — не удержался Шор.
— Грацио начал с нуля, он сам себя сделал, он никогда не имел отношения к торговле оружием, он занимался энергетикой, химией, ботинками и бумагой.
— Я тоже начал с нуля, большинство начинают с нуля, фрау фон Варецки, но они на нуле и остаются…
— Это их беда. Значит, у них нет таланта Леопольдо…
Женщина плеснула себе в высокий тяжелый стакан виски, положила длинными пальцами с очень красивыми, коротко обстриженными ногтями без лака кусок льда, добавила чуть содовой воды, выпила; в глазах вдруг появились слезы; она по-детски шмыгнула носом.
— Простите… Чтобы вы поняли, каким был Леопольдо, я должна объяснить, отчего мы с ним расстались… Хотя, быть может, это вас не интересует?
— Меня интересует все, связанное с ним, фрау фон Варецки.
— Я его очень любила… И сейчас люблю… Наверное, даже больше, чем раньше… Все прекрасное особенно очевидно на расстоянии и особенно таком, через которое не переступить… Он был как пружина, понимаете? Сгусток энергии, устремленность… Но при этом очень добрый человек… Нежный… И еще он не умел лгать… Да, да, я знаю, что говорю. Как у всякого мужчины, у него были подруги, и он тяготился тем, что эти связи ему надо скрывать от меня… Его мать была болезненно ревнива… Видимо, глубокая шизофрения. Отец страдал из-за этого, умер молодым от разрыва сердца, у Леопольдо поэтому был комплекс — страх перед домашними сценами… Больше он в жизни ничего не боялся… Его независимую позицию в бизнесе поддержал в свое время Энрике Маттеи, которого убили, когда он решил сделать Сицилию цивилизованным государством, частью Италии… Знаете это имя?
— Да. Он был шефом нефтяного концерна, его самолет взорвали…
— Верно. Именно Маттеи нацелил Леопольдо на энергетику… Ведь ничто так не объединяет людей, как свет… Я говорю сумбурно, не сердитесь… Словом, я не желала быть обузой и не умела сносить его увлечения, поэтому и предложила ему свободу… Мы ведь не разведены с ним… Мы остались друзьями… Я мечтала, что он вернется ко мне… Рано или поздно… Сюда, в мой дом, он привозил Мигеля Санчеса, когда тот еще не был премьером Гариваса, и они два дня говорили о будущем, а потом Санчес вернулся к своей подруге в Бонн, к Мари Кровс, а Леопольдо сказал мне: «Если этот парень победит, тогда мы утрем нос дяде Сэму и докажем третьему миру, что именно с большим бизнесом Европы можно и нужно иметь дело». Я ему возражала… Я не верила, что дядя Сэм простит это… Гаривас — их вотчина… А он ответил, что все это ерунда, что трус не играет в карты и что хватит всем жить с оглядкой на Белый дом… Мужчины знают, женщины чувствуют, в этим наша разница… Когда я прочитала в газетах интервью Барри Дигона после их встречи, мне сделалось страшно…
— Я тоже читал это интервью, фрау фон Варецки, но я не испытал чувства страха.
— Потому что вы не знаете их… Ролл и Дигон — жестокие люди… Их интересы замкнуты на Латинской Америке… Труссен с его западногерманскими монополиями всегда стоял в стороне… Он осторожный человек, а Леопольдо с его энергопроектом для Гариваса, который должен был изменить эту несчастную страну, дать людям свет, избавить от унизительного ручного труда, замахивался на интересы тех американцев, которые сделали ставку на юг их континента…
— Значит, последний раз вы говорили с Грацио за три дня до гибели?
— Да.
— Вы его просили о чем-либо?
— Как всегда, об одном лишь — об осторожности.
— Что он ответил?
— Он пообещал мне прилететь сюда на несколько дней после того, как заключит контракт в Гаривасе. Он был так нежен и добр, бедненький, так смешно шутил…
Женщина снова налила себе виски, положила лед, воды наливать не стала; выпив, вздохнула:
— Я, видимо, говорю совсем не то, что вас интересует, господин Шор?
— Вы говорите именно о том, что меня интересует прежде всего… Как вы относитесь к господину де Бланко?
— Он мышь… Маленькая мышь… Отчего вы спросили о нем?
— Потому что фрау Дорн, Бланко и Бенджамин Уфер видели Грацио последними и говорили с ним последними…
— Нет, — женщина покачала головою, — не они… Последними видели те, которые убили…
— Кто мог его убить?
— Вы знаете, что после гибели Энрике Маттеи он два года жил под постоянной опекой телохранителей?
— Нет, я этого не знал. Почему?
— Потому что Леопольдо финансировал расследование обстоятельств убийства Маттеи. Потому что он не скрывал, что не верит в версию авиакатастрофы. Потому что он прямо говорил, что нефтяные концерны Далласа были заинтересованы в Сицилии и связаны с американской мафией, а Маттеи стал им поперек дороги…
— Что же изменилось за те два года, которые он прожил под охраной? Исчезла мафия? Или господин Грацио стал иным?
— Ни то, ни другое… Просто Леопольдо за те два года очень окреп…
— Вы допускаете какой-то договор о перемирии, заключенный им с мафией?
Женщина вздохнула.
— Допускаю.
— С кем конкретно?
— Он никогда не говорил того, что могло угрожать мне или моим близким… Он был очень открытым, но умел молчать про то, что могло принести мне горе…
— А где телохранители Грацио?
— Один, Эрнесто, живет на моей вилле… Второй уехал в Сицилию.
— Я могу поговорить с Эрнесто?
— Бесполезно. Он ничего не скажет.
— Почему?
— Потому что он сицилиец. Потому что сам ничего не знает… Он умеет только охранять, следить за теми, кто идет по улице, стрелять и резать…
— Силач громадного роста?
— Нет, Эрнесто как раз очень маленький. Громадным был Витторио, который уехал в Катанью…
— Почему?
— Кончился контракт… Прокурор республики заверил Грацио, что опасность миновала…
— Как фамилия этого Витторио?
— Фабрини.
— У него очень большой размер обуви, не правда ли?
— Да, сорок пятый…
Шор снова закурил.
— Мне бы все-таки очень хотелось поговорить с Эрнесто…
Женщина поднялась с низкого сафьянового овального дивана, подошла к перламутровому, старой модели телефонному аппарату, набрала номер, долго ждала ответа, пояснила, что Эрнесто рано ложится спать, они такие сони, эти сицилийцы, так любят поспать…
— Алло, Эрнесто, простите, что я потревожила вас поздно… Здесь у меня…
Шор поднес палец к губам, шепнул:
— Не говорите обо мне! Просто попросите приехать…
Женщина кивнула.
— Вы бы не смогли сейчас приехать сюда? Нет, нет, ничего не случилось… Хорошо, спасибо, я жду.
— Не вздумайте ему сказать, что я из полиции, — попросил Шор, — он тогда не станет со мною ни о чем говорить… Скажите, что я стараюсь понять причину гибели Грацио…
— Господина Грацио, — поправила женщина. — Он не станет говорить с вами, если вы скажете о Леопольдо просто «Грацио»…
— Господин Бланко тоже очень следит за тем, чтобы его фамилия произносилась с обязательным «де».
— Он мышь, — повторила женщина, — он только играет в больших, он не в счет.
— А Уфер?
— Тоже мышь, но дрессированная, знает все о бирже, Леопольдо верил ему, как себе… Он может догадываться, кто против концерна Леопольдо в Гаривасе, он знает пружины… После того, как Леопольдо не стало, дни Санчеса сочтены, и Уфер и Бланко знают это…
— Вы согласитесь под присягой повторить то, что сказали сейчас?
— Конечно.
— У вас хватит денег, чтобы держать трех телохранителей, фрау фон Варецки?
— Я не люблю, когда считают мои деньги, господин Шор. Вы спросили, я ответила. И достаточно.
— Прошу простить, но я осмелился спросить вас о телохранителях оттого, что понимаю всю меру опасности, которую я, лично я навлеку на вас после такого рода заявления… Мы не сможем дать вам охрану, а она потребуется, в этом я не сомневаюсь.
— Я сказала то, что сочла нужным сказать. Какие у вас еще вопросы?
— Господин Грацио называл вам тех, кого он подозревал в гибели Энрике Маттеи? — спросил Шор, отметив, что более не смеет называть покойного просто Грацио. Женщина сумела корректно, но твердо навязать ему свое отношение к нему.
— Его врагами были те, которые крепче всех пожимали на приемах руку и громче других клялись в дружбе.
— Простите, но этот ответ слишком общий.
— Другого не знаю.
— Постарайтесь вспомнить: вам никто не подсказал — дружески, вскользь — переехать из вашего дома сюда, в «Палому»?
Женщина нахмурилась, снова потянулась к бутылке, глаза ее сделались прозрачными, водянистыми, поэтому казалось, что в них постоянно стоят слезы, хотя они были сейчас сухи…
— Мне звонила фрау Дорн… Обещала прилететь ко мне… Она спросила, не слишком ли мне тяжко в доме одной… Но она ничего не советовала…
— Когда это было?
— Когда Леопольдо не стало.
— У вас в доме есть сейф?
— Да.
— Ключи от него у вас?
— Да.
— Там хранятся документы господина Грацио?
— Нет. Только мои бумаги.
— Когда господин Грацио был у вас последний раз?
— Весною, пятнадцатого апреля…
— Он был один?
— Да.
— Работал?
— Нет. Отдыхал. Конечно, он много звонил по телефону, он умел прекрасно работать по телефону, но ничего не писал… Хотя нет, конечно, что-то писал, все это осталось у него на столе, я храню все его бумаги, он не любит… он не любил… Погодите, вы спрашивали о его врагах… Вы слыхали о Доне Баллоне?
— Да.
— Ну, и что вы о нем слыхали?
— Я слыхал, что он крупный мафиози, занят в кинобизнесе…
— Леопольдо как-то сказал, что это самый страшный человек, которого он когда-либо встречал в жизни… Дом Леопольдо стоит рядом с замком Дона Баллоне… В Палермо… Внешне они были очень дружны, но я никогда не забуду, как мне сказал о нем Леопольдо… Сказал шепотом, а ведь он не знал, что такое страх…
…Эрнесто от виски отказался, посмотрел маленькими колючими глазами на Шора, выслушал Анжелику фон Варецки о том, что этот господин намерен разобраться в обстоятельствах гибели ее мужа, аккуратно присел на краешек кресла, сжал в кулаки толстые маленькие пальцы, поросшие темными волосками, и сказал:
— Я готов помочь господину в его деле, как же иначе-то?
— Где Витторио? — спросил Шор. — Хорошо бы нам поговорить вчетвером…
— Вы служите в полиции? — утверждающе уточнил Эрнесто.
— Я частный детектив.
— А ваша фамилия, случайно, не Шор?
— Ну, а если моя фамилия действительно Шор? Что тогда?
— Тогда я погожу говорить с вами, покуда вы не изложите всю правду о деле господина Грацио…
— Вам звонил кто-нибудь по поводу этого дела? Давал советы?
— Господин Шор, я же сказал, что пообожду с вами говорить, мы люди неторопливые, умеем ждать своего часа… — Он обернулся к Анжелике фон Варецки. — Пожалуй, я поеду, а то псы воют, покормлю…
33
34
Это проработанные до последних мелочей, по частностям давно отрепетированные, но до поры не сведенные воедино планы свержения правительств, организации военных переворотов, захвата правительственных учреждений, аэропортов, радиостанций, казарм, тюрем, сенатов, портов, банков; здесь же подобраны сведения о тех людях, которых надо убрать или, наоборот, привести к власти, причем для каждого «варианта» существует свой кандидат на лидерство; сотрудники, которые готовили «вариант № I», не догадываются даже, что существует «вариант № 7», который предусматривает немедленное уничтожение того человека, который у них был утвержден на руководство путчем.
Правом знать все «варианты» обладает лишь директор ЦРУ.
Именно поэтому, понимая, что настало время сводить «варианты» воедино, отдавая себе отчет в том, что игра начата им, первым заместителем директора, на свой страх и риск, Вэлш тем не менее решил подстраховаться и, таким образом, получить санкцию на продолжение начатой работы, во-первых, и, во-вторых, узнать все «варианты».
Он попросил директора найти для него время; тот сразу ответил ему согласием и назначил встречу на вечер: никто не помешает, суматоха кончилась, можно выпить виски со льдом, съесть соленого миндаля и, не торопясь, без изматывающих душу телефонных звонков поговорить тридцать-сорок минут.
Разговор с директором Майкл Вэлш начал не впрямую; сначала он рассказал ему о том, как служба вычислила французского резидента в Брюсселе, очень потешался деталями; став вдруг сосредоточенным, вспомнил молодого сотрудника в Париже Фрэнка По, который был задействован в этой операции и проявил себя блистательно.
— Он не родственник Эдгара По? — спросил директор.
— Мне как-то не приходила в голову возможность такого родства, — улыбнулся Вэлш. — Но я обязательно попрошу навести справки.
— Было бы славно, окажись он каким-нибудь правнуком родоначальника нашей детективной литературы… Мы бы могли это обыграть в пропагандистском плане.
— После его выхода на пенсию…
— Ради такого дела мы бы его рассекретили, пусть выступает в телевизионных шоу… Вполне могли придумать ему пару-тройку подвигов в Кампучии или Гаривасе.
Вот спасибо, подумал Вэлш, ты сам мне помог, упомянув Гаривас; после целого дня нервотрепки довольно трудно вязать кольца, чтобы без нажима подойти к делу, ты сам мне помог, босс, благодарю.
— Кстати, о Гаривасе, — заметил Вэлш. — У меня есть всякого рода любопытные наметки, я как-то говорил вам, но не хотел мучить вас подробностями…
— Почему? — директор пожал плечами. — Это даже приятно, когда вы меня мучаете подробностями, я дилетант, а вы профессионал, есть чему поучиться.
Вэлш не ждал, что директор так ответит ему, поэтому он начал говорить медленно, взвешивая каждое слово, стараясь в паузах обдумать несколько позиций вперед.
— Санчес есть Санчес, он не нуждается в комментариях… Тот «вариант», который я визировал — его проработали в секторе анализа и планирования, — предполагает начало кризисной ситуации в декабре этого года, когда правительству Гариваса придется пойти на частичное повышение цен после получения займа от европейского концерна Грацио… Авторы «варианта» исходят из того, что заем все-таки будет получен и работа по энергопроекту начнет раскручиваться… Поскольку люди там стояли в стороне от машинной цивилизации, городского рабочего класса практически нет, в основном, сельскохозяйственные арендаторы и мелкие предприниматели, занятые в сфере сервиса, можно предполагать срыв графиков строительства, порчу оборудования, весьма дорогостоящего, естественно; начнется ломка привычного уклада спокойствия, возникнет недовольство срединного элемента, возникнут экономические неурядицы, правительство разобьется на две противоборствующие группы, правое крыло, видимо, возглавит министр энергетики и планирования, дипломированный инженер Энрике Прадо, который войдет в блок с Лопесом, у нас есть возможность помочь созданию такого блока; на левом крыле будет министр иностранных дел Малунде и начальник генерального штаба Диас, Санчес постарается балансировать, но сектор проработал вероятность создания кризисной ситуации, выход из нее наиболее вероятен в проведении плебисцита, который кончится либо переходом власти к Энрике Прадо, это мирный пассаж, либо же, в случае, если агентура сообщит о возможном перевесе сил влево, майор Лопес захватит дворец, став президентом; кресло премьера будет передано Прадо…
Директор принес виски, два стакана, банку со льдом, соленый миндаль, заметив:
— Я, в общем-то, помню этот вариант, Майкл… Вы говорили о любопытных наметках… Я думал, принесли мне что-либо новое…
— Резидентура сообщает о повышении интереса Барри Дигона к событиям в Гаривасе… Причем, и это довольно занятно, его люди словно бы идут по нашим следам…
— Вы допускаете утечку информации?
— Исключено…
Директор улыбнулся.
— Значит, Дигон и его люди так же умны, как наши сотрудники… Что вы предлагаете?
— Мне бы казалось целесообразным присмотреться к активности мистера Дигона… Может быть, его действия в Гаривасе каким-то образом подтолкнут развитие ситуации в выгодном нам направлении, убыстрят процесс. Я не знаком со всеми вариантами, но, полагаю, среди них есть и такие, которые предполагают начало кризиса не на декабрь, а на более ранний период…
Директор, однако, не ответил так, как ожидал Вэлш, он не сказал, как хотелось бы, что, мол, ознакомьтесь со всеми вариантами, подумайте, что можно сделать, почему бы нет… Он смотрел в стакан с виски своими водянистыми пронзительными глазами и молчал тяжело и, как показалось Вэлшу, настороженно.
— Или вы полагаете, что в нынешней ситуации следует, затаившись, ждать? — не выдержав паузы, спросил Вэлш.
Он не мог и не имел права говорить сейчас о своем контакте с Дигоном, потому что за этим сразу же прочитался бы его личный интерес; он обязан был вынудить директора подтолкнуть его к такого рода контакту или хотя бы высказаться в том смысле, чтобы потом его слова можно было толковать, как санкцию на действия.
— Я чту диалектику, — откликнулся наконец директор. — Когда стоит ждать, надо ждать, если возникает необходимость форсировать события, что ж, надо форсировать…
— Активность Дигона, мне сдается, может форсировать ситуацию в Гаривасе… Естественно, в нашу пользу…
…Все это время директор ждал, что Вэлш скажет о контакте с Дигоном, объяснит свой замысел, и тогда вопрос о тревожной телеграмме Ульриха решится сам собою, однако первый заместитель, ас разведки, лучший профессионал управления молчал, более того, он хитрил, и чем дальше он хитрил, тем яснее становилась директору та задача, которую Вэлш намеревался решить.
— Вы хотите просить у меня санкции на какие-то действия? — спросил наконец директор. — На какие именно?
— Если бы вы посчитали возможным позволить мне встречу с Дигоном, чтобы просчитать вероятность использования его людей в Гаривасе, я думаю, это бы не помешало нам в будущем.
— Вы с ним вообще-то знакомы?
Столь прямого вопроса Вэлш не ждал, поэтому ответил не сразу, несколько заторможенно:
— Мы, кажется, встречались с ним на коктейлях…
Директор выпил свой стакан до конца, поняв, что Вэлш лжет ему. Что ж, у него в этом случае развязаны руки, он получил право на поступок, и пусть потом никто не обвиняет его в провокации.
Да, он ведет свою игру, подумал директор, угощая Вэлша сигарой, он не хочет делиться идеей даже со мной, я уж не говорю об администрации, что ж, пусть пеняет на себя…
35
— Нет, благодарю, раскисну.
— От такого вина, как тинто, не раскиснете.
— Спасибо, я с удовольствием выпью воды. У вас здесь очень душно.
— Я скажу, чтоб кондиционер поставили на «холод», но в таком случае бойтесь простуды.
— Нет, нет, сразу подхвачу насморк, я имел в виду духоту на улицах, у нас идет промозглый дождь, а под утро в парках просто холодно…
Женщина усмехнулась.
— Я живу здесь седьмой год, и мне вдруг после ваших слов очень захотелось обратно в эту самую промозглость… Это так прекрасно, когда в мокрых парках под утро ощущается холод, студеный, предзимний… Здесь же нет зимы…
— Почему вы не живете у себя, фрау фон Варецки?
— Потому что тот дом построил Грацио… Он там постоянно присутствовал… И сейчас присутствует… Мне страшно там, господин…
— Шор.
— Да, простите, у меня отвратительная память на имена, даже такие простые, как у вас…
— Я понимаю… Это болезнь века, слишком увеличился объем информации, в голове остается самое необходимое, остальное мы пропускаем мимо, чтобы не мешало попусту…
— У вас есть вопросы, господин Шор? Я готова ответить.
— Спасибо… Вы можете не отвечать мне на те вопросы, которые вам покажутся… Ну, не знаю, неправомочными, что ли.
— Господин Шор, я каждый вечер смотрю телевизор… Поэтому законы детективного жанра мне известны… Я готова ответить на все ваши вопросы…
— Тогда начну с главного. Вы верите в то, что Грацио покончил с собой?
— Нет.
Шор удовлетворенно кивнул, спросив:
— У вас можно курить?
— Разумеется.
— Благодарю… Значит, вы полагаете, что официальная версия необъективна?
— Это же ваша версия…
— Лишь в какой-то мере… Но, если бы я ее держался до конца, я бы не стал к вам прилетать, фрау фон Варецки.
— Я звонила Леопольдо за три дня до… Я говорила ему… У меня болело за него сердце… Но ведь он был одержимый человек, редкостный, господин Шор, один из самых прекрасных на этой земле.
«Все-таки баб не поймешь, — подумал Шор, тяжело затягиваясь, — я был убежден, что она начнет нести его по кочкам из-за любовниц…»
— Куда вы ему звонили и в связи с чем, фрау фон Варецки?
— На яхту. В Сицилию. Я вообще очень испугалась за него после того, как он провел конференцию с Дигоном, Роллом и Труссеном…
— Почему? Мне кажется, эта встреча продемонстрировала их дружество.
— Вы хитрите со мною, господин Шор… Не надо вовлекать меня в разговор, я к нему и так готова, я рада, что вы ко мне прилетели.
— В таком случае объясните, что произошло на этой встрече? Я имею в виду именно то, что породило у вас страх за Грацио.
— Меня испугала демонстрация дружества, господин Шор, именно то, что вас так умилило…
— «Умиление» — не то слово, которое можно сопрягать с участниками этой встречи, — не удержался Шор.
— Грацио начал с нуля, он сам себя сделал, он никогда не имел отношения к торговле оружием, он занимался энергетикой, химией, ботинками и бумагой.
— Я тоже начал с нуля, большинство начинают с нуля, фрау фон Варецки, но они на нуле и остаются…
— Это их беда. Значит, у них нет таланта Леопольдо…
Женщина плеснула себе в высокий тяжелый стакан виски, положила длинными пальцами с очень красивыми, коротко обстриженными ногтями без лака кусок льда, добавила чуть содовой воды, выпила; в глазах вдруг появились слезы; она по-детски шмыгнула носом.
— Простите… Чтобы вы поняли, каким был Леопольдо, я должна объяснить, отчего мы с ним расстались… Хотя, быть может, это вас не интересует?
— Меня интересует все, связанное с ним, фрау фон Варецки.
— Я его очень любила… И сейчас люблю… Наверное, даже больше, чем раньше… Все прекрасное особенно очевидно на расстоянии и особенно таком, через которое не переступить… Он был как пружина, понимаете? Сгусток энергии, устремленность… Но при этом очень добрый человек… Нежный… И еще он не умел лгать… Да, да, я знаю, что говорю. Как у всякого мужчины, у него были подруги, и он тяготился тем, что эти связи ему надо скрывать от меня… Его мать была болезненно ревнива… Видимо, глубокая шизофрения. Отец страдал из-за этого, умер молодым от разрыва сердца, у Леопольдо поэтому был комплекс — страх перед домашними сценами… Больше он в жизни ничего не боялся… Его независимую позицию в бизнесе поддержал в свое время Энрике Маттеи, которого убили, когда он решил сделать Сицилию цивилизованным государством, частью Италии… Знаете это имя?
— Да. Он был шефом нефтяного концерна, его самолет взорвали…
— Верно. Именно Маттеи нацелил Леопольдо на энергетику… Ведь ничто так не объединяет людей, как свет… Я говорю сумбурно, не сердитесь… Словом, я не желала быть обузой и не умела сносить его увлечения, поэтому и предложила ему свободу… Мы ведь не разведены с ним… Мы остались друзьями… Я мечтала, что он вернется ко мне… Рано или поздно… Сюда, в мой дом, он привозил Мигеля Санчеса, когда тот еще не был премьером Гариваса, и они два дня говорили о будущем, а потом Санчес вернулся к своей подруге в Бонн, к Мари Кровс, а Леопольдо сказал мне: «Если этот парень победит, тогда мы утрем нос дяде Сэму и докажем третьему миру, что именно с большим бизнесом Европы можно и нужно иметь дело». Я ему возражала… Я не верила, что дядя Сэм простит это… Гаривас — их вотчина… А он ответил, что все это ерунда, что трус не играет в карты и что хватит всем жить с оглядкой на Белый дом… Мужчины знают, женщины чувствуют, в этим наша разница… Когда я прочитала в газетах интервью Барри Дигона после их встречи, мне сделалось страшно…
— Я тоже читал это интервью, фрау фон Варецки, но я не испытал чувства страха.
— Потому что вы не знаете их… Ролл и Дигон — жестокие люди… Их интересы замкнуты на Латинской Америке… Труссен с его западногерманскими монополиями всегда стоял в стороне… Он осторожный человек, а Леопольдо с его энергопроектом для Гариваса, который должен был изменить эту несчастную страну, дать людям свет, избавить от унизительного ручного труда, замахивался на интересы тех американцев, которые сделали ставку на юг их континента…
— Значит, последний раз вы говорили с Грацио за три дня до гибели?
— Да.
— Вы его просили о чем-либо?
— Как всегда, об одном лишь — об осторожности.
— Что он ответил?
— Он пообещал мне прилететь сюда на несколько дней после того, как заключит контракт в Гаривасе. Он был так нежен и добр, бедненький, так смешно шутил…
Женщина снова налила себе виски, положила лед, воды наливать не стала; выпив, вздохнула:
— Я, видимо, говорю совсем не то, что вас интересует, господин Шор?
— Вы говорите именно о том, что меня интересует прежде всего… Как вы относитесь к господину де Бланко?
— Он мышь… Маленькая мышь… Отчего вы спросили о нем?
— Потому что фрау Дорн, Бланко и Бенджамин Уфер видели Грацио последними и говорили с ним последними…
— Нет, — женщина покачала головою, — не они… Последними видели те, которые убили…
— Кто мог его убить?
— Вы знаете, что после гибели Энрике Маттеи он два года жил под постоянной опекой телохранителей?
— Нет, я этого не знал. Почему?
— Потому что Леопольдо финансировал расследование обстоятельств убийства Маттеи. Потому что он не скрывал, что не верит в версию авиакатастрофы. Потому что он прямо говорил, что нефтяные концерны Далласа были заинтересованы в Сицилии и связаны с американской мафией, а Маттеи стал им поперек дороги…
— Что же изменилось за те два года, которые он прожил под охраной? Исчезла мафия? Или господин Грацио стал иным?
— Ни то, ни другое… Просто Леопольдо за те два года очень окреп…
— Вы допускаете какой-то договор о перемирии, заключенный им с мафией?
Женщина вздохнула.
— Допускаю.
— С кем конкретно?
— Он никогда не говорил того, что могло угрожать мне или моим близким… Он был очень открытым, но умел молчать про то, что могло принести мне горе…
— А где телохранители Грацио?
— Один, Эрнесто, живет на моей вилле… Второй уехал в Сицилию.
— Я могу поговорить с Эрнесто?
— Бесполезно. Он ничего не скажет.
— Почему?
— Потому что он сицилиец. Потому что сам ничего не знает… Он умеет только охранять, следить за теми, кто идет по улице, стрелять и резать…
— Силач громадного роста?
— Нет, Эрнесто как раз очень маленький. Громадным был Витторио, который уехал в Катанью…
— Почему?
— Кончился контракт… Прокурор республики заверил Грацио, что опасность миновала…
— Как фамилия этого Витторио?
— Фабрини.
— У него очень большой размер обуви, не правда ли?
— Да, сорок пятый…
Шор снова закурил.
— Мне бы все-таки очень хотелось поговорить с Эрнесто…
Женщина поднялась с низкого сафьянового овального дивана, подошла к перламутровому, старой модели телефонному аппарату, набрала номер, долго ждала ответа, пояснила, что Эрнесто рано ложится спать, они такие сони, эти сицилийцы, так любят поспать…
— Алло, Эрнесто, простите, что я потревожила вас поздно… Здесь у меня…
Шор поднес палец к губам, шепнул:
— Не говорите обо мне! Просто попросите приехать…
Женщина кивнула.
— Вы бы не смогли сейчас приехать сюда? Нет, нет, ничего не случилось… Хорошо, спасибо, я жду.
— Не вздумайте ему сказать, что я из полиции, — попросил Шор, — он тогда не станет со мною ни о чем говорить… Скажите, что я стараюсь понять причину гибели Грацио…
— Господина Грацио, — поправила женщина. — Он не станет говорить с вами, если вы скажете о Леопольдо просто «Грацио»…
— Господин Бланко тоже очень следит за тем, чтобы его фамилия произносилась с обязательным «де».
— Он мышь, — повторила женщина, — он только играет в больших, он не в счет.
— А Уфер?
— Тоже мышь, но дрессированная, знает все о бирже, Леопольдо верил ему, как себе… Он может догадываться, кто против концерна Леопольдо в Гаривасе, он знает пружины… После того, как Леопольдо не стало, дни Санчеса сочтены, и Уфер и Бланко знают это…
— Вы согласитесь под присягой повторить то, что сказали сейчас?
— Конечно.
— У вас хватит денег, чтобы держать трех телохранителей, фрау фон Варецки?
— Я не люблю, когда считают мои деньги, господин Шор. Вы спросили, я ответила. И достаточно.
— Прошу простить, но я осмелился спросить вас о телохранителях оттого, что понимаю всю меру опасности, которую я, лично я навлеку на вас после такого рода заявления… Мы не сможем дать вам охрану, а она потребуется, в этом я не сомневаюсь.
— Я сказала то, что сочла нужным сказать. Какие у вас еще вопросы?
— Господин Грацио называл вам тех, кого он подозревал в гибели Энрике Маттеи? — спросил Шор, отметив, что более не смеет называть покойного просто Грацио. Женщина сумела корректно, но твердо навязать ему свое отношение к нему.
— Его врагами были те, которые крепче всех пожимали на приемах руку и громче других клялись в дружбе.
— Простите, но этот ответ слишком общий.
— Другого не знаю.
— Постарайтесь вспомнить: вам никто не подсказал — дружески, вскользь — переехать из вашего дома сюда, в «Палому»?
Женщина нахмурилась, снова потянулась к бутылке, глаза ее сделались прозрачными, водянистыми, поэтому казалось, что в них постоянно стоят слезы, хотя они были сейчас сухи…
— Мне звонила фрау Дорн… Обещала прилететь ко мне… Она спросила, не слишком ли мне тяжко в доме одной… Но она ничего не советовала…
— Когда это было?
— Когда Леопольдо не стало.
— У вас в доме есть сейф?
— Да.
— Ключи от него у вас?
— Да.
— Там хранятся документы господина Грацио?
— Нет. Только мои бумаги.
— Когда господин Грацио был у вас последний раз?
— Весною, пятнадцатого апреля…
— Он был один?
— Да.
— Работал?
— Нет. Отдыхал. Конечно, он много звонил по телефону, он умел прекрасно работать по телефону, но ничего не писал… Хотя нет, конечно, что-то писал, все это осталось у него на столе, я храню все его бумаги, он не любит… он не любил… Погодите, вы спрашивали о его врагах… Вы слыхали о Доне Баллоне?
— Да.
— Ну, и что вы о нем слыхали?
— Я слыхал, что он крупный мафиози, занят в кинобизнесе…
— Леопольдо как-то сказал, что это самый страшный человек, которого он когда-либо встречал в жизни… Дом Леопольдо стоит рядом с замком Дона Баллоне… В Палермо… Внешне они были очень дружны, но я никогда не забуду, как мне сказал о нем Леопольдо… Сказал шепотом, а ведь он не знал, что такое страх…
…Эрнесто от виски отказался, посмотрел маленькими колючими глазами на Шора, выслушал Анжелику фон Варецки о том, что этот господин намерен разобраться в обстоятельствах гибели ее мужа, аккуратно присел на краешек кресла, сжал в кулаки толстые маленькие пальцы, поросшие темными волосками, и сказал:
— Я готов помочь господину в его деле, как же иначе-то?
— Где Витторио? — спросил Шор. — Хорошо бы нам поговорить вчетвером…
— Вы служите в полиции? — утверждающе уточнил Эрнесто.
— Я частный детектив.
— А ваша фамилия, случайно, не Шор?
— Ну, а если моя фамилия действительно Шор? Что тогда?
— Тогда я погожу говорить с вами, покуда вы не изложите всю правду о деле господина Грацио…
— Вам звонил кто-нибудь по поводу этого дела? Давал советы?
— Господин Шор, я же сказал, что пообожду с вами говорить, мы люди неторопливые, умеем ждать своего часа… — Он обернулся к Анжелике фон Варецки. — Пожалуй, я поеду, а то псы воют, покормлю…
33
Из бюллетеня Пресс-центра:
"Как стало известно, представители «Континентл фуд индастри», контролируемой финансовой группой Дигона, которые прилетели на встречу с Грацио в тот день, когда он покончил жизнь самоубийством, встречались с ним до этого трижды на протяжении последней недели в Лондоне, Далласе и Гонконге. Переговоры проходили при закрытых дверях, в обстановке полной секретности, однако обозреватели, близкие к финансово-промышленным кругам, утверждают, что целью этих встреч было удержать Леопольдо Грацио от подписания договора с режимом Санчеса в Гаривасе о строительстве энергосистемы; оплата гарантировалась реализацией урожая бобов какао, который, как утверждают, ожидается весьма высоким.
Грацио наотрез отказался торпедировать свой проект; ситуация во время переговоров накалилась, однако коммюнике для прессы, как всегда, были весьма обтекаемые, полные заверений о «единстве и общности взглядов по всем обсуждавшимся вопросам».
Предполагают, что встреча, назначенная в день кончины Леопольдо Грацио, должна была оказаться решающей. Можно допустить, что в случае отказа итальянского мультимиллионера подчиниться нажиму «Континентл фуд индастри» против его концерна была бы объявлена война, причем не только на американском континенте, но и в Европе.
Предсказать исход битвы гигантов никто не мог до того дня, пока Грацио не покончил с собой, ибо его позиции были особенно сильны как в Европе, так и в третьем мире, с мнением которого приходится считаться чем дальше, тем серьезнее".
34
Ретроспектива IV (за два месяца до убийства Грацио)
На каждую «тревожную» страну Латинской Америки в Центральном разведывательном управлении — в различных его подразделениях — хранятся закодированные, под сургучными печатями, в подземных сейфах так называемые варианты.Это проработанные до последних мелочей, по частностям давно отрепетированные, но до поры не сведенные воедино планы свержения правительств, организации военных переворотов, захвата правительственных учреждений, аэропортов, радиостанций, казарм, тюрем, сенатов, портов, банков; здесь же подобраны сведения о тех людях, которых надо убрать или, наоборот, привести к власти, причем для каждого «варианта» существует свой кандидат на лидерство; сотрудники, которые готовили «вариант № I», не догадываются даже, что существует «вариант № 7», который предусматривает немедленное уничтожение того человека, который у них был утвержден на руководство путчем.
Правом знать все «варианты» обладает лишь директор ЦРУ.
Именно поэтому, понимая, что настало время сводить «варианты» воедино, отдавая себе отчет в том, что игра начата им, первым заместителем директора, на свой страх и риск, Вэлш тем не менее решил подстраховаться и, таким образом, получить санкцию на продолжение начатой работы, во-первых, и, во-вторых, узнать все «варианты».
Он попросил директора найти для него время; тот сразу ответил ему согласием и назначил встречу на вечер: никто не помешает, суматоха кончилась, можно выпить виски со льдом, съесть соленого миндаля и, не торопясь, без изматывающих душу телефонных звонков поговорить тридцать-сорок минут.
Разговор с директором Майкл Вэлш начал не впрямую; сначала он рассказал ему о том, как служба вычислила французского резидента в Брюсселе, очень потешался деталями; став вдруг сосредоточенным, вспомнил молодого сотрудника в Париже Фрэнка По, который был задействован в этой операции и проявил себя блистательно.
— Он не родственник Эдгара По? — спросил директор.
— Мне как-то не приходила в голову возможность такого родства, — улыбнулся Вэлш. — Но я обязательно попрошу навести справки.
— Было бы славно, окажись он каким-нибудь правнуком родоначальника нашей детективной литературы… Мы бы могли это обыграть в пропагандистском плане.
— После его выхода на пенсию…
— Ради такого дела мы бы его рассекретили, пусть выступает в телевизионных шоу… Вполне могли придумать ему пару-тройку подвигов в Кампучии или Гаривасе.
Вот спасибо, подумал Вэлш, ты сам мне помог, упомянув Гаривас; после целого дня нервотрепки довольно трудно вязать кольца, чтобы без нажима подойти к делу, ты сам мне помог, босс, благодарю.
— Кстати, о Гаривасе, — заметил Вэлш. — У меня есть всякого рода любопытные наметки, я как-то говорил вам, но не хотел мучить вас подробностями…
— Почему? — директор пожал плечами. — Это даже приятно, когда вы меня мучаете подробностями, я дилетант, а вы профессионал, есть чему поучиться.
Вэлш не ждал, что директор так ответит ему, поэтому он начал говорить медленно, взвешивая каждое слово, стараясь в паузах обдумать несколько позиций вперед.
— Санчес есть Санчес, он не нуждается в комментариях… Тот «вариант», который я визировал — его проработали в секторе анализа и планирования, — предполагает начало кризисной ситуации в декабре этого года, когда правительству Гариваса придется пойти на частичное повышение цен после получения займа от европейского концерна Грацио… Авторы «варианта» исходят из того, что заем все-таки будет получен и работа по энергопроекту начнет раскручиваться… Поскольку люди там стояли в стороне от машинной цивилизации, городского рабочего класса практически нет, в основном, сельскохозяйственные арендаторы и мелкие предприниматели, занятые в сфере сервиса, можно предполагать срыв графиков строительства, порчу оборудования, весьма дорогостоящего, естественно; начнется ломка привычного уклада спокойствия, возникнет недовольство срединного элемента, возникнут экономические неурядицы, правительство разобьется на две противоборствующие группы, правое крыло, видимо, возглавит министр энергетики и планирования, дипломированный инженер Энрике Прадо, который войдет в блок с Лопесом, у нас есть возможность помочь созданию такого блока; на левом крыле будет министр иностранных дел Малунде и начальник генерального штаба Диас, Санчес постарается балансировать, но сектор проработал вероятность создания кризисной ситуации, выход из нее наиболее вероятен в проведении плебисцита, который кончится либо переходом власти к Энрике Прадо, это мирный пассаж, либо же, в случае, если агентура сообщит о возможном перевесе сил влево, майор Лопес захватит дворец, став президентом; кресло премьера будет передано Прадо…
Директор принес виски, два стакана, банку со льдом, соленый миндаль, заметив:
— Я, в общем-то, помню этот вариант, Майкл… Вы говорили о любопытных наметках… Я думал, принесли мне что-либо новое…
— Резидентура сообщает о повышении интереса Барри Дигона к событиям в Гаривасе… Причем, и это довольно занятно, его люди словно бы идут по нашим следам…
— Вы допускаете утечку информации?
— Исключено…
Директор улыбнулся.
— Значит, Дигон и его люди так же умны, как наши сотрудники… Что вы предлагаете?
— Мне бы казалось целесообразным присмотреться к активности мистера Дигона… Может быть, его действия в Гаривасе каким-то образом подтолкнут развитие ситуации в выгодном нам направлении, убыстрят процесс. Я не знаком со всеми вариантами, но, полагаю, среди них есть и такие, которые предполагают начало кризиса не на декабрь, а на более ранний период…
Директор, однако, не ответил так, как ожидал Вэлш, он не сказал, как хотелось бы, что, мол, ознакомьтесь со всеми вариантами, подумайте, что можно сделать, почему бы нет… Он смотрел в стакан с виски своими водянистыми пронзительными глазами и молчал тяжело и, как показалось Вэлшу, настороженно.
— Или вы полагаете, что в нынешней ситуации следует, затаившись, ждать? — не выдержав паузы, спросил Вэлш.
Он не мог и не имел права говорить сейчас о своем контакте с Дигоном, потому что за этим сразу же прочитался бы его личный интерес; он обязан был вынудить директора подтолкнуть его к такого рода контакту или хотя бы высказаться в том смысле, чтобы потом его слова можно было толковать, как санкцию на действия.
— Я чту диалектику, — откликнулся наконец директор. — Когда стоит ждать, надо ждать, если возникает необходимость форсировать события, что ж, надо форсировать…
— Активность Дигона, мне сдается, может форсировать ситуацию в Гаривасе… Естественно, в нашу пользу…
…Все это время директор ждал, что Вэлш скажет о контакте с Дигоном, объяснит свой замысел, и тогда вопрос о тревожной телеграмме Ульриха решится сам собою, однако первый заместитель, ас разведки, лучший профессионал управления молчал, более того, он хитрил, и чем дальше он хитрил, тем яснее становилась директору та задача, которую Вэлш намеревался решить.
— Вы хотите просить у меня санкции на какие-то действия? — спросил наконец директор. — На какие именно?
— Если бы вы посчитали возможным позволить мне встречу с Дигоном, чтобы просчитать вероятность использования его людей в Гаривасе, я думаю, это бы не помешало нам в будущем.
— Вы с ним вообще-то знакомы?
Столь прямого вопроса Вэлш не ждал, поэтому ответил не сразу, несколько заторможенно:
— Мы, кажется, встречались с ним на коктейлях…
Директор выпил свой стакан до конца, поняв, что Вэлш лжет ему. Что ж, у него в этом случае развязаны руки, он получил право на поступок, и пусть потом никто не обвиняет его в провокации.
Да, он ведет свою игру, подумал директор, угощая Вэлша сигарой, он не хочет делиться идеей даже со мной, я уж не говорю об администрации, что ж, пусть пеняет на себя…
35
15.10.83
Вольф Цорр просыпался еще затемно. Он подолгу нежился под огромной, но очень легкой периной, сладостно ощущая тело; однажды вспомнил шутку своего приятеля Герберта Аша, с которым вертел дела в Мюнхене в последние месяцы войны: «Если человек, которому исполнилось шестьдесят, проснулся и не чувствует неудобства, отека или колотья под лопаткой, значит, он умер».
Цорр просыпался, словно бы кто толкал его в бок; он не сразу открывал глаза; поначалу осторожно, чего-то неосознанно пугаясь, шевелил пальцами; начинал с мизинца; когда был молодым, пятидесятилетним еще, всегда просил мадемуазель Сизи делать особый маникюр на левом мизинце — растил ноготь, но, конечно же, не безобразно длинный, а на особый манер, лопаточкой. Вспоминал, как Герда любила, когда он щекотал этой лопаточкой у нее за ушами, там, говорила она, у нее эрогенная зона; «Я млею, как кошка, милый».
Убедившись, что все пальцы двигаются, особого хруста в суставах нет, Цорр поднимался, делал себе легкий массаж, особенно тщательно разминал икры, надевал тренировочный костюм и отправлялся на пробежку.
Он мог бы трусить с закрытыми глазами, маршрут был знаком до мелочей; Цорр знал, когда фрау Тузен выбросит перины на балкончик своего дома, можно не смотреть на часы, семь двадцать пять; в семь двадцать ее муж, начальник почты, уезжал на велосипеде в контору; сын Паульхен отправлялся в школу; когда мальчик приближался к разлапистому кусту облепихи, не раньше и не позже, фрау Тузен начинала уборку.
Он чувствовал по запаху — бензин здесь, в маленьком пригородном поселке на склоне гор, ощущался далеко окрест, — что часы на кирхе пробьют семь сорок пять, потому что именно в это время фройляйн Гизен начинала прогревать «фольксваген»; она прогревала его четыре минуты и налаживалась в свой детский сад.
С герром Вюрстом он обычно перебрасывался несколькими фразами, тот выходил в садик в семь пятьдесят и начинал поливать цветы; розы он продавал лишь нескольким клиентам, растил чайные, желтые, тяжелые.
Для Цорра теперь было событием, если на дорожках поселка встречался новый человек; особенно радостной была встреча с незнакомой женщиной; он еще сильнее втягивал живот и поднимал плечи, представляя себя со стороны; горделиво думал, что никто и никогда не давал ему семидесяти семи, максимум шестьдесят, а то, что седины много, то ныне она ценится, даже женщины стали красить волосы в бело-голубой цвет, очень элегантно.
Вольф Цорр просыпался еще затемно. Он подолгу нежился под огромной, но очень легкой периной, сладостно ощущая тело; однажды вспомнил шутку своего приятеля Герберта Аша, с которым вертел дела в Мюнхене в последние месяцы войны: «Если человек, которому исполнилось шестьдесят, проснулся и не чувствует неудобства, отека или колотья под лопаткой, значит, он умер».
Цорр просыпался, словно бы кто толкал его в бок; он не сразу открывал глаза; поначалу осторожно, чего-то неосознанно пугаясь, шевелил пальцами; начинал с мизинца; когда был молодым, пятидесятилетним еще, всегда просил мадемуазель Сизи делать особый маникюр на левом мизинце — растил ноготь, но, конечно же, не безобразно длинный, а на особый манер, лопаточкой. Вспоминал, как Герда любила, когда он щекотал этой лопаточкой у нее за ушами, там, говорила она, у нее эрогенная зона; «Я млею, как кошка, милый».
Убедившись, что все пальцы двигаются, особого хруста в суставах нет, Цорр поднимался, делал себе легкий массаж, особенно тщательно разминал икры, надевал тренировочный костюм и отправлялся на пробежку.
Он мог бы трусить с закрытыми глазами, маршрут был знаком до мелочей; Цорр знал, когда фрау Тузен выбросит перины на балкончик своего дома, можно не смотреть на часы, семь двадцать пять; в семь двадцать ее муж, начальник почты, уезжал на велосипеде в контору; сын Паульхен отправлялся в школу; когда мальчик приближался к разлапистому кусту облепихи, не раньше и не позже, фрау Тузен начинала уборку.
Он чувствовал по запаху — бензин здесь, в маленьком пригородном поселке на склоне гор, ощущался далеко окрест, — что часы на кирхе пробьют семь сорок пять, потому что именно в это время фройляйн Гизен начинала прогревать «фольксваген»; она прогревала его четыре минуты и налаживалась в свой детский сад.
С герром Вюрстом он обычно перебрасывался несколькими фразами, тот выходил в садик в семь пятьдесят и начинал поливать цветы; розы он продавал лишь нескольким клиентам, растил чайные, желтые, тяжелые.
Для Цорра теперь было событием, если на дорожках поселка встречался новый человек; особенно радостной была встреча с незнакомой женщиной; он еще сильнее втягивал живот и поднимал плечи, представляя себя со стороны; горделиво думал, что никто и никогда не давал ему семидесяти семи, максимум шестьдесят, а то, что седины много, то ныне она ценится, даже женщины стали красить волосы в бело-голубой цвет, очень элегантно.